скачать книгу бесплатно
– Сперва приехала с проверкой дама из «Комсомольской правды», потом – две из райкома партии, потом – из Костромского обкома вместе с корреспондентом «Известий», потом были двое из «Правды» и кто-то из прокуратуры. Всего было семь проверяющих по одной маленькой заметке.
В результате, к нам начали присылать жалобщиков даже сотрудники Генеральной прокуратуры СССР. Схематически это выглядело так. В каком-то районом городке секретарше председателя исполкома понравился домик одинокой и беззащитной бабки. Без большого труда под каким-то предлогом, скажем, за неуплату налога за огород, бабку из дому выкинули, и новая владелица поздравляла себя с новосельем. Бабка, естественно, шла с жалобой к ее начальнику, который, вероятно, спал с секретаршей, и все произошло с его ведома и при его помощи. Понятно, куда председатель посылает бабку. Та идет к прокурору, прорывается в газету, пишет заявление секретарю райкома партии. Все они в этом маленьком городке водку пьют вместе и бабку в упор не видят, говорят и пишут ей разнообразные наглые, первые пришедшие им в голову, чаще всего их самих дискредитирующие и к тому же взаимоисключающие отказы.
Но бабка оказывается упорной, да и деться ей некуда. Она едет в область, где по каким-то причинам (может быть, район передовой по сдаче металлолома, может быть, есть какие-то личные связи у районного и областного начальства) все происходит точно так же. У бабки масса разнообразных, в основном диких ответов, все районное и областное начальство люто ее ненавидит (она ведь теперь жалуется и на них), грозит ей психушкой, но она вырывается и едет в Москву – в Генеральную прокуратуру СССР. Дежурный прокурор – человек незлой и все понимающий, смотрит ее бумаги, выслушивает и, в общем-то, хотел бы помочь, но собрать из-за бабки специальную группу Генеральной прокуратуры и начать войну со всем областным и районным начальством, где уже все нарушили элементарные законодательные нормы, а теперь повязаны этим мелким для них делом, дежурный прокурор просто не в состоянии. И он говорит:
– А вы пойдите в «Гласность» – у них свои методы.
Бабка выстаивает очередь, приходит к Леше Мясникову, который заведует у нас приемной и не только хорошо пишет, но искренне любит всех тех несчастных, которые к нему приходят. Появляется статья или заметка, а за ней – семь проверок, пытающихся нас хоть в чем-нибудь уличить, но семь проверок в том числе из «Правды» и ЦК КПСС, делают свое дело, и героическая бабка в результате получает свой дом обратно. А в приемной Генеральной прокуратуры теперь уже и посетители рассказывают друг другу о всесильной «Гласности».
Обвинить нас в чем бы то ни было никому ни разу не удалось. В «Гласности» не брали не то что денег – даже нескольких яблок. Разговор с посетителем состоял из трех этапов: обстоятельный рассказ пришедшего, просмотр документов, которые он принес, а затем – многочисленные вопросы сотрудника редакции. И бесчисленные сумасшедшие и лгуны, пришедшие как по личным соображениям, так и по поручению, как правило, изобличались. Что не помешало мне, тем не менее, заполучить два или три проекта вечного двигателя и несколько средств от всех болезней – «в особенности неизлечимых». Приходил ко мне и «уцелевший» цесаревич Алексей. Было ему лет сорок, и я сказал, что он несколько не совпадает с наследником по возрасту.
Дело дошло до того, что в «Гласность» начали (от непонимания) поступать доносы на советское телевидение:
Председателю Гостелерадио тов. Кравченко Л. П.
Копия: в редакцию газеты «Правда»
Копия: в городской комитет КПСС
Копия: в редакцию журнала «Гласность»
Время от времени Ваши «творческие работники» проявляют себя в явных «поделках», а порой в далеко идущих политических провокациях. Не далее как вчера 07 декабря в передаче «Спокойной ночи, малыши!» ошеломленные зрители наблюдали любопытную режиссерскую «задумку»: бурную встречу с поцелуями при встрече Хрюши и… американского представителя. Что это – политический намек на предстоящую встречу или дублирование происходящего в Вашингтоне исторического события?..
Передачу от 7 декабря 1987 г. «Спокойной ночи, малыши!» нельзя оценить иначе, как политический оскорбительный фарс, спланированный «дельцами» от телевидения.
103012, ул. 25-го Октября, д.8/I, кв. 240. Г. С. Вольф (по поручению)
А тем временем возникло море разливанное независимых самиздатских газет и журналов по всей стране. Через два месяца вышел первый номер газеты «Экспресс-хроника». Юра Скубко и Виктор Кузин, создавшие довольно радикальную «Перестройку-88» (отколовшись от «Демократической перестройки») услышали по радио о появлении журнала «Гласность» и вскоре принесли мне первый номер своего журнала «Точка зрения» – Нина Петровна в седьмом номере «Гласности» обстоятельно отрецензировала сразу два номера. Вскоре появились православный журнал «Выбор», «Информационный бюллетень по репатриации евреев», «Аусеклис» в Литве, «Земля», «Референдум», «День за днем», армянский вариант «Гласности» – «Репаракутюн» и сотни, если не тысячи других. Появились уже не только общественно-политические, но посвященные различным областям культуры самиздатские журналы: литературные, «Сине Фантом», исторические. Это были единственные во всей истории России четыре года подлинной свободы слова, далеко превосходящие по длительности и по объему, а главное, по значительности бесцензурный 1905 год, когда все ограничилось только сатирическими журналами и длилось очень недолго. Опорой этого взрыва свободы слова было растущее демократическое движение, сотни дискуссионных клубов, местных общественных организаций, национальных и религиозных движений, а вскоре и первых независимых профсоюзов, возникавших по всей стране. КГБ оказался неспособным удержать эту гигантскую народную волну в запланированных рамках и активно с ней боролся. Повсюду шли столкновения, разгромы, избиения демократов (убийства начались позже).
В конце июня восемьдесят седьмого года Андрей Шилков и Митя Эйснер были задержаны милицией и только что напечатанные пятьдесят номеров «Гласности» у них отобрали. Мне пришлось отсидеть пятнадцать суток лишь однажды после какого-то глупого митинга, устроенного Новодворской. Во 2-е отделение милиции на Пушкинской площади (во дворах за нынешним «Макдональдсом») набили человек тридцать задержанных, но за месяц до этого был впервые создан ОМОН, и часам к двенадцати ночи вломилось в милицию человек двадцать здоровенных мужиков и начали избивать собранных на площади. Меня не трогали и вскоре отправили в КПЗ на окраине Москвы. Там ничего не понимавшая и не имеющая никакого тюремного опыта Новодворская начала призывать задержанных вместе с нами молодых людей объявить чуть ли не сухую голодовку. Она не понимала, что исход голодовки всегда неясен, кому-то может стоить жизни – даже уголовники, назначая день коллективной голодовки, никого не уговаривают принять в ней участие – вопрос о голодовке каждый человек решает для себя сам, и никто не вправе взять на себя ответственность за жизнь другого.
