скачать книгу бесплатно
– Нисколько не удивлена. Она приспособленка. Есть такие люди, пап, которые принимают окраску окружающей среды. Это что-то из животного мира и этой тактикой выживания твоя молодая жена, поверь мне, обладает в совершенстве.
– Ладно, прекращай давай! – Александр недовольно отвернулся и опустился в кресло. Мышцы на его лице слегка вздрагивали. Не первый раз приходилось ему защищать Кати от нападок Дианы и каждый раз он чувствовал какое-то неприятное чувство, защищая одного близкого человека от нападок другого. Впрочем, в словах Дианы все-таки было какое-то рациональное зерно. То, что она ему говорила так или иначе приходило на ум и ему самому, но ему очень сильно хотелось верить в то, что Кати его любила. – Кати моя жена, Диана.
– Катя, пап. Ее имя – Катя…
– Не важно. Хочешь ты того или нет, но она будет со мной. Можно по-разному смотреть на эту разницу в возрасте, на мои отношения к ней, на ее отношения ко мне…
– Ее отношения к тебе диктуются сугубо материальными интересами, – Диана улыбнулась отцу, – не будь таким наивным, пап, ты же умный человек.
– Для меня важно то, что она есть и она будет. А насчет денег – здесь ты можешь не беспокоиться, их хватит и тебе и ей, и чтобы тебе было совсем спокойно, – здесь он заговорил тише, но все те, кто был в комнате его слышали, – я уже не в том возрасте, когда женщина может заставить тебя потерять всякий контроль, понимаешь, о чем я?
– Любовь, пап, может сделать с человеком и не такое, – здесь Диана улыбнулась той очаровательной улыбкой, которая у одних вызывала эрекцию, а у других дикий ужас, – любовь иногда может даже убить!
8.
Несмотря на широкий круг знакомых, которые окружали Александра, его старых друзей у него почти не осталось. Конечно была кучка людей, которые по разным соображениям называли себя его друзьями и даже, возможно, себя такими искренне считали, но в жизни его не было ни одного человека, с которым он бы мог говорить откровенно и обо всем. Петро был всего лишь слугой, Миша – братом, Диана была его дочерью, а Кати… что ж, Кати была просто Кати. Конечно, его статус и состояние позволяли ему с легкостью сводить знакомства и с людьми из самого высшего общества, с которыми он нередко, закинув ногу на ногу, вел дискурс на разных языках об истории, об экономике, о политике и в последнее время о том единственном, от чего его пока еще не тошнило, – об искусстве. Они все были немолодыми, все были образованными, все с деньгами и посещали все те модные тусовки (только они называли это «клубами»), которые просто обязаны были посещать люди их статуса. Они жали друг другу руки, они спорили, они улыбались своими белоснежными, выведенными с микроскопической точностью лучшими стоматологами Европы зубами и каждый раз, забыв по причине начинавшегося уже в таком возрасте слабоумия имя того, к кому обращались, называли его просто и непринуждённо «my friend». Каждый раз, уезжая из клуба прочь на своих дорогих автомобилях, эти люди на долгое время забывали о существовании друг друга и вспоминали лишь тогда, когда двери клуба снова растворялись перед ними и очередной «friend» протягивал им с белоснежной улыбкой собственнолично поднятый им с подноса официанта бокал MOЁТа, что было с его стороны, поверьте, жестом крайне благородным.
Но так было не всегда. В жизни Александра были времена, когда у него было много друзей и они были другими. То были друзья, к которым он смело поворачивал спину и слышал за собой выстрел. Только выстрел этот был не в него, а в того, к кому повернулся он лицом. Они все были его ребятами, с которыми он, не жалея ни своей, ни чужой крови, строил империю, они все работали с ним, на него, это не важно, важно то, что все они без исключения готовы были отдать свою жизнь за нечто большее, чем абонемент в гольф-клуб за пятьдесят тысяч долларов в год и вертолетную площадку на яхте, которую он, увидев однажды в действии, сразу окрестил «шлюходромом». Как жаль, что теперь здесь, рядом с любимой женщиной, с видом на голубое море и горы, чувствуя запах цветов и смакуя аромат дорогого вина, он вынужден был слушать бессмысленный треп этого старого богатого мудачья, в жизни которого не было ничего настоящего, кроме двух вещей – шлюх и дорогих автомобилей, на которых они этих шлюх возили по дорогим ресторанам. Но что ж поделать, когда-то он так этого хотел. В конце концов, лучше быть живыми и богатым, чем бедным и мертвым. Да и все его тогдашние друзья… были ли они тогда ему действительно так дороги?
– Кто этот джентльмен? – спросила его как-то Кати на одном из таких ужинов в Монако, организованном в честь дня рождения одной из таких благородных физиономий.
– Кто именно?
– Тот, у которого Patek Phillippe на правой руке и с которым рядом сидит девушка, которую, как мне кажется, я видела в каком-то фильме.
– Ульрик Свиндбек, шведский миллиардер и налоговый резидент здешних мест. Любит молодых актрис и себя.
– А этот… который справа?
– Филлип де Монтонье. Писатель, поэт, художник и вдобавок ко всему – гей.
– О-о-о! Сколько таланта в одном человеке. Ему повезло.
– Повезло… но немного в другом.
– В чем же?
– В том, что он родился, – Александр взглядом, осторожно, так чтобы его не заметили, показал на дряблого старика, который сидел за соседним столом и над которым, сгорбившись в почтительном уважении, стояла сразу три официанта, – сыном вот этого дедули, имя которому…
– Рене де Монтонье, – закончила за Александра Кати.
– Да, Рене, старый хер, Монтонье.
– Каждый человек здесь легенда.
– Но не каждая легенда здесь человек. Послушай, – Александр повернулся к Кати и на лбу его появилась большая морщина. – Как насчет того, что мы дослушаем речь вот этого старого… му… мужчины и поедем в номер? У меня от всего этого как-то уже побаливает голова.
– Еще пол часика, любимый, мне очень интересно посмотреть на этих людей! – Кати нежно провела рукой по вспотевшей не то от жары, не то от напряжения руке Александра и ему не осталось ничего, как ответить «конечно» и бессмысленный его взгляд снова остановился на Филлипе де Монтонье, который декламировал какой-то пассаж из своего величайшего поэтического творения какому-то молодому пареньку, которого, наверняка, планировал затащить сегодня к себе в номер. Что ж, так тоже рождаются легенды.
Но среди всей этой рутины новой его жизни, которая, одновременно, доставляла ему спокойствие, но и какую-то грусть по бесцельно проживаемым им дням, прорвался к нему однажды росток чего-то приятного из его прошлого. И звали его – Лёня.
