скачать книгу бесплатно
– Ну-у, барин…
– Спорить со мной хочешь? Гляди. Значит, так: если малец уйдет от погони, ты… – Лопухин задумался. – Что бы тебе назначить? Ага. Если мальца не поймают, ты прочтешь «Одиссею». От корки до корки.
Слугу передернуло.
– Барин, за что? – возопил он негромко. – «Илиаду» одолел, так всерьез был виноват, а тут велик ли грех? Пустяк!
– А за страсть к спору, – отрезал Лопухин. – Старик Гомер тебе не помешает. Мировой шедевр, балда!
Жить в просвещенном двадцать первом веке в претендующей на просвещенность стране и увлекаться телесными наказаниями – себе дороже. А наказывать все ж надо. Николай Николаевич Лопухин не практиковал вычеты из жалованья. Вместо этого провинившемуся Еропке приходилось читать книги по выбору барина, да еще и беседовать с ним о прочитанном. Мало-помалу постигая мировую классику, слуга отучился слюнить страницы, шевелить губами во время чтения, использовать в качестве закладки сухую тарань или грязный носок, но библиофилом отнюдь не стал. Иной раз казалось, что он не прочь отведать батогов, только бы не читать.
Еропка пригорюнился, но только на один миг.
– Ну а коли поймают, тогда что?
– Предлагай, – великодушно разрешил Лопухин.
Зарываться было опасно – однако кто ж удержится от крайности, когда его пугают несносным древнегреческим слепцом! «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…» А гневливость – один из смертных грехов, между прочим. Чего ее воспевать? Эх, жаль велеречивый тот грек был поражен всего лишь слепотой, а не немотой вдобавок!
– Если мальца поймают, то вы, барин, определите его в ремесленное училище или в хороший дом на службу.
– Ты не захворал? – спросил Лопухин и посмотрел на слугу с удивлением. – Нет, серьезно? Откуда такое благородство? А, понял!.. хочешь и мне головную боль устроить?
Слуга развел руками и смолчал.
– Будь по-твоему, – решил Лопухин и подтолкнул тростью возницу: – Прибавь.
Серый жеребец, казалось, только и ждал сочного чмоканья губами и окрика «н-но-о!». Через мгновение он помчал вперед, как призовой рысак. Ветер ударил в лица.
– Хочешь еще пари? – крикнул Лопухин. – Он не московский и приехал не далее как вчера. Держим?
На этот раз Еропка решительно помотал головой.
– Не хочешь? Что так?
– Да ведь сразу видно, барин, что он деревенский. Лапти на ём. Не успел еще городскую обувку скрасть, стало быть, приехал недавно. Пожалуй, и впрямь вчера, а то и нынче.
– Ишь ты! – выразил Лопухин приятное удивление наблюдательностью слуги, и сейчас же взгляд его стал хищным.
Лаковая коляска поравнялась с приказчиком, уже тяжело дышащим и прекратившим кричать, но не разочаровавшимся в успехе погони, и легко обошла его. Изрытая земля слева кончилась, пошли рельсы и шпалы, и уже совсем близко впереди расстелилась вновь собранная торцовая мостовая, но уже вобравшая в себя рельсовые пути.
Беглец задыхался. Преследователи не приближались, но и не отставали, и свернуть было уже некуда. Силы, подточенные недоеданием, кончались, но страх все еще заставлял бежать.
Кончились канавка с рельсами и шпалами. Городовой теперь топотал сзади, совсем близко, шагах в пяти. Отчаявшись в чахлой своей удаче, мальчик теперь надеялся только на чудо.
