скачать книгу бесплатно
А пять минут назад в «Островок» ворвался рыболов Матвеич, хлюпая водой в галошах, сияя сумасшедше-счастливыми глазами и держа обеими руками за жабры скользкую рыбину, длинную, толстую и черную, как головешка. По-моему, в налиме было килограммов пять. Мы с удовольствием выслушали историю о том, как Матвеич, скользя по залитому водой непрочному льду, боролся с рыбиной не на живот, а на смерть, и насилу одержал верх. Рассказ геройского рыбака на три четверти состоял из междометий, а жестикуляция была такова, что, не будь я начеку, со столика рукавом тулупа было бы сметено на пол все, включая коньяк и налима. Феликс, выудив из кармана складной стакан, немедленно наполнил его, мы выпили за рыбацкую удачу, и тут на сцене появилось еще одно действующее лицо.
Строго говоря, лиц было два: Борис Семенович, вялотекущий шизофреник с манией преследования, и его телохранитель. Не тот, которого я видел утром и днем, а другой, еще крупнее и совершенно угрюмого вида. Мысленно я дорисовал ему шестиствольный пулемет, какие ставят на боевые вертолеты, волочащиеся по полу пулеметные ленты и базуку через плечо. Как хотите, а без пулемета и базуки была в облике этого мегапитека какая-то незавершенность. Есть такие функциональные люди – необходимое приложение к их любимому инструменту, а на большее они и не претендуют.
Пока Борис Семенович двигался к нам, а угрюмый телохранитель держался позади него и чуть сбоку, я забавлялся этой мыслью, хотя в ней при ближайшем рассмотрении не оказалось ничего забавного. Вот Матвеич – типичная приставка к мормышкам, валенкам и коловороту. Феликс на работе – к скальпелю и кривым иглам, которыми он каждый день сшивает чужие коленные связки, а Феликс на отдыхе – безусловно к коньячку, несмотря на хронический гастрит. Надежда Николаевна – к своей Инночке, хотя та инструмент только для расшатывания родительских нервов, Милена Федуловна – к французской бульдожке. А я? Неужели к ноутбуку? Гм... А кто сказал, что галерный раб – человек? Он приставка к веслу для верчения последнего.
Один лишь Борис Семенович не походил на приставку ни для чего. Для письменного стола, нарукавников и гроссбуха – нет, несмотря на брюшко и большие залысины с сидящими на них бисеринами пота. Для бронированной по особому заказу иномарки, фальшивых авизо и ручных депутатов – тоже нет, несмотря на телохранителей. Для сауны с девочками – тоже нет. Разве что для душа Шарко, электромассажа и целебных ванн? Да, пожалуй...
Борис Семенович приближался странно: казалось, в нем борются две противоположно направленные силы. Временами побеждала та, что толкала его вперед, и тогда он делал шаг. Временами силы уравнивались, и он настороженно замирал, как охотничья собака, скрадывающая дичь. Смотрел он только на меня.
– Это – кто? – произнес он раздельно, достигнув пустого кресла и вцепившись пальцами в кожаную спинку. От его взгляда мне стало не по себе. Тем не менее я строптиво спросил:
– Кто – это?
– Это Виталий Павлович из десятого номера, – преувеличенно спокойно отрекомендовал меня Феликс. – Виталий, это Борис Семенович.
– Я уже понял, – сдержанно сказал я и немедленно испугался, потому что Борис Семенович испугался чуть ранее и, кажется, сильнее меня. Что, мол, это я такое понял? – Очень приятно, – поспешил добавить я, мастеря на лице добродушную улыбку. – Присядете?
С минуту Борис Семенович смотрел мне в лицо и сопел. Зрачки его жутко расширялись и сужались. Капли пота на залысинах стали крупнее. Телохранитель пребывал поблизости неподвижно и горообразно.
По-видимому, моя наружность в конце концов произвела на Бориса Семеновича успокаивающее впечатление. Во всяком случае, сопеть он перестал и перевел взгляд с меня на стол.
