Боги Бал-Сагота (сборник)

скачать книгу бесплатно

Боги Бал-Сагота (сборник)
Роберт Ирвин Говард

Мастера магического реализма (АСТ)
Всего за тридцать лет жизни Роберт Ирвин Говард навсегда изменил облик не только фантастики, но и вообще популярной литературы. Героическая фэнтези и исторические авантюры, детективы и вестерны, истории о боксерах и восточные приключения, юмор и даже эротика – он одинаково свободно чувствовал себя во всех жанрах. Но настоящей любовью Говарда, по мнению множества исследователей, были сверхъестественные истории и мистика. Неудивительно, что именно этот человек, стоявший у истоков жанров «южной готики» и «неведомой угрозы», был также и одним из самых ярких творцов знаменитых «Мифов Ктулху» Г.Ф. Лавкрафта, с которым его связывала многолетняя дружба.

Роберт Ирвин Говард

Боги Бал-Сагота [фантастические повести, рассказы]

Составитель – Дмитрий Квашнин

Художественное формление – Василий Половцев

© Агеев А.И., Бударов А., Квашнин Д.В., Миронова А.Д., Старков Д.А., перевод на русский язык, 2017

© ООО «Издательство АСТ», 2017

Сад страха

Когда-то я был Ханвульфом-скитальцем. Я не в силах объяснить, откуда это мне ведомо, ни с помощью оккультизма, ни с помощью эзотерики – да и не стану пытаться. Человек помнит свою прожитую жизнь, я же – все свои прошлые жизни. Как обычный человек помнит, каким был в детские, отроческие и юные годы, так и я помню, каким Джеймс Эллисон был в забытые эпохи. Почему моя память такова, я не знаю, равно как не могу объяснить и мириады прочих природных феноменов, с которыми изо дня в день сталкиваюсь я и все смертные на свете. Но лежа в ожидании смерти, которая освободит меня от продолжительной болезни, я ясно и отчетливо вижу огромную панораму жизней, что тянутся к моей действительности. Я вижу тех, кто были мною, – и людей, и зверей.

Ибо память моя не заканчивается на появлении человека. Да и как ей было закончиться, когда зверь так плавно превратился в человека, что четкой границы звериной натуры нельзя даже заметить? В том мгновении я вижу тусклые сумерки и гигантские деревья первобытного леса, еще не знавшего отпечатка обутой в кожу ноги. Вижу громадное существо, что пробирается неуклюже, но торопливо, то на задних ногах, то на четвереньках. Оно копается в прогнивших бревнах, ища личинок и насекомых, и непрерывно поводит своими малыми ушами. Затем поднимает голову и скалит желтые клыки. Первобытный дикий антропоид[1 - Человекообразная обезьяна. Здесь и далее, если не указано иное – примеч. переводчика.] – и все же я узнаю в нем родство с тем, кого ныне называют Джеймсом Эллисоном. Ну, как родство – скорее уж единство. Я – это он, он – это я. Моя кожа мягкая, белая и лишенная волосяного покрова, его же шкура – жесткая и косматая. И все же мы были единым целым, и в его немощном, зачаточном мозгу уже начинали покалывать людские мысли и зарождались людские сны – грубые, беспорядочные и мимолетные, но, вместе с тем, послужившие основой для всех высоких и благородных видений, что являлись людям в последующие эпохи.

Но и этим мои знания не ограничены. Они простираются к таким незапамятным далям, к каким я не осмелюсь следовать, к безднам настолько темным и страшным, что ни один человек не сумел бы измерить их глубину. Но даже там я ощущаю свою личность, свою индивидуальность. Она, скажу я вам, не терялась никогда – ни в той черной яме, из которой все мы выползли, слепые, вопящие и зловонные, ни в той конечной нирване, куда однажды попадем и которую я мельком видел вдалеке сияющей, точно голубое горное озеро в свете звезд.

Но довольно! Я поведаю вам о Ханвульфе. О, как это было давно! Не могу даже сказать, насколько. Зачем мне искать ничтожные человеческие сравнения, чтобы описать то, что происходило несказанно, непостижимо далеко? С тех пор земля изменила свой облик не один, но дюжину раз, и целые цивилизации успели постичь предначертанную им участь.

Я был Ханвульфом, сыном златовласых асиров[2 - Асиры (асы) – народ, населявший прародину арийской расы, Нордхейм, в придуманную Говардом Хайборийскую эру и фигурирующий в нескольких рассказах о Конане-варваре. Сама идея Нордхейма, а также двух населявших его народов, асиров и ваниров (ванов), была позаимствована автором из романа Джека Лондона «Межзвездный скиталец» (The Star Rover, 1915). – Примеч. редактора.] из ледяных равнин сумрачного Асгарда, пославших голубоглазые племена, дабы те, обойдя в вековых странствиях весь мир, оставили в самых нежданных местах свои следы. В одном из таких странствий, что проходило на юг, я и был рожден. Я никогда не видел родной страны своего народа, Нордхейма, где северяне жили среди снегов в шатрах из конских шкур.