Андрей дважды сбегал из поезда, когда его после задержания высылали из Москвы. Митя Эйснер однажды был не только арестован на пятнадцать суток, но и зверски избит на выходе из моей квартиры. За мной слежка была настолько явной и бесцеремонной, что я пару раз заходил в ближайшее отделение милиции и писал заявление о том, что меня преследуют какие-то подозрительные люди, указывая милиционерам на дежурившего во дворе «топтуна». Те его задерживали, ему приходилось что-то объяснять, в конце концов – предъявлять свое удостоверение, а я тем временем уходил.
Но «Гласность» все же защищали международные организации, зарубежные газеты, журналы, политические деятели. Гораздо сложнее дело обстояло в провинции – у независимых журналистов не было никакой защиты, и мы организовали профсоюз независимых журналистов. В скором времени численность его в разных частях Советского Союза достигла почти тысячи человек. Деятельно обсуждался в Брюсселе вопрос о вхождении его в Международный союз журналистов, членом которого я был как корреспондент «Моргенбладет», тем более что в отличие от Союза советских журналистов у нас был профсоюз, а не «творческая организация» для удобства контроля властей. Наши удостоверения действительно защищали в большинстве случаев членов профсоюза от преследований со стороны милиции и КГБ. Раз в полгода проводились многолюдные съезды – с сотнями депутатов: в Вильнюсе, Москве, Риге, Ленинграде. Вскоре была создана коалиция независимых профсоюзов, в которую, кроме нас, вошли наиболее мощные и независимые профсоюзы того времени – летчиков, шахтеров и авиадиспетчеров. Саша Подрабинек месяца через три после создания профсоюза пару раз собирал-немногочисленные совещания редакторов независимых изданий. Это было, бесспорно, полезно, но большого значения не имело. Профсоюз независимых журналистов погиб вместе с гибелью независимой прессы.
Году в девяносто первом М. В. Шмаков еще приглашал меня на «круглый стол» по разделу имущества ВЦСПС, предлагал в собственность какой-то санаторий на Черном море – по-видимому, я еще мог быть полезен ему в качестве ширмы для этого грабежа. Исаев, забывший о том, что он – анархист, старался себе что-то урвать, а я сказал, что профсоюза уже нет и принимать участия в этом торговом мероприятии не вижу необходимости.
Потребность в независимой информации о Советском Союзе была в эти годы так велика и у нас, и за рубежом, что параллельно с ростом объема и серьезности материалов журнала «Гласность», посоветовавшись с Аликом Гинзбургом, примерно через год мы сформировали и первое в Советском Союзе (он придумал название) независимое информационное агентство «Ежедневная гласность».
Теперь каждое утро по факсу или с курьером мы рассылали пять-шесть страниц информации о прошедшем дне, собранной нашими сотрудниками ночью от сотен добровольных корреспондентов по всей стране. Плотность нашей информационной сети была так велика (иногда по четыре-пять корреспондентов в каждом городе), а опытность сотрудников и в шесть часов утра приезжавшего одного из четырех редакторов настолько безусловна, что и здесь нас ни разу не удалось поймать, хотя попытки дезинформации КГБ производил постоянно.
Особенно характерной была история с паническими сообщениями о массовых зверских убийствах в Армении, кажется, в аэропорту Звартноц. Нами было получено три таких сообщения из разных источников. Какой-то человек, называвший себя армянским священником, вопил в телефон:
– Я вижу, как несут трупы.
Андрей Дмитриевич в ужасе обратился к президентам США и Франции, к премьер-министру Германии, Подрабинек опубликовал это ложное сообщение в «Экспресс-хронике». Но мы не дали его в «Ежедневной гласности» даже как непроверенное. Кажется, всего один корреспондент сообщил нам, что это ложь, и нашего опыта было достаточно, чтобы это понять. Сахарова потом и в СССР и за рубежом обвиняли в распространении ложной информации, но «Гласность» обвинить было невозможно.
Вскоре рано утром кроме редакторов начали приезжать переводчики, появился и английский вариант – «Daily glasnost». Месяца через три при «Экспресс-хронике» открыл свое агентство и Александр Подрабинек. В эти годы он, как правило, повторял все мои действия, но с опозданием на два-три месяца. Иногда «Экспресс-хроника» разражалась странными статьями с бранью в адрес Сахарова или мой. Мне тоже то и дело в восемьдесят седьмом году кто-нибудь советовал выступить с критикой Андрея Дмитриевича («Ужасно, что он постоянно хвалит Горбачева»).
Я на это, как правило, отвечал, что Андрей Дмитриевич, как и полагается приличному человеку, доверяет до тех пор, пока не убеждается, что верить нельзя. У меня есть журнал, агентство, много информации о том, что в действительности происходит в стране, и потому я не доверяю официальным заявлениям. Когда у Сахарова будут для этого основания, он изменит свое отношение к Горбачеву, что и произошло в действительности. На статьи Саши Подрабинека я, как и Андрей Дмитриевич, не отвечал – мало ли было разных статей.
Да и времени на это не хватало – за окнами бушевали восемьдесят седьмой – восемьдесят восьмой годы. Главным было добиться освобождения тех, кто еще был в тюрьмах. В конце мая должен был закончиться трехлетний срок заключения у литературоведа и архивиста Александра Богословского, с которым я был дружен еще с шестидесятых годов. Переносил он лагерь очень тяжело, как всегда «кураторы» из КГБ пытались этим воспользоваться, шантажировали получением нового срока (тогда это было вполне реально), пытались склонить к сотрудничеству. Его жена Альбина – крестная мать моего сына Тимоши, близкий наш с Тамарой друг, была в отчаянии. Но в Москву должен был приехать с визитом Ширак, как все западные политики, он считал необходимым дать то ли обед, то ли завтрак диссидентам, и очаровательная Сильвия де Брюшар – первый секретарь посольства, советовалась со мной, кого на встречу с Шираком пригласить. Я рассказал о положении Александра Николаевича и попросил пригласить Альбину Митрофановну. Что и было сделано. Альбина получила приглашение, и ее муж тут же был освобожден, посажен в поезд так, чтобы успел к обеду в посольстве и даже снабжен деньгами на покупку одежды, чтобы выглядеть чуть менее истерзанным.
В Москву, в первую очередь в «Гласность», часто приезжал Звиад Гамсахурдия, привозил материалы, предлагал собственные проекты. Иногда его просьбы были совершенно неприемлемы: скажем, он просил рекламировать книги его отца – известного грузинского писателя, с тем, чтобы их начали переиздавать, а он поделится гонорарами с «Гласностью». Коммерческих предложений мы получали довольно много, но в эти игры никогда не играли.