– А это что? – спросил он строго, указав на рыбину.
Матвеич смущенно покашлял.
– Это... хм... кх... налим. Вот.
Борис Семенович подозрительно потянул носом воздух.
– Отравленный?
– Какой, едреныть, отравленный? Почему отравленный? – забормотал Матвеич, явно робея и стараясь казаться меньше объемом, что из-за громадного тулупа ему никак не удавалось. – Пойманный он. Из реки. Просто налим.
– Отравленный, – уверенно определил Борис Семенович, огибая кресло и плюхаясь в него. – Никто ничего не понимает, а всем будет хана. Кранты. Уже очень скоро.
– Почему? – спросил Феликс. Он выглядел заинтригованным.
– Загадили все, – продолжал Борис Семенович, не обратив на Феликса никакого внимания. – Воду травим, землю травим, а им это не понравится. Им это оч-чень не понравится! Они нас за это к ногтю возьмут. Мы думаем, наша она, Земля, а? А значит, все на ней можно. Шахты долбить, туннели, нефть качать, взрывы подземные устраивать... Умеем. Острова насыпать из мусора. Травить все живое – это уж обязательно. А вот хрен вам! Им это не понравится, я точно знаю. Коньяк, и тот пить невозможно, в нем пестициды... Рустам, коньяку!
Телохраняющий Бориса Семеновича мегапитек безропотно удалился и практически тотчас же появился вновь, но уже с бутылкой «Наполеона», стаканом и салфеткой. Протер стакан, посмотрел сквозь него на свет плафона и, брезгливо покосившись на распростертую поперек стола скользкую рыбину, поставил бутылку и стакан в некотором отдалении от нее. Засыпающий налим, протестуя, шевельнул жабрами.
– Им это не понравится, – внушительно повторил Борис Семенович, трясущейся рукой откупоривая бутылку, и я понял, что он всерьез напуган и вдребезги пьян. Не из тех пьяных, кому море по колено, а из тех, для кого лужа – море. – Они начнут действовать. И тогда уже не понравится нам...
– Кому что не понравится? – спросил я. – И кто начнет действовать?
Борис Семенович налил себе полстакана, выпил, как воду, взял с блюдца дольку лимона, повертел ее в пальцах, положил на место и посмотрел на меня сквозь пустой стакан.
– Почем я знаю, может, они уже начали, – глухо сказал он. – Кто? Хозяева, конечно. Не мы, а настоящие хозяева. Мы – тьфу, мелкие пакостники. Я думаю, они уже обратили на нас внимание, хотя вообще-то они медленные. Их работу сразу не увидишь. Для нас – века, для них – единый час... даже не час, а миг. Не надо было их тревожить, вот что...
– Кого? – спросил я.
Феликс молча толкнул меня ногой – терпи, мол, молча. На лице мегапитека Рустама отражалась угрюмая скука. Борис Семенович вдруг рассмеялся и погрозил мне пальцем.
– Хитрый... – сообщил он. – Все знать хочет. Думает успеть, когда начнется. Не-ет, никто не успеет убежать, да и некуда нам бежать, мы больше нигде жить не умеем, это они думают, что мы пришлые и нас надо гнать...
– Да кто думает-то? – попытался уточнить я и снова получил толчок ногой от Феликса.
Борис Семенович долго молчал. За моей спиной хлопнула входная дверь, кто-то затопал, стряхивая с обуви мокрый снег и произнес грубоватым контральто: «Да не гони, ма, все путем, всех климакс ждет, я же понимаю». Я буквально затылком почувствовал, как покраснела бедная Наталья Николаевна, и посочувствовал ей. Лучше всего было сделать вид, что мы пьяны и ни бельмеса не слышим. Затем позади проскрипели ступени лестницы, и наверху хлопнула дверь. Я посмотрел на часы. Ноль десять. Да, время детское, а у Инночки гормональный шторм. Вероятно, нынче не слишком сильный, раз она позволила увести себя спать в такую рань. Как все-таки хорошо, что мы с супругой не завели детей...