В этом долгом походе я вырос, обретя силу, свирепость и неукротимость, свойственную асирам, не знающим иных богов, кроме Имира[3 - Имир (Бримир или Аургельмир) – в германо-скандинавской мифологии первое антропоморфное существо, инеистый великан, из тела которого бог Один со своими братьями Вили и Вё, убив Имира, создали мир.] с ледяной бородой, на чьих топорах запеклась кровь многих народов. Мои мускулы были крепки, как плетеные стальные канаты. Белокурые волосы львиной гривой спадали на могучие плечи. Чресла были облечены в леопардовую шкуру. Любою рукой я мог управляться своим тяжелым топором с кремниевым лезвием.

Год за годом мое племя продвигалось на юг, порой сильно отклоняясь то на восток, то на запад, а то и задерживаясь месяцами в плодородных долинах или на равнинах, где паслись стада травоядных, и все же медленно, но неуклонно следовало на юг. Бывало, наш путь лежал через молчаливые и безлюдные просторы, не знавшие еще человеческого голоса; бывало – путь нам преграждали дивные племена, и тогда за нами оставался след из обагренного кровью пепла на месте вырезанных деревень. И в течение этого странствия, на охоте и в боях, я стал совсем взрослым и полюбил Гудрун.

Что мне рассказать о Гудрун? Как описать цвета слепому? Могу только сказать, что ее кожа была белее молока, волосы пылали пламенем ловимого ими солнца, а изящество всякого иного тела лишь посрамилось бы ее формами греческой богини. Но мне не по силам дать вам представление о том сияющем диве, коим она была. Вам попросту не с чем сравнить – вам знакомы только женщины вашей эпохи, которые рядом с ней кажутся не более чем свечами против света полной луны. Множество тысячелетий эта земля не видела таких женщин, как Гудрун. Клеопатра, Таис[4 - Знаменитая афинская гетера, пользовавшаяся покровительством Александра Македонского.], Елена Троянская – все они лишь бледно оттеняли ее красоту, вяло подражая тому цвету, что мог наполниться всей своей силой только в самом начале.

Ради Гудрун я оставил свой народ и ушел в дикие земли изгнанником с обагренными кровью руками. Она принадлежала моей расе, но не моему народу – ребенком ее нашли в лесу, где она бродила, отбившись от племени кочевников. Когда она созрела, превратившись в прекрасную молодую девушку, ее решили отдать Хеймдалу-силачу, лучшему охотнику племени.

Но мечта о Гудрун ввергала меня в безумие, раздувала негасимое пламя, и я убил Хеймдала, проломив ему череп топором, прежде чем он успел утащить ее в свой шатер из конской шкуры. И тогда начался наш долгий побег от жаждущих мести соплеменников. Гудрун охотно бежала со мной, питая ко мне ту любовь асирских женщин, что пылает, пожирая пламя и уничтожая слабость. О, это были дикие времена, когда жизнь имела природу мрачную и кровавую, а слабые погибали, не задерживаясь на этом свете слишком долго. Мы же вовсе не были нежными, а наши страсти походили на бурю, на волнение битвы, в нас кипела львиная решимость. А любовь наша была столь же неистова, что и наша ненависть.

Так я увел Гудрун из племени, и жаждущие нашей смерти двинулись за нами вслед. День и ночь они не давали нам передышки, пока мы не бросились в ревущую пенящуюся реку, куда даже асиры не осмелились войти. Но мы, обезумевшие от любви и полные безрассудства, переправились через нее, пусть и были побиты и изранены бешеным потоком, и достигли дальнего берега живыми.

Потом мы еще много дней шли по горному лесу, преследуемые тиграми и леопардами, пока не оказались у подножия огромных гор, голубоватой цепью вздымавшихся к небу. Там, впереди, склоны тянулись за склонами.

В тех горах нас одолевали морозные ветры и голод, а сверху с шумом обрушивались гигантские кондоры на огромных крыльях. В лютых битвах, что случались в ущельях, я выпустил все стрелы и расколол свое кремневое копье, но затем мы, наконец, пересекли унылый хребет и спустились по южным склонам. Там, среди скал, мы наткнулись на деревню из землянок, где жил мирный народ с коричневой кожей, говоривший на странном языке и имевший странные обычаи. Они встретили нас с радушием и привели к себе, поставив перед нами мясо, ячменный хлеб и сквашенное молоко. Пока мы ели, они сели вокруг на корточки, и одна женщина негромко стучала по тамтаму в нашу честь.

В их деревню мы вошли на закате, и пока шел пир, наступила ночь. Со всех сторон на фоне звезд возвышались утесы и пики, а сам малый участок, заполненный мазанками и крошечными костерками, терялся в величии этой ночи. Гудрун, ощущая одиночество и давящую пустоту этой тьмы, приникала ко мне – ее плечо было прижато к моей груди. Но топор лежал у меня под рукой, и я никогда не знал чувства страха.

Маленький народец сидел перед нами – и мужчины, и женщины. Они пытались общаться, жестикулируя своими тонкими ручками. Живя все время в одном месте, относительно безопасном, они не обладали ни силой, ни непреклонной свирепостью кочевников-асиров. Они просто сидели и дружелюбно водили руками в свете костров.

Я кое-как объяснил им, что мы пришли с севера, пересекли хребет огромной гряды, а на следующий день намеревались спуститься на зеленое плато, которое видели к югу от пиков. Когда они поняли, о чем я говорил, то вдруг начали кричать, неистово трясти головами и бешено стучать в барабан. Они так хотели что-то донести до меня и размахивали руками все в одночасье, что сильнее озадачили, чем просветили меня. В конце концов я сумел понять, что они не хотят, чтобы я спускался с гор. К югу от деревни таилась некая угроза, но был то человек или зверь – мне понять не удалось.