И чудо случилось, вот что дивно! Послышался конский топот, и, высекая искры подковами, справа возник крупный серый жеребец, запряженный в блеснувшую на солнце коляску. Судьба сжалилась и одарила шансом. Прицепиться сзади и укатить от злого приказчика и страшного городового! Только бы изловчиться, не промахнуться только бы… Вон как гонит…
Однако все случилось не так, как полагал малолетний похититель калача. Когда он взял правее, чтобы, пропустив коляску впритирку с собой, наддать из последних сил и прицепиться сзади, чья-то сильная рука в белой перчатке, высунувшись из коляски, молниеносно схватила его за шиворот, как водяной уж хватает лягушонка, и столь же молниеносно втянула внутрь экипажа. Послышалось на удивление спокойное: «Гони!» – и мальчик сперва забарахтался было, а потом обмяк в сильных руках.
Полицейский свисток засверлил с новой силой. Тогда Лопухин поморщился и, придерживая пойманного одной рукой, а второй добыв из кармана горсть мелочи, бросил медь на мостовую. Весело звеня, монеты запрыгали по торцам. Свисток издал еще одну трель, короткую и какую-то неубедительную, и затих позади.
Схваченный малец сообразил две вещи: во-первых, быстроногому и на диво упрямому булочнику уплачено за калач, а во-вторых, сам он находится в полной власти этого господина с тонкими усиками и посмеивающимися глазами. Попал из огня да в полымя…
Но сердце готово было выскочить вон, и не хватало дыхания. В полной уверенности, что удерет, как только представится такая возможность, мальчик принялся глубоко дышать и глотать слюну. Временами в глазах становилось темно от усталости и голода, но он знал, что это пройдет. Если не отнимут калач – пройдет.
Тем временем между необыкновенным господином и его слугой шел такой разговор:
– Ну что, спорщик, попался? – говорил господин. – Читать тебе сочинение Гомера! Смирись и просвещайся.
– Барин, так нечестно! – с искусственной плаксивостью возражал слуга. – Не было такого уговора, чтобы вы ему помогали!
– Да ну? Спор шел о том, уйдет этот шкет от погони или не уйдет. Сам видишь, он ушел, а как ушел – в данном случае неважно. Калач – его; «Одиссея» – твоя. Будешь читать.
Слуга задохнулся от возмущения и не сразу нашел ответ. А когда нашел, заговорил вкрадчиво:
– И никуда он не ушел. Вы сами-то где служите, барин?
– Глупости! Воришки по части полиции.
– То-то городовой перестал свистеть. Он вас узнал! А о воришках у нас уговора вовсе не было. Мы о чем спорили? Уйдет – не уйдет. Вы сами сказали. Вот он от вас и не ушел. Так что не ваша правда, барин, и не моя.
Помедлив, Лопухин кивнул с неохотой.
Тут бы Еропке смолчать! Лопухин, ценящий деньги не более, чем они того заслуживают, зато очень ценящий свое время, пожалуй, вручил бы мальчишке рубль серебром да и отпустил восвояси, дав на прощанье совет не опускаться до воровства.
И вся мировая история пошла бы иным путем. Уж история государства Российского – совершенно точно.
Но Еропку словно черт потянул за язык. Слуга решил внести полную ясность:
– Так что и я Гомера не читаю, и вы ничем не обязаны, – заключил он, имея вид победителя.
И сразу понял, что все испортил. Но о том, сколь великие последствия возымеет вскоре его опрометчивое заявление, Еропка, разумеется, не имел никакого понятия.
– В точности наоборот, – улыбнулся Лопухин. – Тебе придется читать «Одиссею». А мне придется принять участие в судьбе… как тебя зовут?
В один момент под взглядом внимательных, будто бы пронзающих насквозь глаз мальчик почувствовал: обладатель таких глаз имеет право задавать вопросы, и лучше ему не врать, а отвечать быстро и по существу.
– Нил…
– В судьбе Нила… Фамилия?
– Головатых я…
– В судьбе господина Нила Головатых, – закончил Лопухин. – Хорошая фамилия. Да ты ешь калач, не стесняйся.
Нил азартно вонзил в хлеб зубы. Сейчас ему казалось, что ничего вкуснее он в жизни не едал. А чудной господин обратился к слуге:
– Вымоешь, накормишь, купишь ему приличную одежду. И очень… повторяю, очень постараешься его не потерять. Вечером вернусь, тогда и решу, куда его пристроить.