Под эту мысль я отпил полглотка и снова воззрился на Бориса Семеновича. Надо сказать, не без внутренней тревоги. Озабоченность экологией у новорусского – нехороший симптом, это ясно и без психиатра. Интересно: если придется вязать пациента полотенцами, телохранитель нам поможет – или наоборот? Если придется драться, успокаивая буйнопомешанного, – чем его приложить, чтобы ненароком не покалечить? Не чайником, понятно, и не бутылкой. Налимом?
А что, это мысль.
– Хозяева, – сказал Борис Семенович с обреченностью в голосе. – Настоящие хозяева нашей планеты. Они там, внизу. – Он несколько раз с силой ткнул негнущимся пальцем в крышку стола. – Там, глубоко под корой, в мантии. Их волосы – рудные жилы, их шаги – дрейф континентов, их гнев – катаклизмы почище взрыва Кракатау. Нам такие катаклизмы неизвестны, исключая, может быть, всемирный потоп. Кракатау – это просто кто-то из них чихнул, если привести их физиологию к человеческим понятиям. Чих – и тридцать тысяч человек как корова языком слизнула. А ведь в то время хозяева нас, вероятнее всего, вообще еще не замечали, а если и замечали, то не придавали нам никакого значения. Подумаешь, ползет по крыше букашка, и пускай себе ползет, раз вреда от нее никакого... Я думаю, они обратили на нас внимание лет сорок-пятьдесят назад, а может быть, даже позже. Они медленные. Что они подумали о нас, о наших шахтах, о химии, о ядерных взрывах? Я скажу что. Неизвестно откуда на крышу их дома прилетели очень вредные букашки и мешают жить. Прогрызли крышу и обгадили. Что с ними делать – дустом их? Можно и дустом. А можно как следует ударить по крыше палкой и согнать с нее букашек – пусть летят себе, откуда прилетели. – Борис Семенович рыдающе хихикнул и полез в карман. В его ладони на миг сверкнуло что-то пронзительно-зеленое и снова спряталось. – Пусть даже уносят вот это... Или, скажем, подогреть крышу, поджарить букашкам лапки. Вот только куда мы улетим, когда нам станет жарко? Как мы объясним хозяевам, что это и наш дом тоже? Они нас слушать не станут, а если и станут, то нипочем не поверят: со своим-то домом так не обращаются. Вот с чужим – сколько угодно...
Закрываясь рукой, Феликс подмигивал мне. Матвеич сидел с разинутым ртом. Снулый налим, то ли отравленный, то ли, напротив, экологически чистый, был прочно забыт. Зря Матвеич сюда зашел – его рыбацкий триумф оказался скомканным.
– Так что же будет? – спросил я, потешаясь про себя. – Катаклизмы, что ли? Повсеместные землетрясения, да?
Борис Семенович сморщился, соображая.
– Может, и землетрясения. Если бы только землетрясения...
– Вообще-то что-то похожее я читал, – перебил я, – только не помню где. У Конан-Дойля, что ли?
Феликс в третий раз пнул меня в лодыжку, надо сказать, довольно чувствительно и совершенно напрасно: Борис Семенович был поглощен только собой и своим монологом. До моих замечаний ему не было никакого дела.
– Они не захотят нас убивать, – произнес он. – Им надо лишь одно: заставить нас убраться отсюда, для чего они сделают нашу жизнь на планете невыносимой. Как – не знаю. Но они найдут для нас репеллент, в этом нет сомнений... И на меня найдут, и на тебя... и вот на него... На всех...
– Мой налим не отравленный, – с вызовом и обидой сказал вдруг Матвеич. – В Радожке, едреныть, вода чистая.
Борис Семенович его не услышал. Качнувшись вперед, он промахнулся рукой мимо стакана и неминуемо упал бы лицом на столик, если бы мегапитек Рустам не поймал его за плечи и не поставил стоймя. Борис Семенович всхлипнул и обмяк. Как видно, телохранителю такое состояние босса было хорошо знакомо. Не дрогнув ни единой лицевой мышцей, он ловко подхватил Бориса Семеновича под мышки и, преодолевая слабое сопротивление, повлек его прочь из-за стола. Одновременно в его громадной лапе оказались початый «Наполеон» и стакан.