И пока все жестикулировали, и мое внимание было приковано к их рукам, обрушился удар. Сперва я понял, что это был шум огромных крыльев, а затем из ночи выскочило некое темное существо и резким взмахом свалило меня наземь. В то же мгновение я услышал крик Гудрун – ее насильно оттащили прочь от меня. Вскочив, я уже мелко дрожал от жажды драться и убивать, но увидел, как темное существо исчезает во тьме, а в когтях его кричит и извивается белая фигура.

Взревев от горя и ярости, я схватил свой топор и пустился вслед в темноту – но вдруг остановился в отчаянии, не зная, в какую сторону повернуть.

Маленькие человечки сначала с криками бросились врассыпную, перепрыгивая через свои костры и вздымая в них искры, пытаясь поскорее спрятаться в своих жилищах, но теперь уже боязливо выбирались обратно, поскуливая, как раненые псы. Обступив меня, они принялись робко прикасаться ко мне руками и бормотать что-то на своем языке, пока я в бессилии сыпал проклятиями, видя, что они желали сказать мне что-то, чего я не мог понять.

Наконец, я позволил им отвести себя обратно к огню, где старейшина племени достал кусок выделанной шкуры, глиняные горшочки с красками и палочку. Он нарисовал на шкуре крылатую тварь, несущую белую девушку, – рисунок был очень груб, но я уловил суть. Затем человечки указали на юг и закричали на своем наречии – тогда-то я, наконец, понял, что они предупреждали меня об угрозе, которую представляло то существо, что забрало Гудрун. Прежде я полагал, что это лишь один из больших горных кондоров, но изображенное черной краской существо напоминало скорее крылатого человека.

Затем старик медленно и кропотливо начал выводить что-то, в чем я вскоре узнал карту – о да, даже в те смутные дни мы уже пользовались примитивными картами, пусть современный человек и не смог бы как следует разобраться в наших символах.

Прошло немало времени, и, когда старик закончил свой рассказ, уже наступила полночь. Однако теперь картина стала полностью мне ясна. Мне предстояло пройти по маршруту, отмеченному на карте, вниз по узкой долине, где лежала деревня, пересечь плато, затем преодолеть несколько неровных склонов и еще одну долину – и тогда я должен был оказаться перед обиталищем твари, похитившей мою женщину. В том месте на карте старик нарисовал что-то похожее на бесформенную хижину с множеством странных значков, выведенных алой краской. Указав на них, а затем на меня, он покачал головой и вновь разразился теми криками, что, похоже, служили у них обозначением опасности.

Затем они попытались отговорить меня от похода, но я с решимостью взял кусок шкуры и мешочек с едой, что они сунули мне в руки (это был в самом деле странный народец для той эпохи), схватил свой топор и двинулся в безлунную тьму. Но мое зрение было острее, чем способен представить современный разум, а умение ориентироваться на местности не уступало волчьему. Лишь раз посмотрев на карту, я мог выбросить ее прочь и безошибочно прийти к нужному месту, но я все равно сложил ее и сунул себе за пояс.

Я изо всех сил спешил в звездном свете, совершенно не остерегаясь никаких зверей, что могли искать свою добычу – будь то пещерные медведи или саблезубые тигры. Время от времени я слышал, как гравий скользил под подушечками чьих-то пробирающихся украдкой лап, замечал свирепые желтые глаза, горящие в темноте, и смутно улавливал скрытные формы. Но я продолжал неуклонно идти вперед, слишком отчаявшийся, чтобы позволить какому-то зверю, каким бы страшным он ни был, преградить мне путь.

Я пересек долину, взобрался по хребту и выбрался на широкое плато, изрезанное оврагами и засыпанное валунами. Пройдя через него, я начал в предрассветной темноте спускаться по коварным склонам. Кажущиеся бесконечными, они уходили длинным крутым скатом вниз, где их подножия терялись во тьме. Но я спешно продолжал спуск, не останавливаясь даже чтобы обвязаться веревкой из сыромятной кожи, что висела у меня на плечах. Я всецело положился на свою удачу и умения, веря, что они позволят мне добраться до цели, не свернув себе шею.

А едва рассвет озарил вершины белым свечением, я вошел в широкую долину, протянувшуюся между двух громадных утесов. В том месте восточная и западная ее стенки находились далеко друг от друга, но книзу утесы сближались, и долина словно бы превращалась в огромный веер, сужающийся к югу.

Ее ровное дно пересекал извилистый ручей. То тут, то там росли деревья, а вместо подлеска стелился ковер из высокой травы, несколько суховатой в это время года. Вдоль ручья, где растительность была особенно буйной, бродили мамонты, напоминавшие своим видом заросшие горы из плоти и мускулов.

