скачать книгу бесплатно
Я разыскала в Москве дочку друга, который шагнул с балкона. Когда-то мы жили в общежитии на Ленинских горах, мне было двадцать три, ей четыре, Женя каталась по коридорам МГУ на трехколесном велосипедике, с неизменно вышагивающим за спиной папой Гошей, и казалась мне большой избалованной девочкой. Однажды весной мы с Лёней водили ее в зоопарк, цвели яблони, Женя собирала лепестки, подбрасывала и кружилась, Лёня снимал ее на кинокамеру. Мила смеялась: «Потом будем смотреть кино и вспоминать, как у Горинских не было детей и они брали напрокат нашу Женечку».
Теперь Женя мыкалась в Москве, без прописки, и собиралась к маме в Израиль на ПМЖ. Было жаль, что она уезжает. Мы договорились встретиться в Пушкинском на выставке. Подъехав к музею, я отправилась занимать очередь, подошла к девушке в белой шапочке на темных волосах: «Вы последняя?» Она обернулась, мы узнали друг друга в тот же миг. Не знаю, кого увидела Женя, – передо мной стояла все та же девочка с мягкими карими глазами, точеным профилем и смуглыми щеками. Когда-то в детстве она заметно преобразилась – оттого что сменились молочные зубки и два верхних выросли крупными, как у зайца. Но то ли зубки с годами выровнялись, то ли Женя сама выросла вокруг них – она показалась мне точно такой же, как в то время, когда мне, а не ей было двадцать три года.
Тогда я относилась к ней прохладно, берегла свои чувства, еще не зная, что любовь к детям разрастается, как сорняк. Подшучивала над красавицей и умницей, уверяла, что люблю взрослых больше, чем детей, и не делала ребенку никаких скидок. Сейчас я испытывала к ней такую нежность, что боялась ее показать. Я помнила, как рядом с Милой появился Гоша, как начал круглиться Милкин живот, я даже видела запись в журнале у гинеколога: «Женщина выписана рожать в Николаев». Потом я приходила смотреть, как в тесной комнатке пеленают ребенка. Гоша сидел тут же, с журналом «Наука и жизнь» на краю стола, вырезал многогранники из бумаги, октаэдры, додекаэдры, складывал их, склеивал, развешивал под потолком – на ниточках, как новогодние снежинки…
Мне не хватало отца за спиной у Жени, не хватало его озорства и чудачеств, его бумажных многогранников. Женя казалась зверьком, которого страшно спугнуть, а он легко идет в руки. Ей приходилось долго ехать после работы, далеко возвращаться в свое общежитие, но она охотно приходила на встречи, заранее на все соглашаясь.
– Женя, что тебе заказать?
– Так ведь я вегетарианка.
– А рыбу?
– Нет-нет, только овощи.
Мне даже накормить ее не удавалось!
– А ты помнишь, как я к тебе придиралась?
– За что это вы ко мне придирались? – недоверчиво улыбается. Раньше она звала меня на «ты».
– Как за что – ведь мой Лёнька был влюблен в Милу! И конечно же, все отрицал. Он писал ей стихи, а мне врал, что это просто поэзия, ничего больше. Я старалась хоть как-то ее уколоть, она только смеялась, легко ей было смеяться! Но ты была ее слабым местом.
– Мама мне часто звонит, разговаривает подолгу, а соседки не понимают. Лучше бы, говорят, она эти деньги тебе прислала. – Женя будто не слышала моих слов. Она поднимает глаза, блеснув догадкой: – Вы, наверное, еще дольше можете разговаривать?
– Конечно, могу! Был бы собеседник, – невольно вспоминаю Чмутова и краснею. – Давай выпьем за твою маму.
Я нарушаю режим, пью вино, итальянское, солнечное. В груди разливается тепло.
14
– Женя приехала с нами как гость, а мы на ПМЖ. Я не верила, что она не останется. Но Женя вернулась в Москву, у нее там мальчик.