Феликс ухмыльнулся. Матвеич дернул кадыком, покряхтел и, ничего не сказав, встал с недовольным видом, повесил на плечо свой пенопластовый ящик, забрал налима и отбыл, оставив на ковровой дорожке мокрые следы. Одновременно хлопнули две двери – в третьем номере и входная. Стало слышно, как наверху Надежда Николаевна монотонно пилит Инночку.
Н-да... Посидели.
– Ну и как вам Борис Семенович? – с любопытством спросил Феликс. – По-моему, любопытный фрукт. Между прочим, он впервые до нас снизошел. Должно быть, вы, Виталий, ему понравились. Понаблюдайте, пригодится. Личность, не лишенная колорита.
– По-моему, шизофрения у него не вялотекущая, – сказал я.
Глава 4
В шесть часов утра сцена поединка в вертолете, кружащем над Останкино, с последующим выбрасыванием из машины одного второстепенного персонажа, была закончена. Я закруглил абзац словами: «Он видел, что падает в пруд возле телецентра, и сумел войти в воду «солдатиком». Успел ли он в последнюю секунду падения заметить, что глубина пруда в том месте не превышала метра, – осталось неизвестным», – сбросил наштампованный кусок на жесткий диск и подул на онемевшие пальцы. Писать дальше не было сил.
Я закурил и с отвращением посмотрел на остаток остывшего кофе в кружке. Будь сейчас передо мной не этот растворимый эрзац, а настоящая арабика, притом сваренная по всем правилам, – и тогда он бы меня не обрадовал. Которая же это кружка за ночь? Не помню, да и неважно.
Главное – дело пошло. За вчерашний день и сегодняшнюю ночь я двинул текст вперед со стремительностью танкового прорыва. Несколько сумбурно, ну да это ничего. Потом поправлю, если найду время.
Жизнь была хороша. Ай да Мухин-Колорадский, ай да сукин сын! Я курил и улыбался. Роман давно перетек из дебюта в миттельшпиль, интрига завязалась еще тогда, когда мой Гордей опрометчиво погасил звездочку, используемую американским спутником-шпионом в качестве навигационной, и еще более опрометчиво позволил себя вычислить. Разумеется, после таких дел Гордеем Михеевым могли не заинтересоваться разве что спецслужбы республики Буркина Фасо или королевства Бутан. ЦРУ, ГРУ, ФСБ, Моссад – эти, конечно, в лидерах гонки, а в затылок лидирующей группе дышат террористические организации, и сучит членистоножками маэстро Тутт Итам, инопланетный микоинсектоид. Ведь если звезды гасят, то это всегда кому-нибудь нужно. Гордей ускользает, а они мешают друг другу и хороших людей из вертолетов выкидывают, вдобавок в мелкие пруды.
Глаза слезились. В комнате мертво висел смог, густой и едкий, как под Ипром. Я встал, отдернул штору и выщелкнул окурок в форточку. Занимался рассвет. Интересное выражение, вяло подумал я. Чем это он занимался? «Заря занималась противоправной деятельностью». Вероятно, с особой дерзостью и цинизмом. Или просто занималась ерундой. А солнце, напротив, благонамеренно занималось восходом... или восхождением?..
Безумно хотелось спать, но уснуть не представлялось возможным. Во-первых, кофе, а во-вторых, текст, который сам по себе тоже алкалоид не из последних. Сердчишко то подкатывало к самым гландам, то отдавало в желудок. Выкушать бы сейчас коньячку, мечтательно подумал я. Только не под лимон, ну его на фиг, а под любительскую колбасу...
Еды не было. Коньяка, естественно, тоже. Вероятно, коньяк имелся у Феликса, но будить его я посчитал неудобным. Особенно после того, как он вчера вечером стучался в мой номер и дергал дверную ручку, а я в ответ прорычал что-то не слишком вежливое. Нет, придется страдать...
