Горькая полынь. История одной картины

скачать книгу бесплатно


– Разумеется, в доме графа переполох, подняли на ноги весь Барджелло, тут же начали расследование. Ох, знали б вы, мой друг, сколько стоила эта скотинка! Ну так вот, беру я парней и идем мы с ними на конюшни. И там я обнаруживаю на песке вот эту вещицу…

Только тут да Виенна раскрыл ладонь, в которой лежал странный, отдаленно напоминающий большой ключ, с какой-то металлической плоской загогулиной на верхушке предмет из полированного металла со следами ковки.

– Мы опросили всех слуг. Никто не признал в ней свою собственность, да что там – даже сами Баттифолле не имеют представления о том, что это такое. Но! Уже в управлении один из тюремных надзирателей предположил, что это какое-то музыкальное устройство. Поэтому я и решил наведаться к вам за консультацией. Вот, взгляните.

Шеффре взял протянутый ему предмет и повертел перед глазами:

– Это тромбола.

– Что это такое?

– Музыкальный инструмент, ваш надзиратель был прав. Он, возможно, из крестьян?

– Да, кажется. Да. А как вы поняли?

– Тромболу любят в простонародье.

– И… как же ее используют?

Кантор поднялся, из кармана висящего на спинке кресла синего кафтана вытащил платок, который тут же и смочил водой из кувшина, что стоял на его рабочем столе. После этого он тщательно протер замысловатое устройство, встряхнул его и сунул в рот, оставив с правой стороны губ заостренную часть с пластинкой-загогулиной. Усмехнувшись и приспосабливаясь, Шеффре мягко провел пальцами по свободной стороне тромболы. Устройство издало заунывный вибрирующий звук, отдаленно напоминающий человеческий голос. Никколо тут же узнал его:

– А, так вот что за инструмент играет эту музыку! Сколько раз слышал и не подозревал, что это такая невзрачная малышка. И как вы считаете, Шеффре, кем может быть наш клиент?

Тот безразлично пожал плечами, продолжая наигрывать потустороннюю, навевающую тревогу и одновременно очаровательную мелодию без мелодии. Иногда звуки тонко и стремительно взлетали под высокие своды расписного потолка, иногда тяжело припадали к полу, рыча и подражая мужскому голосу, как если бы кто-то извлекал его из горла без посредства языка. Глаза Шеффре сделались задумчивыми: они все темнели и темнели, пока не обрели синий оттенок его камзола и кафтана. Да Виенна покосился на ученика. Вместо того чтобы выполнять поручение учителя, тот остолбенело замер с пыльной тряпкой в руке и не подавал никаких признаков жизни, словно мраморная статуя.

– Что ж, исходя из того, что, как вы сказали, тромболу любят в простонародье, можно полагать, что наш злодей откуда-то из низов? Я верно мыслю, друг мой?

Кантор повел темными и густыми, с красивым изломом, бровями, как бы ничего не подтверждая, но и не отрицая. Во всяком случае, так трактовал его мимику пристав.

Дженнаро была близка к настоящей панике вроде той, что случалась с нею на канате после счастливого избавления от смерти. Когда во время ее попыток сыграть гамму на клавесине в комнату для музицирования заглянул вдруг приятель учителя, полицейский пристав, девочка, уже встречавшая прежде этого невысокого пышного и розовощекого синьора в компании с кантором, не обеспокоилась и по мере способностей отвесила ему приличествующий поклон.

Толстячок подсел к маэстро Шеффре, и, убираясь в шкафу, Джен услышала его весть о конокрадстве. Сердце ёкнуло и не ошиблось. Выронив с перепугу пачку нотных альбомов себе под ноги, она увидела в руке синьора да Виенна варган Растяпы Пепе, и ей сразу вспомнились слова покойной бабушки Росарии: «Когда-нибудь этот гаджо подведет под монастырь весь табор, помяни мое слово (дава тукэ миро лаф)!». Джен, конечно, покинула их, но ведь среди рома осталось много людей, любимых ею до сих пор. И теперь нет уже на свете гневливой Росарии, которая отходила бы этого глупца бабьей юбкой по щекам, после чего Пепе на много дней был бы заказан путь в табор, до полного очищения. Отныне ему никто не указ: чего хочу, то и ворочу.

