скачать книгу бесплатно
Журнал «Рассказы». Шаг в бездну
Роман Голотвин
Матвей Юджиновский
Светлана Волкова
Артём Сидоров
Александр Сордо
Максим А. Суворов
Крафтовый литературный журнал «Рассказы» #26
Мирную жизнь от полного хаоса отличает один неверный шаг. Им может стать проросшее суеверие, вызванный внешними обстоятельствами психоз или простое желание разобраться в ситуации. Проявил инициативу, поддался любопытству – и вот всё твоё «я» летит в бездну. А всего-то и нужно было сидеть дома и не высовываться.
Впрочем, порой бездействие – тоже шаг. И он тоже имеет последствия…
Журнал Рассказы 26. Шаг в бездну
Если Анна убьет Альфреда
Анна стоит на твердой, солнцем нагретой плитке.
Анна стоит босая, в маечке и трусах.
В сестринской пахнет спиртом, тихо играет Шнитке,
нервный Альфред. У Анны – черная полоса.
Свитер у Анны колкий, с косами крупной вязки.
Свитер лежит на стуле, скрученный в сто узлов.
Окна закрыты. Воздух, словно варенье, вязкий.
Анна собачьи дышит. Анне не повезло.
Входят: сестра (не Анны, просто сестра в халате),
доктор с седой бородкой, тонкий, как Дон Кихот.
Доктор недолго пишет, Анне – бумажку: «Нате,
это у вас от нервов, это у вас пройдет».
Анна берет со стула колкий измятый свитер.
Анна берет бумажку, полную закорюк.
Нервный Альфред смеется, пляшет святого Витта,
Анне в живот втыкает острый рыбацкий крюк.
Рыбьи скругляя губы, Анна на леске блеклой
тащится за Альфредом в лысый больничный сквер.
Ветрено. От столовой тянет вчерашней свеклой.
Ветрено и свекольно в Анниной голове.
Ласковый кот, колтунный, будто в давнишних дредах,
трется о ногу Анны, фыркая и мурча.
Что там, в бумажке?
«Анна, если убить Альфреда,
может быть, все же выйдет жалкая, но ничья».
– Елена Шумара
Светлана Волкова
Значок с лыжником
Банка с выводком головастых поварешек издалека напоминала облепленный опятами пень. Их разномастные шляпки из нержавейки блестели на утреннем солнце и казались такими органичными в маленьком пространстве зеленой кухни – ах, наша полянка, всегда смеялись дети. Ольга вынула одну из поварешек, достала большую сковороду, щедро смазала ее подсолнечным маслом, поставила на плиту. Послушала, как сковорода начинает негромко шипеть, совсем по-кошачьи, цыкнула ей: «Чш-ш-ш, тихо!», улыбнулась – как же хорошо! Все хорошо!
Взяв в руки миску с уже готовой опарой, добавила горсть изюму, тщательно размешала, обернулась к детям:
– С вареньем будете или со сметаной?
– С вареньем! – закричал Славик, не отрываясь от книжки-раскраски.
Маша не отреагировала, увлеченная игрой с кошкой Матильдой. В кухню ворвалась старшая Юля, за ней с визгом влетел Таврик, щенок неизвестной лохматой породы, которого дети подобрали у магазина.
– Мам, я не буду! – Юля, возбужденная, вечно куда-то летящая, парящая, взяла двумя пальчиками из тарелки полупрозрачный ломтик сыра, отправила в рот. – Иначе в свадебное платье не влезу.
Ольга снова улыбнулась. Может быть, это и есть пресловутый миг счастья, который она всегда пыталась уловить, зафиксировать, остановить и хранить его отпечаток в серые хмурые дни? Всегда кажется, что будет нечто намного ярче, фотографически безупречное, и сомнений не останется – это и есть самый счастливый миг. Может, все эфемерно, а счастье – вот оно, в этом самом обыкновенном июньском утре, в шипящей сковороде, в смехе детей, в восторженном тявканье собаки и мурлыканье кошки? И в этом благословенном старом доме с просторной кухней окнами в цветущий сад, со светлой верандой с цветными стеклышками в филенчатых дверях, со скрипучей лесенкой крыльца, под одну из ступеней которой муж когда-то положил старый значок с лыжником – на счастье, на счастье. И в старой березе у крыльца, которую сажал в детстве покойный свекор.
Ольга повернулась к плите и вылила из поварешки опару на раскаленную сковородку…
Они – разные, иногда тихие, чаще шумные, спорящие друг с дружкой, дерущиеся из-за велосипеда, обожания Таврика и снисходительного царского внимания Матильды. Они милые, нежные, такие родные, их волосы фантомно пахнут медом с молоком, сколько бы им ни было лет. Они – ее дети. Славику пять, Маше четырнадцать, Юльке девятнадцать, через две недели ее свадьба. Господи, как же быстро они растут! Кажется, ведь совсем недавно не было их, а она, Ольга, бегала тайком на свидание к Вадику, и до свадьбы оставалось еще долгих три курса института.
