Стрекозка Горгона в столице

скачать книгу бесплатно

Стрекозка Горгона в столице
Елена Гостева

Вторая часть историко-приключенческого романа "Стрекозка Горгона". Действие происходит на фоне реальных исторических событий: декабрьского восстания, войны с Персией. Армия шаха-заде Аббаса-Мирзы вторгается в пределы России. Старший брат героини романа, подпоручик, сражается с персами и за храбрость награжден орденом. Героиня воспитывается в Смольном, её друг – в кадетском корпусе, а кузен, влюбившись в циркачку, сбегает из училища и сам становится циркачом. Читатели узнают из книги о взрослении героев, об их размолвках и примирениях, о том, как из дружбы и привязанности рождается любовь.

Елена Гостева

Стрекозка Горгона в столице

Глава 1

Начальница Смольного института оказалась похожей на бабушку Прасковью Евдокимовну и была, наверно, её ровесницей. Бабушка по приезду в Петербург закрасила седину смесью луковой шелухи и ромашки, отчего её седые волосы стали желтовато-песочными. Крупные локоны, обрамляющие лицо начальницы, были того же цвета. Бабушка носила чепец, эта уважаемая дама – тоже. Но глаза Амалии Львовны не были похожи на бабушкины. Таня уже заметила, что у добрых, часто улыбающихся женщин появляются морщинки в уголках глаз, словно лучики солнца. У начальницы таких лучиков не было, зато имелись глубокие чёрточки возле рта: наверное, эта дама любит брезгливо и недовольно поджимать губы. Не похоже, что она добра, хотя на отставного генерала с супругой и внучкой смотрела очень благожелательно.

Побеседовав с дедом, начальница изволила высказаться: «Для того государыня Екатерина и создавала пансион, чтобы дочери почтенных родителей, оставшись сиротами, нашли здесь приют и заботу». Но всё ж упрекнула, мол, надо было привезти мадемуазель в Смольный двумя-тремя годами раньше. Дед объяснился, мол, внучка – последняя их радость, жаль было расставаться. Амалия Львовна сочувственно вздохнула и стала расспрашивать саму будущую воспитанницу. Снова благосклонно кивала, слушая простосердечные ответы. Таню удивила более всего эта внешняя доброжелательность пожилой дамы. Она чувствовала, что Амалия Львовна ужасается, слушая, что друзьями Тани в детстве были только мальчики, что и ездить верхом, и даже плавать она научилась, однако не любит заниматься рукоделием, шить умеет немножечко, а вышивать и кружева плести её даже не обучали. Начальница ужасалась, но про себя, а внешне была сама любезность. «Так вот о чём говорила Пелагея, что мне нужно освоить! Вот что значит – владеть собой!» – догадалась девочка.

Проэкзаменовав Таню, Амалия Львовна вынесла свой вердикт:

– Знания у мадемуазель Телятьевой есть. Хотя вижу, что дикарка она, по-деревенски ведёт себя. Но не волнуйтесь. У нас и с Кавказа, даже из мусульманских семей дочери обучались, и мы всем сумели хорошие манеры привить.

И Таня осталась в Смольном, переодели её в платье институтки: она, миновав «кофейный», самый младший возраст, сразу была определена в средний – «голубой». Бабушка и дедушка всю зиму прожили в Петербурге, в доме покойного зятя, Таниного отца. Видеться с внучкой они могли только в приёмные дни в общей зале по два часа в неделю, где в это время было многолюдно, и от разговоров, что велись по отдельности в каждой маленькой компании, воздух жужжал, словно улей развороченный. И Таня не могла при людях искренне делиться с бабушкой и дедушкой, как себя чувствует в отрыве от них. Но она помнила, что надо учиться терпеть и терпела.

Зато Семену Целищевы сами выбрали учителей и понаблюдали за его занятиями. Их старший внук Антон частенько отпрашивался на ночь из корпуса, чтобы пообщаться с родными. И дед кадетский корпус навещал, даже на занятиях присутствовал. Преподаватели позволяли ему общаться с юношами, и отставной генерал с удовольствием делился воспоминаниями о службе, о сражениях, в коих принимал участие.

– Что ж, пристроены внуки к учебе, – подвёл итог Павел Анисимович. – А нам, Пашенька, можно и на покой.

В марте Целищевы выехали из столицы, погостили у московской родни, с Николаем пообщались, и тот заверял, что у него всё хорошо, замечательно даже. Однако через некоторое время после их возвращения домой от Дарской пришло письмо, где та сообщила о побеге их внука из училища.

– Вот и пристроили к учебе! Что за опаздёрок, а?! Вот что значит кровь цыганская! – возмущался генерал. – И это он, не кто иной фамилию Целищева носит?! И отчего фамилия наша Господом не любима?

– Ничего, не переживай, побегает Коля да возьмётся за ум, – успокаивала его жена. – Уверена я, уверена, что сумеет он много в жизни добиться. И дворянином станет.

– Даже уверена?!

– Уверена, друг мой. И сейчас ещё больше, чем прежде. Он и смел, он и умён. Всё, за что бы ни брался, у него получится.