Остолбенев, Джен стояла с тряпкой в руках, а в голове ее металась одна-единственная перепуганная мысль: «Что делать? Что делать?» И тут маэстро заиграл на варгане Пепе, да так, как сам Растяпа отродясь не умел. Все отошло на задний план и постепенно растворилось в дыме ритуальных костров…

«Повсюду жгли костры, призывая небесное благословение. Огни бога Белена горели так ярко и обильно, что ночь исхода второго месяца весны была светлой.

Совсем еще юный, Дайре, скрестив ноги, сидел на траве и играл на вистле, выдувая из него мотив задумчивый и протяжный – под стать истории, которую сказывала Этне. В руках ее опьяняюще нежно похрустывала соломка, сплетаемая в узоры солнечного гимна, и Тэю от звуков тихого голоса, дудки Дайре, от шелеста сухих прошлогодних стеблей и влажной свежей травы, от потрескивающего в огне валежника неизбежно клонило в сон. Удобно уложив голову на его колени, маленькая Тэа глядела в звездное небо, чуть затянутое дымкой многочисленных костров. Было ей в тот Белтейн лет семь, Этне – вдвое больше.

Где-то вдалеке лаяли собаки, разгоняя таинственное эхо дудочки, и Тэе мерещилось, что это красноухие борзые Своры Аннуина, увлекшие короля Пуйла во владения чародея Арауна из предания Этне, примчались на дикую охоту.

– Однажды, после возвращения из Аннуина, Пуйл был в своем главном дворце в Арберте и решил прогуляться на вершину зачарованного холма Горседд. Поговаривали, что взошедший туда вельможа непременно увидит какое-нибудь волшебство или же будет зачарован навеки. Но уже встречавшийся с колдовством, когда целый год прожил в Аннуине и обменялся телами с тамошним королем Арауном, теперь Пуйл не страшился ничего. Вместе со своей свитой он поднялся на вершину Горседда, но едва это случилось, по дороге, ведущей мимо холма, медленным шагом, верхом на белоснежном скакуне проехала женщина в золотых одеждах. Лица ее никто не разглядел, ведь она была далеко, да и голову ее прикрывала накидка, однако король Пуйл стал почему-то уверен, что эта женщина прекрасна…

Невдалеке от них троих в землю вкапывали йольский еловый ствол и привязывали к его верхушке белые и красные ленты, чтобы потом в хороводе оплести ими уже майский шест желаний. Разморенная после дневной беготни, Тэа лежала на колене Дайре и лениво следила за сородичами, а Этне, сплетая соломенные узоры солнца, продолжала свою историю:

– Он хотел догнать незнакомку на белом коне, но чем скорее ехали они со слугами, тем дальше от них оказывалась она, хотя скакун ее не прибавлял шагу. Тут и догадался Пуйл, что стали они свидетелями чародейства, а догадавшись – остановил своего коня. Свита же проскакала мимо. И тут из-за кустов к нему выехала женщина в золотом убранстве…

Дайре вдруг оборвал игру, фыркнул и рассмеялся.

– Ты чего? – недоуменно вскинула голову Этне.

Вместо ответа он указал подбородком на подростков, а те окончательно запутались в лентах майского шеста и едва не повалили его на землю. Тэа захихикала вместе с Этне, но больше всего ее развеселило лицо Дайре: тогда он был еще по-мальчишески забавным, со вздернутым носом, который смешно морщил при смехе, вихром густых темных волос на лбу и озорными глазами. Будучи младше него, Этне казалась взрослее и серьезнее, но сейчас не утерпела и она. Тэа валялась в траве, дрыгала ногами и чувствовала себя самой счастливой на свете. Она пока не знала, что случится с ними через шесть весен.