Слуга кивнул.
– «Одиссею» найдешь в библиотеке. На прочтение, как обычно, неделя.
Даже Нилу, с урчанием уплетающему калач за обе щеки, стало жалко бородатого Еропку – так горестно он вздохнул. Но на барина вздохи слуги не действовали.
Коляска повернула направо и – не слишком скоро – налево. Нил доел калач и принялся соображать, не пора ли дать тягу. Но странный барин держал его по-прежнему цепко, и притом как будто сам того не замечая.
На самой обычной московской улице (Нил разглядел название – Гончарная) коляска остановилась возле аккуратного двухэтажного особнячка. Здесь путешествие кончилось, и Нил, сданный на попечение бородатого слуги, был введен в парадную дверь. Сам же барин, больше ни на кого и ни на что не обращая внимания, негромко сказал что-то кучеру и укатил в сторону Яузских ворот.
Введя Нила в маленький вестибюль, Еропка запер дверь на ключ и только тогда горестно вздохнул:
– И откуда ты взялся на мою голову, а?
Вопрос был из тех, что не требуют ответа, но молчание затянулось, и Нил подал голос:
– С Енисея мы. Село Горелово.
– Вот-вот, – трагичным голосом отозвался Еропка. – И ты, Нил с Енисея, стало быть, нарочно подгадал? Не мог в другое время и в другом месте калачи воровать? Приспичит же некоторым… Что, так сильно живот подвело?
Нил молча кивнул.
– Накормлю, – столь веско, будто решение накормить исходило от него, сказал слуга, без приязни взирая на задержанного, – но перво-наперво ты вымоешься. Айда. Вши есть? Нет? Все равно снимай свое рванье – и в печку. Эх, еще новую одежду тебе покупать…
– Дядя, а дядя, – тихонько попросил Нил, отчасти сытый калачом, но в равной мере испытывающий как желание съесть еще что-нибудь, так и тревогу, – отпустили бы вы меня, а?
Слуга фыркнул, как лошадь, и стал строг.
– Сбежать хочешь? Даже не пробуй.
– Поймаешь?
Ответ последовал за легким подзатыльником:
– Не тыкай. Поймаю. А не я, так граф поймает. От него не скроешься, даже и не мечтай. Уж если граф Лопухин решил кого-то облагодетельствовать – хоть караул кричи, хоть в кулаки бейся – не поможет.
– Граф? – проговорил Нил с восхищением. И сейчас же усомнился: – А чего ж он тогда на извозчике катается, коли граф?
– Дурень ты. Какой такой извозчик? Нашему барину по должности положен экипаж от казны. По этой причине нет резона держать свой выезд.
– А-а, – уважительно протянул Нил.
– Бэ.
– А если барыня захочет прокатиться?
– Какая еще барыня? Вдовствует барин. И давно уже.
– А какой у него чин?
Еропка почесал в бороде и хмыкнул.
– Чин, положим, пока что не генеральский – статский советник, а вот должность особая. Секретная. Тебе ее знать и не полагается, понял? Но намекну. Видал на Таганской площади жандарма?
– Видал, – кивнул Нил.
– Ну и кому он честь отдавал, по-твоему? Мне? Тебе? Кучеру? Лошади?
Нил двигал ушами – впитывал новые сведения, или, как говорят англоманы, информацию.
– Вона что, – сказал он наконец сдавленным голосом и озадаченно поскреб в затылке.
В кофейне грека Поплохиди на Спиридоновке было немноголюдно. В час, когда присутственные часы в казенных учреждениях подходят к концу, но еще не кончились, редко кто зайдет к приветливому греку выпить чашечку кофею по-турецки и не спеша выкурить настоящую австралийскую папироску.
