banner banner banner
Майор Проскурин. Слово о полку Павлове
Майор Проскурин. Слово о полку Павлове
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Майор Проскурин. Слово о полку Павлове

скачать книгу бесплатно

Майор Проскурин. Слово о полку Павлове
Сергей Гордиенко

Шестая книга о белогвардейских офицерах в Южной Америке. Проскурин и капитан Булыгин пытаются спасти семью Николая Второго. Книга основана на воспоминаниях участников событий и исторических исследованиях.

Сергей Гордиенко

Майор Проскурин. Слово о полку Павлове

Майор Проскурин. Слово о полку Павлове.

Повесть

Я знаю жизнь, я слышал смерти шёпот,

Мне палец чёрный много раз грозил.

Я видел блеск штыков и боя грохот…

Я так устал… Я много позабыл…

Зовут простить и позабыть былое,

Мне говорят: «События бегут,

И что вчера ценили, как святое,

Сегодня утром люди не поймут.

Павел Булыгин

Письмо Агаты Булыгиной майору Проскурину. Написано в 1936 г. Асунсьон, Парагвай.

Дорогой Валерий!

Обращаюсь к Вам по имени, хотя мы не знакомы, ибо отчества не знаю, а с фамилией разобраться не могу. Павлуша называл Вас штабс-капитаном Проскуриным, но здесь в Асунсьоне Вы известны как капитан Русо Бланко и майор Истомин. К сожалению, не посчастливилось познакомиться, поскольку Вы покинули Парагвай до того, как Павлуша привёз меня сюда.

Спешу сообщить прискробную для меня и, знаю для Вас тоже, весть: 17 февраля сего года на террасе нашего дома Павлуша скончался от кровоизлияния в мозг. Господь забрал, отмерив лишь 40 лет. На письменном столе осталось фото: он, Володя Башмаков и Вы. Помню, грустно смотрел, сдержанно улыбался и писал воспоминания о родном имении в Михайловском, гражданской войне в России, где пересеклись ваши судьбы, о годах иммиграции в Европе и наших лучших днях в Эфиопии. Говорил, перед отъездом в Рио-де-Жанейро Вы начали писать книгу о войне в Чако. Может, когда-нибудь напишите и о Павлуше, ибо желаю всем своим любящим, страдающим сердцем, чтобы помнили о нём близкие, друзья и знакомые, здесь в Южной Америке, там в Европе и Эфиопии, а кто не знал, пусть услышит о русском дворянине, отважном офицере, талантливом поэте и писателе, моём Павлуше. Посему позволю себе поделиться воспоминаниями и болью.

Последние месяцы он жил мечтой получить гонорар за издание в Англии книги о расстреле Императорской семьи, расплатиться с долгами и вернуться в Эфиопию, так как здесь остался непонятым нашими офицерами и неоценённым староверами, для которых столько сделал и всей душой желал сделать более. Книгу благополучно издали, но увы, после его кончины. А я продала свои акварели, вернула долги и оплатила издание сборника его стихов и эссе. Высылаю Вам экземпляр. Храните светлую память.

Павел… Булыгин… Судьба свела нас в самый драматический момент истории Отечества. Я служил в контрразведке Петроградского военного округа, вёл расследование по связям большевиков с германской разведкой. Но 2-го марта получили шифротелеграмму об отречении Императора за себя и сына в пользу брата. Однако Михаил Александрович престол не принял. Империей стали править “временные” из кадетов, трудовиков, прогрессистов и центристов. В октябре их свергли большевики, а в ноябре прошли выборы в Учредительное собрание и Отечество оказалось в руках убивших тысячи чиновников эсэров, устроивших переворот на деньги германского генштаба большевиков и их “сиамских братьев” меньшевиков, а ещё сионистов и националистов с окраин, мечтавших об отделении и собственном величии. Я пребывал в отчаянии. Как мог Император отречься от Отечества, когда победа над Германией и Австро-Венгрией уже парила над фуражками наших генералов?! “Всё кончено!” – убийственными щелчками, будто единственная пуля в барабане, крутилась мысль в голове. Не выдержав, я отправился в Царское Село. Зачем? Сам не понимал.

Письмо Агаты Булыгиной майору Проскурину. Написано в 1936 г. Асунсьон, Парагвай.