Это был его день рождения и они, закончив с трапезой, сидели в саду. Дети плескались в бассейне, Кати же с Александром вели на террасе какой-то непринуждённый разговор о Дэне Брауне и о том, как, вообще, можно было писать так ужасно, как делал это он. Кати утверждала, что читать его невозможно, что речь его суха и лишена всякой литературной элегантности, Александр в целом соглашался с ней, но не полностью. Он считал, что читать Дэна Брауна все-таки возможно, но обязательным условием прочтения его считал прочтение в переводе на русский, ибо переводчик в разы улучил качество повествования и что если бы Дэн Браун в конечном итоге взял этот русский его перевод и снова перевел бы его на английский, повествование, да и смысл в некотором роде, от этого только бы выиграли. Кати начала на это возражать, что искажение текста не является его улучшением, так как теряется смысл, который изначально закладывал в него автор, она хотел привести пример со знаменитым гоголевским «Носом», но не успела. В этот момент перед ними появилась Эстела с каким-то красным от возмущения лицом (что было для нее очень нетипично) и трубкой переносного телефона в руке. Причину этого недовольства Александр узнал позже от самого звонившего. Оказывается тот, услышав в телефоне голос «симпатичной и страстной кубиночки», вспомнил сразу все свои познания в испанском языке, назвал ее с первых же секунд mi chica bonita [29 - Моя сладкая девочка (исп.)] и предложил ей besame mucho [30 - Целуй меня сильно (исп.)] с элементами чуть позже «пертедте диспуэс».
– ?Se?or, es pare usted! [31 - Сеньор, вам звонят (исп.)]– проговорила тогда Эстела на одном дыхании и резко протянула телефон Александру, как будто хотела избавиться от этого гадости как можно быстрее. Тот взял его без лишних вопросов, хотя они у него были, так как мало кто звонил ему на городской телефон их испанского дома, и поднес его к уху.
– ?Es Alexander, le escucho! [32 - Это Александр. Слушаю (исп.)]
– Чё, б…я? – в трубке послышался какой-то отдаленно знакомый голос и Александр, немного растерявшись, проговорил уже по-русски:
– Я вас слушаю.
– Здорова, мужик! Здоро-о-ва! Как твое ничего там в этом колумбийском вертепе?
– Кто это?
– Лёня это!
– Какой Лёня? – Александр так и не понимал, кто был тот, кто звонил ему.
– Ну блин! Лёня! Хачик Лёня!
Сердце Александра на мгновение замерло, но потом, сорвавшись, быстро заколотилось в груди. Он не слышал о Лёне долгое время и, по правде говоря, считал, что тот уже давно отправился в мир иной. Ему даже казалось, или, скорее, помнилось, будто кто-то ему говорил про то, что был на его похоронах и видел лежавшего в гробу Лёню. Он якобы улыбался и будто даже после смерти посылал всех «на х…й». Но вот Лёня звонил ему и это напрочь выбило его из привычной колеи его теперешней жизни.
– С днюхой тебя что ли, мужик! Не видел тебя уже миллион лет!.. Как живешь, чем дышишь?!
Александр растерялся от этого звонка настолько, что не ответил ему стандартным «спасибо» или чем-то в этом роде, а тихим голосом, будто всё еще не до конца уверенный в том, что он с ним разговаривает, спросил: «а ты разве еще не умер?», на что Лёна, нисколько в свою очередь не теряясь и не обижаясь, ответил: «да я вас еще всех мудаков переживу!»
Этот разговор между ними был за несколько месяцев до того, как Александр приехал в Россию и тогда они договорились о том, что он обязательно позвонит и договориться о встрече с Лёней как только снова приедет в Питер, на что Лёня пообещал «вломить ему п…ды, если он его обманет и поступит как последний п…рас». И Александр исполнил свое обещание во второй же день после прилета в Россию, за несколько дней то того, как началось то, чего он ждал с нетерпением весь год, а именно – охота.
Неординарность Лёни поражала любого с первых же самых строк знакомства с его непростой биографией. Свою кличку он получил в начале девяностых за то, что имея полное имя Федоров Леонид Николаевич, обладал настолько нетипичной для гражданина славянского происхождения внешностью, что азербайджанцы на рынке считали его за своего и обращались исключительно на своем родном языке. Лёня же крыл их трехэтажным русским матом, добавляя при этом, что «по-хачевски не понимает», чем получил себе кличку на всю оставшуюся жизнь. Откуда Лёне досталась такая внешность не мог сказать никто, даже он сам. Его отец был белокурым, мать шатенкой. Кто-то из их рода по материнской линии действительно был откуда-то с юга. Но это был толи дед, то ли даже прадед. На откровенные вопросы в свой адрес «как же, Лёня, так получилось», он лишь пожимал плечами и говорил, что, видимо, в жилах его течет кровь «Принца Персии».
Несмотря на их долгую дружбу, Лёня никогда не принадлежал к тем кругам, к которым принадлежал Александр. Он не пытался покорить мир, построить империю или вести войну с врагами на истребление. Его всегда интересовало что-то другое. Он жил какой-то своей особой жизнью, независимой ни от кого другого, но это совсем не означало, что жизнь его текла как по маслу. Лёня обладал огромнейшим талантом без чьей-либо помощи находить на свою задницу такие приключения, которые не снились даже армии генерала Паулюса той далекой русской зимой. Вообще, жизнь Лёни была целой чередой взлетов и падений. Иногда казалось, что Лёня забрался на такие высоты, с который было даже сложно рассмотреть своих старых знакомых, но через несколько месяцев Лёня сидел уже в такой глубокой заднице, из которой, как этим же самым знакомым казалось, не мог его вытащить даже стотонный корабельный кран. Но проходило время, и Лёня снова восставал из пепла или дерьма как Феникс или как жидкий Терминатор из второй части, и снова продолжал свои козлиные прыжки по холмам и оврагам своей непростой жизни.
Они познакомились с Александром еще в конце семидесятых. Они учились на одном курсе. Правда сказать «учились» в случае с Лёней было бы не совсем корректно, вернее было бы сказать, что Александр поступил за год до того, как Лёню окончательно выгнали из Университета за появление в нетрезвом виде, драку с профессором во время лекции, систематические прогулы и, что самое страшное, за какую-то подрывавшую нравственные устои советской молодежи деятельность, которую Лёня вел и которая не очень сочеталась с идеями Мировой революции, так активно продвигаемой тогда в массы. Лёня тогда играл рок на квартирах и в подвальных клубах Ленинграда в составе группы «Звезды интернационала» и нередко их концерты оканчивались в обезьяннике, в одной клетке с алкашами и люмпен-пролетариями, которые, несмотря на господствующее положение в стране, тоже нередко умудрялись попадать в опалу властей. Впрочем, Лёня был тогда молод и всё это по его же собственным словам было ему тогда «по х…ю».
Наступил восемьдесят первый год. Александр к тому времени закончил Университет и уже работал. О Лёне он слышал изредка от общих знакомых, которые между делом говорили ему, что, мол, Лёня был там-то, делал то-то, загремел туда-то и на столько-то. Но однажды случилось что-то, что полностью изменило жизнь его старого знакомого. По крайней мере так думали тогда все, в том числе и Александр. Слава «Звезд интернационала» прогремела, вдруг, на весь Союз. Поговаривали, что причиной этого было то, что на одном из квартирников их заметил сам БГ и решил слегка помочь парням, замолвив на за ними пару словечек. Как по команде, бобины с их песнями стали популярны не только среди извращенцев, любивших их музыку, но и среди обычного рабочего люда. Из подвалов и квартир, с тараканами, алкашами и стучавшими по батареям соседями, они вдруг вылезли в концертные залы и начали выступать даже в известном тогда Ленинградском Рок клубе. Тексты их песен были по-прежнему понятны только избранным (к коим, кстати, Лёня не принадлежал, хотя почти все из них были написаны им самим), но они были смелыми и звучали как-то совсем современно. Что самое интересное, в отличие от многих рокеров тех времен, к «Звездам» вдруг стали благосклонно относиться и сами власти, не запрещая их больше и лишь изредка, чтобы не расслаблялись, поливали их говнецом в «Комсомольской правде» или какой-то подобного рода газетенке, в которой любой порядочный рокер тех времен только за честь бы посчитал быть политым.