Я разделся, залез под одеяло и уже через пять минут впал в отменно скверное настроение. Вот так всегда: надо бы продолжать радоваться своей стахановской производительности, повизгивать и подсигивать от восхищения собой, любимым, – ан не тут-то было. Стоит перетрудиться – и вот он, духовный мазохизм, подстерег и хряпнул по маковке. И поделом. Текст с полпинка пошел, да? Пора бы знать: само плывет в руки только то, что не тонет. За такие тексты надо штрафовать, как за сознательное загрязнение окружающей среды. И это наказание еще будет мягким. За тексты о Перееханном Дрезиной меня, если честно, вообще следовало бы без жалости высечь кнутом. Привязав к одному из деревьев, спиленных ради той бумаги, что пошла на тираж...
Однако ведь покупают. Если под псевдонимом Колорадский начнет работать бригада литнегров, к чему дело и идет, – все равно будут покупать. Даже еще бойчее. Что еще хуже – будут и читать.
Своего читателя я знаю. Он звезд с неба не хватает, однако и не гасит их, за что ему гран мерси. Ну, туповат немного, не без этого, так ведь тем и ценен. Был бы он умнее – на кой ляд ему сдался бы писатель Колорадский с его Перееханным Дрезиной? Да он бы глазом не моргнул, если бы дрезиной порезало на фрагменты самого Колорадского. Он бы при случае сам ту дрезину разогнал, дабы уменьшить количество щелкоперов.
И потом удивлялся бы: отчего столько народу в электричках вместо чтения глушит водку и буянит? Что взять с умных? Дураки они, прости Господи...
А какой читатель читает фантастику? Понятия не имею. Наверное, слегка шизанутый, которому бластеры-скорчеры подавай да поединки на плазменных мечах на борту терпящих бедствие звездолетов. Не уверен, что мордобой в вертолете – эквивалентная замена.
Зря я сунулся не в свое дело, вот что. С другой стороны, кто посмел сказать, что живописать разборки «братвы» да козни коррумпированных ментовских и эфэсбэшных чинов – мое дело?
Да я же сам, вот кто. Сказал и сделал. Разве нет? А что устал от своих персонажей с их новорусской феней и восхотел бластеров-скорчеров – так кого это интересует? Нет, персонажи какими были, такими и останутся, никуда мне от них не сбежать, и обязательно будут общаться между собой рублеными фразами – в жизни ни один нормальный человек так не скажет, боясь произвести впечатление выспренного идиота, но читать приятно: «Это входит в мою подготовку», «У вас проблемы или труп на руках?», «В этой колоде нет джокера», – и тому подобное. И издатель, конечно же, не останется внакладе...
Духовный мазохизм разыгрался всерьез, и я уже точно знал, что завтра, то есть сегодня, не напишу ни строчки. Во всяком случае, без тошнотного позыва. Черт, ведь было же время, когда маранье бумаги – тогда еще бумаги – подтекающей шариковой ручкой вызывало во мне чувство, близкое к счастью! Первые наивненькие, безграмотные опусы, смех и грех, перечитывать их – увольте, показать кому-нибудь – через мой труп, но ведь беспомощность – еще не халтура! Эка невидаль – лирика на пустом месте да морализаторство! Со всяким бывает. И у большинства проходит, как ветрянка. Зато никаких тебе Перееханных и иных моих ущербных соотечественников, вчера упавших с пальмы, никаких бандитских разборок, никакой чернухи ради чернухи и вопля: «А-а, в какой стране мы живем! Все тут сдохнем, ратуйте, люди добрые!...».
Мог бы и дальше работать, как когда-то. Подбирать то ли ключи, то ли отмычки к читательским душам. Ко всем семи – или сколько их там? – замкам пресловутой души, запертой, как водится, в склеенный из чего попало панцирь.