Ольга сняла со сковороды первые румяные оладьи, высыпала на большую тарелку, налила из поварешки следующую партию опары.
– Эй! Кто самый голодный?
Дети не ответили. За спиной была тишина, и даже щенок не скулил.
Ольга обернулась. На кухне никого не было. Ну что с ними будешь делать! То торопят с завтраком, то убегают по своим делам. Но убирать-то со стола зачем? Она ведь только что поставила банку варенья и сметану, и Маша успела достать блюдца из буфета.
Ольга убавила огонь на плите и прислушалась. Из гостиной раздавался звук телевизора. Ольга с тарелкой в руках пошла по коридору, с удивлением натыкаясь на какие-то коробки. Ну скажите на милость, кто тут их поставил, ноги ведь переломать можно! А главное, когда? Только что пустой коридор был, она же сама до завтрака подметала пол.
Ольга локтем толкнула дверь в комнату…
Ее дети сидели рядком, голова к голове, и разглядывали котят в коробке.
«Откуда здесь котята?» – хотела спросить Ольга, но голос не послушался.
Вырвался рваный кашель, и сильно закружилась голова. Ольга чуть пошатнулась и едва не выронила тарелку из рук. Зачем она тарелку-то с собой притащила, дуреха, оставила бы на кухне…
– Я долго вас ждать буду? Марш на кухню! Завтрак остывает!
Она хотела повернуться и пойти обратно, но необъяснимое чувство тревоги волной прокатилось от темени к желудку, обожгло диафрагму, и сухость во рту наждаком царапнула горло. Ольга снова взглянула на детей.
…Они повернули к ней головы и застыли, словно увидев невыносимо страшное, – да пару секунд так и сидели, замороженные, и льдистыми одинаковыми глазами, полными неподдельного, нездешнего ужаса, смотрели на мать…
Потом Маша завизжала и, опрокинув с коленей коробку с котятами, выскочила на террасу, толкнув дверь так, что вдребезги разбилось цветное стекло. Дверь ударилась ручкой о стену и закачалась, сквозь ее пустую глазницу было видно, как Маша босиком бежит через сад, а сад голый, без листвы, присыпанный белой манкой свежего снега.
«Простудится…» – мелькнуло в Ольгиной голове. Комната кружилась, перед глазами танцевали радужные ромбы.
Юля сидела на диване, остолбенело глядя на мать, и обеими руками прижимала к себе Славика. Котята у ее ног пищали и пытались по бахроме покрывала залезть на диван.
Ольга хотела заговорить, но голос вновь не послушался. Тяжелые долгие секунды, самые длинные в ее жизни, ухали глухим пульсом где-то за теменем на затылке.
– Мамочка… – тихо сказал Славик. – Мы же тебя похоронили…
Он плотнее прижался к Юльке, бледной, как сырое тесто, обхватил ручонками ее большой выпуклый живот. Ее беременный живот…
– Что, милый? – переспросила Ольга.
– Гробик был такой красивый, красненький. Блестящий…
Из кухни повеяло пригоревшими оладьями. Ольга дернулась, повернулась, чтобы побежать в кухню, выключить огонь на плите, и увидела мужа, стоящего в коридоре, метрах в двух. В руках у него было старое дедово ружье, стволом нацеленное на нее…
* * *
В тишине было слышно, как тикают часы. Ольга моргнула. Потом еще и еще. Веко нервно задергалось, она хотела поднести ладонь к лицу, чтобы успокоить глаз, но Вадим сухо приказал:
– Не шевелиться!
Они стояли в кухне, куда загнал ее муж, а дети осторожно заглядывали через окно из сада, наспех накинув куртки.
– Пусть они войдут, – сдавленно сказала Ольга. – В тапках же. Там холодно.
Вадим глянул на окно, но не ответил.
– Объясни мне, пожалуйста, что происходит. – Ольга осторожно села на табурет, ствол тоже чуть опустился, следуя траектории Ольгиного сердца. – Что, черт возьми, происходит, Вадик?
– Нет, это ты! Вы! Объясните мне!
Она подумала, что если встанет сейчас, подойдет, обнимет мужа, вдохнет запах его рубашки, погладит по волосам, то морок пройдет и все встанет на свои места: за окном расцветет нежное июньское утро, дети рассядутся на диване, а на тарелке будут остывать золотистые оладьи. Но острый злой взгляд Вадима остудил ее.
– Боишься меня? Ружье вон нацелил. На кого, Вадичка? На свою жену?
– Ты не жена мне!
– А кто же?
– Ты… ты… сама скажи, кто ты!
Вадим чуть опустил ружье и вытер рукавом пот, стекающий со лба.
