скачать книгу бесплатно
С ранней молодости Мещерский был не только приближен ко Двору, но и всегда входил в круг друзей молодых членов императорской фамилии. С 1862 года по 1872 год он близко дружен с наследником престола Цесаревичем Николаем, его братом Александром (будущим императором Александром III) и герцогом Евгением Лейхтербергским.
И в этом дружеском сообществе молодых знатных людей он стал весьма значительным участником, ведь Россия уже знала его и как литератора и как общественного деятеля; с 1860 года Владимир Петрович немало печатался в таких популярных изданиях как «Русский вестник», «Московские ведомости» и «Северная пчела».
Но у Мещерских была и ещё одна немаловажная грань общения с царскими детьми. Грань трогательная и глубоко сердечная: первой любовью будущего императора Александра III была родственница Владимира Петровича, княжна Мария Мещерская.
Первая любовь просияла для Великого князя Александра таким восторгом и такой красотой чувств, что он был глубоко предан своей избраннице и готов был ради счастья с нею отказаться от царского престола. Их любовь сияла чистой взаимностью и светлой надеждой на общее будущее. Но наследник престола не властен распоряжаться своей судьбой, и Александру пришлось пожертвовать своим счастьем во имя высоких целей российской политики.
Княжну Марию отослали за границу, и последним моментом их сердечных отношений была прощальная встреча, полная взаимного горя, и прощальный поцелуй, малый и последний дар первой любви будущего великого правителя России. Русский императорский двор, не отличавшийся строгостью нравов, был подлинно удивлен и восхищен благородством и глубиной чувства Цесаревича Александра.
…Но возвратимся к дружескому и гражданскому общению с ним князя Владимира Петровича. Все знатоки жизни и правления Царя Миротворца согласно говорят о большом влиянии Мещерского на формирование политических взглядов Наследника российского престола. Какими же были эти влияния?
Князь Мещерский последовательно и неуклонно проявлял себя сторонником постепенности в реформировании России и сторонником определенных перерывов (пауз) в реализации реформ («чтобы жизнь могла сложиться»). Располагая сегодняшним знанием истории Отечества, горьким опытом стремительного проведения реформ и в советское и в послесоветское время, можно ли не признать немалую правоту князя Мещерского?
Каждый раз стремительный ход нововведений буквально сшибал наше государство с его исторического пути и опрокидывал в подлинную катастрофу…
Располагая сегодняшним, дорого купленным нерадостным пониманием лучшей успешности отнюдь не одномоментных, а постепенных преобразований, мы, наконец, можем признавать немалую правоту суждений князя Мещерского. Свои политические суждения он отстаивал повсюду: от книжных и журнальных выступлений до придворного и салонного общения. Салонное общение имело большую значимость в формировании русских общественных настроений. И Мещерский, конечно, создал свой собственный салон, оказывающий немалое воздействие на интеллигентные слои российского общества. С 1872 года его литературный и политический салон неизменно посещали самые видные столичные и региональные чиновники, литераторы и общественные деятели.
Мещерского не мог не смутить разгул революционных страстей, наметившийся, а потом и разыгравшийся в период Великих Реформ и достигший своего апогея в дни убийства правящего императора Александра II. И Мещерский не только утвердился в правильности своих представлений о постепенном реформаторстве, но и пришел к мысли о некоторой необходимости даже и «контрреформ», чтобы русское общество успокоилось и устоялось в своей повседневности. Исходя из этого, он видел известную пользу в корректировке Великих Реформ, находя в ней необходимый стране «конец эпохи шатания и возвращения твердой, знающей свои желания власти».
(Кто из наших современников, хорошо знающих постыдные «шатания» времен М. С. Горбачёва и Б. Н. Ельцина, сегодня не согласится с князем Мещерским? Ведь мы, наконец-то, снова возвращаемся к разумному пониманию того, что любая власть лучше любого безвластия…) То есть Мещерский в корректировке реформ видел возращение (возрождение!) исконного русского принципа самодержавия. Из уст Владимира Петровича Мещерского это звучало так: «…чтобы одна власть управляла и никто больше. А мы были бы управляемы».
Эта точка зрения потом, уже в советское время, принесла Мещерскому четкое политическое определение – идеолога русской дворянской реакции. Но сегодня, видя государственный курс на всемерное укрепление центральной власти и пережив уже не одну эпоху подлинного безвластия, мы едва ли осудим князя Владимира Петровича столь однозначно строго.