Мы гуляли с Милой по Кейсарии, пили кофе среди пальм и развалин. Морской ветерок сдувал пену с капучино, Мила прищуривала глаз – точь-в-точь как в Лёниных стихах. Вся семья Милы после Гошиной гибели переехала в Израиль: она сама, пожилые родители и младшая дочка Дина. Вот уж кто оказался похожим на Гошу, так это младшая дочка, озорная девочка Дина. Дина осталась без отца в полтора года, а откалывала такие штучки, на которые только он был способен. В последний день в Тель-Авиве мы попрощались с ней, как со всеми, на выходе из квартиры, обнялись и расцеловались, спустились в лифте на несколько этажей, а когда двери разъехались, довольная Дина стояла перед нами. Запыхавшаяся, босая… Словно привет от Гошки.
15
Я отогрелась в кафе, чуть захмелела, вставать не хочется, и у Жени порозовели щеки. Официант зажигает свечи, нас обволакивает покоем, я говорю почти не думая.
– А я слышала, что ты не хотела уезжать, что у тебя был мальчик.
Она легко соглашается.
– Был.
– Тебе не предлагали аспирантуру?
– Предлагали. Я не хочу. Не хочу заниматься наукой.
– Надо же… Нам казалось, что наука – это самое главное. Что это круто, как сейчас говорят. Гошу мы вообще считали гением, он сделал открытие, ты, наверное, знаешь, он занимался теорией катастроф. Я, если б могла, всю жизнь бы училась. А уж на структурной лингвистике!.. Тебе что, там не нравилось?
– Так работать же негде. Я хотела в Москву, мне все тут родное, меня взяли методистом в деканат. Даже не знаю, сколько платят, если честно. Я переводами зарабатываю. Хорошо хоть общежитие есть.
Господи, как же стыдно. Лёня, наверное, мог бы помочь. Наверное, мог бы устроить… Мне все же хочется угостить ребенка. В переходе метро покупаю неприлично дорогие билеты на Первый Московский мюзикл, но мюзикл оказывается без музыки для мюзикла. Пляшут одни, поют другие, хороша только Гурченко. Как же нелепо, что я привела сюда молодую девчонку! Я не даю Жене в руки билеты, чтобы соседки ей не сказали: лучше б она тебе эти деньги отдала. В заключительной сцене главный герой собирается прыгнуть с балкона. Демонстративно машет руками и ногами над перилами, под музыку, – наверное, это должно быть смешно. Я, боясь повернуться в сторону Жени, слежу за ней краешком глаза, мысленно строю вокруг нее защитный купол, убеждаю себя не терзаться – не живет же она с открытой раной! Наверное, даже не вспомнила тот балкон. После спектакля предлагаю:
– Хочешь, сходим в МГУ?
Удивляется.
– Вы хотите?
– Конечно хочу – в общежитие. Завтра. Ты была там?
– Ни разу. Я не помню номер комнаты, где мы жили. Только картинку на двери.
Мне даже помнить не надо! В моем паспорте два соседних штампа, свердловский теперешний и старый московский: «Паспорт прописан… комната №…» Но я бы и так не забыла. Я жила ровно под ними.
В МГУ мы выбираемся к вечеру. Горит свет в опустевших аудиториях. Скучают формулы, не стертые с доски. Вместе с Женей идем по переходу в жилую зону. Здесь выщерблен паркет и обшарпаны стены – ветшает портал в нашу прошлую жизнь. Переход. Этого я не ожидала. Этот запах… У меня просто обрываются кишки. Смесь паркетной мастики с клопомором, жареной картошки, окурков в мусоропроводе. Почему не изменился запах?! Все внутренности мои тихо обмерли, растерялся весь организм. Эти мирные лампочки под потолком – с неизменно ровным светом. Эти ковровые дорожки. Эти строгие дубовые двери… Телефонные будки – тоже дубовые.
– Женя, помнишь свой конфуз в этой будке?
– Не очень.
– Совсем не помнишь?! Как вас поймали с Ашотом? Вы же были такой изысканной парой! Дети аспирантов из МГУ, пятилетние вундеркиндики. Мила с Кариной собрались в музыкалку, взяли скрипочки, пошли вас искать и нашли тут, в будке! Ты бы только их видела! Ты же видела – неужели не помнишь?! Они так клокотали! Каждой хотелось вцепиться в другую. Каждой казалось, что это другой ребенок вовлек ее чадо в разврат. Но они чинно разошлись. Очень чинно. Ты объяснила: «Мы играли в письки». А что вы делали, Женя?