Ольга оглядела кухню: никакой сковороды на плите, чайник новый, электрический, на полке вместо рисунка Славика теперь ее, Ольги, портрет в рамочке: она на этой самой зеленой, как полянка, кухне, держит в руках противень с горячим пирогом.
– Я тоже люблю эту фотографию… – Ольга заговорила уютным голосом, провела рукой по волосам, краем глаза наблюдая, как напряжено лицо мужа. – Ты помнишь, милый, в тот день к нам приехала твоя сестра с племянниками, и мы еще чашку разбили бабушкину, а потом…
Она не успела договорить, Вадим снова поднял ружье.
– Кто ты, черт возьми?!
– Да я же это, я! Твоя Оля!
– Моя Оля в гробу лежит. Разлагается уже. – Вадим смотрел на нее немигающим взглядом, черты лица его вмиг заострились. – Повторяю свой вопрос: кто ты? Зачем пришла в наш дом? Что тебе надо?!
Ольга съежилась на табурете, почувствовала, что сейчас разревется.
– Вадим, я не знаю, что произошло… Я сперва думала, вы все шутите. Зло шутите. Но за окном снег, а утром – моим утром – был июнь и солнце. У меня нет этому объяснения… Я только хочу, чтобы ты поверил мне!
Вадим молчал.
– Помнишь, – осторожно продолжила Ольга, – мы пошли в кино на первом нашем свидании? И я еще сломала каблук, а ты все порывался нести меня на руках. И еще… есть вещи, которые знаем только мы с тобой. Например, когда перестраивали этот дом, там, со стороны веранды, ты положил под ступеньку старый значок с лыжником, на счастье. Ты помнишь? Ты не мог этого забыть. Мы смеялись потом весь вечер и пели Визбора…
– Что ты такое? – закричал Вадим.
Может быть, это сон и все ей снится? Да, скорее, так и есть. Дверь неровная, углы косяка будто закруглены. Занавеска колышется, а сквозняка нет. На холодильнике недавно стояла ваза с сухоцветом – метелочками и оранжевыми фонариками, – нет теперь. А ее ли это дом? Конечно, сон, сон, сейчас она проснется!
Но лай в коридоре отрезвил ее. Дверь с шумом отворилась, и в кухню влетел огромный пес. Ольга инстинктивно дернулась, но в ту же секунду он бросился к ней, принялся лизать, повизгивая от счастья и виляя хвостом.
– Таврик? – изумилась Ольга. – Как ты вымахал! Узнал меня, узнал!
Она обняла пса, зарылась лицом в лохматую рыжую шерсть и разрыдалась. Когда же оторвалась от него, увидела, что Вадим сидит на табурете, опустив ствол ружья в пол, и плачет.
Уже начинало темнеть, и сколько минуло времени, Ольга не понимала. Вадим сбивчиво рассказывал про то, как ее нашли в кухне на полу, вот с этой самой сковородой в руках, как скорая не торопилась ехать, и когда через два часа пришел наконец врач, было поздно: сердечный приступ, надо бы реанимационную бригаду, да где ж ее возьмешь в дачной глуши? Смерть в машине скорой помощи, до райцентра не довезли…
– И вскрытие делали? – неожиданно для себя спросила Ольга.
– Да… – растерянно и почему-то виновато ответил Вадим. – Так положено… Справка есть…
Они долго смотрели друг другу в чужие глаза. Вадим залпом выпил стакан воды и продолжил…
…Похороны задерживали дольше положенного срока: ждали родителей Ольги, те добирались из Томска до Московской области три дня. Хоронили в присутствии только самых близких: семьи и двух Ольгиных подруг из института. Дети плакали сильно, особенно Маша, потом у нее поднялась температура, и недели две она лежала больная – таблетки мало помогали. Юля держалась стойко, но переживала, конечно. И из-за смерти, и из-за того, что траур отодвинул свадьбу. Славик все не верил, подходил к гробу, просил маму открыть глаза. Бабушка хотела увести его, но он обнял ножки стола, на котором гроб стоял, и сказал, что никуда не уйдет. А сам Вадим… Что тут скажешь…
Он снова смахнул слезу. У Ольги сжалось сердце.
– Вадичка, любимый мой! Я не знаю, что это за наваждение! Я же вот, здесь, никуда и не отлучалась, не умирала! Я живая! Живая!
Она схватила со стола нож и с силой резанула по пальцу. Ладонь мигом окрасилась алым, струйка крови потекла на светлую льняную скатерть. Ольга встала и сделала к мужу шаг. Обнять его! Он успокоится, поймет, что все это наваждение.
– Положи нож! – закричал он, вскочил и снова поднял ружье.
Ольга обессиленно опустилась на табурет. Таврик – единственный, кто признал ее в этом, ставшим вмиг чужим, доме, ткнулся лбом ей в колени и, поскуливая, принялся лизать пораненную руку.
Вадим смотрел на Ольгу, нижняя губа у него заметно подрагивала.