Я обошел их по широкой дуге – эти громадины были слишком велики, чтобы с ними справиться, и, слишком уверенные в своей силе, не боялись ничего на свете, кроме одной вещи. Они наклоняли вперед свои большие уши и грозно поднимали хоботы, когда я подходил чересчур близко, но нападать не пытались. Я быстро бежал среди деревьев, и когда достиг места, где скалы смыкались, солнце еще не взошло над восточной стенкой, лишь обрамив ее сверху золотистой рамкой. Ночной переход совершенно не отразился на моих мышцах. Я не чувствовал усталости, но ярость моя не ослабевала. Я не знал, что находилось за этими скалами, и не желал об этом гадать. Места в моем разуме хватало только багровой ярости и жажде убийства.

В сплошную стену скалы не соединялись: в месте стыка они не встречались вплотную, а оставляли между собой проход в несколько сотен футов шириной. Через него можно было попасть во вторую долину – или скорее продолжение первой, которая вновь расширялась, стоило войти в этот проход.

Скалы быстро отдалялись на запад и на восток, образуя огромную стену вокруг просторной овальной долины. Она тянулась голубоватым ободом, непрерывным, за исключением узкого просвета, в котором виднелось ясное небо и который, очевидно, обозначал место еще одного прохода с южной стороны. По своей форме долина напоминала большую бутылку с двумя горлышками.

Проход, по которому я сюда попал, был скрыт деревьями, густо росшими на протяжении нескольких сотен ярдов, после чего уступали место полю темно-красных цветов. А еще через несколько сотен ярдов я увидел странное сооружение.

О том, что я увидел, мне следует рассказать от лица не только Ханвульфа, но также и от лица Джеймса Эллисона. Ибо Ханвульф лишь смутно понимал то, что предстало его взору, и совершенно не мог этого описать. Будучи Ханвульфом, я ничего не смыслил в архитектуре. Из людских жилищ я видел одни шатры из конских шкур, что ставили мои соплеменники, да крытые соломой мазанки горного народца и прочие, столь же примитивного характера.

Поэтому как Ханвульф я могу лишь сказать, что увидел огромную хижину, чья конструкция лежала за пределами моего понимания. Но как Джеймс Эллисон я осознаю, что передо мною стояла башня футов семидесяти высотой, построенная из необычного зеленого камня, хорошо отполированного и покрытого неким веществом, благодаря чему создавалось ощущение ее полупрозрачности. Она была цилиндрической формы и, насколько я видел, не имела ни окон, ни дверей. На высоте около шестидесяти футов основная часть строения заканчивалась, и оттуда начиналась еще одна башенка, венчавшая его. Эта башенка, значительно уступавшая в обхвате основной, была окружена чем-то вроде галереи с зубчатым парапетом и имела и двери со странными арками, и окна, что были заперты на засовы – я видел это даже оттуда, где в тот момент находился.

И больше ничего. Ни единого признака того, что там живут люди. Как и по всей долине. Но я не сомневался, что этот замок был тем самым, что пытался изобразить старик из горной деревни, и я точно знал, что только там смогу найти Гудрун – если она все еще жива.

Позади башни я увидел блеск голубого озера, в которое впадал ручей, следующий вдоль изгиба западной стены. Притаившись среди деревьев, я разглядывал башню и цветы, которые густо росли вдоль стен и тянулись на сотни ярдов во все направления. Виднелись деревья и на дальнем конце долины, у озера, – но только не среди цветов.

Они не были похожи ни на какие растения, что мне доводилось встречать прежде. Росли они так плотно, что почти касались друг друга. Фута четыре в высоту, они имели лишь по одному цветку на каждом стебле – но размером крупнее человеческой головы и с широкими, налитыми лепестками, сомкнутыми вместе. Лепестки эти были красноватыми, с бледным, как у открытой раны, оттенком. Стебельки же, плотные, как людская талия, почти не имели цвета и казались едва ли не прозрачными. Ядовито-зеленые листья формой напоминали наконечники копий и висели на длинных змеевидных черешках. Весь вид этих растений производил отталкивающее впечатление, и я мог лишь гадать, что же такое они скрывали.

Все мои необузданные инстинкты обострились: я чувствовал угрозу, так же, как в те частые случаи, когда ощущал присутствие затаившегося в засаде льва еще прежде, чем видел или слышал его. Я пристально вглядывался в густые заросли, прикидывая, не свернулась ли среди них какая-нибудь огромная змея. Мои ноздри расширились, пока я старался уловить какой-нибудь запах, но ветер мне этого не позволял. И все же в этом огромном саду явно ощущалось что-то неестественное. Несмотря на дующий с севера ветер, ни один цветок не колыхался, ни один листик не шелестел – они висели неподвижно, зловеще, точно хищные птицы с поникшими головами. Тогда у меня возникло ощущение, будто они, как живые, следили за мной.

Вся эта картина казалась мне сном: с обеих сторон на фоне затянутого облаками неба высились голубые горы, вдали – спящее озеро, и посреди бледно-алого поля – фантастическая зеленая башня.

И было в этом кое-что еще: несмотря на ветер, я ощутил донесшийся с поля какой-то склепный запах, напомнивший о смерти и разложении.

В следующее мгновение я пригнулся в своем укрытии: в замке возникло какое-то движение. Из башни наверху вышел человек и, подойдя к парапету, облокотился на него, оглядывая долину. Это был мужчина, но такой, какой не привиделся бы мне даже в кошмарах. Высокий, статный, с черной, будто полированное дерево, кожей, но что в его облике ввергало в истинный ужас – это сложенные на плечах крылья, точно у летучей мыши. Я не сомневался, что это действительно крылья – их было ни с чем не спутать.