Столб наконец установили, ленты повязали, а Этне продолжила свой сказ:

– «Мое имя Рианнон», – представилась Пуйлу незнакомка в золотом убранстве и отбросила вуаль с лица. Король оторопел от ее красоты: он многих женщин повидал, но такую красавицу встретил впервые. И совсем забыл Пуйл о предупреждении – если на холм Горседд взойдет вельможа, он будет или зачарован, или увидит волшебство. И не знал он, что с ним произошло то и другое, хотя покровительница лошадей Рианнон, дочь Хэфайдда Старого, и в самом деле была хороша собой, точно богиня Эпона. Не удивили его и две птицы на ветвях, имевшие тела сов и людские головы. «Это телохранители мои, – беспечно махнув рукой, сказала принцесса. – У меня есть к тебе дело, Пуйл. Отец хочет выдать меня за ненавистного мне человека. Но по судьбе мне предсказан ты, и я не желаю становиться женой красивого, но пустого и глупого Гуала. Если ты посватаешься ко мне раньше него, отец с радостью согласится на нашу с тобой свадьбу». И они сговорились, что Пуйл приедет в их дворец и попросит руки Рианнон…

Дайре тем временем учил Тэю дудеть на своем вистле, и отрывистые, нескладные звуки накладывались на историю о том, как приехавший в дом Хэфайдда Старого король Пуйл был обманут ненавистным невесте Гуалом, пообещав исполнить его просьбу еще до того, как тот назвал свое имя. А Гуал между тем не растерялся и посватался к Рианнон, раздосадовано пенявшей Пуйлу за его недальновидность, однако дело было сделано, и идти на попятную недостойно королей. Раскричались домашние птицы принцессы, чуя беду, в страхе за свою хозяйку, а два верных телохранителя, уже в человеческом обличии, но теперь с совиными глазами, изготовились выхватить спатхи, если Рианнон будет грозить опасность со стороны враждующих гостей.

«Пусть будет так, – вдруг сказала она и вышла, сделав Пуйлу знак следовать за нею, и в саду поделилась с ним тайным планом: – Я не пойду за сына Клида, и ты мне в этом поможешь. Держи эту пастушескую суму – с ней ты приедешь в наш дворец через год, переодетый нищим, и явишься на пир. Твои воины пусть останутся здесь, в саду, в засаде»…

«Но это недостойно!» – возразил король Пуйл.

Рианнон метнула в него разгневанный взгляд:

«Рианнон лишь зеркало человеческих поступков. Улыбнись ей – она улыбнется тебе в ответ. Плюнь ей в лицо – и сам утрешься от плевка. Гуал поступил подло, владелец тучных стад, он привык получать за свои богатства все, чего пожелает, по первому требованию, а если нет – то хитростью и обманом. Но Рианнон не овца для его отары! Ты явишься на пир и попросишь милостыню. Я возьму на себя Гуала и сделаю так, что ему стыдно будет отказать нищему на глазах у всех придворных. На его вопрос, чего ты хочешь, ответь, что желаешь лишь наполнить эту торбу едой и убраться отсюда. Но это заколдованная торба, она бездонна. Пусть его слуги пытаются наполнить ее, остальное я сделаю сама, главное, чтобы твои воины оставались в засаде до тех пор, пока ты не дашь знак».

И целый год король Диведа томился в догадках, что же задумала его прекрасная и коварная возлюбленная. Когда же наступил назначенный день, он взял торбу, приказал воинам по приезде спрятаться в саду дворца Хэфайдда Старого и в нищенской одежде пробрался на пир.

Невеста мрачнее тучи сидела рядом с Гуалом, но при виде Пуйла лик ее расцвел, и одним этим она могла бы выдать себя, да только жених был слишком занят возлияниями.