В восемьдесят второму их слава достигла уже таких вершин, что о них говорили чуть ли не с таким же восторгом, как о Кобзоне и Пугачевой, они начали активно гастролировать по стране и несколько раз выступали даже в Афганистане перед ограниченным контингентом войск, исполнявшим там тогда свой интернациональный долг. Кто-то где-то дал отмашку и в одночасье газеты запестрили положительными статьями о них. «Молодые таланты», «Ударим гитарой по империализму», «Рок исполнители за мир», и «Леонид Ильич Брежнев лично поблагодарил…» Но вот тут-то и случился конфуз, который и явил собой первое сильное падение Лёни с пьедестала и немалую роль в этом сыграл, хоть и косвенно, как раз сам его великий тезка, никто иной, как Леонид Ильич, который некоторое время назад их якобы лично и благодарил. Непонятно почему и непонятно как, но выступая с брони танка в Кандагаре, Лёня вдруг исполнил какую-то совсем антивоенную песню и закончил ее такими словами, которые не то что вслух произнести, даже подумать в те времена было нельзя. Текст песни для многих остался тогда смутен, но последняя фраза последнего куплета не оставляла особого маневра для альтернативного понимания:
Я б отп…л сгоряча
Леонида Ильича!
Это была первая серьезная капля, но она же оказалась и последней. После такого дефиле, парней «приняли» прямо в аэропорту Ленинграда. Говорят, чтобы не было излишнего ажиотажа, самолет специально привезли на другой терминал, где «почетных гостей» встречал чуть ли не сам глава местного Комитета Государственной Безопасности со словами «ну что, сучьи потроха, теперь мы вас п…ть будем!»
Наступили тяжелые времена для всех участников этого вокально-инструментального оркестра. Парням хотели приписать всё, что можно было только найти на страницах новейшей истории. Их обвинили и в государственной измене, и в попытке государственного переворота, и в оскорблении личности (еще и какой!), их обвиняли в сговоре с врагом, с «гнидой империализма, которая прокралась в ослабленные алкоголем умы безответственных подонков». Одного из членов группы, клавишника Ипполита Фролова, более известного как Фрол, обвинили даже в мужеложстве, но вскоре, правда, от этих обвинений отказались, поскольку буквально за несколько дней до этого в не менее уважаемом газетном издании была опубликовала разоблачающая статья, в которой говорилось о том, что у Фрола чуть ли не в каждом городе, куда они ездили на гастроли, появлялись какие-то внебрачные дети от разных женщин.
Осенью положение парней ухудшилось еще больше. Народ требовал справедливой расправы над подонками. Колхозники со всех частей Союза писали в редакции газет гневные сообщения с призывом к правосудию, учителя и доярки требовали наказать их тяжелыми работами, металлурги из Магнитогорска просили сослать их куда-то на поселение, матросы Черноморского флота засадить в казематы какой-то там крепости. Ходили слухи, что сам Леонид Ильич настолько оскорбился этой глупой выходкой Лёни, что взял дело на особый контроль и якобы сказал, что пока он жив, эти твари будут сидеть. Дело выходило на финишную прямую. Говорят, в «Крестах» на них уже начали заполнять какие-то ведомости, а заведующих по хозяйской части запросил даже уже одежду для новых арестантов, которые сразу после выходных должны были поступить, но… наступило 10 ноября 1982 года и новый ветер, в этот раз несший какие-то легкие нотки свободы, подул откуда-то с горизонта.
Их не посадили. Их не сгноили в казематах, не сослали в Сибирь, не расстреляли у стен Петропавловской крепости. Но больше ни один клуб или концертный зал, каким бы злачным он не был, не хотел брать на себя ответственность пускать их на сцену. Они организовали несколько квартирников, на которых было больше кэгэбэшников, чем обычных слушателей, выступили один раз в актовом зале какой-то путяги где-то на ЮЗах (директора путяги, естественно, после этого уволили) и через год с небольшим окончательно развалились. Фрол стал водителем трамвая, Никита Бармалей учителем физкультуры в той путяге, где уволили директора, Эрнест Гимранов, по кличке «Че Гимрана» стал банщиком в бане на улице Корзуна, Лёня же пристроился лучше всех их – он просто забухал.
Так выглядела дорога, которая привела Лёню на самое дно. По своим же собственным словам, в те времена он «пил как черт, жрал как собака, а жил как свинья». Через некоторое время от него ушла жена с маленьким сыном и Лёня окончательно потерял связь со всем тем нормальным, что когда-либо было в его жизни. Несколько раз соседи по парадной вызывали наряд милиции, когда видели Лёню прогуливающимся в одних лишь резиновых сапогах с мусорным ведром по лестничной площадке. Несколько раз его увозили в вытрезвитель. Несколько раз насильно пристраивали на какие-то работы, с которых он убегал, а однажды даже уехал на гусеничном тракторе прямо через жилые дворы, за что получил пятнадцать суток. Эрнест Гимранов, по старой дружбе, помог ему пристроиться уборщиком в баню, но карьера Лёни закончилась в первый же свой день после того как Лёня, приняв беленькой с утра на грудь, вместо мужского отделения пошел убираться в женское и там, говорят, впал в дикий восторг от всего увиденного и стоял неподвижно в эрегированном состоянии до тех пор, пока его снова не приняли его «друзья» из соседнего отделения милиции.
К середине восьмидесятых видом своим Лёня напоминал больше какого-то домового из советских мультиков. Он был грязный, небритый и куда бы он ни ходил, дичайший аромат человеческих нечистот следовал за ним как единственный верный его друг. И вот однажды, прогуливаясь в таком виде по набережной Красненькой речки в поисках пустых бутылок, которые можно было бы сдать и которые оставляли на брегах этой реки более успешные его коллеги-алкаши, он встретил своего старого знакомого, с которым вместе когда-то давно учились или просто виделись и который, проезжая мимо и не в состоянии больше терпеть, забежал туда по малой нужде.
– Как жизнь-то? – спросил его знакомый, выпуская в воздух победное «а-а-а-ах».
– Жизнь говно, – честно ответил ему Лёня, с какой-то завистью смотря на напористый поток здоровой, полной переработанными витаминами и питательными веществами мочи.
– Ты же в Универе тоже вроде как учился? – не то спросил, но то ответил знакомый.
– Учился, – с какой-то горестью ответил Лёня.
– Человек, значит, не глупый.
– Умным бы был, здесь бы не торчал, – честно признался Лёня.
– Хочешь работу?
– Хочу! – ответил Лёня, не особо даже интересуясь, что именно ему предлагали.
Этим знакомым оказался Александр, который к тому времени, кроме основной своей работы, как и все предприимчивые люди того времени, подрабатывал то там, то здесь, ибо за-за кордона уже тогда начинало попахивать запахом свободы и капитализма.