Среди прочего Гамсахурдия привез документы о судьбе турок-месхетинцев и о созданном в Тбилиси «Обществе Ильи Чавчавадзе».
Турки-месхетинцы были этническими грузинами, в годы турецкого владычества принявшими ислам. Их, как и крымских татар, в сорок четвертом году выселили в Среднюю Азию как пособников фашистов, что было уже совсем бредом – немецких войск в тех районах Закавказья и близко не было и никакой помощи ни теоретически, ни практически оказывать немцам они не хотели и не могли. Высланы они были, по-видимому, как и другие мусульманские народы Кавказа и Крыма, в связи с тем, что у Сталина были послевоенные захватнические планы не только в отношении Европы, но и в отношении Ирана и Турции, а потому на всякий случай зачищался тыл. Так или иначе, месхетинцы хотели вернуться домой, но в плане хрущевской реабилитации народов были забыты и теперь требовали справедливости. Месхетинцы были гораздо малочисленнее и, может быть, менее активны, чем крымские татары, судьбой которых «Гласность» занималась с первого дня, но было ясно, что это тоже изувеченные советской властью люди.
Более конкретным, но не менее любопытным было все, что связано с великим грузинским поэтом и демократом князем Ильей Чавчавадзе. В течение всех десятилетий советской власти упорно пропагандировалась утверждение о том, что князя убили агенты царской охранки, и это одно из величайших оскорблений и ударов, нанесенных царизмом грузинскому народу. Но директор Государственного исторического архива в Тбилиси, у которого на секретном хранении была убедительная подборка документов о гибели Чавчавадзе, в восемьдесят седьмом году вздумал опубликовать материалы о том, что на самом деле князь, как человек слишком либеральный и недостаточно революционный, был убит социал-демократами, а руководил покушением глава грузинских большевиков Махарадзе. Публикацию, естественно, немедленно запретили, директора архива сняли с работы и выгнали из партии.
И вот теперь, после публикации в «Гласности» всех этих материалов (реакция в Кремле, по-видимому, была очень острая), первый секретарь компартии Грузии Патиашвили впервые пригласил к себе делегацию турок-месхетинцев и пообещал им возвращение на родину (кстати говоря, не выполненное до сих пор).
И бывшего директора Государственного архива тоже вызвал к себе, вернул ему партийный билет и сказал:
– На, возьми, и в архив возвращайся.
– Не нужен мне ваш билет, я хочу публикации документов.
– Ну, какой ты упрямый, будь же человеком. Напечатаем мы всё, но дай нам хотя бы отпраздновать семидесятилетие советской власти.
Однажды Гамсахурдия приехал вместе с замечательным красавцем и своим другом Мерабом Коставой, и мне пришлось опубликовать «Заявление» Мераба. Было неудобно объяснять, что печатать этот текст не стоит – он ставит их в глупое положение. Дело в том, что когда их обоих арестовали в Тбилиси, Мераб со своим героическим характером ни на какие сделки со следователями не пошел, запугать себя не дал, получил лагерный срок и достойно его отсидел. А Звиад сломался, довольно скоро за его подписью появилась статья в тбилисской газете и, кажется, он даже выступил по телевидению с рассказом о том, как агенты ЦРУ заставили его оклеветать родную цветущую Грузию и весь советский народ. Пакость заключалась еще и в том, что он дал показания на двух французских журналистов, которые перевезли его рукописи за границу, и тем, конечно, было отказано в аккредитации, и они были высланы из СССР. Иностранных журналистов, кроме Звиада, не сдавал никто даже из каявшихся советских диссидентов.
Вопреки крикам советской печати о том, что все иностранные журналисты – шпионы и только и живут возможностью оклеветать СССР и разжечь недовольство в стране, на самом деле почти никто из журналистов диссидентам не помогал. Во-первых, многие из них, вроде Эдмунда Стивенса, были или куплены с потрохами, или просто были агентами КГБ вроде Виктора Луи. Во-вторых, существовал (неопровержимый в трудных советских условиях) журналистский принцип – ты должен описывать события, а не принимать в них участие. Да и вообще, три года ты в Москве, потом в Бирме, потом в Аргентине – пусть люди сами устраивают свои дела. Наконец, из СССР неукоснительно высылали журналистов, замеченных в нежелательных связях. И кроме нескольких американских газет и журналов («Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон Пост») ни одна из редакций высланных журналистов не поддерживала. Если тебя выслали, значит, ты не сумел правильно вести себя в стране, куда тебя послали, значит, ты недостаточно хороший журналист и это зачастую наносило серьезный ущерб карьере. Иностранные журналисты предпочитали не рисковать. Заложить французов, которые, слава богу, знали, где находится Грузия, а тут еще захотели тебе помочь, было уж совсем недостойно.
Но Мераб со стоящим у него за спиной Звиадом положил мне на стол заявление о том, что покаяние Звиада было их совместным продуманным решением, нужда в котором объяснялась необходимостью сохранения демократического движения в Грузии. Отказать Мерабу в публикации я не мог, и заявление появилось в седьмом номере «Гласности».
Лара Богораз, усмехнувшись, сказала по этому поводу:
– Это как в грузинском анекдоте. Во время застолья кто-то пукнул. За столом было много людей, говорили, шумели, кто-то сидевший рядом это услышал, большинство – нет. Но тамада встал и благородно воскликнул: «Мы все клянемся, что считаем пук нашего дорогого друга Гиви небывшим».
Со времени покаяния Звиада прошло уже много лет, о нем забыли, да и относились к таким вещам довольно спокойно – не все в силах выдержать тюрьму, и нельзя от человека этого требовать.
«Свободные» государственные СМИ и Сумгаит
В «Гласности» никогда всерьез не комментировали, казалось бы, такие свободные и даже критические (да и как скажешь иначе в сравнении с предыдущими годами) материалы газеты «Московская правда», передачи «Взгляд», «Время», некоторые сводки новостей. Там работали славные ребята, комсомольцы и молодые члены партии из особо привилегированного и доверенного Иновещания Всесоюзного радио, большинство из которых (были они, конечно, разными, что и проявилось потом в их судьбах) хотели воспользоваться внезапно дарованной им свободой – но что они понимали в окружавшем их бурном мире? Да и те, кто внезапно даровал им ненадолго эту свободу (председатель Гостелерадио генерал-лейтенант КГБ Аксёнов), хорошо понимали, что ничего дурного эти веселые ребята не сделают, что они свои, воспитаны советской властью и не зря попали (были хорошо проверены перед этим) сперва на Иновещание, а потом и на телевидение.