«Чего тебе нужно?» – ворчливо спросил он лже-нищего.

«Я прошу у вашей милости подаяния, – изменив голос, проговорил Пуйл и показал суму. – Наполни эту торбу едой, чтобы мне было чем накормить мою семью!»

«В самом деле, – вмешалась Рианнон, – неужели вы откажете несчастному, мой господин? Вы столь богаты и великодушны, пусть же все знают, что ваше благосостояние не мешает вашему сердцу! Накормите этого нищего и его детишек!»

Гуал махнул рукой слугам, и те бросились выполнять приказ. Однако все, что ни попадало в суму, тут же исчезало, и наполнить ее не получалось. Видя такое дело, Гуал, сын Клида, возмутился:

«Да он мошенник!»

«Нет, мой господин, – проворковала Рианнон, поглядывая в сторону Пуйла прекрасными лукавыми глазами. – Я знаю эту магию, он не виноват, что ему подсунули зачарованный мешок, – иного же у него нет. Но мне известно, как можно сделать сумку полной: в нее должен встать самый богатый и знатный вельможа из всех собравшихся и придавить своими ногами брошенную туда еду. В этом случае колдовство будет бессильным».

Чванливый Гуал не пренебрег возможностью лишний раз показать себя и, растолкав хмельных гостей, вступил в торбу. Тотчас же маленькая скромная сумка сделалась огромным черным червем, и, заглотив Гуала, чудовище сомкнуло полную зубов пасть у него над головой. Лишь сдавленные крики послышались из его брюха, а затем червь снова стал невзрачной маленькой торбой. Свита жениха попыталась вмешаться, но тут в пиршественный зал вбежали воины Пуйла, а сам он скинул нищенские лохмотья, и все узнали в нем короля Диведа. И сказала Рианнон:

«Он будет отпущен при том условии, что навсегда отречется от меня и откажется от мести Пуйлу!»

Гуал стал браниться в мешке, тогда один из воинов Пуйла стукнул торбу ногой, второй спросил: «Кто это там?», а третий ответил: «Барсук!» И до тех пор, пока Гуал не прекратил ругательства, свита короля Диведа продолжала игру в «барсука». «Хорошо, мы согласны! – вмешался наконец отец Рианнон. – Замолчи, Гуал!» Тогда выкрики из торбы прекратились, и потрепанный Гуал был выпущен на свободу. Но Хэфайдд Старый не простил дочери самовольства и проклял ее на много поколений вперед: «Как ты, так и все потомки твои будут терять своих детей до скончания веков!»

Проклятие сбылось: три года не было у четы наследников. Возроптали подданные Пуйла, и советники стали у него требовать расторжения брака с бесплодной женой. Король и слышать не желал таких речей, однако видел, как, подслушав переговоры, с окон взлетели две совы. Не прошло и четверти часа, как на пороге зала возникла Рианнон.

«Вам нужен наследник? Он увидит свет через семь лун», – сообщила она, пристально глядя на Пуйла.

Все свершилось по слову ее. Дитя Рианнон родилось в самом начале последнего месяца весны, и усталая мать, поцеловав златовласого сына, уснула глубоким сном, оставив младенца на попечение нянек.