Я, Джеймс Эллисон, много размышлял над тем феноменом, что предстал глазам Ханвульфа. Был ли этот крылатый человек просто уродом, оторванным от мира образцом извращенной природы, живущем здесь в одиночестве и запустении? Или же выжившим представителем забытой расы, что зародилась, процветала и исчезла до того, как появились люди, каких мы знаем теперь? Маленький народец в горах, быть может, и рассказал мне об этом, но я не понимал их языка. И все же более вероятным мне казалось второе предположение. Крылатые люди нередко встречались в мифологии и присутствовали в фольклоре многих народов и рас. Как бы глубоко вы ни вдавались в мифы, летописи и легенды, в них всегда присутствуют гарпии и крылатые боги, ангелы и демоны. И поскольку легенды служат искаженными тенями существовавших некогда действительностей, я верю, что раса крылатых людей правила миром до Адама, и что я, Ханвульф, повстречал тогда в долине красных цветов последнего выжившего ее представителя.

Обо всем этом я думаю, как Джеймс Эллисон, обладающий современными знаниями, столь же неизмеримыми, сколь и современное невежество. Я, Ханвульф, в такие измышления не вдавался. Скептицизм наших дней не был частью моей натуры, и я не стремился рационально осмыслить то, что по всем признакам не укладывалось в рамки естественности. Я не знал никаких богов, кроме Имира и его дочерей, но не сомневался в существовании прочих божеств, почитаемых иными расами, – и всех их я считал демонами. Так что сверхъестественные существа самого разного рода вполне вписывались в мое понятие жизни и вселенной: в существовании драконов, призраков, демонов и бесов я сомневался не более, чем в существовании львов, буйволов и слонов. Приняв увиденное диво природы за сверхъестественного демона, я не стал задумываться о его происхождении. Равно как и впадать в суеверный страх. Я был сыном Асгарда и не боялся ни людей, ни бесов, а веры в сокрушительную силу моего топора во мне было больше, чем веры в заклятия жрецов и чары колдунов.

Но сразу выскакивать на открытую местность и атаковать башню я не стал. Мне была присуща осторожность в той мере, в коей она присуща всем необузданным воинам, и я увидел, что взобраться по замку не было никакой возможности. Крылатому человеку двери для этого не требовались, поскольку он, несомненно, поднимался сразу наверх. Скользкие же поверхности стен, казалось, могли отвадить даже самых умелых скалолазов.

Затем я все же придумал, как взобраться на башню, но, не став торопиться, задержался, чтобы проверить, не появятся ли еще крылатые люди, хотя меня и не покидало необъяснимое чувство, что обитатель башни был единственным в своем роде в этой долине, а то и во всем мире. И пока я наблюдал, притаившись среди деревьев, он оторвал локти от парапета и плавно, будто большая кошка, потянулся. Затем, прошагав по своей круглой галерее, вошел в башню. В это мгновение оттуда послышался сдавленный крик, который заставил меня застыть на месте, хоть я и понимал, что он принадлежал не женщине. После этого черный хозяин вышел вновь – теперь волоча за собой фигуру поменьше, которая всячески извивалась и жалобно кричала. Я увидел, что это был маленький человечек с коричневой кожей – точно такой же, как все жители горной деревни. Я ничуть не сомневался: его поймали и держали здесь так же, как держали Гудрун.

Он был все равно что ребенком в руках крупного злодея. Черный человек расправил широкие крылья и вознесся над парапетом, схватив пленника, будто кондор, поймавший воробья. Затем он взмыл над цветущим полем – я сжался в своем убежище, изумленно наблюдая за происходящим.

Крылатый человек завис в воздухе, издал странный крик – и на него тут же последовал ужасный ответ. Алое поле под ним содрогнулось, выдав присутствие отвратительной жизни, что в нем таилась. Огромные цветы, затрясшись, раскрылись – их мясистые лепестки теперь походили на змеиные пасти. Стебли будто бы удлинились, алчно вытянувшись кверху. Широкие листья поднялись и затрепетали с характерным, сообщающим об угрозе шумом, точно как гремучие змеи. По долине распространилось слабое, но леденящее кровь шипение. Вытянувшись, что было сил, цветы словно приготовились к трапезе. И тогда наконец крылатый человек, зловеще рассмеявшись, сбросил на них свою извивающуюся жертву.

Истошно закричав, коричневый человечек упал вниз – в самую гущу цветов. И те, зашуршав и зашипев, облекли его со всех сторон. Толстые гибкие стебли стали гнуться, будто змеиные шеи, а лепестки начали смыкаться, поглощая плоть. Сотня цветков, как щупальца осьминога, вцепилась в него, удушая и сдавливая тело. Крики агонии теперь звучали приглушенно, а сама жертва оказалась полностью скрыта за шипящими двигающимися цветами. Те же, что не доставали до тела, бешено извивались, словно стремясь вырвать корни из земли и присоединиться к своим собратьям. И по всему полю огромные красные цветы наклонялись и тянулись в ту сторону, где разворачивалась эта жуткая борьба. Вопли жертвы становились все тише и тише, а потом и совсем прекратились. Над долиной повисла леденящая кровь тишина. Черный человек, невозмутимо взмахнув крыльями, повернул назад к башне и вскоре исчез внутри нее.

