скачать книгу бесплатно
Русский аркан
Александр Николаевич Громов
Исландская карта #2
Новый остросюжетный роман популярного фантаста Александра Громова написан в жанре альтернативной истории и «альтернативной географии».
Начало XXI века. Граф Николай Николаевич Лопухин, тайный агент Третьего отделения, вырвавшись из плена исландских пиратов, продолжает свою прерванную миссию по спасению русского цесаревича от рук неведомых убийц. Однако его задача неимоверно усложнилась, потому что теперь между ним и наследником престола – океан. А над высадившимся на берегах страны Ямато цесаревичем нависла новая смертельная угроза: камикадзе из параллельного мира, где Япония – процветающее и мощное государство. Чтобы Страна восходящего солнца сумела достичь такого расцвета, следует максимально ослабить ближайшего и наиболее сильного конкурента – Российскую империю…
Александр Громов
Русский аркан
ПРОЛОГ,
предостерегающий читателя относительно пагубности национальных компромиссов в домостроительстве
Подобно большинству европейских дипломатов в Токио, мистер Арчибальд Хэмфри Дженнингс, второй секретарь британского посольства, имел жительство в специально построенном небольшом домике, сочетавшем в себе достоинства английского коттеджа и недостатки туземного жилища – или, может быть, наоборот, кто знает? Один этаж. Стены кирпичные, но кровля совершенно японская, если не считать выведенной через нее каминной трубы. Окна – сдвигающиеся вверх на английский манер. Входная дверь также вполне европейская, но расположена на деревянной открытой веранде, окружающей дом со всех сторон. Вокруг дома разбит сад – и это при безумной дороговизне земли в Токио! – но с парадной стороны за живой изгородью зеленеет ровный, совершенно не японский газон. Говоря короче, еклектическая и вызывающая улыбку усадьба.
Внутри дома – тот же смешной компромисс. Европейские комнаты, но с раздвижными японскими дверями и татами на полу. Поскольку мистер Дженнингс терпеть не может разуваться в помещении, в большой гостиной и спальне настелен дубовый паркет, а в остальных помещениях татами приходится часто менять. Малая гостиная – в японском вкусе с бумажными на деревянной раме стенами, разрисованными бамбуками и птицами. Таковы же личные покои госпожи Акико и комнатушки прислуги. Мебели в европейском понимании нет. В изящно отделанных ящиках хранятся футоны и одежды, а зимой неизбежна жаровня с чадящими угольями – максимальный риск пожара при минимальном обогреве.
Но спальня и большая гостиная с камином очень напоминают старую добрую Англию – если опять-таки не обращать внимания на двери и не очень внимательно вглядываться в отделку. А если вглядеться, то и здесь обнаружится неистребимый туземный колорит. Чему и удивляться – пусть мастера строили дом «по западным образцам», но ведь мастера-то были японцы.
Совсем недавно, если считать по календарю, и ой как давно, если вести счет времени по ошеломляющим событиям, сопровождающим смену эпох, правительство императора выделило для западных дипломатов участки земли в той части Токио, которая примыкает к реке Цкидаки близ ее устья, и позволило строиться. Земля, разумеется, отдавалась в аренду, ибо никакой ниппонец и помыслить не может о том, чтобы гайдзинам было дозволено приобретать в собственность землю Ямато. Западным варварам, увы, и без того разрешено слишком многое! Они смешны и отвратительны на вид. Они принесли с собой свои обычаи. Где это видано, чтобы в Токио улицы не запирались на ночь? Теперь не запираются. И многое еще сделано в угоду светловолосым уродам, явившимся из-за океана. Население недовольно и мечтает только о том, чтобы выбросить всех до одного гайдзинов в море. Многие молятся, чтобы скорее пришло это время.