Поздравляю с рождением сына! Пусть Господь благословит его жизненный путь, поможет остаться русским душой и сердцем и даст возможность увидеть нашу многострадальную Родину, освобождённую по Воле Его от безбожников и цареубийц.

У нас с Павлушей, к сожалению, не было детей. А ему так хотелось сына! Даже имя выбрал – Петя. Говорил, пока шла Великая война в Европе и гражданская в России, пока скитался в иммиграции, совершенно не задумывался о семье, все мысли были о спасении Отечества и Императора. Уехал совсем молодым, в 24 года, изгнанный во Владивосток.

Вчера в городской библиотеке взяла атлас и весь вечер вглядывалась в Павлушины места. В Михайловском он вырос, во Владимире учился в гимназии, в Москве в училище, в Петербурге служил в лейб-гвардии, в Гороховце земским чиновником, а в Вязниках мировым судьёй. Начал писать, повторив путь отца. Пётр Павлович, знакомый мне исключительно по семейному фотоальбому в фиолетовой замше, тоже дослужился до чина статского советника, а выйдя в отставку, работал в журнале “Русское богатство”, где напечатали первые Павлушины стихи, потом в газете “Неделя”, а в “Новом слове” опубликовали рассказ “Волки” и повести “К новой жизни” и “Северцев”. В “Русском богатстве” вышел его роман “Расплата”, а повесть “В полях и лесах” напечатали отдельной книгой. Пишу столь подробно, ибо есть надежда, что кто-либо из наших иммигрантов мог привезти хотя бы один единственный экземпляр. Куплю за любые деньги, даже если придётся нарисовать и продать миллион акварелей. Может тогда от сердца отступит отчаяние, что до сих пор ничего не прочла из его прозы. Всё осталось там в муромских лесах, уездных газетах и провинциальных журналах.

Революционный солдатский комитет запасного батальона лейб-гвардии Петроградского полка единогласно постановил выгнать со службы капитана Булыгина. Вердикт: монархист, контрреволюционер. Но полковник Кобылинский, назначенный начальником Царскосельского гарнизона и охраны Императора, предложил должность адъютанта.

– Я тоже монархист и пытаюсь спасти Семью, – конфиденциально признался полковник. – Но действовать надо осмотрительно. Если догадаются, расстрела не миновать.

После ранения и контузии Кобылинский заметно храмал и страдал мигренями, был признан негодным к строевой службе, но обязанности начальника охраны выполнял по долгу чести и совести офицера, верного присяге, Царю и Отечеству, полностью посвятив себя Императорской Семье.

В ожидании приказа об отправке в Тобольск Семью поселили в Екатерининском дворце Царского Села. Булыгину досталась комната в левом крыле, где ранее квартировался командир конвоя Его Величества граф Граббе. Денщик Булыгина, старый кавалерист, более похожий на механика, знал его давно и презирал за монархизм. Никогда не обращался “Ваше благородие”, называл “штабс-капитаном”, хотя по званию Булыгин был выше, честь отдавал, двумя пальцами сдвигая фуражку на затылок. Однако Булыгин терпел, следуя совету Кобылинского. Но однажды утром решил проверить охрану и приказал привести лошадь из конюшни. Денщик вывел чистокровную белую кобылу.

– Чья? – спросил Булыгин, вспомнив, что видел её на Императорском параде.

– Николашкина, – презрительно бросил денщик, смачно плюнув через беззубую левую часть рта, а правой виртуозно закусил самокрутку.

Булыгин отказался, сославшись на ранение в ногу. Денщик ответил, что кобыла смирная, но Булыгин вновь отказался. Денщик снова плюнул и вывел другую лошадь.

У железной решётки забора толпа освистывала Императора, гулявшего в дворцовом парке со старшей дочерью. В приступе гнева Булыгин принялся бить кнутом без разбора. Часовой у ворот прибежал на помощь и прикладом разгонял толпу. А я стоял в стороне, не понимая происходящего. Но когда трое повисли на шинели всадника, а часового вдавили в решётку, я выхватил револьвер и, выстрелив дважды поверх голов, бросился на помощь.

– Благодарю! – протянул мне руку всадник, оказавшийся на голову выше меня. – Капитан Булыгин, адъютант коменданта. С кем имею честь?