– Что ж, остаётся лишь слову твоему верить да Господу молиться…

Глава 2

Весть о побеге Николая Дарской принесли цыганки и сообщили, добродушно посмеиваясь, что влюбился Кало в циркачку, постарше его, вот с нею, то есть с цирком, и укатил из Москвы. Добавили также, что Кхамоло, узнав сие, не удивился, а сказал, что пора парню мужчиной становиться. Госпожа Дарская Апполинария Евдокимовна ездила в училище, упрашивала, чтобы директор не судил юношу строго за глупости, совершаемые по молодости, и чтобы позволил ему впоследствии доучиться, говорила, что побегает отрок непоседливый да и вернётся. Директор наотрез отказался. Все знают, куда исчез юный Целищев, и если он будет восстановлен, это может и на поведении других недорослей сказаться. «Эдак все захотят бегать, а потом обратно проситься, и как дисциплину требовать!?» – негодовал он. Но всё же, уважив Дарскую, двоюродную бабку отрока, и то, что Николай – внук не абы кого, а генерал-лейтенанта, выписал аттестат с отметками за пройденные науки, причиной отчисления указал просто семейные обстоятельства, а не побег.

Кхамоло наблюдал за приключениями сына издали года полтора, а потом, решив, что его отпрыск для своих лет вольной жизни достаточно хлебнул, настиг цирк где-то уже на границе с Венгрией и властью отцовской забрал сына. Кало просил оставить его с циркачами, и хозяин цирка уговаривал, мол, из парнишки выйдет толк, будет хорошо зарабатывать, но отец сказал: «Была б твоя мать цыганкой, я бы не против. А кто твоя мать, помнишь? Ни о ней не подумал, ни о том, чью фамилию носишь! Как они переживают, не догадываешься?» И сын подчинился. Поскольку документы из Московского училища у Николая были положительные, его приняли в такое же коммерческое училище, но уже в северной столице.

Более года, что пропадал Николай, генерал-лейтенант Целищев провёл в волнении, а Прасковья Евдокимовна успокаивала, заверяя, что всё образуется. Когда, наконец, от Анастасии пришло письмо, что Кхамоло со старшим сыном уже в Петербурге, и что Александр Петрович Лапин хлопочет о зачислении Николая в столичное училище, Павел Анисимович поначалу даже засобирался в дорогу. Сказал, хочет надрать внука за уши как следует, чтобы не смел фамилию позорить. Однако провёл пару дней в раздумье и понял, что не сможет: сердце стало сбои давать, а вдруг в дороге откажет? Зато Прасковья Евдокимовна написала внуку и, не щадя его, от души выложила всё, что собирался генерал сказать. Сообщила и о том, что здоровье у деда из-за переживаний пошатнулось, чтобы Николай думал о родных, прежде чем новые подвиги совершать.

Глава 3

Юных кадет редко выпускали в город. Они часто маршировали по его улицам, но отпускные дни выпадали редко. И среди старших считалось особым удальством сбежать ночью из казармы, пройтись по столице без надзора – хоть раз за время учёбы воспитанник из корпуса должен был выйти самостоятельно. Выходить через ворота было делом бесполезным – там стояли часовые, и ребята вылезали в окно либо через стену за парком. На подобные прогулки выходили нечасто: кадеты были загружены учёбой, «фронтом» и уставали сильно.

Самыми шумными гулянками в Петербурге славились гусары и студенты. Офицеры посещали дорогие ресторации, а студенты – кондитерские, кухмистерские, дешёвые трактиры, в коих им и в долг могли налить. Хозяин трактира не сильно рисковал, потому что университет по закону за неплатёжеспособного студента гасил долг до 10 рублей.

Кадеты, в отличие от студентов, дебоши не устраивали, но в трактиры заглядывали. Юношам просто хотелось узнать, что это такое. Если появлялся кто из полиции, убегали что есть мочи. Жандарм арестовать кадета права не имел, но мог узнать имя, а потом начальству передать. В трактирах на всякий случай называли друг друга вымышленными именами. И было раз, что от полиции поступило донесение: в таком-то трактире, неподалеку от кадетского корпуса, были замечены ночью четверо кадет, назывались их имена – Шиллер, Дидро, Вольтер, Бернс. Перский на предобеденном построении зачитал донесение и сказал, что очень желает познакомиться с сими кадетами, а то он и не знал, что ему вверены на воспитание молодые люди со столь громкими фамилиями. Донос жандармов, радующихся, что они фамилии непослушных кадет вызнали, в строю только смешки вызвал. Однако Перский всё-таки просил выйти, представиться ему тех, кто ночью отлучался из казармы. Перского уважали, перед ним нельзя было не признаться. И старшее отделение, не сговариваясь, сделало шаг вперёд. Все, как один. Кажется, Перский был доволен таким единодушием. И все получили одно и то же количество розг: в карцер-то не поместились. Впрочем, замешаны в отлучках тоже были все, поскольку, чтобы кадет вернулся в казарму незамеченным, нужно было, чтобы изнутри кто-то дежурил у стены либо у окон, ожидая сигнала снаружи.

Сергей с друзьями в первый раз отлучился из казармы с помощью, что пришла из города – от Николая Целищева. В корпусе считалось низким делом подкупать солдата, стоявшего на часах – директора и всех преподавателей отличали безукоризненная честность и высокие понятия о моральных качествах. Даже секуна Осаксена – тупого тупея, нельзя было упрекнуть в неблагородном поведении. Эти же понятия о чести дворянина, о достойном и недостойном, прививались воспитанникам. Никто из кадет не завёл бы с солдатом разговор о плате за выход в город. Но Николай, свободно бродя вокруг зданий корпуса, поболтал с одним солдатом, с другим – он-то ведь от моральных обязательств был свободен – наконец, нашёл того, кто, поколебавшись, согласился выпускать и впускать кадетов, но только за хорошую плату! Деньги платил Николай.