– Я не помню, ну правда не помню, что мы там делали с Ашотом. Смотрите, кухня!
Кто-то снова вытряхнул в мойку заварку. Часть горелок опять не работает. И тот же закат над Москвой. И та же высота – мы к ней так привыкли…
– Этот вид из окна я помню.
– Правда помнишь? И картинку найдешь? Идем?
Ни одного человека не встретилось, точно во сне. Полумрак, тишина. Коридор общежитский, бульдог на двери, охраняющий наши невстречи… Я упрекала Лёньку за эти невстречи, но ведь теперь мне не избавиться от его строчек. Я люблю тебя, повторяю, я люблю, себя проверяю, сколько книг прошло, сколько лет! Раньше бы мучилась: кого люблю – Милу, Гошу, Москву или все-таки меня? Теперь не хочется спрашивать. Да все люблю! Все эти двери. Университет. Эту девочку. Свою юность. Неужели мы были так молоды?
– Вот, Женя, ваша дверь.
– А где же моя собака?
Я тоже ее не сразу увидела, эту стареющую переводную картинку, хотя только ради нее сюда и пришла. Она въелась в дверь, стала будто родная. Рыжий бульдог в круглой рамочке, благородный, потемневший. Затаился среди естественных линий дерева, среди узоров, которые глаз превращает в рисунки.
– Женя, ты не там ищешь. Он был выше?
– Он был так высоко! Надо же, моя собака.
Стучу в дверь. Никто не открывает. Зачем-то стучу еще раз. Останавливаю девушку в коридоре.
– Можно к вам заглянуть? Мы когда-то здесь жили.
Мы когда-то здесь жили. Тот же шкаф, тот же подоконник. Занавески в душе меняли в год Олимпиады. Но теперь у них свой компьютер. И микроволновка.
– Женя, ну как?
– Что «как»? Здесь же был мой дом.
16
В Геликон-опере небольшого размера зал. На «Кофейной кантате» вместо зрительских кресел в зале ставят столики, и мест становится ничтожно мало – мы с Женей об этом не знали, встречались перед самым началом, билетов не было. Мне пришлось применять студенческие навыки: вежливо просить, уверенно проходить, деликатно предлагать деньги, чтобы потом как-то вдруг, бесплатно и невзначай, просочиться вдвоем и даже попасть за столик. Я гордо бросила Жене: «Учись!» – понимая: она никогда не станет учиться этому, она предпочтет тихое отступление, как моя Маша.
На «Кофейной» наслаждались шутливым пением. Бах под чашечку кофе. Тенор, бас и сопрано… Право фройляйн и фрау на модный напиток в опасности!!! Кантата исполнялась всего полчаса, и на выходе зрители, заплатившие за билеты, возмущались их неоправданной дороговизной.
Сегодня дают «Мазепу». Билеты я покупала на бегу, не заглянув в афишу. Все что угодно может оказаться всем чем угодно.
– Женя, что это за спектакль, ты не в курсе?
– Кажется, Чайковский.
– Значит, Пушкин. Знаешь поэму?
Мы поднимаемся по Моховой.
– Совсем немного. Отрывок про Бородино.
– Ты шутишь, Женя?! – я останавливаюсь. – Это же Лермонтов!
– Нет, это из «Полтавы».
У меня подгибаются колени.
– Же-е-еня! – перехожу на стон.
А я еще Машу ругаю! Необъятное не обнимешь, и наши дети обнимаются с чем-то другим. Да и правда, зачем ей в Израиле наши битвы?
После спектакля идем пешком до Пушкинской, болтаем о видеофильмах, я хочу назвать любимые, но внутри все еще звучит Чайковский, и ничего не вспоминается. Словно затмение. Меня озаряет: «Полное затмение»!!! Это шокирующий фильм, сказал Лёня. Да, наверное, два мужика в постели, два поэта, голый Верлен во весь экран с длинным вялым членом. Осторожно подкрадываюсь:
– Есть фильм с Ди Каприо. Про Рембо и Верлена…
– «Полное затмение»? Любимый мой фильм! Я смотрела на французском, без перевода.
Слава богу, и бог с ней, с Полтавой. Пора прощаться. Женя на выходные едет к бабушке с дедушкой, Гошиным родителям, мы больше не увидимся.