– Штабс-капитан Проскурин. С таким ростом и храбростью замените целый полк!

– Полк?! Ха-ха! Передам полковнику, что гарнизон можно распустить. Получили к нам назначение?

– Нет, служу в Петрограде. Прибыл по личной инициативе справиться о судьбе Семьи.

– Тронут до глубины души! Немного осталось таких, как мы. Всё больше проклинают да требуют расправы.

– Ваше благородие! – подбежал санитар. – Благодарю, Ваше благородие!

– За что? – удивился Булыгин.

– Я служил в личной охране Его Императорского Величества, – санитар задыхался от волнения, раскачиваясь всем телом. – Сначала принял Вас за переметнувшегося к революционерам лощёного лейб-гвардейца, а посему презирал. Простите! Предлагаю дружбу, если позволите. И Вам.

– С удовольствием принимаю.

– Я тоже! Господа, нас уже четверо!

– Шестеро, – поправил Павел. – Начальник гарнизона и капитан Аксюта тоже верны Императору.

В следующее воскресенье мы снова встретились у ограды.

– Говорил с Кобылинским и Аксютой, – разочарованно начал Павел. – Его Величество отказались от побега, будут “достойно ожидать своей участи по милости Божьей”.

– А дети? Императрица? – возмутился я.

– С ним.

– Глупо, господа! Глупо! – я в отчаянии ударил кулаком по бедру.

– Санитар сообщил, что гарнизон решил расправиться со мной.

– Бежать! Я помогу.

Ночью на лошадях добрались до вокзала. Павел вскочил на ступеньку последнего вагона уходящего поезда, а я поскакал рядом с поводком его лошади в руке, а другой, как корнет, махал фуражкой. Павел, подняв свою фуражку над головой, крикнул:

– Благодарю, штабс-капитан! Даст Бог, свидимся!

Белый дым паровоза окутывал его серую шинель на фоне серого вагона и такого же серого предрассветного неба. Казалось, с ним убывает целый полк верных Императору гвардейцев. Было жаль, что наше знакомство оборвалось, но судьба распорядилась по-другому. В Новочеркасске генерал Алексеев формировал Добровольческую армию. Я прибыл туда в декабре, а Павел записался в пехотный полк и ушёл в Ледяной поход. Был ранен в ногу и контужен. А я по приказу Алексеева остался в городе. Начальник разведки подполковник Ряснянский готовил меня к внедрению в штаб красных в Царицыне. Но операция откладывалась до мая и, не выдержав, я попросился в Тобольск, куда революционеры увезли Семью. Ряснянский взял с меня слово офицера вернуться в начале мая. Безумный поступок безусого корнета! Ведь всё, что я знал – Император там, но ни отряда, ни организации у меня не было. Обнадёживали только разговоры в офицерской среде, что группы монархистов тоже пытаются освободить Императора.

Письмо Агаты Булыгиной майору Проскурину. Написано в 1936 г. Асунсьон, Парагвай.

Спешу написать ещё одно письмо и выложить на бумагу хотя бы часть душевной боли, ибо жизнь без Павлуши превратилась в невыносимую трагедию и бесконечное одиночество на окраине столь нелюбимого, нищего, как и весь Парагвай, Асунсьона. Нет более вечеров на нашей террасе. Приглашают Тумановы, но у них собирается весёлая и неприятная мне публика. Под председательством самого князя проходят пышные заседания представительства Императорского Дома. Скрипит патефон, каблуки отбивают пьяные танцы, гости надменно стряхивают пепел, пенится шампанское и произносятся патриотические тосты. Их жизнь течёт полноводно и грязно, как река Парагвай, а моя замерла после Павлушиной смерти. Язон Константинович, оказывается, тоже писатель. Публикует в Европе повести и рассказы. Не читала, но думаю, пишет отнюдь недурно, ибо речь у него настоящего русского дворянина, тосты продолжительные, яркие, запоминающиеся. Наша публика восхищённо пересказывает. Жаль, что о Павлуше не вспоминают.