А он сам тоже хорошо почувствовал жуткое дыхание безвластия, пронесшееся над Россией в 1904–1905 годах. Тогда его смутили даже не сами вооруженные революционные выступления (с ними-то можно было справляться с помощью ещё послушной Царю армии), а гораздо более потряс его размах либерального движения, буквально захлестнувшего Россию. С этим-то как и какими силами можно справиться? Это казалось ему подлинным безумием, охватившим общество.
И мы, зная, какая судьба постигла это общество, начиная с 1917 года, должны признать, что князь был прозорливо точен в своих определениях. Русское просвещенное общество само привело себя на свою собственную Голгофу.
А в чём же сам, этот «идеолог дворянской реакции», видел возможное спасение России? Его главной политической идеей было «сочетание духа свободы с духом царства». Уважаемый читатель, не спешите назвать это неожиданное «сочетание» явной нелепостью и даже полной невероятностью! Разве не узнаете в этом сегодня вновь популярный мотив некой, как бы «народной монархии»? И к этой теме мы обратимся подробней во второй части нашей книги. А сейчас мы лишь подчеркиваем очень серьезную сердцевину политического суждения князя Мещерского, в политических воззрениях опережавшего своё время и, конечно, не понимаемого многими и многими своим современниками.
Каким образом князь В. П. Мещерский продвигал и популяризировал свои взгляды?
Для этого он располагал неплохими возможностями. Пора сказать, что судьба в равной мере наделила его способностями как писателя, так и публициста.
Как писатель Мещерский сегодня вполне забыт, и это вполне закономерно. Его романы, повести и комедии были сплошь посвящены жизни великосветского общества. И в этом обществе они имели и спрос и популярность. Великосветский читатель хорошо знал его книги «Женщины из петербургского большого света» (1874), «Один из наших Бисмарков» (тоже 1874 г.), «Хочу быть русской» (1877), «Ужасные женщины» (1878), «Тайны современного Петербурга» (1876–1877) и многие другие. (А некоторые из них имели недолгий, но отнюдь немалый успех у читателей, а «Тайны…» на какое-то время стали и неким бестселлером тогдашней литературной жизни…)
Но Мещерский работал отнюдь не только с литературой легкого великосветского содержания. Его перу принадлежат серьёзные работы о Ф. И. Тютчеве, Л. Н. Толстом, Ф. М. Достоевском и весьма содержательные три тома мемуаров «Мои воспоминания» (1897–1912).
Разумеется, Мещерский, в своих литературных трудах издавал свои взгляды на политическую реальность России, но главной сферой для их закрытого и ясного продвижения была публицистика. Им были посвящены его главные книги об устройстве России и его перспективах – двухтомник «Очерки нынешней общественной жизни в России» (1868–1870), «Речи консерватора» (1876), «В улику времени» (1879). А главной трибуной для обнародования его идей стали издаваемые Мещерским газета «Гражданин» (1872–1914) и журналы «Добро» (1880–1881) и «Дружеские речи» (1905).
«Гражданин» издавалась при финансовой поддержке правительства и была постоянно руководима самим Владимиром Петровичем, который редактировал газету во всё время её действия.
Но книги, газета и журналы предназначены для системного воздействия на российское общество, а князь Владимир Петрович Мещерский считал по-граждански совершенно необходимым и самое непосредственное влияние на верховного руководителя России, на императора.
И это влияние оказывалось немалым. Князь всегда оставался близким сомыслителем Александра III и, как полагали современники, неким «серым кардиналом», принимавшим активное участие в формировании внутренней политики России и в её успешной реализации. В её основу князь старался вносить едва не самый крайний консерватизм, который он считал лучшим проявлением патриотизма.
Дружеские отношения с Цесаревичем Александром позволяли князю в самой непринужденной форме личных бесед и личных писем высказывать свои политические взгляды и свои оценки современного состояния российской жизни. И одним из лучших периодов такого общения стало путешествие Цесаревича, предпринятое в 1866 году по Волге от Твери до Казани.
Цель этого путешествия была традиционной для наследников русского престола – по возможности ближе познакомиться с имперской Провинцией, получить личное представление о её центральных территориях. Но на сей раз у этого странствия имелось и новое назначение – увидеть, почувствовать, как действует на жизнь провинциальных местностей реализация Великих реформ, какой становится преображенная ими Россия.
Это путешествие не раз описано как современниками, так и позднейшими исследователями и хорошо отражено как в дневнике самого Цесаревича, так и записках князя Мещерского, находившегося в составе свиты Цесаревича. И мы сейчас не станем возвращаться к перечислению участников поездки, но подчеркнем, что среди них находились К. П. Победоносцев и В. П. Мещерский – два главных идеолога консервативного курса России. И это давало им немалые возможности для иллюстрирования своих взглядов встречаемыми житейскими примерами.