Решаюсь:
– Жень, мне хочется тебе сказать… Гоша был удивительным человеком. Мне повезло, что я его знала.
– Вы мне тоже ужасно понравились.
– Но я скучная на самом деле. Если волшебник вдруг прилетит, даже не знаю, что попросить. Познакомилась с одним писателем недавно, с ним очень интересно. Раньше бы бросилась флиртовать, развивать отношения, а сейчас – во мне что-то исчезло. Я стала такая тетя… жена депутата.
– Ну ничего себе тетя, столько энергии! Вы даже не изменились.
– Это только в Москве. Если захочешь, скажи завтра бабушке, что мы до сих пор любим Гошу, что он в нас есть, это он не изменился. Приехал к нам в лагерь и от радости убежал в море. Прямо в одежде! Потом снял брюки, рубашку, прыгал там, в воде, размахивал брюками… На мачту залез… А Арнольд – ты же знаешь Арнольда?
– Папин с мамой профессор.
– Он в мире number one! Он хотел, чтоб Гошка ходил с ним на лыжах. Гоша сказал: я полюблю ваши лыжи, если вы полюбите мои любимые стихи. Тот попросил что-нибудь на пробу. Гоша дал ему Мандельштама, Кушнера и Горинского. Специально Лёнькины стихи напечатал! Арнольд выбрал Горинского. Может быть, пошутил, но Гоша с ним придирчиво побеседовал, потом на лыжах пошел. И знаешь, в «Полном затмении» есть Гошин дух. Он тоже жил только чувствами, даже в мыслях. У него не было этих оттяжек: напиваться, бесчинствовать. Но напряжение было. Такому человеку трудно жить.
К Жене не поворачиваюсь, смотрю вперед. Вот и Пушкин. Пришли.
– Извини, если все неуместно, у тебя такая потеря.
– Да я тогда не очень-то и понимала, в девять лет. Я позже поняла, лет в четырнадцать. Поняла, чего лишилась. Как не хватает.
– Вообще отца?
– И вообще, и именно папы. Именно папы – каким он был.
17
В самолете дочитываю чмутовский текст, эссе про числа, – в Москве я обычно не читаю. Глаза теперь видят далеко, и однажды после перерыва в московских вылазках я придумала развлечение для метро. Для меня тот перерыв был размером с Лёльку, а для Москвы это были размеры Лужкова, Манежной площади и памятника Петру. Как всегда, Москва в метро читала: новые книжки, глянцевые обложки, – и я стала читать у соседей. Это было ужасно интересно. Она раздвинула ножки, он просунул голову. Вскоре она оказалась колдуньей, лесбиянкой, наводчицей, а он-то был честный милиционер. Но вышел на станции Охотный ряд. Зашла какая-то… кажется, Ольга. Смело закурила при свекрови и заявила, что за погибшего мужа писала детективы она сама – сама Маринина. Слева разворачивался куртуазный роман, восемнадцатый век или стилизация. Он отодвинул кончиком стрелы край кружев ее корсажа. Она побледнела, зная, что он известный покоритель сердец, топнула ножкой и вопреки зову сердца, прошептав «ненавижу», хлопнула обложкой и скрылась в сумочке. На ее место сели отец и сын. Что-то собирали в свои сумки, лепили шар из навоза, катили перед собой, это было их я. Я догадалась, что они – жуки-навозники. В одно мгновение их я вобрало меня целиком, я влипла в шар и покатилась, покатилась… Переворачивалась через голову, силясь прочесть на обложке название, было ужасно неудобно, я опознала только серию. Модную книгу из той же серии я давно таскала с собой: мне не нравилось предисловие, да и в Москве я обычно не читаю.
Уже дома искала текст про навозников, листала черные книжки издательства «Вагриус» и не хотела ничего другого. Лёня ревниво забрал книгу из моей сумочки, стал читать сам, и как-то вечером прочел вслух философский отрывочек – о жизни и смерти внутри восковой лампы. Я сразу же узнала автора – это он! Только он мог написать про скарабеев! Оказалось, он и написал – в другом романе, в «Жизни насекомых».
18
Чмутов сказал, что знаком с Пелевиным:
– Хочешь, дам телефон? Позвони, расскажи эту байку! Ему будет приятно. Прямо сейчас позвони! Правда, у него автоответчик.