Возможно, оно и придет. Но не сейчас. Сейчас-то даже самому глупому уличному подметале ясно, что от гайдзинов с их дымящими пароходами, всесокрушающими пушками и несокрушимой алчностью так просто не избавиться. Менее понятна, но терпеливо вдалбливается властями в головы подданных еще более радикальная мысль: гайдзины просто-напросто нужны. Сами того не желая, они помогут стране Ямато достичь небывалого в истории могущества – и пусть тогда пеняют на себя. Новая эпоха отличается от прежней не только девизом правления. Наступили удивительные, невероятные времена. Виновен ли человек в том, что удивительное новое подчас кажется ему отвратительным?
Виновен. Необходимо приспосабливаться. Кто не может приспособиться, тот должен перетерпеть. Кто не способен ни на то, ни на другое, кто примыкает к безумцам, разбойничающим на дорогах, или просто выказывает недовольство, тот совершает преступление перед божественной властью императора и подлежит суровому наказанию.
Поэтому почти для всякого японца, а особенно для столичного жителя, насущно выгодно изображать, будто ему по нраву целые улицы, застроенные нелепыми домами гайдзинов – всех этих послов, атташе, секретарей посольств, а то и просто торговцев. Гайдзины довольно противны, но, право, очень смешны. К ним можно притерпеться. От них исходят заказы, так что есть и выгода. А кто не в силах перебороть отвращение, может делать вид, будто никаких гайдзинов в Токио вообще не существует. Столица настолько велика, что варвары, сколь бы шумны и многочисленны они ни были, тонут в ней, как горсть песка в океане. В соседней Иокогаме европейцев еще больше, но разве от того этот город перестал быть ниппонским?
По местным меркам, дом мистера Арчибальда Дженнингса довольно зауряден. Как во многих других домах европейцев в Токио, нового гостя охватывает здесь веселое изумление, причем вне зависимости от того, европеец этот гость или японец. Вот, например, ванная комната. В ней ванна – пребольшая деревянная бадья овальной формы, посередине которой торчит железная труба, сообщающаяся с трубой камина и имеющая сбоку дверцу для закладывания внутрь раскаленных углей. Смешно обоим – европейцу и японцу, но смешно по-разному. Европейца веселит диковинная конструкция ванны, японца – ее местоположение в доме. Это надо же выдумать – построить для мытья тела специальную комнату, да еще запираемую изнутри на специальный крючок! Ну не умора ли?
Веселость европейца сходит на нет, когда он начинает испытывать нужду в посещении другой маленькой комнатки. Увы, уборная в доме отсутствует. В свое время это обстоятельство вызвало большое неудовольствие мистера Дженнингса. А с другой стороны, как же прикажете строить, если в Токио до сих пор нет канализации? Сама мысль о том, что отхожее место может располагаться в стенах жилища, вызывает у японца глубокое отвращение. Воистину – это мысль, достойная гайдзина!
И мистер Дженнингс, и его временная супруга госпожа Акико, и прислуга – все пользуются специальной будочкой в саду, очень чистенькой и веселенькой на вид. К будочке проложена узенькая дорожка, столь изящно огибающая сливовые деревья, что всякий на пути к будочке остановился бы полюбоваться, если бы не спешил. В холодное время года посещение уборной кажется европейцам изуверским упражнением для воспитания стойкости духа и тела, но теплой летней ночью, когда деревья в саду кажутся таинственными, ласковый ветерок слегка шевелит листву, а в траве неистово верещат цикады – почему бы и нет?..
«Ну какое мне дело до чьей-то уборной?» – вправе спросить любой читатель и особенно читательница. Умоляю вас, имейте терпение, дамы и господа! Очень скоро вы убедитесь, что дорожка, ведущая к уборной, важна для действия, для вас и с особенной силой для мистера Дженнингса.
Все произойдет именно на ней. Ранней ночью, когда чуть слышно шелестит листва, светят звезды, оглушительно стрекочут цикады, а жизнь кажется удивительной и, главное, вечной.