Праздношатающиеся господа, подражая французам, предпочитают фланировать по Тверскому и Никитскому бульварам, вдыхая ароматы расцветающих лип. Дамы из общества завершают в этот час визиты к портнихам и модисткам. Веселые, как жаворонки, гимназисты из тех, что не слишком спешат домой после занятий, интересуются больше кондитерскими лавками, чем кофейнями. Иногда лишь зайдет посидеть у Поплохиди одинокий студент, не пожалевший полтинника, или курсистка, или просто прохожий, которому позарез нужно убить время.
А зря! Ибо лучшего кофея не найти во всей Москве. Хитрый грек первым угадал моду на восточную негу и, надо сознаться, в меру сил сам ей способствовал. Кто хочет, может убедиться: кофей у Поплохиди томится в джезвах не на вульгарной плите, а в объятиях горячего песка, исходя плотной пеной и рождая ароматы, от которых кружится голова. Для истинных ценителей неги грек держит отдельные кабинеты с коврами, диванами и кальянами. Есть также небольшая общая зала, а в теплое время года Поплохиди выставляет полдюжины столиков на улицу под полосатый навес.
Вечером в кафе не протолкнуться. Стоит только золотому солнечному диску закатиться за крыши доходных домов на западной окраине Первопрестольной, как Спиридоновка оживает, и в кофейне редко отыщется свободный столик. Ходит сюда публика разная. Ходят дородные господа и нарядные дамы в модных шляпках, чей обод изображает трамвайное колесо как символ прогресса. Ходит публика помельче: армейские офицеры, титулярные советники, купцы средней руки, газетные репортеры и начинающие адвокаты. Захаживает шумная богема: взъерошенные художники, бледные актеры, разочаровавшиеся в жизни девицы без определенных занятий и поэты столь хитрых направлений, что русскому человеку их названия невозможно и выговорить. Случается, заглядывает публика в картузах и сапогах: железнодорожные кондукторы, мастеровые, приказчики, телеграфисты и просто всякий люд. Поплохиди рад всем, но умеет так рассадить гостей по ранжиру, чтобы не оскорбить самый взыскательный взгляд.
Но до вечера было еще далеко. Лишь два столика под полосатым тентом были заняты. За крайним правым, забыв остывший кофей, строчил в блокноте известный всей Москве репортер Легировский. За крайним левым сидели двое – элегантный сухощавый денди с острыми усиками над тонкими нервными губами и, как ни странно, мастеровой в помятом картузе, стоптанных сапогах и застиранной косоворотке. Между ними шел разговор:
– Именно здесь? В нумерах Сичкина?
– В том не может быть никаких сомнений. Второй этаж направо, не так ли?
– Верно. Второй направо.
– Нумер восемнадцать? Его окна вы сейчас видите правее и выше моей головы?
– К чему эти вопросы, Николай Николаевич? Уже ясно, что мы с вами выслеживаем одну и ту же дичь. Барон Герц, не так ли?
– В данную минуту он один? – небрежным тоном осведомился денди, посчитав излишним отвечать на риторические вопросы.
– Нет, – помедлив, сообщил мастеровой.
– А-а. Так я и думал.
Оба одновременно отхлебнули кофею. Только денди взял чашечку двумя пальцами, картинно оттопырив мизинец, а мастеровой шумно пил из блюдца, держа его на весу за донышко.
– Не слишком ли вы переигрываете, Акакий Фразибулович? – спросил денди, слегка усмехнувшись.
– В самый раз. Я же не знал, что сам граф Лопухин явится к Поплохиди отбивать у меня хлеб. А ваших филеров я обманывал не раз и не десять. Кстати, что вы намерены предпринять?
– Вероятно, ничего. А вы?
– Смотря по обстоятельствам.
В этот момент денди зачем-то покосился вправо-влево и, кажется, на мгновение заинтересовался тенью, отбрасываемой газовым фонарем на брусчатую мостовую. Затем он не спеша вынул из кармана серебряный портсигар, достал папиросу, закурил и, очевидно по рассеянности, оставил портсигар раскрытым.