Да, эти хорошо воспитанные ребята вполне понимали (при всем своем веселье) правила игры. Им не приходило в голову хотя бы цитировать (я уж не говорю – регулярно приглашать) вполне умеренных сторонников Горбачева: Андрея Сахарова, Ларису Богораз, Сергея Ковалева. Но что было гораздо хуже – их, глашатаев свободы, совершенно не интересовали политические лагеря, и что было уж совсем непростительно – они в упор не видели разлившегося по стране моря свободной самиздатской печати. А между тем именно там был весь народ со множеством своих проблем и несчастий; именно туда попадали все новые, «непроходимые» в советской печати результаты научных диспутов в академических городках о будущем экономики, внешней и внутренней политике и даже новых формах искусства. Ни разу эти свободные молодые люди не заметили травлю, которой неуклонно подвергались их менее воспитанные властью коллеги. Им даже в голову не приходило хотя бы упомянуть такую знакомую аббревиатуру: КГБ. Лучшие из них теперь говорят в редких интервью, что ничего не понимали, не использовали свои возможности так, как следовало, но большинство славят ту свою, прежнюю, предоставленную им КГБ свободу, стараясь не вспоминать о доверии, оказанном им КГБ. Потом они все перешли на НТВ под прямое покровительство генерала КГБ Филиппа Бобкова, заместителя Гусинского. Впрочем, если бы они были иными, более сообразительными и жесткими, с ними боролись бы так же, как с нами, и той свободы, которой они пользовались, у них бы не было. А ведь они очень многое видели, но даже сейчас, многое понимая, никто из них не описал то время.
Единственным исключением стал редактор «Московской правды» Михаил Полторанин. Его книга «Власть в тротиловом эквиваленте. Наследие царя Бориса» (М.: ЭКСМО, 2010) в своей фактографической части поразительно интересна, как, впрочем, и автопортрет советского журналиста.
Называя себя (и не без оснований) «демократом первой волны», но уже советской, перестроечной, Полторанин, как и полагается корреспонденту «Правды», замечает только секретарей райкомов и обкомов, в лучшем случае – директоров заводов. Он в упор не видит демократического движения – у Полторанина, члена Межрегиональной группы, даже для Сахарова нет в воспоминаниях ни строчки, зато Собчак и Ельцин – повсюду. Ничего практически не пишет, а главное – не знает, о «Демократической России», «Мемориале», даже о «Гласности», хотя мы с ним были довольно хорошо знакомы, даже одну из частей конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» я проводил (конечно, с его согласия) в зале министерства печати, когда он уже стал министром. И этого он не боялся, просто ничего не понимал, и все это было ему чуждо. Хотя сам же пишет: «Группка ушлых ребят (партийно-кагебистская мафия) готовила страну к расчленению, чтобы прибрать к рукам богатую недрами Россию, с населением, которому было все до лампочки».
Да не до лампочки было населению, только надо было ему, а не Ельцину помогать. Полторанин – ведь это его мир – уже тогда видит и мельком пишет о том, как молодые люди из Международного отдела ЦК КПСС и Первого главного управления КГБ уводят за границу золотой запас СССР, создают коммерческие фирмы. Полторанин внятно называет первых русских олигархов «выкормышами КГБ», довольно прямо упоминает о влиянии КГБ на Ельцина, но не способен сделать естественный вывод.
Будучи профессиональным журналистом, он отслеживает, как с девяностого года возник один из прямых контактов Ельцина с КГБ. Будущий президент внезапно увлекся теннисом, его тренером была дочь высокопоставленного сотрудника «комитета» (фамилия не называется), тогда и начались постоянные контакты с ее отцом. Мельком Полторанин упоминает, что дальше Ельцин уже не был самостоятелен, а стал управляемым. И все же Полторанин и сегодня не хочет (боится?) называть имена. По-прежнему для него, как и в советские времена во всем виноваты враги из-за рубежа.
При этом у Полторанина нет никаких иллюзий относительно своих коллег по газете «Правда», работающих за границей. Все они были сотрудниками КГБ, – пишет он. С откровенной иронией рассказывает, как Тимур Гайдар – отец будущего реформатора, то и дело уезжал в якобы журналистские заграничные командировки, из которых возвращался, получив очередное воинское звание. А однажды не сдержал тщеславного желания покрасоваться и пришел в редакцию в только что полученном мундире контр-адмирала.
Никаких иллюзий у Полторанина нет и в отношении Артема Боровика, как и его отца Генриха. Возможно, он не знал, что Артем незадолго перед тем был выслан из США, где, назвавшись корреспондентом журнала «Эсквайр», пришел к русскому парню, попавшему в плен в Афганистане, вытащенному из плена правозащитными организациями, который отказывался встречаться с кем бы то ни было из Советского Союза, так как знал, что те, кто были более доверчивы, поверили посулам Ионы Андронова из комитета «За возвращение на родину» и художника Михаила Шемякина (и даже самого посла Анатолия Добрынина) о том, что им ничего не будет, по возвращении в СССР тут же получили по 12 лет лагеря за измену родине. Боровик хорошо говорил по-английски, сперва назвался американцем, а через пять минут после начала интервью вытащил из кармана комсомольский билет парня и фотографию девушки, с которой тот встречался до ухода в армию, получил по физиономии, из США ему со скандалом пришлось уехать (как до этого – Ионе Андронову и Шемякину) – столь деликатное задание в СССР было мало кому известно. Но что Артем обнародовал в советской печати рассказ о том, что советские войска в Афганистане, оказывается, иногда даже воюют, а не только помогают внезапно возникшим афганским колхозам возделывать поля – вот это Полторанин знал хорошо, то есть хорошо понимал, где работает Артем Боровик[8 - Впрочем, именно это место службы лет через десять позволило Артему собрать в «Совершенно секретно», пусть по клочкам, ценнейшие свидетельства в интервью, которых не дали бы никому другому об этом времени многие очень интересные, активно действовавшие тогда люди.].
Но искалеченный тип мышления и психологию советского журналиста действительно трудно понять. Хорошо, что Полторанин рассказывает кое-что из того, что сумел увидеть. Кроме него этого никто не сделал. Действительно свободной демократической печати приходилось на каждом шагу ощущать неусыпное внимание и неустанную (пока еще не кровавую) борьбу с ней «комитета» и приходить к выводу, что в новых условиях там очень напряженно и успешно работают, что именно КГБ «поручено насаждать гласность и демократию в Советском Союзе» (Полторанин упоминает руководимый ленинградским КГБ клуб «Перестройка»). Но не только к Полторанину, но и к Иновещанию КГБ был слишком близок, чтобы это могли заметить, а тем более понять молодые журналисты. К тому же с ними-то КГБ не боролся, он их отечески и ласково воспитывал.