Но пока только ранний вечер. Мистер Дженнингс идет пешком из посольства домой. Он моложав, подтянут, одет без шика, но изящно. Обычно он проделывает этот путь на рикше, но сегодня решил пройтись, чтобы дать время разбегающимся мыслям сложиться в систему. У второго секретаря был нелегкий день, и внутреннее чутье подсказывает ему, что неприятности еще не окончены.
А день начался печально – похоронами. Весь токийский дипломатический бомонд прощался с сэром Джеффри Палмером, британским военным атташе, храбрым полковником, трижды раненным под Кандагаром, награжденным орденом Подвязки и возведенным в рыцарское достоинство после успешных переговоров с шейхом Кармалем… и так далее, и так далее… Список наград полковника был велик, но уступал списку его заслуг, а главное, покойный пользовался не только всеобщим уважением как истинный джентльмен и толковый дипломат, но и подлинной любовью всей европейской дипломатической колонии. Моложав, подтянут, отличный спортсмен, не по-британски остроумен и быстр на язык, неотразим для женщин…
Полковника оплакивали совершенно искренне.
Ходили, правда, шепотки о том, будто бы сэр Джеффри особенно успешно проявляет себя в делах тайных, находящихся в ведении полиции и контрразведки, но о каком дипломате не ходят такие слухи? Полноте! Люди выполняют свои профессиональные обязанности, а их начальство в Лондоне, Париже, Берлине или Петербурге интересуется только качеством их работы, вовсе не приплетая сюда столь неуместное в данном случае понятие морали. Если уж совсем начистоту, то шпионская деятельность совершенно необходима для сохранения баланса сил между державами и, следовательно, для поступательного движения цивилизации по пути прогресса вплоть до достижения мировой гармонии. И какая, скажите на милость, разница, ведется ли шпионская деятельность под дипломатическим прикрытием или же без оного?
Первое удобнее – вот и вся разница.
А вот умер полковник не очень хорошо. Не на поле сражения, не от кинжала убийцы, не от пули в висок ради спасения чести и не на дуэли – от отравления туземной снедью, поданной в японской харчевне нерадивым поваром! Это Судьба. Она горазда на жестокие шутки.
Но мистер Дженнингс имел все основания подозревать в смерти Палмера отнюдь не слепую и глупую Судьбу. Он знал, что Палмер заглянул в туземную харчевню не ради сомнительных прелестей японской кухни. Сэр Джеффри имел там встречу со своим агентом. Агент-туземец после встречи исчез бесследно, и все попытки найти его оказались безуспешными. По всей вероятности, искать его следовало на дне Сумидогавы либо какого-нибудь городского пруда или канала. А полковник вскоре после возвращения в посольство почувствовал себя плохо и спустя три часа скончался в ужасных судорогах, несмотря на все усилия европейского врача.
Где прокол? Кто начал охоту на британскую резидентуру? А главное: в чем причина? Какая из тайных операций незаметно для основных ее фигурантов вступила в критическую фазу? На эти вопросы мистер Дженнингс пока не нашел ответа.
В гипотезах недостатка не ощущалось. Их было гораздо больше, чем хотелось бы Дженнингсу и троим его подчиненным. Все дни и ночи между кончиной сэра Палмера и его похоронами в посольском флигеле за запертыми ставнями и плотно занавешенными шторами шла напряженная работа. Вычерчивались схемы, отрабатывались версии, летели на пол скомканные бумажные листки, теребилась агентура, настойчиво стучал телеграфный аппарат, посылая шифрованные запросы прямо в Лондон – через Корею, через Китай, через невозможно громадные просторы России, – и трескуче печатал ответные сообщения на конвульсивно дергающейся ленте.
К исходу третьих суток число версий сократилось, но все еще оставалось больше одной. Дженнингс пошел на похороны шефа. Он не мог не пойти. Ошалевший от неимоверного количества выпитого кофе, отравленный табаком, отупевший от бесплодных мозговых усилий, он воспользовался поводом отвлечься от бегающих по кругу мыслей.