Среди ночи тревожно закричали птицы в комнате, но зеленоватый сумрак, приглушая все звуки, залил пространство. Няньки увидели только странную фигуру в темно-красной тоге и синем плаще на плечах, а глаза незнакомца светились ядовитой зеленью. Из-за спины его выполз гигантский черный червь и протянул когтистую лапу к колыбельке. Одна из нянек вскрикнула от ужаса, но незнакомец перевел на нее удивленный взгляд, проговорив голосом тихим и вкрадчивым: «Ночью куры спят!» – и она повалилась без чувств вослед за своими подругами. Наутро все они проснулись, но не нашли ребенка. Перепуганные, женщины поняли, что никто не поверит их рассказам про ночного чародея, и сговорились подбросить в колыбель косточки убитого щенка, а спящую Рианнон перемазать его кровью. Как решили, так и сделали. И хотя королева не признавала своей вины, няньки убедили всех в ее злодеянии. Их было шесть человек против одной. Пуйл тоже не верил в преступление жены, однако ненавидевшие ее советники настояли на выносе приговора, и звучал он так: отныне она останется в замке в Арберте не в качестве королевы, но в нищенском рванье сидя у каменной глыбы при городских вратах, и на протяжении семи лет будет рассказывать каждому проезжавшему об убийстве сына, а тех, кто пожелает въехать в город, будет обязана везти до самого замка на своей спине. И вместо того чтобы спорить с несправедливым решением судей, Рианнон согласилась на унизительное наказание, по-прежнему не веря в смерть младенца. Пуйл был бессилен что-то изменить. В то время как требовать развода правителя советники не имели полномочий, ведь по уговору наследник должен был родиться и родился, отозвать приговор, оглашенный ими после разоблачения убийцы, не мог уже он. «Ничего, – сказала ему Рианнон, – просто забудь обо мне на эти семь лет». И пряно-терпкий запах придорожной полыни затмил его память».

…Дженнаро очнулась, а оборвавшееся дребезжание тромболы все еще звучало в ее ушах:

– Сер Шеффре, я могу идти? – нерешительно спросила она, топчась с тряпкой на месте.

Последний зеленый всполох растаял в его прозрачных глазах. Синьор да Виенна, кажется, удивился, услышав ее, словно минула целая вечность.

– Конечно, – голосом тихим и вкрадчивым ответил кантор.

Швырнув тряпку на ноты, Джен сорвалась с места и в считанные минуты была уже далеко от площади Сантиссима Аннунциаты.

– Прыткий жеребенок, – только и заметил пристав вслед захлопнувшейся двери.

Задыхаясь, она бежала к бакалейной лавке в надежде, что снова увидит там Шукар с младенцем на руках и вытанцовывающим ради подаяния старшим сыном, от которых пряталась еще вчера. К счастью, Шукар сидела на прежнем месте, у самой канавы, кормя младшего ребенка грудью, Бахти же выделывал ногами кренделя перед двоими художниками (в руках те несли натянутые на рамы холсты, а из висящих на плече у каждого сумок торчало множество кистей и еще каких-то незнакомых приспособлений). Дождавшись, когда господа пройдут, Джен вывернула из-за угла дома и поскорее подскочила к Шукар.

– Лачё дывэс, Шукар!

Та вскинула голову:

– А, Дженнаро! Какой ты молодец! Тц-тц-тц! А одет-то как богатый! Лачё дывэс!

– Тетя Шукар, я сейчас очень важное вам скажу. Вам уехать нужно. Пойдите и передайте всем ром баро табора, что полиция ищет Пепе. Вчера ночью он увел у богатеев дорогого жеребца, и полиция нашла его варган. Хороший полицейский, очень умный полицейский нашел, он обязательно поймает Растяпу. Но тогда накажут весь табор, тетя Шукар. Это большой вельможа! Вам надо вернуть коня на место.

Шукар выслушала ее с открытым ртом и вскочила на ноги:

– Вот же!.. Да благословит тебя господь, чаворо! Бахт тукэ! Ох и дурак этот Пепе! Ох и дурак! Бахти, идем скорее!

Когда маленький цыганенок пробегал мимо, Джен успела сунуть ему в руку монетку и скрыться в темноте узенького проулка между домами.