Затем цветы один за другим отцепились от своей жертвы, и я вновь увидел тело – теперь лежащее неподвижно и белое, как мел. О, его белизна воистину была не просто мертвенной – человечек походил на восковую фигуру, на чучело, из которого высосали всю кровь до последней капли. При этом цветы, что находились рядом с ним, поразительным образом преобразились: их стебли более не были бесцветными, а налились темно-красным, будто прозрачные ростки бамбука, наполнившиеся свежей кровью.

Охваченный безудержным любопытством, я выступил из зарослей деревьев и скользнул к самому краю красного поля. Цветы, зашипев, склонились ко мне, выставив лепестки, как кобра раздвигает капюшон. Я выбрал один, что рос на отдалении от всех, и рубанул по стеблю топором – растение рухнуло наземь, точно обезглавленная змея.

Когда оно перестало шевелиться, я с интересом наклонился над ним. Стебель, вопреки моему предположению, не оказался полым, как сухой бамбук. Его пронизала сеть нитевидных жил, которые были либо пусты, либо источали какой-то бесцветный сок. Черешки, что соединяли листья со стеблем, выявились удивительно живучими и податливыми, а сами листья были окаймлены изогнутыми шипами, похожими на острые крючки.

Шипы имели такое свойство, что если они вонзались в плоть, то жертве, чтобы от них освободиться, нужно было вырвать с корнем все растение.

По ширине лепестки не уступали моим ладоням, а по толщине были сравнимы с опунцией[5 - Род кактусов, примечательный характерными плотными побегами, размеры которых варьируются в зависимости от вида.]. Внутреннюю сторону покрывало бесчисленное множество маленьких ротиков – каждый не больше булавочной головки. Посередине, на месте пестика, находилось нечто вроде колючего шипа, и между четырьмя зазубренными краями тянулись узкие канальцы.

Отвлекшись от осмотра ужасного растения, я поднял голову ровно в то мгновение, чтобы увидеть, что крылатый человек вновь возник у парапета. Как мне показалось, он не особо удивился, увидев меня. Он крикнул что-то на своем языке и подразнил меня жестом, пока я стоял, замерев, как статуя, и сжимая в руке топор. Затем человек отвернулся и, как и прежде, скрылся в башне. А когда вскоре вновь вышел из нее, то вел за собой узника. И в этот момент моя ярость едва не утонула в радости от осознания того, что Гудрун оставалась жива.

Несмотря на всю ее силу – ведь она была все равно что пантера, – черный человек удерживал Гудрун так же легко, как и предыдущего своего невольника. Подняв ее корчащееся белое тело у себя над головой, он показал ее мне и насмешливо закричал. Золотистые волосы девушки струились по белым плечам, когда она тщетно пыталась сопротивляться, взывая ко мне в бесконечном страхе. Женщину-асирку не так-то просто было ввергнуть в столь сильный ужас, и по ее исступленным крикам я оценил силу дьявольской природы ее пленителя.

Но я стоял неподвижно. Я бы бросился напропалую через алую трясину ада, чтобы оказаться вздернутым, проткнутым и высосанным добела этими отвратительными цветами, – если бы этим только мог спасти Гудрун. Но это не имело никакого смысла – моя смерть просто лишила бы ее последнего защитника. Поэтому мне оставалось просто стоять, пока она кричала и извивалась, а черный человек своим смехом будил в моем сознании красные волны безумия. Один раз он почти бросил ее в цветы, и я едва не утратил над собой контроль и не нырнул в разлившееся передо мною красное море. Но это его движение оказалось ложным – потом он оттащил Гудрун обратно к башне и швырнул внутрь. Вернувшись к парапету, крылатый человек облокотился на него и принялся за мной наблюдать. Он играл с нами, точно кошка с мышью перед тем, как ее убить.

Но пока он наблюдал, я отвернулся и ушел обратно в лес. Я, Ханвульф, не был мыслителем в том понимании слова, какое придают ему нынче. Я жил в эпоху, где чувства выражались скорее ударами топора, нежели измышлениями разума. Впрочем, и бесчувственным животным, каким меня, очевидно, счел черный человек, я также не был. Я был наделен человеческим мозгом, раздраженным бесконечной борьбой за существование и господство.

Я знал, что не сумею пересечь ту красную полосу, что опоясывала замок. У меня не было шансов пройти и полудюжины шагов – острые шипы тут же впились бы в мою плоть, и дьявольские рты жадно присосались бы к моим венам. Даже моей тигриной силы не хватило бы на то, чтобы прорубить себе путь между ними.

Преследовать меня крылатый человек не стал. Оглянувшись, я увидел, что он находился в прежнем положении. Когда я, будучи Джеймсом Эллисоном, вновь вижу сны, как Ханвульф, этот образ так и стоит в них, впечатанный в мой разум, – страшная небывалая фигура с локтями на парапете, словно средневековый дьявол, размышляющий над битвами ада.

Пройдя через ущелье, я вновь очутился в долине, где росли редкие деревья и вдоль ручья бродили мамонты. Не доходя до их стада, я остановился, вынул из своей сумки пару кремней и, склонившись, высек искру прямо в сухой траве. Быстро перебегая с места на место, я зажег дюжину огней широким полукругом, а северный ветер подхватил их и хорошенько раздул. Очень скоро по долине стала спускаться целая огненная стена.