Старшие гренадеры, конечно же, об этом прознали, вызвали на допрос. Солдаты-часовые, берущие деньги, вызвали омерзение. Ведь так часовой может за деньги и врага пропустить! Но самих кадет, пользующихся этим низким человеком, решили не наказывать, то есть не одобрили, но и не запретили. Хотя выговорили, что уважения достоин тот кадет, который только себя подвергает опасности, самолично из окна вылезает, через стену перебирается, а не тот, что словно ростовщик, подкупает часового, чем поощряет предательство. Юные гренадеры запомнили выговор и решили, что будут дальше только записки Николаю через солдата передавать, а просить, чтобы он их выпустил, лишь в самом-самом крайнем случае. Не хотел мириться с этим решением один Жорж: он был не прочь гулять по ночной столице почаще.

Во время одной из таких прогулок кадеты познакомились с баронессой Нессер. Они тогда только успели зайти в трактир, как увидели, что следом входят два жандарма, и решили ретироваться. Николай попросил половых трактира вывести компанию через задний ход, но жандармов увидели и здесь. Мимо проезжала богатая карета, и Жорж на ходу запрыгнул в неё, чем поначалу перепугал сидящую там даму, а потом рассмешил, умоляя спасти юношей от произвола полиции, и она приказала кучеру развернуться и ехать медленно, подбирая всю компанию. Баронесса привезла юных шалопаев к себе домой, чаем напоила, расспрашивала о жизни в корпусе, смеялась над забавным, сочувственно покачивала головой, узнав, что их могут ожидать розги, если имена получат огласку. После приказала кучеру отвезти мальчишек к корпусу, но не в карете, а на каких-нибудь санях поплоше, укрыв их рогожей. Вечер у баронессы кадетам запомнился. Жорж Стародубцев фантазировал вслух, как бы приударить за красавицей. Но летом, когда баронесса, выехав на дачу под Красным Селом, пригласила их к себе на вечер, Жорж с досадой уяснил, что дама отдаёт предпочтение Лапину.

Глава 4

А до этого, ещё весной, нарвались на неприятность более серьёзную, которая для Сергея могла закончиться плачевно. Оправданием могло служить лишь то, что это случилось в отпускной день. Стародубцев, Лапин, граф Звегливцев, Руперт зашли в трактир, не особо печалясь, что их здесь застанут, уселись за столик, поджидая Целищева. За двумя соседними столами шумели студенты. Увидев юношей в знакомой форме, к кадетам подошли два гусара, оказалось, тоже бывшие кадеты. Завязался разговор, гусарам было интересно послушать новости об alma-mater, о знакомых педагогах. В это время Сергей увидел, что к их компании между столиками пробирается Николай. Увы, он запнулся за длинные ноги полупьяного студента, загораживающие проход, на ходу извинился, хотел пройти дальше, но был остановлен окриком: «Куда прёшь, морда? Не видишь, что здесь дворяне? Как смеешь?» Студент вцепился в сюртук Николая и не желал отпускать. Форма коммерческого училища свидетельствовала, что тот, кто её носит – не дворянин, а скорей всего – сын купеческий, а студенты не упускали случая подшутить над купцами довольно грубо. Студенты университета носили на поясе шпаги – пусть тоненькие, почти карандаши, но всё-таки это было свидетельством их принадлежности к дворянству! Учащиеся коммерческих училищ права на шпаги не имели. Студент, пошатываясь, встал и замахнулся на Николая. Но вскочил Сергей и перехватил его руку. У кадет-то шпаги были, причём посолидней студенческих.

– Это мой друг, не смейте его оскорблять! Извинитесь, если не желаете иметь дело со мной!

Студент просить прощения отказывался, наоборот, стал потешаться, мол, дворянин, вступающийся за какого-то купчишку, смешон. Студенты редко отказывались от возможности побузить, тем более, если были навеселе. Студентов было больше, их пыл охлаждало лишь присутствие офицеров. Дело шло к дуэли. Гусары, Корф и Черский, не поняли, с какой стати Лапин вступается за человека не своего сословия, однако вмешались: кадеты-то были своими. Сказывался извечный антагонизм военных и штатских. Гусары лучше других знали, что может грозить кадету в случае дуэли, и утихомирили компанию обещанием, что всем необходимо встретиться завтра и всё обсудить на трезвые головы, и что они готовы быть секундантами кадета в случае необходимости. Задира не хотел успокаиваться, кричал: «Ах, вы считаете меня пьяным?», но того сдерживали его же друзья. Надо было обсудить случившуюся ситуацию в более спокойном месте. Взяли извозчиков, поехали к Целищеву. Анастасия Павловна очень взволновалась, сказала, что никак нельзя допустить, чтобы дуэль состоялась – это погубит всю будущность Сергея. Посетовала, что отца нет в городе, он бы смог разрешить.

– Анастасия Павловна, не переживайте. Мы всё уладим, – заверил Корф. – Не впервой.

И они съездили в университет, поговорили со студентами. Вчерашний задира, конечно, хорохорился, но офицеры ему втолковали, что если дуэль состоится, он непременно будет убит. Это среди студентов принято драться лишь до первой крови: руку поцарапай противнику и уже – победитель. Университетское начальство смотрит сквозь пальцы на забавы студентов со шпагами. А кадету драться до первой крови нет никакого резона. В военном корпусе законы много суровее: кадета, замешанного в дуэли, сразу же сошлют в солдаты без права выслуги, то есть, при любом раскладе он теряет всё и будет драться насмерть. А поскольку он, как будущий воин, занимается фехтованием у лучших учителей, то у студента нет ни единого шанса остаться живым. Уж лучше принести публичные извинения, тем более что сам грубить начал. Студент размышлял пару дней и согласился. Эта же компания собралась вместе ещё раз, и задира попросил прощения у Целищева, освободив Лапина от необходимости драться.

