скачать книгу бесплатно
– Но хотя бы раз ты мог…
– Ты что, хочешь, чтобы он стал мне строчить ежедневно? Я же каждую неделю по открытке получаю, исправно, как часы! У них, когда ураган случился, деревьями в щепки дом разбило, он первым делом мне об этом написал, а уж потом только пошел разбирать завалы. Сумасшедший!
– Ну, – пожал я плечами задумчиво, – возможно, он просто так тебя любит, поэтому…
– Гриша, кто меня любит?! Мы с ним несколько недель за всю жизнь виделись – да он обо мне ничего не знает!
– Так уж и ничего. Вон про какого-то «твоего мальчишку» спрашивает.
Дугин прошелся по комнате и распахнул окно. Лицо уважаемого адвоката превратилось в шкодливую маску хулигана.
– Мои соседи – сволочи! – хохоча, выкрикнул он.
Я дернулся, оттащил его от окна.
– Ты чего? Кто еще тут сумасшедший!
Мы оба повалились на пол, продолжали смеяться, и Михаил сказал:
– Хорошая попытка, малыш, но так просто тебе папочку Дугина не обвести. А что касается писанины Сергея, он там еще и не такое сочинял – умереть на месте.
– Например?
– Например, он помешан на боге. Постоянно молится за всех, за то, чтобы погода была хорошая, чтобы виноград уродился, чтобы дочь никто не увез, пока он водит паром, чтобы паром не развалился на части…
– А у него красивая дочь?
– Говорит, да.
– Надо бы съездить в гости к твоему брату, – пошутил я.
Дугин отжался на локтях, сел прямо. Уставился на меня. Снова расхохотался.
– Да, малец, куда ж это нас с тобой вывел разговор. Не хочу больше о нем вспоминать, ты меня прости.
– Да ничего, ты меня прости, если что, Миша.
Он кивнул, встал во весь рост и протопал в кабинет. По походке судя, его накрывала вторая волна – от дряни, которую поставляла мамаша Роза, обычно случался сей эффект.
– Он ведь еще и клад ищет! – прокричал Дугин хохочущим голосом.
– Клад, как в «Острове сокровищ»?
– А, заинтересовался, малыш?
– Конечно, это уже гораздо интересней, чем всякие там красивые дочери. Что за клад-то? Дугин! Иди сюда, чего ты ушел?
Он не ответил, шуршание в кабинете стихло. Я подождал еще минуту, окликнул его, но так и не дождавшись ответа, вошел в кабинет. Миша сидел на полу перед раскрытым ящиком стола. Внутри, в большой деревянной зеленой шкатулке, куда он жадно запустил пальцы, да так и застыл, лежало несколько сотен, одна к одной, аккуратно сложенных картонных открыток.
Мы переглянулись.
– Он ищет клад на острове уже несколько лет. Примерно с той же безумностью, что и пишет мне.
– С чего он взял, что там вообще есть клад?
Дугин стукнул меня по плечу, неожиданно больно. Хмыкнул неулыбчиво.
– Я бы сказал тебе, что тут дело в его безумии, но мы с тобой, как адвокаты, понимаем, что это бездоказательное обвинение. Ты ведь не читал эти восемьсот хреновых весточек с острова, чтобы понимать, насколько у «брата» Сергея плохо с головой. Слишком плохо, милый, слишком плохо.
Задвинул ящик стола, пнул меня к выходу из кабинета.
– Но хотя бы вино у него отличное, нельзя не признать, Гришка, согласен?
Я согласился, мы вернулись к вину, разговору о моей Ане, я проплакался о том, как хочу ее все сильнее и безнадежнее, еще часа три. Вторая волна схлынула с Миши, он уснул на диване, обессиленный, а я сидел, наблюдал за рождением зари из-под туманной ночной наволочи и почему-то с тоской размышлял о несчастном безумном брате Дугина, шестнадцать лет копающем, представлялось мне, высохшую почву в поисках клада, которого никогда не найдет, и столько же времени так же безнадежно высылающем открытки брату, которого у него нет и никогда не будет.
11
Отец погряз в подготовке к выборам. Его кампания отнимала все силы и время, видеться мы стали реже редкого. Иногда я звонил на домашний – трубку могла взять Лариса, и вместо долгожданной беседы с Игорем я получал полчаса причитаний о моей сыновней неблагодарности.
– Ты совсем не общаешься с Егором, мальчик по тебе сильно скучает! Ни разу не зашел проведать родителей – может, нас уже и в живых нет, а ты и не узнаешь.