Работа, которую Александр предложил Лёне, оказалась хоть и порядком более интеллектуальной, по сравнению со всем тем, чем он занимался в последние годы, да и всю свою жизнь, но отнюдь не легкой, как могло бы показаться человеку несведущему. Задача состояла в том, чтобы переводить американские фильмы, хлынувшие тогда потоком из-за границы с английского языка на русский. Лёня, как и любой советский гражданин, закончивший среднюю школу и даже заходивший пару раз в Университет, английский язык, конечно знал, но знания его ограничивались лишь фразами вроде «who is on duty today [33 - Кто сегодня дежурный (англ.)]». Но голод, отсутствие денег и сильное желание жить, сделали свое. Лёня согласился и почти сразу погрузился в свою новую работу с такой силой и энергией, что за сутки мог перевести (причем синхронным переводом) до пяти фильмов! Переводы его, конечно, не отличались особой художественной изящностью и Рита Райт-Ковалева вряд ли сгорала от зависти, слушая его «иди сюда, твою мать, говно, ублюдок чертов», но то, что говорили про нее, можно было сказать и про Лёню. Фильмы в его переводе, зачастую, звучали гораздо лучше оригиналов. Обладая крайне слабым знанием иностранного языка, Лёня одной силой своего воображения умел поднять сюжетную линию и накал страстей до такого уровня, что даже самый дерьмовый боевичек с каким-нибудь там Сталлоне или Клинт Иствудом превращался в его переводе в «Крестного Отца» или даже «Лицо со шрамом».
К концу восьмидесятых Лёню было не узнать. Его бородка стала тоньше и аккуратнее, зад уже не вылезал из штанов, завязанных проводом, выдранным на лестничной площадке, а был прикрыт модными джинсами марки Levi’s, которые привезли ему из самой Америки; аромат же нечистот, его верный спутник последний лет, сменился тонким ароматом туалетной воды. К тому времени Лёня перестал ездить на общественном транспорте и передвигался теперь исключительно на Жигулях шестой модели, с какой-то импортной магнитолой, которая, хоть и не работала, но прекрасно радовала уже начинавший привыкать к комфорту глаз. В начале девяностых он снова попал в какую-то передрягу, в этот раз виной были валютные спекуляции. Милиция нашла у него несколько сотен долларов, которые были запрещены тогда в стране и несколько видеокассет с фильмами порнографического содержания, которые, как объяснил Лёня во время допроса, являлись всего лишь «учебными пособиями». Лёню снова хотели посадить, но снова исторический ход событий спас его от несправедливостей государственной системы. Наступил август девяносто первого и Лёня, будучи еще несколько недель назад «врагом государства» и «онанистом», неожиданно для самого себя и всех окружающих, стал простым «предпринимателем» и «личностью, раскрепощенной в сексуальном плане». Вообще, начало девяностых были не лучшими временами для страны, но никак не для Лёни. Инфляция его особо не коснулась, так как за свою работу он получал в валюте. Жена его и сын жили где-то в другом месте и хоть Лёня по-прежнему чувствовал какое-то родство к своему отпрыску, он отдавал себя отчет в том, что он теперь находился на балансе какого-то другого мужика, следовательно, кормить его теперь было совершенно не его делом. В итоге скоро Лёня столкнулся с тем, что он получал денег гораздо больше тех, которые он мог потратить, и как единственный разумный выход из ситуации, он решил послушаться советов своего тезки Лёни Голубкова и вложить их всех в популярный в те дни финансовый институт под названием «МММ». Что стало дальше, понятно и так. Справедливость все-таки восторжествовала и Лёня, как и вся тогда страна, остался ни с чем.
Но жизнь его здесь не закончилась. Фильмы продолжали переводиться и неискушенный еще голливудскими новинками народ требовал всё больше и больше зрелищ. Лёня же, раздосадованный потерянным деньгами, со всей головой окунулся в работу, занимаясь иногда переводами по двадцать с лишним часов в день. Поддерживать себя при таком темпе с каждым днем становилось все сложнее и здесь он познал для себя чудодействующее воздействие психотропных веществ. Это действительно стимулировало его рабочий процесс, но также привело к неожиданному обратному эффекту – переводы стали становиться какими-то, мягко говоря, странноватыми. Так, например, в переводе мультфильма «Король Лев», почему-то несколько раз прозвучало «Хакуна Матата, сучьи дети», а дух короля Муфтасы, обращаясь с Симбе, называет своих недоброжелателей не иначе как «фраера» и упрекал их в том, что они «базарят слишком уж кучеряво». Всё было бы ничего, но фильм был предназначен для более юной зрительской аудитории, чем всё то, что он переводил до этого, и этот перевод вызвал гневную реакцию со стороны тех, кто ему платил (к тому времени это был же не Александр, так как его уже тогда интересовали вещи куда более высокого характера). Еще в одном фильме, который он переводил и который назывался «Апокалипсис сегодня», Лёня и вовсе заснул минут на двадцать. Когда же он проснулся, он слышимо зевнул и обратился к зрителю со словами «ладно, пойду поссу, всё равно пока ничего интересного». Но всё это были лишь мелочи и несмотря на все эти незначительные с художественной точки зрения огрехи, народ смотрел его переводы и работодатель, хоть и выражал недовольство, принимал его труды без каких-либо финансовых претензий со своей стороны.
Но новая слабость Лёни все-таки оказала негативное воздействие на его карьеру. Вскоре Лёня понял, что деньги в этом дивном новом мире можно было зарабатывать не только переводом фильмов, но и помогая кое-кому «банчить» там и здесь тем «дерьмом», на которое он сам нормально успел уже тогда подсесть. Деньги полились сплошным ручьем. Стодолларовыми купюрами он мог теперь не только снюхивать со стола белый порошок, но даже и подтирать задницу, что он однажды и сделал, за неимением другой бумаги в сортире. Теперь денег у него было столько, что он их даже не считал. Зачем? Лишняя трата времени, которое он мог бы потратить на что-то более полезное.
Но реальность оказалась чуть более жесткой, чем о предполагал, и однажды Лёня перешел дорогу каким-то большим и важным людям. Понял же он всю глубину того колодца с дерьмом, в котором оказался, только одним осенним вечером, когда по дороге из Сестрорецка, куда он ездил всё по этим же темным делишкам, дорогу ему перекрыли сразу три милицейские машины. Сдаваться он не стал. Завязалась погоня со стрельбой, которая длилась общей сложностью больше часа. И когда милиционеры и сотрудники прочих ведомств, которые участвовали в этой охоте, вооружившись автоматами, пистолетами и огнетушителями, подбежали к лежавшей на крыше и начинавшей уже гореть машине Лёни, он, не обращая внимание на пламя, которое уже лизало рукав его куртки, спокойно закурил сигарету от лужи горевшего рядом бензина и отправил «фараонов» куда-то в сторону хера. В тот день карьера начинавшего наркобарона была решена. Его под усиленным конвоем доставили в больницу, где несколько дней держали под капельницей, так как, по словам врача, кровью его можно было заправлять даже ракетные двигатели. Сразу оттуда его перевезли в какое-то новое место, где в течение нескольких дней, без сна и отдыха «работали» с ним, пытаясь выведать у него главное – куда он дел деньги, которые, они были уверены, он получил в Сестрорецке. Но на все их вопросы, Лёня говорил либо что-то совершенно непонятное, либо совершенно оскорбительное. Итог всех следственных мероприятий оказался хоть и зрелищным, но весьма скудным – сломав ему почти все пальцы на правой руке, выбив три зуба и оставив несколько сильных сигаретных ожогов, сотрудники органов вынуждены были отправить его уже в следующую инстанцию не получив совершенно ничего за свой труд.