Особенно удачно советская, еще не освободившаяся формально, но уже полусвободная печать эпохи перестройки «не заметила» первый массовый кровавый погром, ознаменовавший эпоху. Это был Сумгаит. Армяне все десятилетия советской власти настаивали на присоединении к Армении Нагорного Карабаха, населенного и издревле, и теперь на три четверти армянами и присоединенного к Азербайджану как одна из многочисленных уступок Кемалю Ататюрку, обманувшему Ленина, как ребенка, обещаниями установить в Турции советскую власть. Естественно, при Горбачеве усилилось и это движение. Но в Москве после консультаций с Институтом Востоковедения было решено, что уступать национальным движениям нельзя – начнутся бесконечные пограничные войны. Для начала нужно было приструнить армян. И сделано это было по-советски, по-перестроечному. Один из лидеров «обновления» в Политбюро, Г. П. Разумовский приехал в Баку и узнав, что где-то, кем-то, в разное время и отнюдь не армянами, и не по национальным причинам убиты два азербайджанца, выступил по радио и заявил, что оставлять их смерть безнаказанной нельзя. Сумгаит был выбран, видимо, потому, что это рабочий город, где люди зачастую приезжие и хуже знают соседей. Тем не менее в резне местные жители – азербайджанцы – за редким исключением участия не принимали, Андрею Шилкову из «Гласности» – первому и единственному человеку, который смог туда пробиться на следующий же день, – азербайджанцы всячески помогали, прятали его и сами были в ужасе. В годовщину армянского геноцида турками (чтобы все понимали) в Сумгаит на нескольких автобусах неизвестно откуда прибыло больше сотни молодых людей. Андрей в «ЖЖ» вспоминал: «Погром к тому времени уже прекратился, оставшихся в живых армян свезли в лагерь на Насосной… город забит бронетехникой, патрули, полевая кухня на центральной улице. Но в городе еще сохранялись следы: пятна крови во дворах, выжженные маслянистые участки газонов и самое страшное – коричневое пятно на стене палаты роддома. Санитарка, наполовину русская, наполовину болгарка, трясясь в истерике, рассказала, что об эту стену размозжили голову еще не рожденному младенцу, вырезанному из живота роженицы-армянки».
Это и была та перестройка, которую не замечали в программах «Время» и «Взгляд». Менее веселый, но более смелый Павел Лобков, правда через два года, с Ларисой Богораз, Сергеем Аверинцевым, актером и режиссером Александром Кайдановским включил впервые полчаса со мной в передачу «Пятое колесо». Был показан и наш десятиминутный видеорепортаж из городка неподалеку от Ташкента, где милиционеры и солдаты застрелили около десятка мирных демонстрантов, просивших себе огородные участки, и множество ранили. Других журналистов, кроме наших, там не было и это была единственная возможность показать на перестроечном телевидении то, что в действительности происходит в стране.
На что существовала «Гласность» и ее первый разгром
Конечно, журнал никому не выплачивал гонораров. Но я был первый редактор в диссидентской печати, кто начал платить хотя бы минимальную зарплату сотрудникам, которые с утра до вечера вели прием, ездили в командировки, целые ночи собирали информацию для «Ежедневной гласности». Для технической работы (переплета, брошюровки) Нина Петровна привлекала старых друзей по Солженицынскому фонду и «Хронике». Многие приходили сами и предлагали помощь, в основном по вечерам и в выходные дни. К «Гласности вообще относились как к общему и героическому делу русской интеллигенции и всячески старались нам помочь. Если не получалось деньгами и работой, то хотя бы подарками, которые при случае могли оказаться нам полезными. Художники Александр Жданов и Александр Калугин устроили выставки-распродажи своих картин и передали собранные деньги (а Жданов и оставшиеся картины) «Гласности». Мать еще не освободившегося из лагеря Миши Казачкова предлагала мне холст Н. Сапунова из коллекции покойного мужа, который я, правда, постеснялся взять. Знакомая Анатолия Зверева нашла нас, чтобы подарить его рисунки. Леня Глезеров – единственную странную вещь в доме – письмо с автографом Гитлера, привезенное с фронта отцом. Вскоре он сам организовал издательство под названием «Гендальф» и в своей издательской деятельности, и в отношении к «Гласности» ясно показывал, что мы боремся с КГБ, «царством мрака», «Мордором». (Вышедший незадолго до этого перевод покойного Андрея Кистяковского книги Толкиена был в то время очень популярен.)
В журнале, как я уже писал, категорически запрещалось принимать какие бы то ни было пожертвования и подарки тех, кто приходил с жалобами, просил им помочь. Зато были мои гонорары в норвежской газете «Моргенбладет». Появилась плата за подписку на «Ежедневную гласность» (журнал «Гласность» раздавался бесплатно). Очень помог Джордж Сорос. Приехав в Москву, он предложил мне стать председателем создаваемого им в Москве фонда и даже хотел назвать его «Гласность». Я согласился, но когда мы шли с ним по набережной возле гостиницы «Украина», перед нами вдруг присел какой-то молодой человек с фотоаппаратом, сфотографировал нас и потом один из заместителей председателя Совета министров СССР показал эту фотографию Соросу и сказал, что если у его фонда будут такие председатели в Москве, то у него в Венгрии (где он уже несколько лет работал) фонда не будет. Шел 1987 год, советская власть все еще казалась нерушимой и это была серьезная для него – венгра – угроза. Но перед отъездом он передал нам самый новый компьютер Toshiba и какую-то сумму денег. Алик Гинзбург уговорил одного из известнейших парижских издателей пожертвовать «Гласности» полученную им премию – в Париже «Гласность» переиздавалась регулярно, а «Русская мысль» постоянно использовала наши ежедневные новости. Они старались нам помочь и устройством моих более или менее оплачиваемых выступлений. Позже, когда я приезжал в США, примерно то же самое, но в меньших масштабах, стал делать и Национальный фонд в поддержку демократии, выпускавший «Гласность» на английском языке. За границей, но не в Москве, я мог получать гонорары за интервью Радио Свобода, ВВС, Радио Франс Интернасьональ и других. В результате мы чувствовали себя довольно уверенно и в конце зимы 1887 года с помощью, пришедшей из Парижа, смогли, наконец, освободить бедного Кирюшу Попова от обременительного для любого человека присутствия редакции в его квартире и переехать в недорого купленную дачу в подмосковном Кратове. Казалось, начинается райская жизнь, но не тут-то было.
Роковым стал, как и полагается, вышедший в ноябре восемьдесят седьмого года тринадцатый номер.
В этом номере была уже упоминавшаяся статья Василия Селюнина «Реформаторы отступают», смысл которой сводился к тому, что рекламируемая тогда повсюду «перестройка с ускорением» по плану академика Абеля Аганбегяна ни к чему кроме катастрофы привести не может. Эту статью (с согласия Селюнина) вместе с двумя своими – о советском шпионаже в Норвегии и возможных серьезных экологических проблемах в случае начала добычи нефти на советском шельфе Берингова моря – я переслал в «Моргенбладет», и они были там напечатаны. На беду в январе восемьдесят восьмого года премьер-министр СССР Николай Рыжков затеял поездку по скандинавским странам и всем объяснял, что Советский Союз вот-вот всех в мире догонит и перегонит. Но на первой же пресс-конференции в Стокгольме ему возразили: «Вы обещаете грандиозные успехи, а во влиятельном журнале «Гласность» известный экономист Селюнин утверждает, что ничего кроме краха советскую экономику не ожидает».