Это было фальшью, склизкой и дурно пахнувшей приличием. Лариса вовсе не жаждала меня видеть, но совести ее было спокойнее найти причин вдоволь во мне – причин того, что мы стали чужими людьми. Со случайными знакомыми из галерей и с художественных выставок она и то общалась искреннее, а уж какие они лицемеры в своем затхлом мирке искусства, пояснять излишне. В сущности, ей шла ее искусствоведческая гримаска высокомерия, которой до поры для меня, как для сына, не существовало, но в один прекрасный день я познакомился с ней, и будь тот день проклят.
Я всегда перекатывал мысленно в руках этот шар – слова о том, что ей не нужно больше симулировать заботу, я уже вырос, меня не ранит правда; да и не получалось у нее никогда обмануть меня, даже мальчишкой. К чему теперь играть? Но и в раздражавших до скрежета зубов телефонных разговорах с Ларисой мне не подойти было к границе невозврата, у которой бы я запустил свой шар. Она по-прежнему оставалась «мамочкой», я – «сыночком», мы холодно и грубо монтировали теплоту и нежность себе на плечи и тащили этот бессмысленный груз с остервенелыми улыбками.
– Лариса, родная, я даже со своей дочерью не успеваю видеться, а ты мне говоришь о каком-то Егоре. Знаешь ли ты, как я занят сейчас?
– О каком-то Егоре?! – кричала она. – О каком-то Егоре, ты сказал?!
И мне было плевать, что я оскорбил ее в лучших чувствах, пренебрежительно отозвавшись о младшем брате, любимом сыне семейства Ржевских. Сказать больше, мне было даже приятно задеть эти «лучшие чувства», хоть как-то выразить гнев.
Никто не держал зла на Егорку, конечно, но было бы слишком требовать от меня любить его как родного. И дело вовсе не в том, что он поселился, младенец, в нашей семье и утянул всю заботу и внимание взрослых к себе. И не в том, что не было в нас родной крови. Но появление Егора в доме Ржевских слишком уж трагично совпало с тем вполне четким мигом, когда я узрел, что всего лишь гость в этих стенах, а гостеприимство, пусть и на высшем уровне, не лучшая замена любви, хотя, уверен, многие бы согласились, что мне грех жаловаться.
Молодский уже во второй раз подряд пропускал назначенную встречу. Наше свидание на прошлой неделе тоже не состоялось – я отправил ассистента вместо себя, снабдив его подробной инструкцией, а сам поехал к новой квартире Богомоловых, по адресу в городе Б., что сообщил мне Дугин.
Прикупили двухэтажную квартирку в самом центре, напротив мэрии. Вот уже неделю сюда везли и везли материалы, шныряли рабочие, даже с улицы слышались звуки перфоратора, в освещенных окнах клубилась, не оседая, строительная пыль. Дугин говорил, Андрей жутко доволен работой – они надеялись въехать уже к концу месяца. Я, как добрый прораб, приезжал сюда каждый день и издали, часами, контролировал процесс.
Ничего в моей жизни не происходило. Перестал знакомиться с людьми, встречаться со старыми приятелями, трахать шлюх, завтракать и обедать, работать – мы не ожидали развязки в деле Груздева-Молодского раньше сентября, и я не считал нужным предпринимать что-либо в ответ на жалкие дугинские потуги добыть компромат на моего клиента. Перестал звонить отцу и Жанне, планировать будущее, замечать, как проходит день, наступает утро, спать тоже почти перестал.
Я не перестал лишь часами говорить с Дугиным об Анне, надираться – с ним и в одиночестве, и иногда, в полной тьме ночи, без свидетелей и уже без стыда, рыдать, выть воем суки, у которой отняли щенков.
Среди моих все еще не умерших надежд вернуть любимую женщину, ежедневных разговоров о том, что значили и не значили ее слова, жесты, взгляды, ударом наковальни прозвучала новость, которую Михаил бережно принес в клювике от Богомолова.
Анна беременна. У них будет ребенок.
Дугин следил за моей реакцией, но на моем пустом бледном лице не выступило ни капли крови. Меня как параличом разобрало, да еще и не дома мы были, на лестнице в здании суда, перед сидящей на втором этаже очередью в кабинет номер восемь. Я зашатался, прочертил ладонью по белой стене, хлопнул известкой по лацкану, так и застыл с рукой на сердце. На Дугина смотреть не мог: я словно виноват был перед ним, или он предо мной, но в любом случае жгло стыдом, как каленым железом.
– Проводи меня до туалета, Миша, я сейчас блевану, – громче, чем хотелось, сказал, да еще и пошатнулся, соскочил со ступени с мраморным хрустом.
Очередь в восьмой кабинет оживилась – как один, уставились на меня люди. Любопытно вам? Моя жизнь, мое все катится в пропасть – любопытно вам, черти?!