Цесаревич и сопровождающие его лица в то памятное лето посетили Мышкин и оставили об этом свои воспоминания. Но мы внимательней коснемся этого в одной из последующих глав своей книги, а здесь лишь отметим, что Мышкин произвел на князя Владимира Петровича благоприятное впечатление, а особо хорошее мнение сложилось у него о нашем городском голове Т. В. Чистове.
И, очевидно, уже тогда у Мещерского сложилось пожелание побывать здесь ещё раз и, в этом случае, ближе познакомиться не только с городом, но и с его уездом. И это намерение реализовалось. Будучи чиновником для особых поручений Министерства внутренних дел, князь Владимир Петрович предпринимал поездки по разным губерниям России для личного изучения их повседневности. С такой целью и была предпринята его новая поездка в Мышкин. О ней стоит сказать несколько подробней.
Она состоялась в 1867 году, на этот раз «серый кардинал» намеривался почти два года посвятить близкому знакомству с российской Провинцией. Намерения, кажется, были столь основательными, что князь покидал Петербург в самый разгар зимнего бального сезона, отказываясь от больших возможностей великосветского общения.
Путешествие Мещерского на этот раз опять пролегало через Тверь и продолжалось по Ярославской губернии. Путевые очерки князя хорошо известны, они вскоре были дважды опубликованы. Но, может быть, для нас особенно интересны его письма к великому князю Александру Александровичу. Это очень яркие и интересные материалы, живо передающие взгляды человека – наблюдателя провинциальной жизни и содержащие немало примечательных оценок новшеств в её бытии.
В этих оценках Мещерский весьма критичен, а нередко даже и иронически резковат. И этот тон не бывает смягчен даже встречами с провинциальными предпринимателями, осуществляющими солидные коммерческие проекты. Таковы, например, его отзывы о могущественных купцах Рыбинска и Торжка. И на этом общем фоне благоприятностью своих содержания и тона резко выделяется июньское письмо из Мышкина. Для нас оно интересно целым рядом своих особенностей.
И самая первая из них – это искреннее проявление близких товарищеских чувств к Цесаревичу. Вот пример такого сообщения: «Поклон Вам от Волги, поклон, задушевный, Александр Александрович! Стихи, предпосланные письму, выражают мое настроение души: вспоминаю про наше осеннее плавание и жалею искренне, что Вы так далеко. Из Ярославля, как нарочно, пришлось плыть на “Поспешном” до Рыбинска, а из Мышкина, куда забросили мои похождения, на “Наяде” до Твери…»
Вторая – это хорошее знание князем хозяйственных особенностей Мышкинского уезда. Он отмечает в своих письмах, что этот уезд его особенно интересует как наиболее земледельческий в Ярославской губернии. И князь пишет, что на сей раз его особенно привлекает жизнь крестьянского мира, и он желает с нею познакомиться поближе.
Третья важная особенность заключается в том, что письма Мещерского содержат отсылки – напоминания о путешествии с Цесаревичем. Они углубляют благонадежность интонации рассказа. И особо важной особостью этого повествования мы видим весьма приятное (и отчасти даже удивительное) мнение о культуре быта мышкинских крупных предпринимателей. Если в ряде других мест оценка купеческого быта резко отрицательна, то в мышкинском случае она является самой благонадежной. И мы находим уместным подтвердить это обращением к запискам Мещерского.
Сперва приведем извлечение из его путевого очерка, в котором звучит отзыв о мышкинском купце первой гильдии Петре Евгеньевиче Чистове (племяннике Тимофея Васильевича Чистова): «… владелец другого дома считается одним из богатейших хлебных торговцев. Он принял нас очень любезно и прежде всего повел нас осматривать дом. Поднявшись по лестнице на бельэтаж, хозяин сказал нам: “Всё, что вы видите, всё это от Тура”, как бы для того, чтобы приготовить нас к ожидавшему великолепию: и действительно, в этом бельэтаже, где давались балы для окрестных помещиков, мы нашли много роскоши и туровского вкуса, причем заметили, что хозяин живет в этом бельэтаже и устроил себе безупречный по удобствам кабинет: роскошь, значит, успела сделаться потребностью жизни».
Далее мы обратимся к материалам второго посещения Мещерским нашего города, к его письму Цесаревичу: «Из Рыбинска поехал я сухим путем в Мышкин, где захотел взглянуть на крестьянский мир, так как этот уезд более других промышляет земледелием. Остановился в доме у богатейшего хлебного торговца и на этот раз был поражен умением жить и её (жизнью) наслаждаться в купеческом быту. У этого купца нашел прекрасный дом, устроенный и меблированный Туром, великолепный сад, оранжереи, каких видел не много, где сотнями насчитывают ананасов, потом конюшню с двенадцатью рысаками, весьма порядочными и, наконец, псарню с десятью гончими, борзыми и двумя породистыми сеттерами.