Чмутов теперь звонил нам домой, иногда мне, иногда мужу. Лёнины разговоры были короткими. «У меня всего один выходной, и я не могу себе позволить заводить новых друзей», – объяснил он однажды. А я позволила, я завела звонки, от которых екало в груди и после которых улыбалась перед сном. Угадывала, когда звонил именно он, но не бросалась к трубке, дочки уже знали его голос и подзывали меня дурацким чмоканьем. Мы разговаривали нечасто, это был факультатив, необязательный курс с редкими сообщениями. Иногда среди быта и беготни я целый день не вспоминала о нем, потом, спохватывалась, не забыть бы удачную шутку или провокационную темку, делала пометки на стикерах, лежащих у телефона: «Что значит дамский угодник? Он старается даме угодить или в даму угодить?»
Была ли я влюблена? Да, наверное, проще назвать это так. Что бы занятное мне ни попалось, я представляла, как расскажу это Чмутову. Узнавала, будет ли он на мероприятии, замечала издалека, старалась произвести впечатление. Встречи порой разочаровывали. Мне не нравилось, что он плохо подстрижен, небрежно выбрит. Застегнул бы на рубашке верхнюю пуговицу, зачем показывать нижнее белье? Как любой женщине, мне хотелось навести лоск на свой объект, как любая женщина, я понимала: это возможно лишь при близких отношениях. Он не часто оборачивался в мою сторону, но если смотрел, то серьезно и пристально. «Иринушка, тебе очень идет. К глазам твоим идет», – говорил он про что-нибудь серое или синее, и я прощала ему мятые щеки.
Вскоре он передал через Зою свою новую книжку. Боже, с каким предубеждением я накинулась на нее! Чмутов был моим первым знакомым писателем – писателем, который издавал книги и просил у других на это деньги. Родионов не в счет, он продал свою комнату, написал и сжег, почудил и вернулся. Мне не терпелось узнать, почему Чмутов пишет и считает нужным издаваться. «Посмотрим-посмотрим…» – примерно с таким чувством я открывала эту книжку. Прочла рассказ, и другой, и третий, но так и осталась с вопросом: «Что художник хотел сказать?»
По телефону я его то похваливала, то пощипывала, решив, что с писателем надо обращаться как с ухажером. Осторожно распускала свои перья, ведь он был един в двух лицах, русский писатель и учитель английского языка, а у меня была маленькая коллекция словесных диковин, и я ощущала радость собирателя-дилетанта, наконец-то встретившего настоящего знатока. Поняв однажды, что не могу ехать в Италию без итальянского, – намечалась наша первая турпоездка – я нашла в консерватории преподавательницу и, испугав ее, за три недели закачала в свой мозг, как вакуумный насос, семестровый курс. Потом были другие поездки и другие языки, я заглатывала основы, радовалась маленьким находкам: «цуг» по-немецки – поезд, «сувенир» по-французски – память, флейта пикколо – просто маленькая флейта. Итальянцам льстило, что синьора учила язык «пара куэсто вьяджо», испанцы цокали: «Муй интелехентэ!» – и лишь во Франции мой французский воспринимали как дань вежливости: «Madam, do you speak English?» Вернувшись, я еще некоторое время жила в этом облаке, покупала кассеты и пособия, но работа, дети, хозяйство. Но екатеринбургские магазины!
– Женщина! Вы далеко отправились?
– Я в примерочную, я же спросила…
И выветривались, высыхали языки, в которых я была фрау, сеньорой, мадам или мэм. Я с трудом могла вспомнить простейшую фразу.
– А нечего, прикрываясь высоким именем, давать кому попало ключи от чердака!
Чердак – это не эвфемизм, чердак – это чердак, у нас верхний этаж и протекает крыша. Я очень вежливо веду себя в домоуправлении, я прихожу узнать, в чем дело на этот раз. На этот раз строят новый дом, пробрасывают воздушку, а на соседнем, то есть на нашем доме, пробили шифер в двух местах. Вбили колья у меня над головой. Но неужели можно так поступать, удивляюсь я, ведь крышу только что чинили, а у нас опять лужи на потолке. И в ответ получаю:
– А нечего, прикрываясь высоким именем, давать кому попало ключи от чердака!