Стоял на коленях, голова почти полностью – в унитазе, Михаил придерживал дверцу кабинки.
– Зачем ты сказал мне сейчас? – не вопросом, но бесправною жалобой скулил я.
– Богомолов позвонил поделиться новостью, и я сразу же передал тебе, – спокойно отвечал Дугин.
– Григорий Игоревич, вы тут? – услышали мы голос моего ассистента.
Дугин высунулся из кабинки, показал ему знаками: все в порядке.
– Григорий Игоревич, мы можем начинать. Господин Груздев уже в переговорной, Молодский оставил сообщение, что не сможет присутствовать. Ваша папка с…
– Да иди ты в задницу! – вскричал вдруг Дугин, распахнул дверь и замахнулся на моего тщедушного помощника. – Не видишь, человеку плохо! Гриша, – повернулся он к моей согнутой над унитазом фигуре, – эта обезьяна сможет тебя заменить, если что?.. Ну вот и ладненько, – продолжил он, когда я промычал согласно. – Мы справимся сами, а ты возьми такси, езжай домой. Выпей… аспирина.
И я приехал к себе, выпил, выпил еще, до самой ночи только этим и занимался, пока не свалился замертво. Дугин так и не позвонил мне в тот день, не пришел проведать, но и его визит ничего бы не изменил. Со мной было кончено, и каждая попытка осмыслить это вызывала боль во всем теле, надфизическую, сверхиррациональную, как будто и вправду существовал некий орган души, и его тянули из меня, прямо сквозь кожу, без наркоза.
Недавно казалось, лишь объявят их мужем и женой, и все окончательно разрушится, перестанут идти часы, я провалюсь в расщелину между прошлым и нынешней жизнью, лишится смысла любая что-либо значившая для меня деталь. Но я сумел выстоять, убедить себя держаться, поверил заново, что имеются шансы, что Анна еще может стать моей… Глупец.
Обманутый, наивный, униженный и жаждущий унижения, стоял я на коленях перед громадой будущего, молил повременить, не наступать так скоро, измениться силой мысли моей – тщетно. Что свершилось, не повернуть вспять, и преграда, стоявшая отныне на моем пути, в щепки, крупицы щепок разбивала самые робкие мои надежды.
У Ани будет ребенок. Другой, не я, опутал ее белесой пеленой, пропитал собою ее прозрачное гибкое тело, затек плавленым воском в мельчайшие поры ее, оттиском объятия запечатлел на ее теле свой герб. В ней уже чужой ребенок, и это необратимо, больше никаких надежд, и ни один бог, маг, ни одно зелье не поможет отменить случившегося.
Я догадывался, что Богомоловы счастливы, исполнены торжественных ожиданий волнительного будущего. Мне представлялось их единение, еще крепче, чем прежде, ласки, еще нежнее и интимнее, уже неразделимых мужчины и женщины. Но больнее всего – непереносимо больно – было осознавать, что сейчас их счастье абсолютно, и оно, мне непосильное и неведомое, возможно для них теперь только вместе. Она больше не сможет почувствовать себя благополучной без него, каким бы идеальным ни был другой мужчина рядом. А я к тому же вовсе не был идеальным.
Они слились, и еще не рожденный ребенок, словно суперклей невероятной силы, скрепил их слияние навечно, заполнил все пустоты, все щели между двумя деталями. Как бы я ни хотел, мне уже никогда не подобраться к ним, не разъединить, не выкрасть для себя кусочек счастья. Как нелепый неуклюжий воришка, я метался вокруг в поисках лазейки, плохо лежавшего добра. Мне предстояло смириться с тем, что я потерял ее безвозвратно.
Да я и сам был когда-то женат, и в моем браке родился ребенок, но то были совершенно другие вещи. Мы с Жанной не знали друг друга, с самого начала мы знали лишь то, что совершаем ошибку, соглашаясь на этот союз, но слишком утомительным казалось объяснять себе, в чем заключалась она. Мы даже не притворялись, что любим, и я не бросал никаких уютных, теплых, страстных романов ради женитьбы – а будь бы у меня такой, не бросил бы, а скорее бы, просто не женился. Есть отношения, что начинаются поневоле, мой брак был тому примером. Анна же вышла замуж из чувства; уже не имело значения, насколько сильным, насколько сильнее чувств ко мне оно было – ребенок помножит его на миллионы, возведет в степень безграничного, сделает непобедимым, бессмертным. Таково женское сердце: слепая любовь его поводырь, а любовь матери к сыну – самая слепая из всех.
Стыд, которым пронзало меня отныне всякий раз, стоило лишь представить Анну в моих объятиях, свидетельствовал о том, как быстро я отчаялся. Видимо, и во мне родился трепет перед новой жизнью, страх осквернить ее нечистыми мыслями. Теперь даже думать об Анне преступно, даже вспоминать, как счастлив, пусть и недолго, я был с нею рядом.