Он человек приятный и любезный и образовался в постоянных сношениях со здешними помещиками».
Как видим, отзывы о Мышкине у «серого кардинала» самые непринужденные и одобрительные. Этим как бы подчеркнуто его упоминание о праздничном обеде в доме Т. В. Чистова, который был в своё время дан в честь приезда Цесаревича. Эти моменты приводимых материалов прекрасно подмечены в работе О. Б. Карсакова («Тютчевский дом», 2019, № 1).
В этом исследовании внимательно подмечены все моменты доброжелательного отношения князя Мещерского к заинтересовавшему его маленькому городу, преуспевавшему в крупной торговле и несколько неожиданно явившему ему достойную цивилизованность купеческого быта.
И нам остается лишь добавить ко всему сказанному, что род князей Мещерских имел в своё время как владельческие связи с мышкинским уездом, так и родственные, в частности, с графами Апраксиными и князьями Волконскими, владельцами усадеб и селений в нашем уезде. Поэтому мышкинский край уже по семейному историческому прошлому был не чужд главному идеологу русского дворянства…
И путешествие по Волге в свите Цесаревича впервые привело князя к встрече с местами, отнюдь не чужими для его предков. И сейчас мы можем внимательней обратиться к теме того путешествия 1866 года.
Мышкинская часть путешествия
Как выглядели в эти, туманом времени, заволочённые годы давние судьбы людские?
И. Григорьев
В начале нашей книги мы уже обмолвились, что император Александр III – это не только единственный из российских венценосцев, в личном окружении которого многие люди хорошо знали город Мышкин, но он и сам побывал в нём и сохранил об этом посещении благоприятные впечатления.
Собственно, мышкинская часть его волжского путешествия состоит из трёх, в равной мере интересных и содержательных, моментов. Для него здесь особо значимыми были не только сам город Мышкин, но и дворянская усадьба Кучино и историческое село Учма. Эта часть путешествия Цесаревича и его брата великого князя Владимира освещена в отчёте о путешествии, в дневниках Цесаревича и В. П. Мещерского и в работах местных исследователей. И мы не видим необходимости повторять эти достаточно известные сведения, а лишь сведём их в единый мышкинский отрезок путешествия Государя Наследника.
…Он начинался с отбытия парохода «Наяда» из города Углича, где встреча царственных гостей имела торжественный праздничный характер, и местные исторические материалы повествуют об этом и полно и подробно. И есть в них одно особо замечательное сообщение. Его обнаружила в тогдашних городских документах директор Угличского филиала Государственного Архива Ярославской области Т. А. Третьякова.
Текст об отплытии «Наяды» из Углича говорит, что далее пароход следующей целью своего пути имел… село Учму. Да, не города Мышкин, Мологу и Рыбинск, а названное село.
Это момент отнюдь не из обычных, на всём протяжении волжского путешествия Наследника престола мы не знаем упоминаний о подобных сельских местах особого внимания царственных путешественников.
Может возникнуть недоуменный вопрос: чем был вызван их интерес к Учме? Но на этот вопрос нам не придётся долго искать ответа. Мы знаем, что в немногочисленном окружении Наследника самым значительным лицом был К. П. Победоносцев, обёр-прокурор Синода и главный идеолог православно-консервативного пути России. Направляясь в волжское путешествие, он в центре своего внимания держал главные святыни этого маршрута и места, связанные с историей царского дома. И он не мог не знать о Кассиане Греке (Касьяне Учемском), о котором древние документы говорят не только как о замечательном святом, но и как о приближенном царицы Софьи и даже как о «царицыном дяде».
Да, князь Константин (будущий инок Кассиан) являлся лицом императорской крови, родственником византийских императоров. И в глазах обер-прокурора Синода такой уникальный святой не мог не обладать особой значимостью для членов императорской фамилии. Вот потому-то Учма – это следующий после Углича ключевой момент путешествия.
Мы не имеем сведений о том, сходили ли царственные путешественники в это месте на берег, посещали ли Кассианову пустынь или же ограничились осмотром старинной обители с борта парохода, но мы хорошо знаем, что на следующей мышкинской остановке «Наяды» они покинули пароход и отправились в усадьбу Кучино. Чем она их так привлекла? Но и здесь ответ на вопрос лежит, как говорится, на поверхности событий: Кучино – это родовая усадьба дворян Скрыпицыных и принадлежала она сыну первой учительницы будущего императора. П. Н. Скрыпицыну. И в этой родовой усадьбе и проводила свои старческие дни первая царская наставница! А её сын являлся главным лицом ярославской губернской депутации, встречавшей Цесаревича в Угличе, потому что он был предводителем ярославского губернского дворянства.