Василий со слов кого-то из друзей мне рассказывал, что Николай Рыжков, как-то выкрутившись, тут же позвонил начальнику Госплана Талызину и потребовал, чтобы статья Селюнина была немедленно опровергнута. Талызин пригласил к себе ведущих экспертов из Института Госплана и дал им на это два дня. Но через два дня эксперты объяснили Талызину, что статью Селюнина опровергнуть невозможно. И якобы тогда в результате совещания Разумовского и Яковлева было решено, что Григорьянцу надо пригрозить, чтобы он вел себя потише.
На самом деле все было гораздо сложнее, чем представлялось Селюнину и началось не с поездки Рыжкова, а гораздо раньше – по меньшей мере, сразу же после выхода тринадцатого номера «Гласности». Кроме «Отступающих реформаторов» там была страниц на пятьдесят очень содержательная публикация с предисловием Зои Крахмальниковой (но она просила не ставить ее подпись) о тесном сотрудничестве КГБ и Московской Патриархии, причем на уровне патриархов Пимена и Алексия. Эти документы были переданы мне отцом Глебом Якуниным, до этого их копии были у него обнаружены при обыске перед арестом и, собственно, отца Глеба готовы были отпустить, если он укажет, от кого их получил. Но Глеб Павлович греха на душу не взял – никого не выдал и отсидел весь срок в лагере строгого режима[9 - Теперь уже можно сказать, что документы были получены от отца Георгия Эдельштейна.].
Незадолго перед тем арестованный отец Димитрий Дудко, крестивший в шестидесятые – семидесятые годы тысячи московских интеллигентов и издавший за рубежом несколько богословских сочинений, будучи арестован – правда, вторично, что имеет очень большое значение, второй раз гораздо страшнее: знаешь, на что идешь, – публично раскаялся в газете «Вечерняя Москва» в своих якобы антисоветских идеях, внушенных ему ЦРУ и, главное, выдал КГБ многих своих духовных детей, самоотверженно и с большим для себя риском ему помогавших.
Документы о доверительных беседах с митрополитом Крутицким и Коломенским Пименом (будущим патриархом) и митрополитом Ленинградским и Таллинским Алексием (следующим за ним), опубликованные в «Гласности», большей частью подписаны полковником КГБ А. Плехановым (Комитет по делам религий) и адресованы в ЦК КПСС. Читая, приходишь к выводу о том, что оба они сообщают ему друг о друге, а также о других иерархах и священнослужителях Русской православной церкви интимные подробности поведения и частной жизни. К тому же Плеханов составил и сопроводительную «справку» о будущем патриархе Пимене, из которой следует (Крахмальникова справедливо оговаривается в предисловии, что мы не можем быть уверены, что это не фальшивка), будто бы Извеков С. М. – митрополит Пимен – дважды дезертировал из советской армии, второй раз – в годы войны в чине майора, за что был осужден и отбывал наказание, но скрывал это и жил по подложным документам.
Публикация «Гласности» была скандальной, именно эту часть тринадцатого номера (а не статью Селюнина) пришлось допечатывать отдельным тиражом.
Через несколько лет, проводя конференции «КГБ: вчера, сегодня, завтра» от бывшего прокурора города Москвы по надзору за следствием в органах КГБ Владимира Голубева я услышал любопытный рассказ:
– Пришли ко мне в восемьдесят седьмом году сотрудники с просьбой санкционировать арест Григорьянца за клевету на советский общественный и государственный строй. Принесли номер «Гласности» с материалами о патриархии. Я ознакомился с ними и спросил: «А доказать, что Пимен не был дезертиром, вы можете?». «Ну кто же это доказывает…» – услышал в ответ и отказал в возбуждении дела. Через полгода меня уволили, но я и сам не хотел там больше работать.
Вполне очевидно, что именно тогда начал осуществляться проект широкомасштабной борьбы с нашим журналом – один из крупнейших замыслов КГБ по линии «А» («Активные мероприятие и дезинформация»). Впрочем, как писал об «активных мероприятиях» бывший резидент КГБ в Токио Станислав Левченко, «тематика активных мероприятий вырабатывалась бывшим международным отделом ЦК КПСС, планы утверждались Политбюро и затем спускались разнообразным советским организациям для выполнения, значительное число директив было адресовано службе «А» – «Активное мероприятие» ПГУ КГБ, которое проводило их за рубежом через офицеров разведки, многие из которых имели журналистское прикрытие».
«Работа» с «Гласностью» подразумевала и убийство, и разорение либеральной норвежской газеты, и создание трех новых средств массовой информации (в Нью-Йорке, Копенгагене и Москве) и, наконец, разгром редакции. Не говоря о множестве клеветнических публикаций по всему миру. Я не знаю ничего подобного по размаху из описанных «мероприятий» КГБ. Ясно, что такой гигантский проект должен был готовиться много месяцев, вероятно, после отказа прокурора Голубева санкционировать мой арест. Конечно, проблема была не в этом отказе – найти другого прокурора (скажем, вышестоящего) было нетрудно. Просто сам этот отказ показал, что уж если прокуроры по надзору за КГБ не хотят быть замараны, то реакция менее зависимых и повязанных людей будет резко отрицательной как в СССР, так и за рубежом и негативно скажется на репутации «перестройки».
Рассказывая о «мероприятиях», начну с того, что к весне восемьдесят восьмого года внезапно появилось еще три издания под тем же названием: ежемесячная газета на английском языке в Нью-Йорке (выходила очень недолго), журнал «Гласность» в Копенгагене – глянцевый, иллюстрированный, хотя и довольно тонкий – видимо, КГБ не мог собрать достаточно материалов (один номер у меня был, но его украли при последующих разгромах). Наконец, в Москве во всех киосках появилась еженедельная газета «Гласность» под редакцией Изюмова – бывшего заместителя Александра Чаковского в «Литературной газете». Как и все издания, плотно курируемые КГБ («Новое время», «За рубежом», «Литературная газета»), новый еженедельник был в меру либерален и издавался года два. Конечно, газета Изюмова успешно создавала некоторую неразбериху, но когда после разгрома нам удалось восстановить журнал, очередь с ночи занимали именно к нам, а не за изданием КГБ. Одновременно и в Норвегии, где, как и во всей Скандинавии, влияние КГБ было очень велико (не зря я в «Гласности» писал о самом нашумевшем скандале – разоблачении и осуждении советского агента, одного из самых влиятельных норвежских политиков) начали происходить странные события, прямо затрагивающие и меня и наш журнал. Высоколобая, профессорская, не очень поэтому доходная в маленькой стране газета «Моргенбладет», где были напечатаны столь неприятная статья Селюнина и мои статьи, внезапно получила категорический отказ в предоставлении обычных для издания кредитов. Газета оказалась на грани банкротства. Но у ее владельцев нашелся спаситель, который, однако, поставил непременное условие: «Моргенбладет» должна совершенно изменить свой характер, отказаться от интеллектуально-либерального курса и стать обычной доходной, то есть «желтой» газетой. Вся редакция подала в отставку и я, конечно, тоже. Таким образом, у «Гласности» сократилась и финансовая, и существенная часть информационной поддержки.