Глава двенадцатая

Обещанная перспектива

Впервые заметив новую рисовательную манеру дочери, Горацио Ломи был изумлен и даже рассержен. Что за новости, возмущался он, что за вольности – писать картину без эскизов мог позволить себе лишь Микеланджело Меризи! Quod licet Iovi, non licet bovi, восклицал художник, глядя на Эртемизу, которая стояла перед ним, потирая левое запястье и ничего не говоря в свое оправдание. И хуже всего было то, что компоновка на полотне у нее вышла идеальной, к ней попросту невозможно было придраться, чтобы доказать, насколько это неправильный подход. Ей просто повезло в этот раз, но это случайность, от которой необходимо предостеречь будущую продолжательницу семейного дела, если, конечно, она желает таковой оставаться.

Эртемиза смиренно склонила голову и пробормотала, что впредь непременно будет следовать повелению батюшки, после чего Горацио успокоился и даже похвалил ее за очередную Мадонну, собственноручно подправив кое-какие неточности, но более не критикуя. Монастырское воспитание очевидно пошло ей на пользу, что и говорить! Никогда прежде девчонка не была такой покорной и сговорчивой.

Проводив взглядом уходящего отца, девушка сделала страшные глаза смеющемуся альрауну, который копировал выступление отца у того за спиной, будучи похожим на уродливый кабачок с кривыми лапками. В ответ карлик высунул раздвоенный язык, дразня Эртемизу, спрыгнул с ниши в стене и провалился сквозь пол.

С тех пор она всегда на скорую руку делала наброски задуманной картины и отдавала их отцу, сама же более к ним не возвращаясь, поскольку, стоило ей прикрыть глаза и внутренним зрением разглядеть браслет Артемиды на своей приподнятой руке, сюжет сам складывался на заднем плане. Дело за малым – нужно было только прописать фигуры и лица натурщиков. Эртемиза рассаживала и расставляла их сообразно увиденной композиции, удивляя своей решимостью и безошибочным чутьем не только подмастерьев отца, но и его самого.

По настоянию мачехи Горацио поставил перед дочерью более строгие условия, чем в старом доме. Теперь она могла выйти на прогулку с дуэньей только в определенные часы, затем проводила время на занятиях в его мастерской и после этого, с первыми сумерками, отправлялась на свой чердак, где устроила себе очень уютную комнату, разгороженную пополам: в одной части это была ее собственная мастерская, в другой – милая девичья спальня со всеми полагающимися юной особе приметами. Уж настолько ей надоела серая келейная жизнь, что теперь Эртемиза была готова даже на изощренные украшения в стиле обожавшей все модное и пышное Ассанты. Хотя, конечно, до напудренных париков дело не дошло, у отца попросту не было бы на них денег. Кроме того, по вечерам девушка услаждала себя музицированием, отдаваясь этому занятию не один час. Правда, мало кто знал, что этим она услаждает скорее собственную потребность насолить Роберте, вынужденной из-за близости их комнат слышать душераздирающие звуки гораздо громче других домашних. Ради нее юная лютнистка старалась играть как можно фальшивее, а затем жаловаться за столом, что ей фаталистически не везет овладеть музыкальным искусством. Страдая мигренью, мачеха жаловалась мужу, но разве тот мог запретить дочери невинное и даже полезное занятие? И тогда Абра подобострастно предложила госпоже отвлечь свою подопечную, если Роберта не возражает ее посещению мансарды. Нет, нет, конечно же, Роберта не возражала! Роберта даже согласилась немного повысить жалование доброй и услужливой Амбретте, чтобы та навсегда избавила ее от этой какофонии, лившейся сверху по вечерам! Роберта была так признательна ей за создавшуюся тишину…