И когда недалеко от села Кабаново пароход остановился, то высоких гостей на берегу уже ожидали экипажи для поездки в Кучино!
Недальняя живописная дорога всех порадовала и картинами богатырского соснового бора, и хорошо обжитой долинкой тихой полевой речки, и провинциальным уютом старого барского парка, встречавшего гостей. Здесь всё хранило приметы вековечного уклада сельской помещичьей жизни и в то же время ясно говорило о глубокой культурности древнего дворянского рода. Гостям всё было интересно, это были встречи с русским провинциальным прошлым и настоящим, а главной, конечно, была встреча с милой для их памяти старенькой царской наставницей.
Осмотр усадьбы, её фамильных древностей, праздничный обед, воспоминания о детских годах великих князей, о событиях и спутниках их тогдашней жизни – всё это наполнило тот необыкновенный день на мышкинской земле. И документы волжского путешествия особо отмечают его очень трогательной фразой о том, что старушка-наставница была сердечно рада удивительной встрече и благодарной внимательности своих царственных питомцев. Право, уж не самый ли это был сердечный момент всего волжского путешествия Государя Наследника?
Но и пребывание в городе Мышкине тоже обещало встречу, способную пробудить воспоминания далеких детских лет. Ведь в Мышкине их ждала встреча с одним из товарищей раннего детства, а теперь мышкинским дворянским предводителем, руководителем мышкинских земцев Фёдором Константиновичем Опочининым.
Приезд Цесаревича в Мышкин неоднократно отражался в разного рода публикациях. Эти тексты достаточно кратки, но содержательны, они упоминают и о встрече царственных гостей, и о молебне в Успенском соборе, и о праздничном обеде в доме Т. B. Чистова, и об общем сожалении, что во всех этих событиях не мог участвовать всеми уважаемый предводитель дворянства Ф. К. Опочинин, который «был отчаянно болен». Его встречу с товарищами детских лет совершенно не допустило глубокое обострение болезни, которая и унесла в могилу этого замечательного человека.
Но, в целом, впечатление о Мышкине у его высоких гостей осталось приятным и благожелательным, а князь Мещерский обращается к этим воспоминаниям в письме из своего второго приезда в Мышкин. О. Б. Карсаков в своём исследовании о круге друзей и добрых знакомых Ф. И. Тютчева тонко подмечает ряд деталей княжеских писем, в которых ясно звучит весьма положительная оценка мышкинской купеческой жизни (особенно в сравнении с бытом купечества других посещенных им городов). Эти письма сохранили и приятственное воспоминание князя о первой встрече с Т. В. Чистовым, и его напоминание Наследнику о тёплой непринуждённой обстановке того общения.
…Припомним, что Мещерский, исполняя обязанности чиновника по особым поручениям Министерства внутренних дел, свои поездки в Провинцию во многом посвящал изучению того, как преображается русская жизнь после реализации Великих Реформ, какие хорошие новшества начинают заявлять о себе в городском хозяйстве, в жизни местного общества, в купеческом и крестьянском быте и хозяйствовании.
Этим наблюдениям и выводам посвящены и письма Владимира Петровича из города Мышкина и Мышкинского уезда. И если местная земская жизнь, по его мнению, в административной деятельности на селе ещё не проявила себя достаточно положительно, то город и его управление оставили у гостя самые лучшие впечатления. Мы полагаем, что таковые же впечатления сложились и Государя Наследника как от своего собственного посещения Мышкина, так и от писем друга, «серого кардинала» его царствования.
Усадебные люди
Если вглядываться в историю любой старинной дворянской усадьбы, то перед твоим мысленным взором возникнет отнюдь не перечень дат и событий, а скорей поток сюжетов, бледно сияющее шествие манящих далеких образов
В. Гречухин
…Размышляя о веке Александра III, мы часто обращаемся к окружению Императора-Миротворца, к его друзьям и соратникам, а это окружение, конечно, было в основном дворянским. И его нравы, традиции, привычки, как и вся культура, так ярко расцветшая в XIX веке, пришли из мира русской усадебной жизни. Просвещенный русский дворянин XIX столетия – это своеобразный Усадебный Человек.
Таких людей не было в русском средневековье, нет и сейчас. Их создала и сформировала усадебная жизнь, обретшая свой исток в конце XVIII и оборвавшаяся в начале XX века. Люди, её создавшие, являли собой особый тип, неких русских европейцев, чья содержательная суть имела как бы два истока – Русь и Европу.