Но сбивать замки кувалдой оказалось проще. «Он выстрелил на звук и по резкому мокрому шлепку понял, что мозги Шепелявого ударили в потолок». Р-раз!.. Кр-р-руть сюжета! Чтобы на первой странице мордобой или перестрелка, а не позже пятой – траханье в постели, лифте, автомобиле или – какие еще места для этого хороши. Издадут и раскупят. Кувалдой – бамс! Три, нет, четыре романа в год вместо одного. Приятное ощущение материальной независимости, и дураки-поклонники стоят в очереди за автографами.
Если чего-то на свете всегда бывает много, то только розог, камней в печени, мух в борще и тому подобного. Ни славы, ни гонораров много не бывает, так уж получается.
Вот только за сбитыми кувалдой замками, за разломанным лихими ударами панцирем из самодельного композита нет души. Что-то там есть, конечно, – иначе бы не покупали и не читали, – но точно не душа. Эрзац, имитация, силиконовый протез. Какая-то эластичная поверхностная субстанция, для которой моя кувалда – приятная щекотка. Вот и щекочу по мере сил.
Я даже застонал – тихонько и жалобно, как от мигрени. Интересно, смог бы я сейчас написать что-нибудь разумное, доброе, вечное, да так, чтобы не сводило скулы при чтении? Ой, не знаю. Десять лет назад – да, мог. Во всяком случае, пытался. Но та повесть не издана до сих пор. Немного наивна, немного устарела, но не плоха, ей-ей. Просто не нужна никому.
А собственно, какое я имею право вскрывать чужие души и с упоенностью садиста ковыряться в них своим скальпелем? Меня об этом просили? Кто хочет себе боли, тот извращенец, а извращенцы, к счастью, пока составляют меньшинство народонаселения. Не они толкутся у книжных лотков. Будем циничны: не они платят за то, чтобы я написал следующую книгу, а потом еще одну и еще... пока смогу, сдерживая рвотные позывы, писать про мозги Шепелявого и траханье в телефонной будке.
Это еще не самое страшное. Вот если научусь кропать такое без рвотных позывов – это будет по-настоящему страшно...
Я прислушался. За стенкой разговаривали. Было семь часов. За окном не очень уверенно, с большими перерывами начинала чирикать какая-то птаха, приветствуя солнце, а вообще было очень тихо. Зря Надежда Николаевна понадеялась на мой сон и звукоизоляцию.
Я лежал и млел. «Ты мать послушай, – доносилось до меня. – Известный писатель, серьезный, обеспеченный, не женатый, не урод... Вежливый... Молодой... Ты о себе подумай. Я тебе добра желаю. От твоих обкуренных охламонов много проку? Денег нет, мозгов нет, одна наглость только. В разговоре мат через слово. Ты присмотрись к нему получше, присмотрись...» – «Не, ма, беспонтово, – снисходительно доносилось в ответ. – Какой он молодой, блин? Старпер, и водяру трескает каждый день с ортопедом на пару. Ты, ма, в жизнь ни фига не въезжаешь. Тебе волю дай, так ты мне Матвеича в мужья пристроишь ради рыбной диеты...»
Я хрюкнул в подушку. Было приятно, что меня считает молодым хотя бы Надежда Николаевна и полагает подходящей партией не для себя, а для дочери. Слава Богу, Инночка убеждена, что я не гож в мужья, иначе пришлось бы мне спасаться от ловчих сетей то за ноутбуком, то за водкой. А этого мало! Мне подавай интересную компанию в холле, безответственную болтовню, солнце, воздух и пешие прогулки вдоль Радожки.
До сих пор, кстати, не побегал на лыжах. Может, сегодня?
А не лучше ли смотаться отсюда, подумал я, чтобы не парировать каждый день попытки дамы, приятной во всех отношениях, впарить мне Инночку в качестве законной супруги? Оно, конечно, трогательно, да ведь работать же не дадут... А впрочем, Инночка сама парирует эти попытки не хуже меня.
Решено, остаюсь.