Через несколько дней, когда лейб-гвардии гусарский полк обустраивался в палатках возле Красного Села, подъехала группа цыган. Один подскакал к гусарам, спросил Корфа и Черского, сказал, что их вожак хочет с ними поговорить. Гусары были озадачены, но подъехали. Кто в этой компании вожак, поняли без объяснений. У всех цыган кони хорошие, с добротной сбруей, а у этого и уздечка, и седло были отделаны воистину по-царски. Красивый цыган лет сорока с чуть пробивающейся проседью в вороных волосах, в короткой чёрной куртке с серебряными пуговицами, под которой поблескивал ремень, богато изукрашенный серебряными бляшками. На ремне серебряные ножны со столь же богатой отделкой, сумочка под вид солдатской лядунки из того же металла, на пальцах – золотые перстни. Посмотрели, оценивая друг друга, потом цыган сказал, что приехал поблагодарить гусар за помощь, что они оказали Серёже Лапину, и пояснил:

– Серёжа с моим сыном с детства дружен, и при стычке со студентом за него вступился, а вы вступились за Серёжу, значит, вам я обязан.

– Ну что Вы? За что благодарить? Мы сделали то, что должны были, не более того! – ответил Черский облегчённо. Он был встревожен появлением вооружённых цыган, не знал, что ждать, а оказывается, всего-то – спасибо сказать приехали.

– Не каждый бы на вашем месте стал вмешиваться, не каждый, потому и благодарю, – возразил цыган.

– Простите, как к Вам обращаться? – спросил Корф. Он вспомнил слова матери Николая, что надо отца срочно найти, чтобы он проблему разрешил, и, сообразив, о ком шла речь, подумал, может, они студента от неминуемой смерти спасли.

– Русские меня Константином зовут, цыгане – Кхамоло.

– Разрешите поинтересоваться, Кхамоло, а что бы Вы сами сделали, если б мы не вмешались? Прирезали б, что ли, обидчика сына?

Цыган укоризненно покачал головой:

– И как бы вы на Серёжу после этого смотрели? Разве не сочли бы, что это для него хуже, чем сама дуэль, позорней? Когда отец в разборки сына влезает, кто после этого парня уважать будет? – этими словами цыган удивил офицеров: надо же, и среди конокрадов понятия о чести существуют! А Кхамоло твёрдо сказал. – Нет. Я бы не стал вмешиваться. Потому и благодарен вам.

– Значит, всё хорошо разрешилось. Правда, в карцере их компания посидела, но это только на пользу. Чтоб неповадно было впредь по трактирам шататься, форму позорить.

Цыган сказал ещё, что в случае необходимости офицеры могут к нему за помощью обращаться.

– А чем Вы можете нам помочь? – удивился Корф. Про себя подумал: «Ничего себе, покровитель гусарам выискался?»

– Мало ли что в жизни случиться может. Любому цыгану скажете, что вам Кхамоло обещался помогать, так они постараются…

Попрощались, поблагодарили друг друга, цыгане уехали, а гусары, немало озадаченные, остались.

– И как тебе вожак?.. И как тебе Анастасия Павловна? – спросил Черский. Офицеры при встрече с матерью Целищева, которая показалась им довольно приятной, догадались, что перед ними – дворянка, но раз сын – не дворянин, значит, муж из простых. Бывает подобное, не особо не удивились. А тут оказывается, муж-то её не только – не дворянин, а цыган. Может, и принадлежит к знати, но особой – цыганской!

Корф покрутил головой потрясённо, похмыкал, размышляя, произнёс задумчиво:

– Мда-а… Что и сказать?.. Хотя, хорош собой, хорош… И держится, как особа королевской крови… Хотя… Хотя… Не знаю, друг, не знаю… Занятно всё это, надо, пожалуй, Лапина расспросить, а то от любопытства сна лишусь, – решил Корф.

Глава 5

14 декабря 1825 года с утра корпус присягнул новому Императору, занятия в честь этого были отменены. Днём заметили на другом берегу Невы на Сенатской площади скопление людей. Кто-то принёс весть: «Бунтовщики! Те, что не желают присягать Николаю, собрались перед сенатом». Кадеты и преподаватели с тревогой наблюдали из окон, на ту сторону отправляли солдат из обслуги узнавать, что к чему. Сначала отряжённые за новостями рассказали: солдаты с того берега уверяют, что Константин, которому присягали недавно, арестован вместе с великим князем Михаилом, потому и протестуют. Потом оказалось, что якобы арестованный Михаил Павлович сам на площади появился и уговаривает мятежные полки подчиниться Николаю. Народу там становилось всё больше, чернь скопилась вокруг, облепила площадь, люди даже на заборах и на деревьях висли. Из-за столпотворения наблюдать за происходящим было всё сложнее. С началом сумерек раздались ружейные выстрелы и затем – пушечные залпы. Солдат из корпусной обслуги прибежал донельзя перепуганный, сообщил, что кто-то из толпы стрелял. Генерал-губернатор Милорадович убит, в великого князя Михаила Павловича тоже стреляли, но солдаты не дали убить, оружие у разбойника выхватили.

А на том берегу уже говорили пушки, солдаты мятежных полков убегали врассыпную по льду Невы, но кто-то их задержал, они стали строиться в шеренги лицом к Сенатской площади. Атаковать, что ль, планируют? Зачем? Вдруг лёд от их тяжести треснул, разошёлся, и кадеты в ужасе увидели, что солдаты барахтаются в воде меж льдин, чьи-то головы скрывались под водой окончательно, а кто-то ползёт, оставляя за собой на сероватом льду тёмные полосы – наверное, раненые. Выползшие, перешедшие реку собирались под окнами кадетского корпуса.