Русские, немцы, французы, итальянцы, австрийцы, голландцы… Все нации, имевшие в Токио дипломатические представительства, сочли своим долгом обозначить свое присутствие на похоронах. От немцев прибыл сам посол граф фон Штилле со своими чудовищными усами, подкрученными кверху до самых бровей. От русских прибыл посланник Корф, от французов – временный поверенный Дюшампи. Японскую сторону представлял префект токийской полиции, явившийся с целой толпой чиновников. Ни правительство, ни императорский двор не прислали уполномоченных выразить сожаление, и Дженнингс терялся в догадках: случайно ли? Он жил в Японии всего три года, приехав сюда уже после реального открытия страны и незадолго до открытия официального, и пока еще не мог похвастать доскональным знанием этого клочка на карте мира и его непостижимого народа. Да и кто осмелится утверждать, будто полностью разобрался в характере и обычаях японцев?
Вопрос номер один: кто нанес удар? Японская версия слегка увяла за минувшие три дня, но еще не настолько, чтобы ее можно было сбросить со счетов. Кроме нее оставались еще две версии – германская и русская.
У каждой из сторон можно усмотреть свои возможные мотивы. Корф выглядит огорченным и озадаченным, но это ровным счетом ничего не значит. Фон Штилле настроен торжественно, что у надутого пруссака всегда выходит смешно. Можно не сомневаться, что французская и итальянская колонии, получив обильный материал для остроумия, немедленно пустят этот материал в дело, иными словами, в сплетни, фельетоны и карикатуры своих газетных листков. Физиогномический анализ японцев, как всегда, бесполезен.
Печальная церемония кончилась, а ощущение беспокойства осталось. Вдобавок разыгралась мигрень, и Дженнингс, объявив перерыв в «мозговом штурме», распустил подчиненных по домам и сам решил провести ночь подобающим белому господину образом – под крышей своего домика, где маленькая Акико встретит мужа радостным щебетанием и создаст иллюзию семейного покоя. Японки замечательно это умеют.
Как просыпающийся человек уже реагирует на явь, но еще досматривает последние сюжетные перипетии наполненного драматизмом сна, так и Дженнингс, возвращаясь домой, никак не мог выбросить из головы смерть Палмера. Было ли что-то такое, о чем мог знать только покойный и более никто? Похоже, нет, но это чисто теоретическое построение… Или все-таки стоит допустить невозможное: смерть полковника не связана с исчезновением агента и явилась следствием глупейшей случайности? Любой разведчик знает, с каким утонченным издевательством вмешивается иной раз Фатум в точнейше выверенные планы…
Кстати. Если охота на резидентуру и вправду началась, то на каком основании он, Арчибальд Дженнингс, еще жив? Долго ли устранить человека в громадном муравейнике, именуемом Токио?
Припекало. На ходу англичанин вынул носовой платок, неспешно вытер лоб, а заодно обозрел в крохотное зеркальце улицу позади себя. Ничего подозрительного… И все-таки, быть может, следовало попросить охрану? Префект не отказал бы…
Конечно, так и следовало поступить. Дженнингс вдруг усмехнулся углом тонкогубого рта. Неужели он, подобно японцу, стал больше всего на свете бояться показаться смешным? Наверное. То ли взаимопроникновение культур, то ли распространение инфекции, сразу и не поймешь. Неужели британский офицер и дипломат вправе показать туземцам, что боится насильственной смерти?
Немыслимо. Тем более – японцам с их кошмарными и часто непостижимыми понятиями, от которых на милю разит средневековьем и театральностью. Честь – всё, а жизнь не стоит ломаного пенса… причем зачастую все равно, чья жизнь. Как дикаря ни лакируй, он дикарем и останется. Между европейцем и японцем – пропасть.
И главное: обратиться к местным властям было бы разумным шагом, если бы имелись веские улики, указывающие на предумышленное убийство сэра Палмера. К сожалению, Дженнингс до сих пор не располагал ничем, кроме подозрений.