Так Лёня оказался в тюрьме. Годы, которые он там провел, были не самыми приятными годами в его жизни, но и не и не самыми плохими. По крайней мере здесь он ел каждый день и не имел никакого доступа ко всей той дряни, которая, оставайся он на свободе, несомненно, убила бы его очень быстро. Имея кучу свободного времени, Лёня начал сначала изучать английский язык и вскоре был сильно удивлен, насколько лишенными всякого смысла были сюжеты всех тех фильмов, которые он переводил. Казавшийся ему тогда чем-то божественным со своими красивыми актрисами и актерами, с дорогими виллами и дерзкими планами ограблений и побегов, голливудская киноиндустрия показалась ему теперь гнилым бессмысленным дерьмом. Он полностью разочаровался в ней и перекинулся на нечто другое – литературу о финансовых рынках, акциях, фьючерсах, опционах и прочих вещах, которые до этого слышал только в переводимым им фильмах, причем тогда он считал их исключительно ругательствами. Больше всего он был удивлен, что термин «бычья дивергенция», который он услышал в фильме «Уолл Стрит» с Майклом Дугласом не имел ничего общего с редким извращением, а означал что-то про падающий рынок. Однако, что в рынке может падать он так и не понял, поскольку единственный рынок, который он знал, Кировский (где он, собственно, и заработал свою кличку), по его воспоминаниям представлял из себя достаточно крепкую бетонную структуру, которая, в принципе, упасть никуда не могла. Впрочем, из этих книг главную вещь он все-таки усвоил – все эти бычьи дивергенции, все эти опционы, фьючерсы, акции, облигации и прочие неприличные к произношению в приличной компании вещи есть ничто иное, как инструменты, созданные с одной лишь целью – обманывать простой народ. Лёня же людей обманывать не любил и с негодованием начал пускать одну за одной эти книги под свои гигиенические нужды.
Вышел он на свободу уже в двухтысячных, в новой стране, с новыми правилами и новыми законами. Фильмы теперь переводили профессиональные переводчики, а дублировали не менее профессиональные актеры. С удивлением для себя он узнал, что теперь надо было переводить лишь то, что говорится в фильмах, а не вступать в диалог со зрителем. Здесь он невольно вспомнил пассаж из какого-то фильма, где была игра слов с английским словом «dick», что в переводе означало «половой член» и так же распространенное в Америке мужское имя (сокращенное от Richard). Лёня тогда старательно объяснил зрителям, что вся та сцена заключалась именно в игре слов «член» и имени главного героя.
Чем занимался Лёня многие годы после тюрьмы для всех оставалось загадкой, включая его самого. Он работал то в гараже каким-то механиком, то на какой-то спасательной станции красил какие-то лодки, то играл блюз на гитаре в каком-то злачном клубе, правда играл не долго, так как на одном из самых первых своих концертов разбил гитару о голову слушателя, когда тот сказал ему «полное говно, сыграй-ка лучше что-нить из Шнура!»
В конце две тысячи восьмого о Лёне вспомнили из-за рубежа. Его, как старого рокера, боровшегося с системой, вместе с какими-то личностями пригласили на какую-то конференцию либерального толка, организованную одним из представленных в России иностранных новостных каналов. Лёня должен был рассказать изысканной публике свое мнение об ущемлении свободы слова в России и о проблемах людей нетрадиционной сексуальной ориентации, закончить же он должен был благодарностью в адрес развитых стран и Америки, во главе которой только что встал первый чернокожий президент (здесь он должен был подчеркнуть истинное проявление свободы). Но то, что могло стать переломным моментом для Лёни и открыть для него новую дверь, закончилось так и не начавшись. После интервью Лёне не только не заплатили за участие, как обещали, но, наоборот, обвинив в расизме и гомофобии, внесли его в какие-то списки, которые навсегда лишали его возможности получить визу (Лёня, правда, не очень понимал, что такое виза и за сколько ее можно будет продать). Впрочем, здесь был больше прокол со стороны либеральных друзей России. Они почему-то ожидали от опустившегося, жившего непонятно как и питавшегося непонятно чем человека готовности говорить всё, что скажут. Но желудок никогда не имел верха над принципами Лёни, и эта конференция либерального толка, как и тот далекий концерт в Кандагаре, закончилась дичайшим скандалом, в который оказались впутаны уже и «ниггеры» и «пидоры», и «обычные люди».
После этого Лёня недолгое время работал администратором в каком-то интернет казино. Вроде ему там даже всё нравилось, но когда закончился месяц и Лёня, потирая руки и строя планы на первый нормальный ужин за долгие месяцы, прибежал к хозяину сего заведения с протянутой рукой за зарплатой, хозяин вместо реальных денег заплатил ему виртуальными, проговорив при этом что-то вроде того, что, мол, бумажных денег скоро не будет, а виртуальные деньги это будущее, чувак, это следующий день. Впрочем, следующий свой день Лёня опять провел в кутузке, ибо поблагодарив от всего сердца своего заботливого работодателя за столь щедрый подарок, он тут же втащил ему своем волосатым кулачищем с набитой в тюрьме татухой «Лёня» (по букве на каждом пальце) прямо в левое ухо.
Последнее, что было слышно о Лёне, по крайней мере то, что слышал о «живом» Лёне Александр, проживая уже то в Испании, то в Америке, было то, что Лёня, одетый в костюм большого розового кролика, ходил по рынку Юнона и раздавал листовки, рекламирующие продукцию нанявшего его магазина. Но и здесь он удержался не долго, так как вжившись быстро в роль, вместе с листовками Лёня очень скоро начал раздавать в адрес молодых симпатичных девушек очень пикантные комментарии, что опять же спровоцировало ряд драк и не осталось без внимания правоохранительных органов.
К десятым годам жизнь Лёни продолжала катиться вниз. Снова голод стал его основным спутником в жизни, снова можно было заметить как Лёня с холщовой грязной сумкой совершал вечерний моцион по району, заглядывая в мусорки в поисках пустых банок и иногда даже чего-то съестного. И вот, наконец, случилось то, что всё это время так боялись его старые соседи. В один прекрасный день Лёня, уже поседевший и значительно постаревший, как в старые добрые времена, появился на лестничной площадке в чем мать родила и в прежних своих резиновых сапогах. Мария Петровна, его соседка напротив, женщина уже тоже далеко не молодая, которую уже было сложно напугать тем, чем пугал ее Лёня тридцать лет назад, лишь вздохнула и предложила ему отдать нижнее белье, которое осталось у нее от покойного мужа. Лёня поблагодарил ее за это предложение, но что-либо взять у нее отказался, сославшись на то, что никогда не брал чужое и что всё, что было у него в этой жизни, он заработал сам. На вопрос же Марии Петровны, что именно у него было, Лёня как-то неопределенно показал ни то на сапоги, ни то на то, что болталось у него чуть ниже пояса.