Мамонты оторвались от своей пищи и, взмахнув огромными ушами, закричали в тревоге. Из всех опасностей на свете они боялись лишь огня. Они начали отступать на юг: самки погнали вперед детенышей, а самцы трубили, будто знаменуя наступление Судного дня. С диким ревом огонь распространялся по долине, а мамонты в страхе спасались от него, превратившись в живой сокрушительный ураган, в громоподобное землетрясение. Деревья падали и разлетались под ними в щепки, земля дрожала от их безудержного бега. За ними гналось пламя, а по его следу бежал и я – так близко, что тлеющая земля насквозь прожгла мои сандалии из лосиной шкуры.

Мамонты устремились сквозь узкий проход, ровняя прежде густые заросли с землей так, будто проходили по ним с гигантской косой. Деревья вырывались с корнями – казалось, сквозь ущелье проникло торнадо.

С оглушительным топотом и ревом они штормом налетели на море красных цветов. Дьявольские растения, может, и сумели бы погубить одного такого мамонта, но под натиском целого стада шансов у них было не больше, чем у обычных цветов. Обезумевшие титаны обрушились на них, разрывая в клочья, растаптывая и вдавливая в землю до того, что та стала вязкой от сока.

На какое-то мгновение меня охватила дрожь – я испугался, что звери двинутся прямиком на башню, и засомневался, удастся ли ей устоять при столкновении с ними. Но когда один из самцов врезался в стену, его оттолкнуло от ее гладкой изогнутой поверхности на бегущего рядом, и стадо, разделившись пополам, обтекло башню с обеих сторон. Мамонты прогрохотали так близко от строения, что их шерстистые бока зашуршали по стенам. И они понеслись по красному полю в направлении озера.

Огонь же, спалив деревья, остановился: раздавленные, сочащиеся останки цветов ему не поддавались. Деревья – и упавшие, и стоящие – дымились и горели, а почерневшие ветви осыпались вокруг меня, пока я не выбрался на широкую полосу, прорезанную стадом поперек мертвенно-бледного поля.

Устремившись по ней, я выкрикнул имя Гудрун, и она ответила мне. Ее голос звучал сдавленно и слышался на фоне какого-то стука. Крылатый человек запер ее в башне.

Достигнув стены замка, минуя останки красных лепестков и змееподобных стеблей, я размотал свою веревку из сыромятной кожи, замахнулся и забросил ее петлю на один из зубцов парапета. Затем я принялся взбираться вверх, переставляя руки и сжимая веревку ногами. При этом меня качало из стороны в сторону, отчего на костяшках пальцев и локтях обдиралась кожа.

Когда до парапета оставалось всего пять футов, прямо надо мной хлопнули крылья. Черный человек взмыл в воздух и приземлился на галерею. И когда он наклонился над парапетом, я сумел хорошенько его разглядеть. Черты лица его были прямыми и правильными, без признаков негроидной расы. Глаза смотрели раскосыми щелочками, а зубы сверкали в хищном оскале ненависти и ликования. Долго он правил долиной красных цветов, взимая дань людскими жизнями с несчастных горных племен, чтобы кормить ими плодоядные цветы, служившие ему подданными и защитниками. И теперь я находился в его власти, и ни моя неукротимость, ни мои умения не могли мне помочь. Воспользуйся он кривым кинжалом, что держал в руке, – и я разбился бы насмерть. Гудрун, увидев из своей башни, в каком положении я находился, истошно закричала, и в следующий миг раздался треск ломающейся двери.

Черный человек со злорадной ухмылкой уже приложил острое лезвие своего кинжала к веревке, но сильная белая рука схватила его сзади за шею, и он резко отпрянул. За его спиной я увидел прекрасное лицо Гудрун – ее волосы стояли дыбом, а глаза расширились от ужаса и ярости.

Крылатый человек, взревев, вырвался из ее хватки и с такой силой толкнул девушку на стену башенки, что Гудрун упала, почти лишившись сознания. Тогда он вновь повернулся ко мне, но я уже вскарабкался на парапет и как раз спрыгнул на галерею, выхватив топор.

На какое-то мгновение мой враг замер в нерешительности – с полураскрытыми крыльями и кинжалом в руке, – будто не зная, вступать ли ему в бой или взмыть в воздух. Он был исполинского роста, с выпирающими по всему телу мускулами, но все же колебался, как человек, встретившийся лицом к лицу с диким зверем.

Я же не раздумывал. С ревом, вырвавшимся из самой глубины глотки, я со всей силы взмахнул топором. Он, издав сдавленный крик, выставил перед собой руки, но топор опустился ровно между них и обратил его голову в красное месиво.

Я подскочил к Гудрун, и она, с трудом приподнявшись, обхватила меня белыми руками, заключив в объятия, исполненные любви и ужаса. При этом она не переставала коситься в ту сторону, где лежало тело крылатого хозяина долины, на месте головы которого теперь разлилась лужица крови с ошметками мозга.