Тот, кого он пытался рассмотреть в маленькое зеркальце, находился сейчас далеко, почти на окраине города и решительно ни у кого не вызывал любопытства. Пожилой японец, почти старик, согнутый под большой вязанкой хвороста, неторопливо углублялся в Токио. На теле старика колыхались ветхие обноски, голову покрывала коническая шляпа из сухой осоки. Словом – бедняк. Надо думать, не крестьянин, а из городской голытьбы. Таких много живет по городским окраинам.
Строго говоря, в Токио не так уж много мест, которые можно было бы назвать не окраинами. За пределами городского центра, ограниченного морем, Сумидогавой и внешним каналом, тянутся по холмам и низинам огромные предместья, недавние деревни. Пожилой бедняк, ковыляющий по немощеной улице с вязанкой дров на горбу, зауряден здесь свыше меры – никто не обернется. А через пять минут никто, пожалуй, и не вспомнит, что здесь проходил такой человек. Мало ли всяких!..
Бедняка окликнули не раньше, чем его старенькие гэта застучали по мостовой фешенебельной части города. Молодой полицейский, тщетно пытающийся скрыть физическое страдание, причиняемое ему новеньким, пошитым на европейский манер мундиром, сердито спросил оборванца, что ему здесь надо. В ответ оборванец замычал, заулыбался редкозубым ртом и начал бестолково жестикулировать, как сделал бы всякий немой, да еще и слюну пустил, как слабоумный. Подозрений он не вызвал, услыхал сердитое: «Уходи!» – и заковылял дальше, держа путь к устью Цкидаки.
Небо темнело. От фонаря к фонарю, беззаботно напевая, прошел фонарщик с короткой лесенкой. Круги желтого света легли на мостовую, а темнота между ними стала чернее и глубже. Никто не видел, как пожилой японец с вязанкой хвороста вошел в темную полосу и неожиданно легко взвился в воздух, перескочив ограду.
Бесшумно приземлившись, огляделся. Затем встряхнулся по-собачьи и сразу стал быстр и точен в движениях.
Спустя четверть часа, никем не замеченный, он достиг места, известного ему по подробному описанию. Здесь со стариком произошла метаморфоза.
Выбрав наиболее темное место в саду, он разделся донага, избавившись от лохмотьев и конической шляпы. Не нашумев, развязал узлы и извлек из вязанки хвороста два самурайских меча разной длины и матерчатый сверток, распавшийся на три части: нижнее кимоно тонкой материи, штаны-хакама и куртка-хаори. Не спеша, но и не теряя времени, бывший нищий старик преобразился в самурая, еще совсем не пожилого на вид.
За час, прошедший после этого, он сделал только одно – держась темных мест, прокрался к окну европейской гостиной и удостоверился: англичанин дома. Из окна доносился его голос на варварском наречии, смех женщины и непривычные японскому уху звуки музыкального инструмента гайдзинов – жена дипломата училась играть на пианино. Голос англичанина выдавал усталость.
Что ж, сегодня его сон будет особенно крепок.
Но перед сном он, конечно, заглянет в уборную. Придется позволить ему опорожниться – нехорошо, когда из мертвеца хлещет не только кровь. Всякий враг достоин уважения, пока не доказал обратного.
Взошла луна. Она была желтая, как пятна света на мостовой под газовыми фонарями, но листва в саду посеребрилась. Комар впился в щеку самурая – тот не почувствовал. Вывела первую, пробную руладу цикада, следом еще одна. Метеор прочертил небо. Волшебная ночь! На улице возле фонарей кружились ночные мотыльки. Умолк в доме глупый музыкальный инструмент желтоволосых варваров. Наверное, скоро…
Гайдзин появился через минуту. Постоял, глупо таращась, различил дорожку и неспешно прошел в уборную. Зевнул, не прикрыв рта ладонью. Эти гайдзины напоминают людей, только когда они наедине сами с собой…
Чиркнула спичка в будочке, затрепыхались отблески света и через минуту погасли. Погасив свечу, Дженнингс прикрыл дверь уборной и зашагал к дому.