И пока жена отца пребывала в полной уверенности, что девушки сидят в мансарде и занимаются рукоделием, те впускали через окно забравшегося по дереву и перепрыгнувшего на крышу Алиссандро и тихонько болтали весь вечер и обо всякой ерунде, и о серьезном, а изредка Абра заводила какую-нибудь старую страшную сказку своей прабабки, на которую отовсюду сползались альрауны, слушавшие с удовольствием и даже без хихиканья. Эртемизе нравилось рисовать то ее, то Сандро, то их обоих, а иногда она шутки ради изображала портрет кого-нибудь из «страхолюдов», которые и в самом деле были похожи на чудовищ из прабабкиных историй. После, рассматривая рисунки, Абра качала головой и называла хозяйку выдумщицей из выдумщиц, а Сандро незаметно от подружки кидал красноречивые взгляды на саму Эртемизу, однако та делала вид, будто не понимает его намеков, и после ухода дуэньи неизменно запирала за ним окно. Если когда-то давно он был просто задорным жеребчиком, которого можно было осадить и поставить на место, то с течением времени молодой слуга все больше превращался в сильного и грубовато-привлекательного мужика, сдержать которого будет не так просто, если он слишком уж разойдется, несмотря на все свои уверения и просьбы «лишь о парочке невинных поцелуев». По рассказам Ассанты Эртемиза была хорошо наслышана, чем заканчиваются такие поцелуи, да и прошлая их встреча один на один у реки не шла из памяти, хотя и навевала очень приятные чувства. Вот именно эти чувства и пугали ее: она знала, что не устоит и сама, поскольку Алиссандро и в самом деле был для нее кем-то значительно большим, чем слуга или просто общий приятель. Поэтому девушка упорно соглашалась на общение с ним лишь в присутствии третьего лица, при ком он не посмел бы выдать себя ни взглядом, ни словом, ни намерением, а Сандро с не меньшим упрямством пытался перехитрить ее и услать куда-нибудь помеху в виде дуэньи. Однажды Эртемиза зазевалась, и ему это удалось – Абра ушла наполнить так неловко разлитый им кувшин с водой, да еще и в то время, когда всем хотелось пить от ужасной жары и духоты. А он сам остался вытирать мокрые пятна на полу и на комоде.

– Мона Миза, ну право же, ты более жестока, чем мясник с нашего рынка! – едва дуэнья за порог, со смехом сказал Алиссандро, разваливаясь на красиво застеленной кровати, когда промокнул все подтеки из опрокинутого кувшина.

Эртемиза обернулась и с досадой бросила уголь на столик:

– Что ты за человек?!

Сандро потянулся. Прекрасно понимая, что все равно не успеет даже пощекотать ее, он только зевнул и откинулся на спину:

– Ну я не знаю, другим этот человек вроде нравится. Еще никто пока не жаловался…

Она проглотила готовый сорваться с губ ответ, хотя в первый миг хотела отбрить наглеца какой-нибудь вздорной фразой о секретах, поведанных ей Аброй. Уж слишком фривольно прозвучали бы откровения дуэньи из ее уст, да еще и в адрес того, кто был их главным героем.

– Убирайся с кровати! – буркнула она. – Иначе ты больше никогда не войдешь в эту комнату!

Тогда Алиссандро скроил такую физиономию, что никакая девица не устояла бы перед его немой мольбой, и поднял указательный палец:

– И всё, и я отстану, клянусь!

Эртемиза сдернула с ноги туфлю, со всей силой, точно в бесстыдного кота, швырнула ее в слугу, и крикнула:

– Пошел вон с кровати, иначе я все скажу Абре!

Поймав обувь на лету, он поднялся, поставил ее на пол возле хозяйки, а потом с деланной почтительностью поклонился, и вовремя: в комнату как раз входила дуэнья с водой.

– Абра, а ты знаешь Священное Писание? – спросил Сандро.

Девушка удивленно поглядела на него и на пунцовую от ярости Эртемизу:

– А что?

– Там была история о неверующем Фоме. Расскажешь?

– Мона Миза может прочесть ее нам в Библии так, как она там написана.

– Недоверчивая мона Миза, вы могли бы прочесть нам о Фоме? Это мое любимое место в Писании. Если бы я умел читать, то перечитывал бы его на завтрак, обед и ужин.