И вот однажды, уже в семнадцатом году, случилось то, что застало Лёню сначала врасплох, а потом полностью изменило полосу его жизни. В один летний ясный день, задерживая дыхание и как-то стараясь ничего не тронуть, чтобы не подцепить тараканов или клопов, в его квартиру вошла его бывшая жена Люся. С чувством ни то жалости, ни то отвращения, она села на скрипучий стул и рассказала ему про то, что их сын Игорь через неделю женится и что он, по непонятной ей причине, очень хотел бы видеть «биологического отца», то есть его, на свадьбе. Люся принесла ему в пакете одежду, которую купила по дороге в каком-то дисконтере, которую он должен был, по ее представлению, надеть на это мероприятие. Когда же Лёня заметил ей, что одежда у него есть и так, Люся ответила, что по информации от Марии Петровны это не совсем так. «Ты меня любишь?», – зачем-то спросил ее Лёня, когда бывшая его жена была уже на пороге. Люся не ответила ему тогда ничего и даже не повернулась.
Тот вечер Лёня прибывал в каком-то одновременно возбужденном и мрачном состоянии. Этот день начинался для него так хорошо и безмятежно, кто-то оставил на мусоропроводе первого этажа почти еще целый и не сильно просроченный торт, который Лёня быстро принес себе домой и поставил в еле дышавший еще пока холодильник. Вечером он хотел съесть его, смакуя каждый кусочек и ностальгируя по тем временам, когда, бывало, он ел каждый день, да и не по одному разу. Но пришел вечер и с ним это дикое, сосущее чувство. Конечно он был рад за Игоря, за его будущую жизнь в браке, он был рад детям, которые появятся у него, то есть его внукам. Но проблема в том, что эти внуки уже никогда не будут его внуками. Они будут ее внуки – Люси, и этого хрена, ее второго мужа. А он… что он? Он не мог не то что купить подарок, а даже портки себе не мог купить. Он встал и медленно прошелся по квартире, осматривая потолок, стены, старый, трещавший, как будто в нем был дизельный двигатель, холодильник. Его взгляд, расстроенный и угрюмый, бегал по полкам, стенам, ящикам в поисках того, что можно было бы еще продать, чтобы получить хоть немного деньжат на подарок. Ладно подарок, хотя бы на цветы. Но ничего такого не было. Он видел лишь разбегавшихся в разные стороны тараканов, и оборванные обои, из которых вылезали желтые куски советских газет. Он добрался до книжного шкафа – Достоевский, Пикуль, Шолохов и как дикий стеб над ними всеми – «Великий Гэтсби» Фицджеральда. Он нагнулся чуть ниже, к деревянной шкатулке, в которой хранил он все бумаги. Он открыл ее – старые квитанции, открытки, переписка, фотографии. Он взял одну из фотографий. Там был он, Кинчев и еще какой-то парень, которого он видел тогда в первый и последний раз. Снимок был сделан какой-то зимой, где-то на Дворцовке, напротив Эрмитажа. Лёня перевернул фотографию и прочитал размашистый подчерк сзади: «Гуляли по центру. Зашли в туалет. Алиса!» Лёня долго держал эту фотографию в руках, будто по весу пытаясь определить, сколько за нее можно было получить. Наконец, он отложил ее в сторону и полез дальше. Переписка со Стругацкими, письмо от Довлатова со штампом New York Postal Service [34 - Почта Нью-Йорка (англ.)], какие-то пожелтевшие от старости бумаги. Одна из бумаг привлекла его внимание и он долго, нахмурившись, рассматривал ее, вспоминая тот день, когда приперся домой злой и голодный из-за того, что тот придурок, имя которого он уже не помнил, кинул его на зарплату. Наконец он бросил ее в общую кучу, но потом через минуту снова достал, еще раз посмотрел, повертел в руках и положил рядом с отложенной для продажи в сторону фотографией. В конце концов, по дороге на Юнону, где он хотел предложить барыгам эту старую фотографию, он мог зайти в банк и спросить, могут ли они предложить ему хоть что-то за девять тысяч этих непонятных ему виртуальных монет с глупым названием «Биткоин».
Через неделю, когда нарядные гости в ожидании молодоженов собрались у дворца бракосочетаний Кировского района, более известному за свою форму как «Подкова», ко входу, странно дергаясь и как-то неумело цепляя колесом за поребрик, подъехал новый Мерседес S-класса с затонированными стеклами без номеров и с повязанным сверху на крыше бантиком, как бы намекавшим на то, что это подарочный экземпляр. Его мотор породисто звучал и из приоткрытого окна доносилось «Мое поколение» Кости Кинчева. Все собравшиеся невольно повернулись, в ожидании увидеть того, кто же вылезет из дорогой новой машины. Каково же было удивление Люси и ее мужа, когда дверь Мерседеса открылась и оттуда вылез слегка смущенный от неожиданного внимания, но улыбавшийся уже белоснежной улыбкой Лёня. На нем был пиджак Ralp Lauren, светлые брюки Henderson и сверкавшие на солнце новые ботинки Armani. На руке же его висели с еще с неукороченным под руку браслетом часы марки Breitling Transocean и даже с какой-то еще биркой. Лёня не спеша подошел к задней двери автомобиля, открыл ее и достал оттуда сначала огромных размеров корзину с цветами, а потом пакет с одеждой, которую неделю назад принесла ему Люся. Среди ожидавших воцарилось полное молчание, и когда через несколько секунд дверь ЗАГСа открылась и оттуда, держась под руку, вышли молодожены, на них уже никто не смотрел. Взгляды поздравлявших были обращены на этого странного типа с аккуратной бородкой, смущенной улыбкой, в дорогой одежде и с большим букетом цветов, который он с трудом удерживал на весу.
– Ты где это всё украл? – спросила его Люся, всё еще бледная и с дрожащими губами, когда он подошел к ней.
– Азино «Три топора», – честно признался ей Лёня, и тут же протянул ей пакет с одеждой, – на, не пригодилось!
– Кто это? – то первое, что спросила невеста жениха.
– Это… батя… – не то утвердительно, не то вопросительно ответил он ей.
– Ты же говорил, что он алкаш!
– Видимо сдал бутылки, – как-то неуверенно подметил он ей и слега подвинул рукой в сторону фотографа, который, загородив им путь, почему-то начал фотографировать не их, а этого странного мужика и дорогой автомобиль рядом.
Но такой кипишь продолжался недолго. Лёня, не надеясь на помощь бывшей жены, которая стояла рядом с открытым ртом и хлопала глазами, бодрым голосом, точно таким же, каким он заканчивал в том далеком восемьдесят втором под гитару последний куплет песни с брони танка в Кандагаре, заявил, что он отец этого замечательного молодого человека и что не пора ли теперь им всем поехать куда-нибудь и нажраться в дикую свинью. Кто-то один захлопал в ладоши и вдруг вся остальная толпа поддержала аплодисментами это предложение. Вскоре гости отправились в ресторан и когда началась очередь подарков и к молодоженам потянулась вереница поздравляющих с конвертиками, Лёня поздравил их целым кожаным чемоданом, который, как показалось всем, слегка даже округлился по середине. И вот в этот самый момент сердца интеллигентных родителей невесты окончательно растаяли. Именно тогда они поняли, что они уже не против этого брака и что, конечно, хоть у жениха и есть свои слабости (куда же без них), человек он крайне интересный и даже, в каком-то смысле, перспективный.