И сейчас же прямо перед ним с пугающей беззвучностью призрака возникла невысокая коренастая тень.
В первую секунду Дженнингс осознал, что перед ним стоит человек, японец, и что в сад он пробрался тайно. Во вторую секунду – пожалел об отсутствии револьвера. Надо было взять. В Японии не так уж смешно ходить в уборную с оружием.
Забыл… Слишком устал…
Шагнув вперед, незваный гость отвесил неглубокий поклон и вымолвил по-японски не слишком торопливо, чтобы гайдзин расслышал каждое слово и понял общий смысл:
– Господин, я должен взять вашу жизнь.
Дженнингс понял сразу. Кто-то нанял самурая для убийства. Их – голодных полусумасшедших ронинов, объявленных вне закона за упорство в предрассудках, – теперь можно купить пучок на шиллинг. Ни для кого не секрет, что некоторые из них отваживаются пробираться в город под покровом ночной темноты, не слишком скрывая ни мечей на боку, ни перевязанного колечком локона на затылке.
Не слишком торопясь, убийца обнажил длинный меч и двумя руками поднял его рукоять к правому плечу. Лунный свет холодно блеснул на лезвии.
Дженнингс колебался не более мгновения.
Искать спасения в доме было, во-первых, невозможно – убийца преграждал путь, а во-вторых, бессмысленно. Попытка скрыться в саду также не обещала успеха – среди низкорослых слив, растопыривших во все стороны корявые ветви, маленький японец легко настигнет долговязого англичанина. Оставалось одно: рвануться в сторону улицы и молиться о том, чтобы не застрять в живой изгороди. Улица освещена; по ней часто проходит полицейский патруль…
Неслышно, как кошка, убийца сместился вбок, и Дженнингс подумал: японец будто читает его мысли.
В следующее мгновение англичанин стремительно прыгнул вперед и еще стремительнее выбросил перед собой кулак. Хук левой ошеломит противника, а большего и не требуется. Нужно выиграть буквально секунду…
Никто и никогда не мог упрекнуть Арчибальда Дженнингса в том, что он теряет голову в минуту опасности. Британия не овладела бы половиной мира, если бы посылала за моря трусов. Британский офицер как минимум храбр, а для сотрудника Интеллидженс Сервис храбрость настолько же заурядное качество натуры, как глубокий ум и умение мгновенно принимать решения в критических обстоятельствах.
Увы, одной храбрости оказалось мало – даже вкупе с умением неплохо боксировать. Дженнингс не удивился, а лишь ощутил укол досады, когда его кулак встретил пустоту. Проклятый японец легко ушел от удара. Умудрившись не потерять равновесия, англичанин вихрем пронесся там, где только что стоял его противник. Скорее к живой изгороди!
Если бы человек прислушивался в такие мгновения к голосу разума, он несомненно услыхал бы: «Не спеши. Ты уже труп». Но огонек надежды сильнее. Человек сам раздувает его в себе до масштабов пожара.
И в одном случае из тысячи – не напрасно.
Но Дженнингсу не суждено было выиграть в этой лотерее. Темная коренастая фигура подпрыгнула с изумительным проворством, лезвие мелькнуло молнией, шипяще свистнуло, наискось рассекая воздух, затем негромко хряснуло, встретив плоть, и мистер Дженнингс, пробежав еще два-три шага, начал заваливаться влево. Завалился, обломав ветку корявой сливы, дернул ногой, замер. Луна осветила темный провал, почти полностью отделивший от торса англичанина его голову и левую руку.
Неистово стрекотали цикады.
Убийца вытер лезвие об одежду трупа и вернул меч в ножны. Огляделся, прислушался. Тихо. Скоро слуги и жена гайдзина поднимут тревогу, но времени вполне достаточно, чтобы уйти задворками усадеб. Переодеваться незачем. В ночное время маскарад теряет смысл – полиция все равно проявит пристальный интерес к любому прохожему, если только он не гайдзин.