Не раз я желал соединить все мои разнообразные жизни в одном теле, вобрав в себя и навыки Ханвульфа, и знания Джеймса Эллисона. Будь такое возможным, Ханвульф вошел бы в черную дверь, что Гудрун выбила, будучи вне себя от отчаяния, и очутился бы в той странной комнате, что виднелась мне сквозь проем, – комнате, обставленной невероятной мебелью и со свитками пергаментов на полках. Он развернул бы те свитки и стал бы корпеть над начертанными в них буквами, пока не расшифровал их, прочитав, быть может, летопись той дивной расы, чьего последнего представителя только что убил. История эта, несомненно, оказалась бы удивительнее опиумного сна и чудеснее сказа о погибшей Атлантиде.

Но Ханвульф не питал такого глубокого любопытства. Для него что башня, что черная комната с ее свитками не имели никакого значения – они выглядели лишь атрибутами колдовства, смысл которых состоял исключительно в их дьявольской природе. И несмотря на то, что отгадка лежала у него перед носом, он был столь же далек от нее, как и Джеймс Эллисон, чьему рождению предшествовали еще тысячи лет.

Для меня, Ханвульфа, замок представлял собой не что иное, как чудовищную ловушку, и вызывал лишь одно чувство – желание сбежать как можно скорее.

C Гудрун на плечах я соскользнул на землю, после чего ловким движением высвободил свою веревку. Тогда мы, взявшись за руки, прошли по дороге, протоптанной мамонтами, уже исчезнувшими вдали, к голубому озеру в южном конце долины и скрылись в проходе между скалами.

Дом Арабу

К дому, откуда вошедший никогда не выходит,
К пути, на котором дорога не выводит обратно;
К дому, в котором вошедший лишается света,
Света он больше не видит, во тьме обитает;
Туда, где питье его – прах и еда его – глина,
А одет он, словно бы птица, одеждою крыльев.
На дверях и засовах простирается прах…

    Вавилонская легенда об Иштар[6 - Перевод В.К. Шилейко.]

– Он видел ночного духа? Не прислушивается ли он к шепоту скрывающихся во тьме созданий?

Не те слова, что обычно можно услышать в пиршественной зале Нарам-нинуба, среди бряцания лютен, журчания фонтанов и звонкого женского смеха. Громадная зала свидетельствовала о богатстве владельца не только своими размерами, но и роскошью обстановки. Покрытые глазурованной плиткой стены пестрели многоцветием синих, красных и оранжевых эмалей, перемежавшихся с квадратами чеканного золота. Воздух полнился ароматом благовоний, мешавшимся с доносившимися из сада запахами экзотических цветов. Гости – облаченная в шелка знать Ниппура – возлежали на атласных подушках, пили вино, разливаемое из алебастровых сосудов, и ласкали разукрашенные косметикой и драгоценностями безделки, свезенные благодаря сокровищам Нарам-нинуба изо всех стран Востока.

Белоснежные ручки множества наложниц мелькали в танце или сверкали как полированная слоновая кость среди подушек. Их одеяниями были играющие отсветами среди полночно-черных волос, украшенные драгоценностями тиары, отделанные самоцветами массивные золотые браслеты или серьги из резного нефрита. От их аромата кружилась голова. Без всякого смущения они танцевали, пировали и миловались, заполняя залу серебристым перезвоном мелодичного смеха.

Хозяин дома сидел на широком заваленном подушками возвышении, играя блестящими локонами грациозной арабской наложницы, растянувшейся рядом с ним на животе. Его кажущейся изнеженной вялости противоречил живой огонек, зажигавшийся в глазах, когда он оглядывал гостей. Плотного сложения, с короткой иссиня-черной бородой – один из множества семитов, издавна прибывавших в шумерские земли.

Все его гости за одним исключением были шумерами с начисто выбритыми лицами и головами. Их тела раздобрели от сытной жизни, оплывшие физиономии имели выражения вялого самодовольства. Последний гость разительно отличался от прочих. Выше других, он не имел той же мягкотелой гладкости, но был скроен с экономностью безжалостной природы, как дикарь, а не атлет из цивилизованных земель. С мускулистыми руками, жилистой шеей, могучей аркой груди и широкими жесткими плечами он являл собой истинное воплощение неотесанной и несгибаемой волчьей силы. Глядевшие из-под спутанной гривы золотых волос глаза походили на синеватый лед, а угловатые черты лица вполне отображали ту дикость, на которую намекало строение. В нем не было ни капли вымеренной неторопливости, что отличала прочих гостей – лишь беззастенчивая прямота в каждом движении. В то время, как другие прихлебывали вино, он пил большими глотками. Пока они отщипывали кусочки тут и там, он хватал руками целые куски мяса и принимался рвать его зубами. Но в то же время его лицо сохраняло задумчивое и мрачное выражение, а взгляд магнетических глаз бесцельно блуждал. Оттого-то князь Иби-Энгур и в другой раз прошепелявил на ухо Нарам-нинубу:

– Господин Пирр слышал шепот ночных духов?

Нарам-нинуб с тревогой взглянул на друга.

– Господин мой, – обратился он к аргивянину[7 - Традиционное наименование выходцев из Эллады (Греции), принятое на Древнем Востоке. Слово происходит от названия города Аргоса. Несмотря на то что Пирр родом вовсе не из Эллады, некоторое время он жил в Микенах и на острове Крит – видимо, поэтому его и называют аргивянином, то есть эллином, греком.], – вы выглядите удрученным. Не обидел ли вас чем-нибудь кто-то из гостей?