Мальчики высыпали на улицу и стали заносить раненых да искупавшихся в ледяной воде в свой лазарет. Преподаватели не вмешивались, кадеты действовали сами. Здоровых направляли в просторный корпусный храм, раненых – в лазарет, перевязали, напоили. Вечером на построении перед ужином старшие гренадеры шёпотом передали по строю тайный приказ: «Пирогов не есть – раненым!», и никто, даже самые младшие, не ослушался. По выходе из столовой каждый нёс пирожок и котлету, пряча их от глаз преподавателей.

Нет, не все кадеты были готовы помогать солдатам. Сергей слышал, как между старшими небольшая перепалка случилась. Один просил помочь перевязать раненого, а то рук не хватает, другой брезгливо ответил: «Был бы офицер, с радостью! А ухаживать за солдатнёй? Увольте!» Но и этот кадет всё же помогал: он перед входом в лазарет организовал дежурство, не допускал туда тех, кто чисто ради любопытства хотел заглянуть, и передавал просьбы оттуда: принести то-то, позвать того-то. Сергей лапин и Фёдор Звегливцев несли в двух блюдах собранные у младших пироги, котлеты, вынесенные тайком из столовой. Их пропустили.

Ребята осторожно расспрашивали, отчего ж солдаты императору не хотели присягать, а те, растерянные, мямлили: «Командир приказал, как приказ не исполнить?» «Сказывали, что императора Константина и жену его, Конституцию, арестовали, высвобождать надо…»

– Но ведь у Константина жену не Конституцией звать. Конституция – совсем другое! – изумился кадет.

– Нам про то неведомо, командиры привели, вот мы и стояли, пока пальба не началась…

Ребята видели перепуганных насмерть солдат, и им передавалось то же чувство, кто-то всё ж осмелился задать вопрос:

– Значит, вашего командира кто-то ввёл в заблуждение?

«А отколь нам знать?» «Похоже, заблудились…»

Вечером кадеты долго не могли заснуть: обсуждали то, что видели и слышали. Получается, что солдат привели обманом… А их командиры тоже были обмануты иль что-то знали? Ради чего? С какой целью? И бывает ли такая великая цель, ради которой нужно обманывать? Юные кадеты ничего не понимали, похоже, что и преподаватели понимали не больше…

Ночью солдаты были куда-то увезены. А назавтра, во время утреннего построения, неожиданно приехал новый государь Николай Павлович. После бунта были, наверное, у него и другие дела, а он счёл не менее важным визит к кадетам.

Новый Государь-Император был выше всех из сопровождавшей его свиты, его треугольная шляпа с белым плюмажем возвышалась над такими же треуголками самых высоких из его адъютантов. Покойный император Александр Павлович тоже был высок и статен, однако Николай – третий из сыновей Павла Петровича – был выше всех из семьи Романовых, старших братьев он почти на голову перерос. К моменту восхождения на престол Николаю Павловичу исполнилось 29 лет. Подтянутый, стройный, необыкновенно хорош собой, но – грозен, ох, грозен! Оглядел стоявших навытяжку и почтительно взирающих на него кадет и громко, зычно изрёк, словно приговор вынес:

– Здесь дух нехороший!

– Военный, Ваше величество, – с почтительным поклоном отвечал встревоженный директор Перский.

– Отсюда Рылеев и Бестужев! – обвиняющим тоном продолжал император.

– Отсюда Румянцев, Прозоровский, Каменский, Кульнев и отсюда Толь, – напомнил Государю директор.

– Они бунтовщиков кормили! – сказал, указав на кадетов, государь и надменно, вопрошающе посмотрел в глаза директору.

– Они так воспитаны, Ваше величество: храбро драться с неприятелем, но после победы призревать раненых, как своих.

Да, кадеты не чувствовали за собой вины: перевязать раненых, накормить их – это же не измена, а милосердие…

Николай Павлович молча прошёл вдоль строя, оглядывая юношей строго и, более ничего не сказав, удалился, увёл за собой повторяющих каждое его движение, чуть ли не каждый взмах его царственной руки, только полусогнутых в поклонах адъютантов. А в зале ещё долго стояло ничем не нарушаемое напряжённое молчание.

Понемногу восстановилась привычная жизнь: занятия в классах, на плацу, в фехтовальных и танцевальных залах, и о событиях, случившихся после присяги новому императору, старались не вспоминать. По крайней мере – вслух…

Глава 6

В апреле в корпусе проходили экзамены. Самый высший балл за предмет – 12. Существовал список, из которого было видно, кто из кадет набирает баллов больше всего. Сергей и его друзья чаще всего как лучшие из гренадер были в числе первых. Лишь с Жоржем случалось всякое: он бывал и первым по списку, и двадцатым, и тридцатым. Он обладал прекрасными, почти гениальными способностями, однако ему не хватало усидчивости, и крепко подводили оценки по поведению.

Одновременно с экзаменами начиналась подготовка к ежегодному майскому параду, в котором участвовал сводный батальон из кадет, юнкеров, учащихся всех столичных военных училищ и дворянского полка, в него отбирались лучшие воспитанники каждого заведения. Подготовка к параду шла на огромном плацу первого корпуса, здесь было где развернуться, мог парадировать целый полк военного состава! Репетировали церемониальный марш. Гоняли юношей долго, команда: «Батальон, кругом… марш!» повторялась раз за разом, все старались, однако командиры вновь и вновь находили причины, чтоб придраться. Сверкали штыки мушкетов, гулко нёсся удар «с носка!», «ать, два, ать, два!», проплывали мимо зрителей стройные, сплочённые ряды (зрителями были младшие кадеты, аплодирующие старшим товарищам).