И все же главную работу выполнил резидент КГБ под крышей «Литературной газеты» Иона Андронов. Это была классическая дезинформация, хотя и гораздо менее удачная, чем, скажем, рассказы о том, что вирус СПИД» а является результатом деятельности ЦРУ, что в корейской войне армия США применяла химическое оружие или что американские шпионы разбрасывают колорадских жуков по советским картофельным полям. В его статье «Пешки в чужой игре» говорилось о том, что «Гласность» издается на деньги ЦРУ, а Григорьянц провоцирует национальные проблемы в нерушимом Советском Союзе.
В день выхода статьи в Ереване был арестован Паруйр Айрикян – не зря же Андронов особо выделял армянские материалы «Гласности».
Я пытался возбудить судебное дело о клевете в отношении «Литературной газеты». Юридическую помощь мне вызвался оказывать какой-то мерзавец, вскоре исчезнувший со всеми документами, а юрист «Литературной газеты» Вознесенский с неподдельным удивлением спрашивал меня: «В чем вы видите клевету и оскорбление? Если бы вас назвали агентом КГБ – другое дело, но пишут, будто вы сотрудничаете с ЦРУ, – что же здесь позорного?»
Но я одинаково плохо относился ко всем спецслужбам.
Девятого мая, в праздничный день, чтобы всем было не до того, произошли сразу две уголовные акции. Сперва был убит печатник, размножавший на ксероксе журнал «Гласность». Его нашли утонувшим в каком-то пруду, куда он – в очень холодную позднюю весну – якобы пошел купаться (температура воды была восемь градусов). В каком состоянии было его тело, неизвестно. Мы не сразу об этом узнали. Андрей начал разыскивать его примерно через месяц, обо всем узнал и мы пытались хоть что-то сделать для вдовы. Но она была до смерти напугана, с Андреем говорить не хотела, покойного мужа считала дураком, а нас – виновниками его смерти, во многом не без оснований. Я до сих пор не знаю его фамилии и в каком научно-исследовательском институте он работал – Андрей не счел нужным мне сказать, не видя реальной возможности что-то сделать. Смерть тогда ходила рядом со всеми нами, не была, как и в тюрьме, чем-то особенным. Это был первый, но далеко не последний убитый из людей, близких к «Гласности».
Его помощнику – так тогда полагалось в работе с ксероксами в специальных, с железными дверьми и особыми запорами комнатах, – сотрудники ГБ просто сказали:
– Пошел вон, если хочешь остаться цел.
В то же утро наша дача была окружена ста шестьюдесятью милиционерами, специально вызванными из Москвы. За три дня до этого был отравлен наш сенбернар, и мерзавец участковый специально пришел удостовериться, что собака умирает. (У меня это был уже второй отравленный сенбернар – первого, Тора, возившего в упряжке на санках моих детей, – отравили в 1983 году вскоре после моего ареста в Боровске, чтобы тайком произвести еще один обыск. С тех пор, живя в России, я не завожу собак.)
Я вышел к калитке, где два милиционера держали на весу девяностолетнюю старуху, дочь которой, по ее доверенности, продала нам дачу. Старуха четыре года уже не вставала с постели, мало что понимала, и из-за ее спины мне было сказано, что она против продажи и не знает, кто мы такие.
Я попытался ей что-то объяснить – меня с силой оттолкнули, помяли и потом объявили, что я избивал старушку. Это было в сообщении ТАСС, распространенном в семь часов утра, то есть еще до моего злодейства; это же повторил в Париже на пресс-конференции один из главных «перестройщиков» – Федор Бурлацкий (до этого – консультант Андропова, теперь – председатель Комитета по правам человека либерального горбачевского времени), отвечая на вопрос, заданный Ариной Гинзбург.
Нас было четверо ночевавших на даче. Мне дали семь суток, остальным (не выходившим из дома) по десять – за «хулиганство». Меня сначала держали в местном отделении милиции, где я слышал переговоры и стенания, как трудно распределить по своим постам сто шестьдесят командированных в Кратово из Москвы милиционеров да еще в праздничный день. Потом завезли на минуту в суд, а дальше в КПЗ «Лианозово», причем жене не говорили, где я, и она с иностранными журналистами дня три меня разыскивала. «Свободным» советским журналистам все это было не интересно – ни одного слова о разгроме «Гласности» ни написано, ни сказано в СССР не было.
Пока меня держали в Лианозовском КПЗ, в довольно чистой одиночке, было, наконец, время подумать. Конечно, в те дни я многого не знал: не знал об убийстве нашего печатника, не знал о неудавшейся попытке возбуждения в отношении меня нового уголовного дела. Конечно, не мог предвидеть в деталях надвигающегося на всех нас потока: убийства моего сына Тимоши и многих других людей, близких к «Гласности», долгих лет покушений, слежки, травли, бегства жены и дочери в Париж, и, в конце концов, – бесспорного поражения в этой неравной борьбе за свободу в России.
Но многое было и вполне очевидным: я год жил в обстановке непрерывной слежки и поношения в советских газетах; два месяца ходил с клеймом «агента ЦРУ»; сам масштаб разгрома «Гласности» ясно показывал, что меня считали одним из главных внутренних врагов все те, кто и сегодня находится у власти и хочет сохранить эту дикую власть за собой и своими детьми навечно.
Единственные люди, которых ко мне в камеру допускали, были приходившие попеременно три уговорщика: один из них оказался директором только что созданного «свободного» агентства печати «Интерфакс» (на базе того же «Иновещания»), место службы других было менее понятно, но говорили они одно и то же. То же, что и после первого тюремного срока: «Зачем вам, Сергей Иванович, здесь оставаться? Сами видите, как плохо (с видимым сочувствием) для вас все здесь складывается, за границей вам будет гораздо лучше».
А я вежливо отказывался, как отказывался и до этого и после, хотя совсем не был оптимистом: естественно, я совершенно не доверял планам КГБ и Горбачева (для меня они были едины) по «демократизации» страны, но точно так же считал новоявленными маниловыми тех, кто оптимистически предвкушал, как после свержения в России коммунистической власти она в три года превратиться во Францию. Никто из диссидентов никогда не занимался (не заняты этим всерьез и новые демократы) исследованием состояния русского народа, а я все же имел некоторый опыт и понимал, что у нас чудовищно морально искалеченные страна и люди и до их возвращения в европейский мир еще очень и очень далеко.