Лёня же, несмотря на всё то количество алкоголя, которое он влил в себя, временами чувствовал себя всё равно как-то неловко. Временами выработанное десятилетиями чутье того, что его вот-вот попросят по старому обычаю «на хер» одолевало его с такой силой, что он начинал теребить свои еще с неснятой биркой часы на руке, пытаясь в этом неживом объекте за восемьсот тысяч рублей получить для себя хоть какую-то поддержку. Когда же дело дошло до очереди тостов и Лёня, под звуки аплодисментов, неловко вышел в центр зала, ему вдруг показалось, что костюм его сшит слишком не по форме, что часы его слишком дешевы, что бородка и прическа слишком неаккуратны. Какое-то паническое чувство страха охватило его настолько сильно, что он с минуту простоял в полной тишине, как-то неуклюже качаясь взад и вперед на своих ботинках и лишь в самом конце, когда тамада, понимая, что мужику надо помочь, подошел к нему, Лёня, наконец, собрался силами и выдавил из себя громко и надорвано: «Молодец сынок, зае…сь бабу нашел!»
Через несколько дней они снова встретились с Люсей. В этот раз это было в каком-то дорогом ресторане где-то на Невском. Она пригласила его и выбрала ресторан. Она же заказала за них двоих – бутылку вина, суп, какие-то фирменные бараньи ребрышки от шеф-повара и большую тарелку салата. Отпив вина, Люся взяла его сухую с выступавшими венами руку в свои пухленькие две ручонки и тихо сказала ему: «да». «Что да?» – спросил ее тогда Лёня, вытирая по старой привычке рукавом (в этот раз костюма Ralph Lauren) губы и искренне не понимая, о чем, вообще, шла речь. «Я всё еще люблю тебя, – ответила она ему с каким-то придыханием в голосе и опустила глаза вниз, на стол, – и… и если ты захочешь, я…– здесь она взяла долгую паузу, – я вернусь к тебе». Лёня помолчал несколько секунд и вдруг безо всяких колебаний ответил ей: «да на хер ты мне теперь нужна». Люся вздрогнула, будто уколотая тонкой иголкой и тут же крупные слезы покатились из ее глаз. Лёня же, залив без ложки остатки супа себе в рот, отрыгнул, кинул на стол скомканную пятитысячную купюру и вышел из ресторана. На входе стояли дорогие машины, но Лёня пробежал мимо них и успел прыгнуть в последнюю дверь троллейбуса, идущего к метро. Сквозь стекло он еще некоторое время видел мрачное лицо Люси, которая продолжала сидеть неподвижно и смотреть на положенную перед ней купюру. Вскоре официант принес ей счет. Он был на четыре тысячи девятьсот с чем-то рублей. Лёня угадал с суммой. И это было не случайно. Они никогда не переплачивал проституткам больше, чем стоили они на самом деле.
Возвращаясь в тот вечер из ресторана, Александр думал о Лёне и о всей его нелегкой, но насыщенной жизни. Еще утром он думал, что Лёня пробудит в нем какую-то жалость. Перед тем как приехать в ресторан, он даже остановился перед банкоматом, чтобы снять немного деньжат, в общей сложности пару тысяч рублей, причем мелкими купюрами, для объема. Он почему-то был уверен в том, что Лёня (хоть до этого он никогда и не просил его об этом) позвал его лишь для того, чтобы поесть за его счет и попросить у него денег в долг. Но опасения его не оправдались. Приехав в ресторан, он встретил там человека, совокупное состояние которого, после продажи всех биткоинов, превышало его состояние. Это оставляло в душе Александра какое-то чувство странной зависти и какого-то иронического фатализма, смеявшегося в лицо одновременно и жизни, и смерти. Даже в своих самых диких мыслях он не думал о том, что когда-нибудь наступит такой день, когда он будет завидовать состоянию Хачика Лёни. И вот такой день наступил.
Но Лёня был Лёней. И американские горки судьбы продолжали нести его вперед по всем своим виражам. Уже прощаясь, Лёня обмолвился о том, что теперь, имея все эти деньги, он стал чаще думать о высоком и что теперь он даже является почетным членом каких-то религиозных организаций. «Сайентологии или Свидетелей Иеговы?» – спросил его в шутку Александр. «И тех и тех и… и еще пары тройки других», – с какой-то гордостью объявил Лёня и Александр, хоть и не смог удержать смех, решил не развивать эту тему дальше. В конце концов Лёню переубедить было невозможно. Да и, честно признаться, не очень-то ему и хотелось осознавать, что этот парень вдруг стал богаче его.
Пребывая в этих мыслях, как-то незаметно для самого себя, он вдруг оказался в новых кварталах старого района. Высотки медленно проплывали за окнами автомобиля. Он рассматривал их сквозь опущенное стекло, вдыхая влажный и холодный воздух, пропитанный запахом цветущей черемухи и сирени. В этих кварталах при этих же самых ароматах, прошло его детство, его юность, здесь прошли первые годы его взрослой жизни. Он не был в этих краях уже много лет и был удивлен тому, насколько быстро всё может измениться. Гигантскими каменными глыбами выросли вдоль залива новостройки. Там, где некогда пацанами купались они в озере, теперь стояли огромные жилые массивы, которые были настолько высокими, что цепляли крышами низкие облака. Там, где были леса, выросли торговые комплексы, а на том поле, где когда-то давно пускали они воздушных змеев, стоял теперь высокий синий забор, на котором очередная строительная компания рекламировала свой очередной жилой комплекс.
Он доехал до залива и развернулся. Машина быстро понесла его в сторону ЗСД, с которого он должен был съехать на кольцевую и двинуться к Приморскому шоссе. Но на Автомобильной улице, вопреки указаниям навигатора, он вдруг повернул влево, в сторону Красненького кладбища. В конце концов, сегодня был день, когда он вспоминал свое прошлое. А прошлое его и это кладбище были неотделимы.
Это было единственное место во всем этом районе, которого, казалось, не коснулись изменения – всё те же покосившиеся кресты, всё те же деревья, те же пластмассовые покрытые многолетней пылью венки. Мертвым не нужны были ни жилые массивы, ни новые развязки автодорог, ни возвышавшиеся на десятки метров вверх рекламные плакаты. Здесь всё было как тогда, как двадцать с лишним лет назад, когда он, вернее они, нередко бывали здесь, оставляя за красной каменной оградой кого-то из своих.
Могила Косого. То первое, что он увидел. Это был его приятель со двора. Он получил эту кликуху за то, что левый его глаз или правый (он не помнил это уже за давностью лет) смотрел куда-то в сторону. Тогда почти у всех у них были кликухи. В той жизни, в той переходной эпохе, когда старое было разрушено, а новое еще не создано, у них не было имен, будто даже сами имена, как какой-то архаизм, уходили в прошлое, подобно учениям великих идеологов марксизма. Он помнил, как хоронили они его. Как стояла над гробом его поседевшая за несколько дней мать. Через несколько недель после похорон умер и его отец, он так и не пришел в себя от своего затянувшегося после смерти сына алкогольного опьянения. В тот день пуля, выпущенная кем-то из этих ублюдков с Форели [35 - Неофициальное название одного из микрорайонов на юго-западе Санкт-Петербурга], пробила не просто сердце одного человека, она завершила собой целую семью. Но они не остались в долгу, и дальше, по этой же аллее, ближе к железнодорожным путям, лежали те, кто посмел встать у них тогда на пути.