За время учёбы Сергей полюбил эти учения, он уже испытывал восторг от чёткого, размеренного печатания маршевых шагов, когда на плацу собраны несколько рот, и по команде все выполняют одну и ту же команду, все – как один! В этом было что-то очень значительное, мощь, слаженность, и казалось, если вот так они отправятся на неприятеля, никто не сможет устоять против их сомкнутого строя.

Также любили кадеты военные прогулки по городу с горнистами и барабанщиками, и каждый раз радостно подмечали, как прохожие любуются ими. Проходя мимо памятника Петру Первому, обязательно подтягивались, гремела команда ротного: «Смирно! равнение налево!» Возле памятника обязательно стоял на часах дворцовый гренадер, он отдавал кадетам честь, держа «на караул». Затем шли на Марсово поле, там можно было отдохнуть. Кадеты сами превращались в зрителей, наблюдая за учениями гвардейских полков. Все уставали от подобных «фронтовых» прогулок, особенно, если маршировать приходилось по талому снегу или по грязи. Но воин должен был быть вынослив, неприхотлив, и ребята терпели. Слова Суворова: «Тяжело в ученье – легко в бою» ободряли и подхлёстывали их.

Особое удовольствие доставляли мальчишкам выходы торжественные, парады, смотры, на которых бывал император, когда позволяли выносить знамя. Их юные души ликовали от восторга. Это случалось нечасто, майский парад был великим событием. Потому готовились тщательно, заранее оповещали родственников, знакомых барышень, и те собирались на площади, где назначен смотр, а если туда уже было не протиснуться (зрителей всегда набиралось больше, чем могло вместить Марсово поле), то выстраивались вдоль проспектов, улиц, по которым кадеты маршем шли к месту сбора. Дамы, барышни обмирали от восторга, указывали друг другу: «Смотрите, мой сын!.. мой брат!..», махали платочками. А сыновья и братья бросали на родных, знакомых взгляды искоса, улыбались горделиво, но подать знак, ответить на приветственные возгласы права не имели, зато ещё более подтягивались, держали равнение, старались выглядеть ещё более браво.

Обыватели при виде колонн со знаменосцами снимали шапки и крестились. Мужчины в военной форме становились навытяжку – «во фронт», отдавали честь развёрнутому штандарту. А чиновники в мундирах разных ведомств жались к стенам домов. На них в такие моменты было принято смотреть с презрением. Это вам не Китай, где уважаемой была чиновничья служба, а как раз солдат издревле не почитали.

Вон старая барыня Безбородко, красавица времён Екатерины, к коей и поныне все относились не только с крайнею почтительностью, а чуть ли не с подобострастием, племянника троюродного, по заграницам помотавшегося, из дома выгнала да и родне многочисленной передала, чтобы не смел никто принимать. За что? А он в её салоне разговор повёл, что за границей и священники, и адвокаты, и чиновнички разные тоже к уважаемому обществу принадлежат. Мол, в Англии в семье одной был, где один брат богатым имением владеет, а другой брат – нотариус, третий – викарий, и что помещик братьев, низким делом занимающихся, не чурается, за столом рядом с уважаемыми помещиками усаживает. И никто из аристократов не считает за унижение с подобными людьми общаться. А в Германии, мол, одного барона видал, который в институте лекции читает, отроков, балбесов немецких обучает, учительствует, стало быть. И не стыдится службы, к нему немецкие дворяне с почтением относятся. Путешественник убеждал гостей барыни, что и в России такие порядки завести надо, что и адвокат, и учитель, и чиновник тоже отечеству служат. Старуха таких речей у себя дома слушать не пожелала. Заявила: «Дворник, что улицы метёт, тоже нужен, так что ж, ты и ему руку подашь, за свой стол посадишь?» Нет, русские дворяне до подобной низости себя не опускают. Вон на Москве какой-то дворянчик пошёл в учителя, так родня его принимать у себя отказалась, к матери своей тайком, только с чёрного хода, наведывается.

Глава 7

Военная служба дохода почти не приносила. Жалования офицеров маленькие, а экипировались они за свой счёт. Офицеры-кавалеристы должны ещё и лошадей на свои деньги приобретать. Так повелось издревле: считалось, раз Государь наделил дворян землёй и крепостными, крестьяне и должны кормить служилого человека, а его забота – государство защищать. Дворяне от всех податей освобождены, потому что они государю, отечеству своей кровью, жизнями платят. Старые порядки миновали, и уже не отбирал царь-государь земли помещичьи, если защищать отечество из семьи никто не шёл. Однако дворянин, пусть и обладавший огромным состоянием, но не отслуживший как минимум пять лет в армии иль по какому-нибудь ведомству, до старости должен подписываться в документах как «недоросль», то есть, не доросший до службы, он не обладал правом голоса, ему нельзя принимать участие в дворянских собраниях. «А поди-тка послужи, тогда и уважение будет».

Но всё больше и больше становилось дворян безземельных и малоземельных, которые не имели средств на лошадей и дорогие мундиры. Небогатые служили в пехотных полках, где мундиры поскромнее, дворяне со средним достатком бывали драгунами иль уланами, а быть гусаром иль кавалергардом могли позволить себе только отпрыски самых богатых фамилий. На разукрашенные золотым шитьём гусарские ментики и доломаны, на белые мундиры с золотыми эполетами кирасир и кавалергардов, на породистых скакунов, обязательных при такой службе, уходили просто астрономические суммы. Но зато в любом салоне молодой человек в мундире гусара иль кавалергарда был желанным гостем, перед ним млели дамы, он вызывал восторг у дворянских недорослей, на него с завистью оглядывались мужчины. Недаром говорится: хочешь стать красавцем, иди в гусары.