Мы познакомились ещё в детстве. Мои родители дружили с родственниками Булыгиных – семьёй Лембке. Но любовь наша вспыхнула намного позже, в Петербурге, где я часто гостила у брата. Там познакомилась с Вольдочкой Шишко-Богушем, а с ним был Павлуша, высокий, в длинной шинели, с невестой Талей Гедройц. Но я совершенно не обращала на него внимания и в 1918-м вышла замуж за Вольдочку. Вскоре он стал большевиком и мы расстались. Вернулась к маме в предместья Риги, устроилась в контору путешествий, куда меня взяли исключительно благодаря знанию шести языков, а Таля в 1916-м скончалась от туберкулёза. Павлуша переживал и отвергал всех женщин. Но однажды выпросил у моей кузины Жени мою фотографическую карточку на балу в гимназии. Женя увлекалась рязанским фольклором и одолжила костюм на праздник. А в 1926-м я прочитала сборник стихов, чудесных, искренних, посвященный вдовствующей Императрице Марии Федоровне. Спросила у Жени, не наш ли это Павел Булыгин. Захотелось встретиться, но он уже четыре года жил в Эфиопии. Я выпросила адрес и написала. Он ответил открыткой с кратким “спасибо” и попросил книги. Но последующие письма стали насыщенными и чувственными, как его стихи. Однажды написал, что приснился сон, будто ласковая женская рука гладит по голове. Почувствовал безмерное счастье и понял, что не оставит его никогда. Между нами вспыхнула настоящая любовь. Он – в Эфиопии, я – в Риге! Представляете! А мою “рязанскую карточку” хранил до самой кончины. Говорил, что я “очаровательна с толстой косой и тухлыми глазами”.

Встретились в Риге в 1928-м. Я убралась, принесла дрова, расставила книги и на такси поехала на вокзал. Шёл снег, белым-бело. Вдруг испугалась, что романтическая переписка разобьётся унылым разочарованием, и увидев поезд, спряталась за колонну. Все вышли, перрон опустел, а его нет! Только не это! Уж лучше разочарование! Но вдруг высокий, статный, худой и грустный мужчина в широком пальто легко сбежал по ступенькам вагона, а я сердцем почувствовала – он! Забыв об испуге, выбежала из-за колонны и взяла под руку. И снова сердце пронзил страх – вдруг не он! Но Павлуша прижал мою ладонь к щеке и нежно произнёс:

– Солнышко моё, Агатынька.

По длинной лестнице спустились на площадь, сели в такси. Рассматривали друг друга и вдруг стук в окно! Оказалось, сели не в такси.

Павлуша подружился с мамой. На скамейке, вытянув ноги в огромных башмаках, набивал трубку и читал стихи.

Денщик Ряснянского, солдат старых правил, принёс грязную шинель – последний элемент моего революционного маскарада. Объявил, что мой отъезд назначен на завтра в ночь и по-отечески одобрил немытость и щетину. Я завязал вещевой мешок с исподним, сунул в сапожный чехол бутыль самогона, в боковой карман махорку и спички, а во внутренний настоящий полковой бланк с печатью:

Удостоверение

Дано вольноопределяющемуся 449 Харьковского пехотного полка Истомину Станиславу Демидовичу, уволенному в отпуск в Петербург сроком на 21 день по семейным обстоятельствам, что подписью и приложением казённой печати удостоверяется.

По дезертирско-революционной моде я выпустил из-под заячьей шапки ухарский клок волос и пешком через поле с денщиком отправился к станции, мерцавшей рыжеватыми огнями почти за горизонтом. Шли тяжело, снег по пояс, плотный. Вдруг промёрзшая земля уплыла из-под ног и мы влетели в заросли густого камыша. Я едва успел прикрыть лицо, как рукав с рукавицей разрезало пополам, а перед глазами мелькнуло пламя. Перелетел через чьё-то тело и едва не упал в костёр.

– Человек! – воскликнул кто-то надо мной. – Говорю ж, человек летит, а ты – лось сопатый!

– Откель, товарищи? С Луны что ль напрямки в овраг нашенский? – раздался ехидный голос.

– В деревню жрать ходили, – мой денщик первым сообразил кто перед нами. – С хронта лапотимся. На станциях ужо кипятком не разживёси. На хронте страждали и тут без удобствиев!

– Мы тож хронтовыя. Повоявали да кончать надоть. Землицу получим. Большевики сказыват таперича вся наша.