Настроение резко прыгнуло вверх, и мне даже захотелось учинить что-нибудь игривое. Например, шлепнуть Инночку по сдобной попке. Прямо сейчас. Ворваться, застать в неглиже, шлепнуть и смыться. Интересно, какую песню запела бы тогда Надежда Николаевна о предполагаемом зяте: визгливое «наглец!» или «вот видишь, он тобой интересуется, так ты не будь дурой малахольной и своего не упускай...»?
Тут до моего уха донеслось осторожное царапанье металла о металл, и не за стенкой, а гораздо ближе. Кто-то ковырялся в дверном замке моего номера. Я затаил дыхание, прислушиваясь, но как раз в эту минуту Надежда Николаевна начала на повышенных тонах выговаривать Инночке за аляповатую косметику и вульгарный облик, как внешний, так и внутренний, так что я ничего не услышал. Помучившись с минуту, я встал. На цыпочках подкрался к двери. Собрался с духом и распахнул рывком.
Никого.
Короткий коридор был пуст, зато мне почудился скрип винтовой лестницы. Я бросился на балкон и, перегнувшись через балюстраду, обозрел обе лестницы и холл – нет, и тут никого... Нанопитеки, подумал я с раздражением. Явно нанопитеки или расшалившиеся домовые, а не вор. Зачем вору копаться в замке, заведомо зная, что постоялец у себя? Чтобы попасться? Ментам, возможно, и не сдадут, но морду начистят так, что мало не покажется...
На всякий случай я подергал дверь в подсобку (заперта) и узкую дверцу, ведущую в восьмигранную декоративную башенку (также заперта). Ни фига не понимаю! И тут щелкнул замок в девятом номере.
Наверное, не один нанопитек, преследуемый по пятам злобным микролеопардом, еще не удирал с такой прытью, с какой я рванул в свой номер. Проклятое интеллигентское воспитание! Другому было бы безразлично, что подумает о нем Надежда Николаевна, застав рано утром посреди коридора в одних ветхих семейных трусах в цветочек, другой еще глумливо извинился бы за то, что он без галстука, – а у меня в таких случаях рефлексы работают быстрее мозгов.
Я еще гадал, успела заметить меня Надежда Николаевна или не успела, и щупал прореху на заду (проклятое следствие сидячей профессии), как вдруг новая мысль заползла ко мне в голову и озадачила крайне неприятно. Когда я распахивал дверь, чтобы выскочить в коридор, я не трогал защелку замка. Сказать по правде, я просто забыл о ней, и тем не менее дверь распахнулась. Она не была заперта!
А ведь я ее запирал, уверенно припомнил я, и Феликс зря крутил ручку. Стало быть, Неизвестно Кто успел не только поковыряться в замке, но и отпереть его! Оч-чень мило.
Свежих пятипалых следов, к счастью, не обнаружилось ни в комнате, ни в санузле. Уже что-то. Выходит, спугнул нанопитеков.
* * *
Всю ночь дом сотрясает низкий вибрирующий гул – узкое шоссе переполнено. На запад, строго на запад, рыча и воняя выхлопом, идет армада тяжелых грузовиков камуфляжной раскраски. Часто грузовик тащит на прицепе легкое орудие, а иногда – полевую кухню. Дрожит пол, дрожат потолок и стены, жалобно дребезжат оконные стекла. Женщина стонет во сне и натягивает на уши одеяло. Муж ворчит: «Заснуть же невозможно!». Он подходит к окну. Фары очередного грузовика выхватывают из темноты распахнутую корму предыдущего – в кузове тесно, как патроны в обойме или семена в огурце, сидят солдаты, лица у них неулыбчивые, каски надвинуты на глаза. Муж бормочет: «Черт бы их драл с их маневрами».
Проходит зенитная часть, затем колонна саперной техники – траншеекопатели, мостоукладчики, грузовики с понтонами и какие-то машины непонятного назначения. Гул нарастает, меняя тональность, – в черном провале ночного неба скорее угадывается, нежели видится звено военных вертолетов. А вот и еще одно... Все? Да, два звена. Оглушительный рокот винтов уходит к холмам на западе, и теперь мужчине кажется, что гул автотехники не так уж и силен.