Лишь самые бедные из дворян шли в чиновники. Чиновничьи жалованья бывали всякими – и мизерными, и солидными, но чиновник имел возможность пополнять скромный доход благодаря просителям. Расходы на мундир чиновничий несравнимо меньше, чем на офицерский, и переезжать с места на место не приходилось. Выходило, что жизнь чиновника спокойнее, чем у военного, да и сытнее. И офицеры допускали жестокие шуточки по отношению к штатским, рябчиками их именовали. Например, рассказывали, как два офицера-гусара увидели чиновника, засмотревшегося на витрину магазина, подошли к нему сзади, взяли полы шинели и, дёрнув одновременно в разные стороны, разорвали пополам. За что трусливую душонку, бюрократишку, что с каждого посетителя норовит последние копейки стрясти, уважать? Жаловаться чиновник не посмел.

При Екатерине-то не особо утруждали себя дворяне – записывали новорождённого сына в какой-нибудь полк, и к десяти годам он, если полковой командир к родителям благоволил, мог уже числиться офицером, а к восемнадцати – и в майоры быть произведён. И достаточно было молодому дворянину просто появиться в полку, покрутиться в нём недолгое время и подать прошение о выходе в отставку – он уже считался отставным поручиком, капитаном и т.д. В армии недолюбливали таких сверхсписочных, настоящей службы не знающих. Но, видя, что так многие поступают, и добросовестные офицеры рвения к службе не проявляли.

Павел, вступив на трон, повёл с этой практикой решительную борьбу: всем, кто лишь числился, но не служил, приказал явиться в полки. Либо приказывал лишать чинов таких дворян. Стал государь требовать от дворян настоящей службы, от коей они уже отвыкли, за это и поплатился жизнью. Не простили дворяне ущемления прав своих, за 18 век привыкли, что могут менять императоров по своей прихоти, вот и убрали чересчур требовательного. Александр I, придя на смену отцу, восстановил дворянские льготы, и снова большая часть дворян предпочитала, рассуждая о свободе, равенстве, братстве, о прочих высоких материях, сибаритствовать.

Глава 8

В Смольном преподаватели посчитали Таню замкнутой, малообщительной. Сдружилась она только с двумя сёстрами-погодками Мари и Натали Вельскими, девочками добрыми, тихими. Но и им мало что рассказывала, чаще расспрашивала. Она ушла в себя. Иль не ушла в себя, а просто не с кем было здесь в остроумии состязаться. Это дома постоянно приходилось от подколов братца Кало защищаться, причём с оглядкой, как бы её ответы Серж не счёл ни глупыми, ни грубыми, а то не дай Бог, посмотрел бы насмешливо, да спросил, как это с языка дворянки могут подобные слова слетать. Дома её язычку некогда было отдыхать. И среди воспитанниц Смольного тоже были девицы, коих считали язвительными насмешницами. Когда Таня только осваивалась в девичьем обществе, её пытались подкалывать, подлавливать: проверяли, что новенькая из себя представляет. Таня всегда находила не менее язвительные ответы на остроты смолянок: где уж этим девицам было с Кало тягаться? И её в покое оставили, не цепляли больше и носы перед нею не задирали.

В институте был немного странный обычай: каждая воспитанница кого-нибудь обожала. Учителя, воспитательницу, старшую смолянку иль даже священника. Кого угодно, только не классную даму и не директрису, чтобы в подхалимаже нельзя было заподозрить. Предметам обожания дарили на все праздники какие-нибудь сувениры, сделанные своими руками, предлагали помощь в чём угодно: хотя бы журнал от класса до кабинета донести, а если младшая смолянка «обожала» старшую, та могла помыкать ею, как угодно. И обе при этом получали удовольствие. Таковы условия игры. И все без исключения обожали императора. Когда государь обедал в Смольном, девушки соревновались меж собой, упрашивая начальницу, чтобы им позволили прислуживать за столом, и считали счастьем, если удавалось утащить кусочек хлеба, оставшийся после высокого гостя, а после носили засохший огрызок на груди.

Таня предметом обожания выбрала доктора Якова Карловича. Это был тщедушный на вид мужчинка лет пятидесяти, черноволосый с проседью. Единственное, что было значительным в его лице и фигуре – брови, не самые, пожалуй, густые, но самые длинные, они были шире лица и, словно у филина, разлетались в стороны так, что если сзади на доктора смотреть, над ушами видны были их торчки. Старый солдат-истопник смешно о нём говорил: «Ишь ты, до чего немеч броваст!».

Яков Карлович называл себя прусаком, в этом Таня чувствовала какую-то ложь. Но ведь и она сама никому в Смольном не говорила, что её кузены – цыгане, сообщила, что они не дворяне, и всё. Если Яков Карлович называет себя прусаком, не являясь им, это его дело. А доктором он был хорошим. Таня убедилась в этом, когда сама приболела: в дортуаре[1 - Дортуар – спальня] было холодно и сыро, она, не привыкшая к такому климату, раскашлялась, и её отправили в лазарет. Сначала «немеч бровастый» её возмутил. Начал расспрашивать, кто и чем из родни болел, узнав, что отец умер из-за раны, пробормотал меланхолично: «gut, gut». «Что хорошего-то?» – ужаснулась Таня. «Хорошо, что не от чахотки умер, и я могу не опасаться, что у Вас, мадмуазель, чахотка наследственная» – столь же меланхолично объяснил он и добавил: «Ваш Vater сделал ошибку, что в Петербурге жить стал. Здесь плохой климат. Человек с простреленным лёгким не должен здесь жить».