– Ахфицер с хронта не пущал. Так мы ему штык в пузо! Попил кровушки солдатенской. В расход яво! А адъютантика к дереву пригвоздочили. Не хотел, собака, погонов сымать. Так мы яво ентими погонами по мордам! – все семеро загоготали.

– Гляжу, самогон у тебя, товарищ. Угостишь? – ехидно уставился на меня дезертир с помятой бородой и хитрыми глазами.

– Отолью, коль тару подставишь да жратвой поделиси. Зима – не лето, тут – не это!

Из глубины степи раздался протяжный гудок.

– За паровоз не боись, подолгому тутки стоить.

– Не-е, товарищ, побяжим, – возразил мой денщик. – Жинки с ребятёнками почитай три годка ждуть.

Поезд оказался товарняком, наполненным демобилизованными и дезертирами. Повезло, один из вагонов оказался полупустым. Но забравшись внутрь, я понял причину “везения”: дверь наполовину выломана, сквозняк, холоднее, чем в поле. Снова повезло, на сей раз по-настоящему: угол не занят. Поезд дёрнулся, загрохотали сцепления и мы медленно покинули станцию. Вагоны взорвались диким свистом и воплями:

– Крути, Гаврила!

– Наворачивай, едрёна корень!

– Тащи до хаты!

В соседнем вагоне под гармонь заскулил фальшивый фальцет:

Ночка тёмная, Маруся,

Проводи меня, боюся!

Провожала жалко

До вокзала Алка,

Проводила йиво

И забыла кобыла!

Несмотря на какофонию и вонь грязных шинелей, от которой не спасал даже ледяной сквозняк, я тут же уснул. Разбудил хриплый бас:

– Есть офицерьё?

В дверях вагона стоял фонарщик и обвешанный патронными лентами солдат невероятно высокого роста с карабином наперевес.

– Нетуть! – ответил сонный голос.

– В углу во сне мямлил “организация, Ваше Величество”. Шкура ахфицерская! В расход!

Ослепил луч электрического фонаря, но я тут же перекатился из угла, одновременно доставая револьвер из нашитого внутреннего кармана на груди. Выстрел из карабина пробил доски точно в том месте, где только что была моя голова. Я немедленно ответил двумя. На перрон свалились два тела, а я наскочил на выдавшего меня и вдавил ствол в засаленную бороду:

– Шалишь, паскудник! Может, ты и есть ахфицер в солдатёнской шинелишке, а на меня указывашь?! Хошь пальну промеж ноздрёв? – не успел ответить, как я выбросил его на платформу. – Ишо имеютси падлюки оговорить пролетария?

Ответом было молчание до самого Киева, куда мы дотащились к полудню. Вокзал был загажен окурками и переполнен серо-шинельной толпой. Повсюду кумачовые тряпки: Все на борьбу с царскими опричниками, казаками! Долой помещиков и капиталистов! Земля и воля трудовому народу! Смерть калединцам!.. На скамейке лежала газета “Известия Киевского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов”. “Корнилов сбежал из Быхова, собирает армию золотопогонников с кадетами… смерть наглым белогвардейцам… отрубим голову гидре контрреволюции, уничтожим казачьё…” Я купил фунт чайной колбасы и отправился к генералу графу Келлеру. Он когда-то служил у самого Скобелева, а на австрийском фронте считался первым кавалеристом. Император лично вручил именную шашку с тёмно-оранжевым темляком, назвав графа “первой шашкой России”.

Две прилично одетые дамы, столкнувшись со мной на углу, испуганно воскликнули:

– Bon Dieu! Quel horreur!

– Mesdames, je vous remercie infiniment! – ответил я, довольный, что мой внешний вид соответствовал задуманному.

Дамы, ещё более озадаченные, на мгновение замерли и быстрым шагом перешли на другую сторону переулка, а я вошёл в подъезд и нажал круглую кнопку электрического звонка. Дверь едва приоткрылась и на меня из-под густых бровей подозрительно посмотрели тёмные глаза.

– К Его Сиятельству, – произнёс я, выпрямив спину, и стукнул каблуками грязных сапог.

– Отправляйся на кухню через двор! Похлёбка и ломоть хлеба, более не проси! – дверь захлопнулась.