«Но это невозможно, – повторял я снова и снова, – это невозможно. Что же останется у меня, если я потеряю право думать о ней? Пустота, тишина, смирение. И нет выхода, кроме одного – забыть эту женщину».
12
Прошло полгода. К городу Р., крадучись, подбиралась осень, погода уже испортилась, время от времени накрапывал дождь. Игорь Ржевский, несмотря на ожидавшие его в предвыборном штабе неотложные дела, навестил меня вскоре после завтрака.
За прошедшие месяцы я осунулся, на впалых щеках треугольниками выступали скульные кости. Я открыл отцу, все еще одетый в домашний халат, неприязненно сощурил глаза на свет, предложил кофе. Игорь кивнул и последовал за мной на кухню.
Пока я готовил, видно было, как дрожат мои руки. Тонкие пальцы едва сгибались, ногти стали землисто-желтыми.
– Голова сейчас расколется, – не жалуясь, а сообщая факт, произнес я. Поставил на стол перед отцом кофе, сел напротив, отхлебнул из своей чашки, зажмурился. Глубокие морщины веером растянулись от глаз к вискам.
– Как продвигается кампания? – болезненно стискивая зубы, выдавил я вопрос. – Конкуренты дрожат?
Игорь улыбнулся.
– Дрожат. Понимают, что проигрывают, но поделать ничего не могут. За нас – жители города, это самое главное. Знаешь, сын, я всегда мечтал, чтобы люди здесь поняли, насколько важно каждому иметь самую малость – гораздо важнее, чем сделать из довольного обывателя очень довольного. Но даже я сам, сколько совершили мы для этого, даже я сам не предполагал, что удастся убедить людей отказаться от излишеств ради облегчения доли неимущих. Это ведь против человеческой природы, если вдуматься. Но они идут за мной, поддерживают мои идеи – и это чудо.
– Да какое чудо, тут дело в личном обаянии, Игорь Платонович. В вас же влюблены все женщины города от пятнадцати до пятидесяти пяти.
Игорь поставил чашку на стол и обхватил ладонью бороду, касаясь пальцами кончиков улыбки.
– Полно мелить чепуху. Как твои дела, Гриша?
– Хорошо, отлично, – поспешно ответил я и закашлялся.
– Куришь много.
– Знаю, папа. Не начинай.
– И если бы только курил… Зачем ты это с собой делаешь? – озабоченно спросил отец.
– Утро, – я с видимым равнодушием выдохнул, – не лучшее время для философских бесед.
– Ты себя убьешь так.
– Аминь.
– Гриша!
– Ну чего? – я, уже споласкивавший чашку под краном, зло развернулся от мойки и уставился на отца. – Пришел лезть мне под кожу? Не видишь, что и без того хреново?!
Вместо ответа Игорь встал, схватил меня за руку и притянул к себе. Поцеловал в лоб, усадил снова напротив. Заговорил медленно и спокойно:
– Хорошо, мы не будем ссориться. Расскажи мне лучше, как твои дела. Как работа?
– Дерьмо, – я пожал плечами. – Работа – дерьмо. Я уже почти год вожусь с делом Груздева – Молодского, а конца и края ему не видно. Слушание назначено на четвертое сентября, но Дугин наверняка попросит перенести дату на более позднюю. Он все еще не теряет надежды что-нибудь придумать.
– А он может что-то придумать?
– Нет, его карты биты. Мишиных усилий хватает только на то, чтобы оттягивать развязку, которая, он знает, останется за мной. Бесконечный ворох бумаг, ты бы видел толщину папки с материалами дела. Я сказал «папки»? Хотел сказать «папок». Там уже давно не один том.
– Но ты спокоен на этот счет?
– Абсолютно. С первого взгляда было ясно, что у Михаила нет шансов. Я уже не думаю об этом. Я вообще уже ни о чем не могу думать.
Я подпер кулаком лоб, губы изогнулись в печальную дугу.
– Женщина, о которой я рассказывал тебе, помнишь?
– Анна? – уточнил Игорь.
– Да, Аня. Она замужем кое за кем, и они ждут ребенка.
– Ох, Гриша…
– Да, вот так. Не могу перестать думать о ней, хотя и понимаю прекрасно, что в этом нет смысла, это чистейшее безумие. Я, наверное, плохой человек: не знаю, что ты обо мне подумаешь, когда я скажу это, но… Черт, как сложно. Ну, словом, я постоянно только и думаю о том… Надеюсь на то, что с ее ребенком что-нибудь случится. Что он не родится или родится мертвым.