Доктор давал настойки, что готовил сам, и Таня быстро поправилась. Потом стала помогать ему в уходе за другими институтками. Яков Карлович был снисходителен к смолянкам: если какой-то девице надоедали занятия, и она жаловалась на головную боль иль что другое, доктор, даже видя, что та симулирует, лишь вздыхал огорчённо, но освобождал от занятий, даже предлагал полежать в лазарете. Чем смолянки, конечно же, пользовались.

Таня, помня наставление Пелагеи, старалась не проявлять себя. Доктор назначал лечение, она его рекомендации и выполняла. Правда, иногда, интересуясь рецептами настоек, сообщала: «А моя бабушка при этой болезни ещё и такую-то травку использовала…» Доктор двигал своими длиннючими бровями, задумывался, причмокивал, а потом говорил: «Пожалуй, можно и добавить!», иль: «Напрасно. Народ эту траву колдовской считает, а медицина доказала, что она никакими лечебными свойствами не обладает!» Когда Таня видела, что лечение затягивается, она садилась возле больной, разговаривала, клала руки той на грудь иль на голову, чем незаметно помогала изгнать хворь. И ни девушки, ни доктор не подозревали, что их выздоровление зависело от её желания. Ни во что другое Таня старалась не вмешиваться.

Правда, прежнюю их классную даму Елизавету Даниловну, слишком придирчивую, пытающуюся воспитанниц муштровать, как солдат, два раза посадила в лужу. Буквально. Первый раз – во время прогулки. Институткам ходить разрешалось только парами и только по деревянным мосткам. Не дай Бог сделать хоть шаг в сторону! То была первая весна, которую Таня встречала в Смольном. Их вывели на получасовую прогулку, а как раз накануне дождь прошёл, и мокрая трава блестела под солнечными лучами, переливалась заманчиво. Хотелось пройтись по мягкой лужайке, но классная дама считала это недопустимой вольностью. Идущая во второй паре Стасенька Морозова не удержалась и наклонилась, сорвала листочек манжетки с дождевой капелькой, поднесла к губам. Елизавета Михайловна, увидев это, раскричалась, мол, смолянка дурные привычки демонстрирует! Стаси, испуганная и обиженная, отбросила травинку. Таня, идущая почти в хвосте, собравшись, уставилась на классную даму, а потом – взглядом! – ударила ей под коленки. И Елизавета Даниловна шлёпнулась попой в лужу, обрызгивая смолянок. Не сразу поднялась, сначала с открытым ртом таращилась на отворачивающихся от неё и зажимающих смешки девочек. Она-то шла по траве и видела, что из воспитанниц пихнуть её никто не мог, но толчок ощутила и оглядывалась недоумённо, пытаясь отыскать виновника своего конфуза.

Потом эта же дама хотела наказать другую девочку старшего возраста. Она в тот день дежурила в зале для гостей и заметила, что смолянке кем-то была передана записка, которую та торопливо спрятала в лиф. Перед посетителями классная дама поднимать шум не стала, но как только воспитанница, простившись с родными, вышла в коридор, потребовала отдать записочку. Девушка даже не успела прочесть её, но крикливая воспитательница заявила, что там содержатся одни непристойности, и пообещалась, что о возмутительном поступке будет говорить с директрисой. Воспитанница дрожала от страха, её подруги и другие свидетельницы этой сцены – от возмущения, но никто не смел перечить. Елизавета Даниловна, положив записку в папочку для доклада, пошла через улицу к другому входу в главный корпус. Это было поздней осенью, во время очередной оттепели, когда лежавший почти неделю белым покрывалом снег таял, земля раскисала. Таня через окно наблюдала, как дама в жемчужно-сером платье и накидке, осторожно приподнимая подол, переступает через лужи, и только слегка, чуть-чуть, взглядом подтолкнула её – и та, поскользнувшись, упала навзничь, взмахнула руками. Папка выпала, раскрылась, и ветерок подхватил её содержимое, закружил и разбросал во все стороны белые листы. Подбежавшие слуги помогли надзирательнице подняться, собрали разлетевшиеся бумаги, однако компрометирующую (а может, совсем невинную) записку найти не удалось. Барышни, стоящие у окон, молча торжествовали, мол, есть ещё справедливость, но вслух обсуждать падение строгой дамы не решались. Правда, потом называли её про себя не иначе как мокрая попа. Следствием было то, что Елизавете Даниловне предложили перейти в другой институт – Александровский, где обучались менее родовитые дворянки и мещанки. А в их класс пришла молоденькая Екатерина Дмитриевна, которую все девочки полюбили.

У Якова Карловича Таня выспрашивала, может ли она на доктора выучиться. Тот недоумевал: зачем это барышне? Объяснил, что ни в одной стране нет университетов, где б девицы обучались. В Петербурге есть только бабичьи курсы, где женщин учат роды принимать. Но они для баб низкого званья, кои получив документ об окончании, будут акушерством на жизнь себе зарабатывать. Оценив настойчивость девочки, Яков Карлович стал ей давать учебники, трактаты медицинские. Немецкий язык Таня знала хорошо, поэтому многое понимала, понемногу и латынь освоила. Доктор не прочь был с ней о своей профессии беседовать, сказал, что, в принципе, женщине полезно медицину знать, чтоб она хотя бы за своими детьми, за мужем умела ухаживать. Есть и принцессы, что медицину изучают. О французской королеве Екатерине Медичи поведал, рассказал, что та не только лекарства, но и яды хорошо знала, сама готовила их и, по слухам, многих противников своих отравила. Увидев, как Таня широко глаза раскрыла от желания подробности вызнать, книжку о королеве-отравительнице принёс.

***