Мы полагаем, что наиболее органично два этих начала слились и сроднились воедино именно в век Александра III, Царя-Славянофила. И, может быть, нам стоит попытаться проследить и эти начала, и это развитие, и это слияние на примере какой-то одной достойной дворянской фамилии?
Может быть, в её истории, словно в неспешном историческом кинофильме, мы увидим все периоды созревания Усадебных Людей, начав от едва не сказочных средневековых лет? И, может быть, череда этих образов приведёт нас ко временам императора, желавшего на основе двух выше названных начал построить особую самодостаточную русскую цивилизацию?
Мы подумали о том, что ежели весь первый раздел нашей книги во многом посвящён местнокраеведческим событиям, то, очевидно, уместным будет взять для рассмотрения одну из здешних мышкинских дворянских фамилий. И мы внимательней, чем прежде, обратились к роду дворян Опочининых.
Годы начальные. Это мы с уважением сказали о XV веке, в котором Опочинины видели и знали свои начала.
Где-то там, либо немного поздней, они помнили своего родоначальника Семёна, от которого и пошла уже твёрже знаемая родовая линия. И она усматривалась именно у нас, в Ярославии, в угличском верхневолжье (Мышкинского-то уезда ещё не было…). Например, в 1665 году мы видим краткие сведения об отставном служивом человеке «из детей боярских Малюте Обрамове, сыне Опочинине». Видать, он много служил царю, потому что в тогдашних бумагах упомянуто о нём, что он «стар и увечен глазами».
Но, несмотря на свои старость и «увечность», он много счастливей своего родственника Тимофея, «сына Опочинина», который «убит на службе в 1659 году! И тот и другой – наши земляки, их владения с 1629 года находились в Кацком и Елецком станах, то есть в последующем Мышкинском уезде. Их потомки Даниил, Степан, Василий, Родион, Никифор, Алексей – все «испомещены» именно здесь, им принадлежало село Кузьмадемьянское (что в нынешнем Глотовском лесу) и в разных местах находившиеся пустоши.
«Разносортица» чиновная. В XVII и XVIII столетиях Опочининых уже много, это семейство уже обозначило свои родственные линии, и обозначилось множеством служб, должностей, званий. Каких только должностей и чинов ни имели тогда Опочинины… Но все начинали с самых скромных и низших и все они – военные люди.
Сурово начиналась у них служба военная. Вот Родион Опочинин – это просто «драгун», Василий – «солдат», такое же рядовое состояние, только в пехоте. Однако, пехота эта гвардейская, славный в будущем Семёновский полк. Фёдор – это капрал. А Тихон – это некий «ундер цейхвартер» (Господи, что за чин?). А Алексей – вовсе «артиллерии ученик», куда уж скромнее… Но впереди у них нелегкое, но уверенное продвижение по службе. Никифор становится капитаном. Василий, сполна испытав суровости войны и даже побывав в шведском плену, становится майором. Пётр Опочинин – это тоже секунд-майор…
И в эти годы Опочинины уверенно повышают своё служебное положение. Даниил получает чин стольника, Степан уже служит воеводой в Переславле-Залесском. Александр служил с 1732-го по 1770 год и добрался до высокого чина генерал-поручика. Служил он с шестнадцати лет, из родного дома ушёл рано, а возвратился очень поздно. А этот самый его родной дом – это мышкинская усадьба Нечаевское!
Столь же успешен Алексей Опочинин, «генерал от инфантерии», и он занимал важные военно-административные должности. Серьёзно возвышается значимость рода. И об «ундер цейхвартерах» можно было лишь с улыбкой вспоминать!
А лучше и вовсе не вспоминать, ведь по всем статьям Опочинины уже твёрдо вышли на, казалось бы, надёжную дорогу к доброму преуспеянию. Они уже хорошо известны, заслуженны и не бедны. И следует заметить, что среди их тогдашних владений неизменно значится усадьба Шишкино, полученная ещё в 1680 году воеводой Степаном. То есть у Опочининых давно есть свой родовой очаг, неизменно сохраняемый от поколения к поколению.
Но стоит ли думать, что с этих пор судьба фамилии была сплошь благодатна и её дорога к высшим кругам русской знати была идеально ровной и лёгкой? Увы, нет.
Бури житейские. Весьма известный в недавнее время писатель В. Пикуль однажды обмолвился, что мир русского дворянства генеалогически был так сложен и запутан, что едва ли не все его старые фамилии оказывались между собой в той или иной степени родства, в ближней ли – в дальней ли, а то и в едва угадываемой в туманах веков. Но состояли в родстве!