Яркая точка вспыхивает над холмами, вспухает огненным облачком и, разбрасывая искры, падает. Неужели вертолет? С неба косо тянутся прерывистые трассы, что-то нащупывают на земле. За холмами вновь расцветает зарево.
– Папа, мама, мне страшно...
Дочь в ночной рубашечке переступает порог родительской спальни. Сына нет, он, наверное, спит, несмотря на шум, у него вообще крепкий сон. А дочь – вот она, и детские глазенки раскрыты в ужасе.
– Папа, я боюсь...
Отец берет дочь на руки и шутливо стыдит. Он большой и сильный, с ним не страшно, и дочь, успокоившись, позволяет унести себя в детскую спальню, чтобы видеть счастливые сны.
Но отец совсем не так спокоен, как она.
А колонна техники все идет и идет мимо дома...
* * *
Проснулся я в третьем часу, с несвежей головой, коей немедленно помотал, прогоняя сновидение, и сразу сообразил, что проспал не только завтрак, но и обед. Значит, придется топать до магазина. Ничего, дотопаю. Супа надо взять быстрого приготовления. И хлеба. И шпрот.
В нижнем коридоре я заметил Бориса Семеновича с Колей – по-моему, последний уговаривал первого вернуться в номер, – мельком подумал о незавидной доле телохранителей, вынужденных не тело охранять, а нянчить, и выскочил из корпуса. С первого взгляда было видно, что за сутки в окружающем мире многое изменилось. На меня пахнуло стылой влагой. Глухо, как из подземелья, каркали вороны. Солнце в густой дымке хотело казаться больше и краснее, чем оно есть. Лед на протоке набряк и посинел, а во многих местах был залит водою. Выгуливаемая Миленой Федуловной сарделькоподобная бульдожка рычала на осколки титанической сосульки-убийцы, как видно, только что сорвавшейся с крыши. Словом, пришла весна.
Милена же Федуловна, воплощенная Немезида на пенсии, но от того еще более неумолимая, имела столь взрывоопасный вид, что я ни на минуту не усомнился в том, что она сегодня же доберется до директора этого заведения в полной уверенности, что именно он, директор, пытался посредством сосульки раскроить голову заслуженному учителю республики. На меня она взглянула так, словно я соучаствовал в подготовке преступления, и не ответила на приветствие.
Мучимый спазмами в желудке, я совершил несколько действий: рысцой перебежал мостик, побуксовал на подъеме, поздоровался с Марией Ивановной, конвоировавшей Викентия из столовой в «Островок», удивился чрезмерной волглой сырости, разлитой в воздухе, кратко побалакал с повстречавшимся мне навстречу Феликсом и выяснил, что на обед были котлеты полтавские, судя по вкусу и запаху – из тех самых шведов, обогнал хмурую уборщицу, тащившую волоком по мокрому льду пластиковый мешок с мусором, предложил сдуру помощь, в ответ узнал новое о своей интимной жизни, хмыкнул и, достигнув, наконец, магазина, отоварился на славу. Шпрот прибалтийских околоевропейских – пять банок. Супов китайских великодержавных – тоже пять. Сгущенки незалежной з цукром – две. Пойдут с чаем. Оливок гишпанских – две. Хлеба отечественного – батон и буханка. Водки – три. Коньяк молдавский – один. Ладно уж, сегодня расслаблюсь, все равно голова никакая. Угощу Феликса, он коньяк любит, а со своим гастритом пусть договаривается сам, я ему не дипломат.
Теперь можно было не наведываться сюда до послезавтра, даже если не ходить в столовку. Когда я работаю, я человек неприхотливый. Вот Мишке Зимогорову – тому, несмотря на пьянство, подавай пищу ценную и диетическую: всякие там бульончики, телячьи котлетки, овощные салаты и куриные грудки без мослов. А толку? Экзема не проходит, а брюхо растет так, будто он вынашивает тройню и скоро роды.