Спустя несколько секунд туман, повисший мертвым слоем в низине у реки Цкидаки, скрыл фигуру убийцы. В сливовом саду, пронизанном оголтелой луной, остались разрубленный наискось труп мистера Дженнингса, бедняцкие лохмотья да хворост из рассыпавшейся вязанки.
ГЛАВА ПЕРВАЯ,
в которой великую княжну внезапно охватывает страсть к путешествиям, а цесаревич участвует в народной дипломатии
Дождя не было уже три недели. Крымский зной затопил Ливадию.
Ночью ворочалось море, шевеля гальку, но к утру разглаживалось, хоть смотрись в него. В море происходили неведомые катаклизмы – то вся прибрежная мелководная полоса за одну ночь превращалась в сплошной кисель из медуз, надолго делая невозможным купание, то ласково-теплая вчера еще вода менялась на такую студеную, что великий князь Дмитрий, нырнув с разбега, сейчас же вынырнул, неприлично взвыл и пулей выскочил на пляж. Видели гнутый хобот водяного смерча, рассыпавшийся не далее версты от берега. Однажды по обе стороны от солнца возникли два ложных светила и еще какие-то полосы, с виду красивые, разноцветные, вроде радуги, но пугающие и решительно никому не нужные.
На Петров пост тряслась земля, тяжко вздыхали горы, фасад дворца дал трещину, и вылетевшим стеклом отсекло хвост ручному павлину. Всего через полчаса с моря пришла одна, но зато двухсаженная беснующаяся волна, переломав все лодки у причала и сам причал. Вслед за адской волной морской бриз принес такую вонь, что хоть святых выноси. Прислуга, крестясь, шепталась: это только начало, быть большой беде.
Кто ощущал себя в своей стихии, так это Дмитрий Константинович. Книга Природы показала ему склеенные прежде страницы – только не ленись читать. Глаза его горели, и он увлеченно излагал сестре свежие научные теории о внезапных черноморских апвелингах, о редких атмосферных явлениях и о причинах землетрясений. О большой волне он, оказывается, тоже знал заранее и сразу после подземных толчков помчался на берег, где предупредил рыбаков и чуть ли не палкой выгнал с пляжа нескольких зевак, дивившихся на отступившее море. А потом надоел Катеньке длинным рассказом о больших волнах, внезапно приходящих с моря, описал зафиксированные историками черноморские водяные бесчинства и отдельно пожалел японцев, время от времени подвергающихся атаке таких громадных волн, что куда там редкие и низенькие черноморские цунами! До японских чудовищных волн им еще расти и расти!
На Екатерину Константиновну живость брата действовала удручающе. Если человек не слеп, он легко различает настоящее и наигранное. Даже если человек этот – молодая девушка. Напрасно старался Митенька развлечь сестру. Не помогали ни разговоры о великих тайнах натуры, ни верховые прогулки с пикниками, ни купания, ни пышная таврическая экзотика.
Митенька сулил поездку в Балаклаву, где на дне изогнутой червяком бухты ловцы устриц нашли недавно остов греческого судна, груженного ушастыми амфорами. Уже и до Ливадии дошел слух, что местные греки навострились поднимать эти амфоры на поверхность для продажи состоятельным отдыхающим.
– А в амфорах – вино, ты себе представляешь? Ему в прошлый вторник исполнилось две тысячи лет. Уксус, конечно, зато какой выдержки! – Великий князь хохотал. – За один этот срок вино можно продавать с аукциона. Кто выпьет, того вот этак перекосит, а ведь все равно будет нахваливать…
Шутил братец, болтал без умолку, играл роль записного весельчака, коим отродясь не был. Старался для сестры, да все напрасно.
Дня три казалось, что Катенька увлечена ролью Марьи Антоновны в любительском спектакле. Ставилась вся комедийная трилогия господина Крохаля: «Ревизор», «Обер-ревизор» и «Генерал-прокурор». Играть городничего вызвался претолстый и басовитый великий князь Сергей Владимирович, двоюродный дядя. Митенька играл почтмейстера и был уморителен. Но кончилась забава, и все пошло по-прежнему. Скука в сочетании с тревогой – опасная смесь.