Александр медленно продвигался вперед по этому музею потерянных судеб. Чуть дальше, за почерневшим крестом какой-то умершей еще в пятидесятых годах женщины, стояла надгробная плита Слона, а за ним виднелась могила Дрища. Он хорошо помнил тот день, когда их обоих не стало, помнил не потому, что это были близкие его друзья, которых он не мог забыть, а потому что в тот день он был с ними, был у Юноны, где черномазые устроили им засаду. В тот день они лишились двух своих бойцов и всё из-за того, что тугой на голову Слон решил без его ведома засунуть свой хобот туда, куда засовывать его явно не следовало.
Он дошел почти до конца аллеи, рассматривая знакомые могильные плиты, каждая из которых, как древние свертки папируса, хранила в себе какую-то мрачную историю. Его прежняя жизнь и то, кем был он сейчас. Кем стал. По прошествии всех этих лет ему уже казалось, что между этими эпохами была зияющая чернотой пропасть. Но кем именно он стал? Кем-то лучше или хуже? Он сделал глубокий вдох и на мгновение закрыл глаза. Он вспомнил улыбку Кати и громкий смех его детей в рыжих лучах теплого испанского солнца. В конце концов, может и не так плохо, что его лихая молодость осталась позади?
Он дошел до конца аллеи, развернулся и быстрыми шагами пошел к выходу. Но на параллельной дорожке, на той, по которой он сознательно не хотел идти, он вдруг заметил немолодого мужчину, который сидел рядом с одной из могил и старательно выдергивал с ее поверхности траву. Это был не первый человек, который попался ему сегодня на кладбище. В нем не было ничего особенного, и он не обратил бы на него никакого внимания, если бы не одна странная вещь – могила, на которой он был и которую так усердно очищал от травы, была ему хорошо знакома. Именно из-за нее он хотел обойти это место стороной, хотел потому, что всё, что было связано с ней и с тем, кто лежал под ее тяжелой каменной плитой уже несколько десятков лет, тревожило его мысли даже спустя все эти годы.
Но что это был за человек? Знакомый или просто какой-то альтруист, решивший сделать доброе дело? Александр захотел понять это и, замедлив шаг, начал изучать его со спины, делая вид, что рассматривает что-то среди крестов и плит. Человек же вскоре выпрямился, полил из пластиковой бутылки водой себе на руки и неспешно двинулся к выходу. Заметив Александра недалеко от себя, он как-то бессмысленно посмотрел на него, посмотрел так, как, наверняка, посмотрел бы на любого другого, кого встретил бы в этот момент на кладбище. Это был седой немолодой мужчина, почти даже уже старик. На вид ему было семьдесят с чем-то. Он был одет просто – в брюки и какую-то серую рубашку, поверх которой была надета поношенная темная куртка. На плече его висела сумка, из которой торчала ручка изогнутого зонта. Александр не знал его, но на мгновение ему показалось, что где-то, когда-то давно, он уже видел это лицо. Но присмотревшись внимательнее, он понял, что скорее всего ошибся.
Мужчина неспеша вышел на аллею, и слегка прихрамывая, зашагал в сторону выхода. Александр оставался неподвижным. Он дождался, когда мужчина скроется за кустами, быстро оглянулся, и с каким-то особым напряжением свернул с центральной аллеи в сторону той могилы, у которой этот мужчина только что был. Здесь всё было так, как и тогда – простая гранитная плита, на которой небольшими позолоченными буквами были высечены два имени с разными датами рождения, но с одинаковой датой смерти. Никаких надписей, никаких рисунков, никаких фотографий. Но эта плита, оградка вокруг нее, посаженные в небольшой клумбе цветы. Всё выглядело очень аккуратно и опрятно. Невольно вспомнилась могила Слона, у которой он был за несколько минут до этого. Могила Слона, заросшая травой и каким-то кустами, с запачкавшимися, выцветшими на солнце искусственными цветами, была заброшена уже долгое время. Никто не следил за ней, никто не любил этого парня ни при жизни, ни при смерти, но та могила, перед которой стоял он сейчас… За ней явно следили, и даже больше – теперь он увидел того, кто это делал.
Он догнал этого мужчину уже почти у самых ворот. Тот остановился на выходе, залез в потертую сумку и начал в ней что-то искать. Александр нагнулся и начал завязывать ботинок, исподлобья бросая взгляды на свой объект слежки. Через несколько секунд тот извлек из сумки пустую пластиковую бутылку, выбросил ее в урну и так же неспешно двинулся в сторону парковки. Александр быстро подошел к урне и на секунду остановился. В этот момент ему почему-то захотелось залезть в урну и достать то, что бросил он туда. Но он с отвращением погнал от себя эту мысль. Как надо было опуститься, чтобы делать это? Да и ради чего? Какой-то неизвестный мужик, явно не из богатых, выбросил какую-то дрянь в урну и он, Александр, полезет туда?! В эту кладбищенскую грязную русскую урну? Но кто этот мужик? Детектив? Шерлок Холмс? Тот, кто лежал в этой могиле, лежал там уже много лет и всё, что было с ним связано точно так же было похоронено уже давно за этим большим красным забором. Но это странное сообщение неизвестно от кого, сообщение, которое связывало его прошлое и настоящее, снова всплыло в его сознании и слабые морщинки появились на его накаченном ботоксом лбу. Может таинственным его отправителем был как раз он? Он вздрогнул от этой мысли, от этого воспоминания, а может от того, что мужчина, дойдя до старого серебристого Опеля, повернулся и второй раз за сегодня их глаза встретились. Впрочем, во взгляде его по-прежнему не было ни любопытства, ни удивления. Он посмотрел только потому, что у него были глаза, только по тому, что взгляд его, пока он копался в карманах куртки в поисках ключей, бегал по серому пространству дождливого вечера. Но вот он нашел ключи, открыл машину и сел в нее. Через несколько секунд фары зажглись и Опель, слабо поскрипывая старыми амортизаторами, медленно проехал мимо Александра. «С174РА 78», – прочитал Александр номер автомобиля и эти цифры и буквы вертелись у него на языке до тех пор, пока он не вытащил мобильный телефон и не вписал в него этот номер.
9.
Мерседес свернул во двор и остановился у первой парадной. Диана опустила окно и стряхнула на асфальт пепел с тонкой сигареты. Она опоздала на восемь минут, но его всё еще не было. Она вышла из машины и посмотрела по сторонам. Двор был пуст. Какая-то злость забурлила внутри ее, но она сразу смогла погасить ее в себе. Чего она не смогла, так это объяснить себе, как такое вообще могло быть. Она приехала за ним на машине, приехала с центра города к самому его дому, может даже к самой его парадной (она не знала в какой именно парадной он жил), но его не было! Он еще одевался, может еще ел, может даже спал! Как можно договариваться о встрече с девушкой и опаздывать, особенно когда единственное, что тебе нужно сделать, это всего лишь спуститься вниз?! Как можно быть таким «бараном»?! Она взяла телефон и полезла в записную книжку, желая найти его телефон и позвонить, но в этот момент где-то скрипнула дверь и через несколько секунд, похожий больше не на охотника, а на какого-то бойца иррегулярной армии, одетый в штаны и куртку зеленого цвета, из двери парадной вылез он. Диана натянула улыбку на лицо и сделала несколько шагов в его направлении. Ксеноновые фары подсвечивали сзади ее стройное тело.