Отказывался я уезжать по двум вполне ясным для меня причинам. Одну сформулировал, почти умирая во время голодовки в свой первый срок в колонии Юдово под Ярославлем. Ежедневно приходивший врач под конец начал мне говорить:
– Ну зачем вам это надо, Григорьянц. Вы же понимаете, что ничего не добьетесь?
И я ему ответил, удивившись точности формулировки и достоинству выношенной фразы:
– Потерпеть поражение не стыдно – стыдно не сделать того, что можешь.
Вторая причина тоже была связана с тюремным опытом, появившимся когда-то в карцере или в одиночках, где я провел из девяти лет года полтора. Среди странных ощущений, возникающих у человека истощенного, замерзающего, чаще всего лежащего на бетонном полу, одинокого в самой полной степени, какая только возможна, у меня постоянно присутствовало чувство предначертанности и предопределенности всего, что со мной произошло, происходит и произойдет в будущем. Это не значило, что я понимал, предвидел это будущее, но у меня возникла уверенность, что все, что вокруг меня и во мне, все, что суждено и в прошлом и в будущем, как-то взаимосвязано, взаимообусловлено, и ничто не является случайным. Если я здесь, значит так и должно быть. Это то, что я должен вытерпеть до конца. И если я вскоре умру или почему-то останусь жив, то только потому, что это и есть мой путь. Я никогда не мог забыть зловещую фразу из «Аленького цветочка» Сергея Аксакова, прочитанную мной в 1975 году в Матросской Тишине: «Лишь того человек не выдержит, чего ему Бог не пошлет».
И вот теперь – полный разгром и грабеж редакции, первый в истории «Гласности». Безо всяких документов и оснований было конфисковано и куда-то вывезено все, что было на довольно большой даче: пятьсот номеров «Гласности» – полные тиражи по сто пятьдесят экземпляров (мы уже дошли до такого количества) номера девятнадцатого и двадцатого и остатки тиражей предыдущих номеров; весь до последнего листочка громадный архив: тысячи писем, заявлений и документов, пришедших за год со всех концов страны; все исходные материалы к украденным номерам, так что эти номера мы не смогли восстановить, тысячи номеров самиздатских газет и журналов – уникальная библиотека подлинно свободной печати в России и в других республиках Союза, которую, вероятно, больше никому не удалось собрать и даже память о многих газетах и журналах уже не восстановить: только «Гласность» и наш профсоюз получали все независимые издания того времени.
Часть разломанной мебели нам месяца через два вернула областная прокуратура.
Так закончился первый период работы «Гласности». В нем было все, что многократно повторится: убийство, разгром, грабеж и потоки лжи. Но было и другое – уверенность, что ты делаешь то, что должен и что никто кроме тебя этого не сделает.
Глава II
1988–1991 годы
Восстановление журнала
Разгром «Гласности» оказался большой неудачей для советских властей. В связи «Гласности» с ЦРУ никто ни в СССР, ни за границей не поверил – все эти гебешные «утки» давно набили оскомину. Ни одно из трех организованных КГБ изданий под названием «Гласность» никто за наш журнал не принимал. В мире широко – а тогда события в СССР интересовали всех – распространились журналистские материалы о том, что первый в Советском Союзе независимый журнал уничтожен. Первым был Билл Келлер, который позвонил в «Гласность» в тот момент, когда меня забирали, и успел пару фраз услышать от остававшегося внутри дачи Виктора Кузина до того, как связь была оборвана. И даже утверждения ТАСС и Федора Бурлацкого, что я – хулиган, избивающий старушек, никого не убедили. Больше того, никого в редакции «Гласности» не удалось запугать, а меня – сманить уехать за границу. Кирюша Попов снова был готов принять в своей квартире практически до основания разгромленную редакцию.
Проблема была в другом: все «ксеропаты» – то есть люди, допущенные к немногим в Москве работающим ксероксам и подрабатывавшие перепечаткой запрещенных стихов Мандельштама, Цветаевой и Гумилева, да и не только стихов, теперь уже точно знали, что перепечатывать в крайнем случае Солженицына – можно, а «Гласность» – очень опасно. Четыре месяца Андрей Шилков обходил в Москве всех допущенных к ксероксам и всюду получал именно так сформулированный отказ.
И вдруг в сентябре все чудесным образом переменилось. Андрей в какой-то забегаловке то ли закусывал, то ли пил пиво и к нему подсел высокий хорошо сложенный молодой блондин, который как-то незаметно от общего разговора перешел к ксероксам, и оказалось, что у незнакомца есть на примете печатник, который не откажет и нашему журналу. Андрей все же не зря три года просидел в лагере, а до этого несколько лет скрывался от КГБ. Новый знакомый – звали его Алексей Челноков – с его таким важным для нас предложением не вызвал у него никакого доверия. Мне он так и сказал: «Думаю, это гебня». Но, во-первых, из тюремного опыта мы оба точно знали: думать можно все, что угодно, а для обвинения нужны доказательства. Во-вторых, мы ничем не рисковали. Удастся восстановить распространение журнала – очень хорошо, не удастся – мы остаемся в том же положении, в котором и были.
В Челнокове Андрей, конечно, не ошибся, но об этом чуть позже, сперва о том, зачем КГБ понадобилось нам помогать. Может быть, разгром «Гласности» слишком портил тогда репутацию Горбачева и перестройки, может быть, кто-то в советском руководстве или в руководстве КГБ решил, что в мае они перестарались. Не знаю до сих пор. Вероятнее всего, после разгрома редакции и убийства печатника они решили, что, получив такой урок, я стану сговорчивее. Челноков вскоре попросился в «Гласность» на работу. Отказать у меня реальных причин не было, и он стал одним из ночных дежурных сформировавшейся к этому времени «Ежедневной гласности».
В течение семи лет работа «ЕГ» строилась по единой схеме. Двое дежурных корреспондентов обзванивали ночью порядка пятидесяти городов Советского Союза, где происходили или могли происходить интересовавшие нас события. Из других мест люди звонили сами, и мы им тут же перезванивали, чтобы они не тратились на оплату междугородных звонков. Событий происходило множество, страна бурлила, и всюду у нас были корреспонденты, готовые в подробностях обо всем рассказать – нередко именно они и были действующими лицами, – а единственную возможность рассказать о себе миру предоставляла «Гласность». Ночные дежурные записывали сообщения, набиралось обычно страниц семь-восемь убористого текста, а в шесть утра приезжал поочередно один из четырех редакторов (Тамара, Володя Ойвин, Виктор Лукьянов или я) и приводил тексты в порядок. Часов в семь приезжал печатник (у нас вскоре появился довольно примитивный ротатор – главным человеком, с ним управлявшимся, был Виталий Мамедов, знакомый мне еще по Чистопольской тюрьме, – печатать на нем журнал было невозможно, но для «ЕГ» он годился). В более поздние времена приезжал еще и переводчик на английский (их тоже было четверо) и переводил тексты, после чего происходила рассылка – сперва с курьерами, позже – по факсу.