Великий князь понимал это и лез из кожи вон – до вчерашнего утра. Сразу после завтрака император увел младшего сына на прогулку, и продолжалась та прогулка до самого обеда, в продолжение которого Митенька казался весьма озабоченным. О чем говорили наедине отец и сын по дороге на Ай-Тодор и обратно, теоретически считалось неизвестным – практически же нет и не бывало тайн, недоступных для челяди. Поскольку сразу после обеда Дмитрий Константинович надолго заперся в своем кабинете, а государь император не имел привычки болтать лишнее, следует признать факт самозарождения слухов, наполнивших дворец.
Что тут удивительного? В конце концов Екатерина Константиновна знала от брата, что некоторые ученые все еще отстаивают гипотезу о возможности самозарождения жизни в наше время, тогда как их противники указывают, что кипятить субстрат надо дольше. А уж слухи зарождаются гораздо легче, чем те студенистые живые комочки, которые Катеньке показывал в микроскоп учитель естественной истории. Удивительным было другое: распространившиеся по дворцу слухи оказались доподлинно правдивыми. Случай хотя и странный, но, надо признать, не такой уж редкий.
Митенька получил в наместничество Дальний Восток! Понятно, отчего ему вдруг стало не до сестры с ее амурными терзаниями…
Екатерина Константиновна сердилась: бездушный! И ему, и всем вокруг до нее дела нет. Братец въедлив; будет вникать в дела наместничества с упорством корабельного червя, гложущего доску, пока не освоится, как у себя дома. Да ведь не в те дела, в какие надо бы! Сухарь! Ну какое ему дело до страдающего на Шпицбергене статского советника Лопухина? В империи тьма-тьмущая статских советников, а этот даже не имеет касательства к вверенной великому князю провинции.
Теперь уже забылось, что при первой весточке о Лопухине сердце щебетало весенней канарейкой: жив! Жив!
Строго говоря, весточек было две, и обе пришли в один день. Первой оказалась каблограмма из Понта-Дельгада, отосланная капитаном Пыхачевым в морское министерство и немедленно пересланная в Ливадию. Пыхачев рапортовал о морском сражении с пиратской эскадрой исландцев, о героической гибели «Чухонца», о потоплении неприятельского броненосца, о потерях и, разумеется, о драгоценном здоровье цесаревича. «Победослав» застрял на Азорских островах для ремонта и пополнения запасов. О статском советнике Лопухине сообщалось кратко: пропал без вести, будучи выброшен взрывной волной за борт во время боя. Больше ничего.
С точки зрения Екатерины Константиновны, капитан мог бы написать о Лопухине побольше, а о здоровье цесаревича – поменьше. Она мгновенно возненавидела этого Пыхачева. Бездушный винтик! Ничего нельзя понять. «Пропал без вести» – это как? Жив ли? Неужто нельзя было выяснить?
Во дворце повеселели, папа распрямил плечи и улыбался, зато Катенька места себе не находила. Но на закате того же дня Митя настойчиво увлек ее на прогулку к морю:
– Жив он, твой ненаглядный, жив.
– Правда? – только и спросила Катенька, слабо ахнув.
– Думаю, правда. Ныне выкуп за мертвого никто платить не станет. Научены. Деньги против персоны.
– Да что ты такое мелешь! – рассердилась великая княжна. – Какой мертвый? Какой выкуп? Толком объясни!
Дмитрий Константинович покорно вздохнул.
– Известное тебе лицо в плену у исландцев. Выкуп: два миллиона золотых рублей. Пустячок.
Последнее слово было произнесено с сарказмом.
– Казна должна выплатить, – сейчас же выпалила Катенька, сжав кулачки, и даже ножкой притопнула.
– Не нашего с тобой ума это дело.