Вот так и Опочинины, чей род страсть как разросся и распространился не только в наших местах, а даже и по всей Ярославии, да и по некоторым иным губерниям России. Однако основное «ядро» людей этой фамилии обреталось в наших краях, в Мышкинском уезде.
Татьяна Анатольевна Третьякова в своей книге «Венок Опочинину», касаясь дворянских некрополей села Потапово и погоста Каменка, перечисляет чуть не два десятка носителей этой фамилии. Кого только нет в этом печальном списке, какие только родственные связи ни обнаруживаются, какие только жизненные перипетии ни приоткрываются.
Перед мысленным взором читателя проходят генералы и подпоручики, тайные советники и коллежские асессоры, «мечтательные барышни и гордые юнцы» и среди них (этих «юнцов»!) даже такая удивительная фигура как …самозванец, имперских якобы кровей! Да, подпоручик Ипполит Александрович Опочинин, выдававший себя за сына императрицы Елизаветы Петровны!
Бури житейские XVIII столетия, с их дворцовыми переворотами, попытками ниспровержения властей, заговорами или же дерзкими вольными разговорами так взбудоражили дворянство, что порой даже и самые фантастические домыслы могли приниматься за правду, а самые безосновательные заявления – смелую надежду на прекрасный успех. Вот и юный Ипполит Опочинин каким-то образом уверился в том, что он вовсе не кровный потомок генерала Александра Васильевича Опочинина, а не кто иной, как сын… императрицы Елизаветы Петровны и английского короля! И дерзко говаривал своим знакомцам, что «может статься, что и я буду императором».
Искателю престола «было семнадцать годиков», пребывал он в скромном чине подпоручика, а своими сумасбродными соображениями поделился со знакомыми и провинциальными родственниками в округе города Устюжна Железнопольская. Дорого же обошлись им все эти несусветные фантазии. Самого «принца» сослали в Сибирь, в рядовую службу… И это было отнюдь не самым тяжким наказанием, ведь его главный собеседник, отставной корнет Батюшков навсегда «загремел» в кандалах в каторжные работы. В невероятно суровое место, в заполярную Мангазею!
Крутым был XVIII век и на фантазии и на наказания за них. И глупых слов он не прощал. Но «потомок императрицы Елизаветы и английского короля» отломав в Сибири то ли семь, то ли даже десять лет немилосердной службы, вернулся-таки в родные мышкинские места. По горячим просьбам его отца, заслуженного генерала, «принцу» было велено безмерно доживать в здешнем сельце Нефёдково, где на относительной воле он прожил всего один годочек и упокоился на погосте Каменка. Не прошли даром годы тяжкой Сибири.
Ох, суровы дни XVIII столетия и несравнимы с дворянским золотым XIX веком.
Среда аристократическая. Да, именно в ней светятся лучшие дни рода Опочининых. Они начались с Фёдора Петровича, адъютанта и друга великого князя Константина Павловича. Его карьера отмечена чином тайного советника, должностью обер-гофмейстера высочайшего Двора, он являлся членом Государственного Совета и его список наград способен вызвать большое почтение к их обладателю.
А Константин Фёдорович – это флигель-адъютант императора, непременный участник придворной жизни высшего общества, близкий друг М. Ю. Лермонтова. Российские литературоведы высказывали мнение, что именно он во многом и являлся прототипом образа Печорина в знаменитом произведении «Герой нашего времени». Он немногим менее отца был украшен значительными орденами: Святой Анны 3 степени, святого Владимира IV степени, имел дармштадтский орден Святого Людовика, польский орден «Виртути Милитари».
Его супруга Вера Ивановна – это дочь заслуженного генерал-лейтенанта Ивана Николаевича Скобелева, видного администратора и довольно известного литератора.
Мы много рассказывали о его сыне, нашем Фёдоре Константиновиче Опочинине и его столичных связях, которые ярки и интересны. Но для лучшего пояснения участия Опочининых в аристократической среде Российской империи, должно быть, нужно упоминание о судьбе одной из его сестёр, Дарьи Константиновны.
Фрейлина императрицы Марии Александровы и близкая подруга великой княгини Марии Николаевны, она пользовалась большой доверительностью и любовью этой особы императорского рода; была пожалована титулом графини Богарне. Такое пожалование являлось очень высоким и даже вызвало некоторый международный царственный резонанс, на это пожалование откликнулись королева Швеции и императрица Бразилии. Т. А. Третьякова в своей книге «Венок Опочинину» опубликовала часть переписки великой княгини, касающейся этого вопроса и её дружбы с Долли (Дарьей Опочининой).
Письмо к Долли было отправлено в 1869 году из Рима, оно замечательно уже большой теплотой отношения к подруге. Стоит здесь привести часть этого глубоко дружеского послания: «Милая душка, многолюбимая Доля, вчера Владимир передал мне твоё сердечнее письмо, которое согрело мне сердце и за которое очень искренне благодарю. Мне так грустно и пусто после твоего отъезда, мы так сошлись в это короткое время, что свыклась тебя видеть… слышать и с тобой говорить. И я промечтала не менее твоего о наших разговорах…» (Письмо семейное, в нём много сказано об улучшении поведения её сына, герцога Евгения), внука императора Николая I.
Семейные моменты письма вполне понятны, ведь дружба Дарьи Константиновны с великой княгиней привела к ещё одному возвышению рода Опочининых – Долли вышла замуж за человека, занимавшего весьма высокое место в императорской семье. За Его Императорское Высочество Евгения Максимилиановича князя Романовского герцога Лейхтенбергского, то есть за сына великой княгини. Вот так Опочинины вошли в родство с русским императорским домом.
Как в высшем свете был принят этот брак? А весьма неоднозначно. Сам великий князь Александр Александрович (будущий император Александр III) его совершенно не одобрил. Зная крайнюю несерьёзность герцога Евгения, он не ожидал от его супружества ничего хорошего и не верил в благотворность таких семейных уз. Известно его письмо по этому поводу, в котором он без обиняков говорит: «…Могу Вам передать самую новую новость о свадьбе Евгения Максимилиановича с Опочининой, которая была у нас фрейлиной. Каково, как Вам нравится это? Просто комедия, да ещё преглупейшая».
Но, кажется, Александр Александрович в этом случае ошибся. Женитьба на немалое время остепенила герцога, который дотоле имел плохую репутацию буяна и гуляки, много «шатавшегося» по заграницам и проказившего в Париже. Его мать, великая княгиня Мария Николаевна, имевшая четырёх сыновей, за Евгения особенно переживала. И её письма говорят, что брак с Долли Опочининой её утешил, сын стал вести себя благопристойно. В молодой семье появилась дочка, которую все ласково звали «Долинька»…
А в высшем свете блистательный брак Опочининой у некоторых людей вызвал и откровенную зависть. Так её родственница О. Н. Скобелева откровенно заявляла, что брак её племянницы Долли с Евгением «ей просто невыносим». Она всерьёз рассердилась на обеих племянниц и за глаза, не стесняясь, называла их «противные опочалки».
Ho, впрочем, причина таких неудовольствий вскоре прояснилась. Когда тяжёлая болезнь унесла в могилу графиню Богарне, то её тётушка О. Н. Скобелева приложила все усилия для того, чтобы сблизить овдовевшего герцога со своей дочерью Зинаидой. И преуспела в этих усилиях, герцог своим вторым браком сочетался с Зинаидой.
Но на этот раз в браке любви и согласия не случилось, и Евгений снова загулял и повёл жизнь вполне несерьёзную. Впрочем, это уже не касалось Опочининых, а милая их сердцу «Долинька» (Дарья Евгеньевна) оба своих брака имела с людьми высокого светского положения. Её первый супруг – это князь Лев Михайлович Кочубей, а второй – барон Гревениц, сенатор, директор общей канцелярии министерства финансов, и, кажется, отсюда мы уже можем перейти к портретам подлинных «усадебных людей» Опочининского рода.
Мы полагаем, что среди Опочининых первого такого человека нам следует усмотреть ещё во второй половине XVIII века. И это будет уже явная и несомненная личность мира усадебного – книжного, мечтательного, философического… Мира во многом идеалистического и трудно примиряющегося с реальной российской действительностью. Без сомнения, личность незаурядная, яркая и даже трогательная. Нам пора назвать этого редкостного героя тех дней.
Иван Михайлович Опочинин. Молодой, для своего времени весьма просвещённый помещик жил уединённо, в своей ярославской усадьбе, посвящая свои дни книгам и философическим размышлениям. Большая усадебная библиотека стала его лучшим миром общения, за пределами которого он не находил равного ей разумного и культурного общения. Это добровольное одиночество всё больше уводило его в «страну» идеалистических мечтаний, которая была так несхожа с повседневным бытом соседей-помещиков.
Иван Михайлович всё более отчуждался от их простого и невысокого бытия и всё глубже уходил в печальное философствование о незначительности и неценности современной ему русской жизни. Она становилась для него лишённой надежд на светлое и благородное общение, на возвышенные мысли и деяния. И всю современную ему российскую повседневность он оценивал столь же низко, как совсем не способную благородному человеку дать смысл его существования.
