Птица

скачать книгу бесплатно

Птица
Антон А. Голицын

Уроженец маленького провинциального городка, а ныне житель столицы, возвращается в родной город, чтобы встретиться со старым другом, рок-музыкантом. Однако попадает на его похороны. Поняв, что расследовать убийство никто не собирается, он решает заняться этим сам. Впрочем, главная цель – не просто поиск убийцы, а попытка понять своего друга, обрести некую логику его жизни и смерти. Книга посвящена памяти Вовы Чибиса, лидера ярославской рок-группы «Лейся, песня».

Антон Голицын

Птица

© Голицын А. А., 2015

© Оригинал-макет: издательство «МЕДИАРОСТ», 2015

Глава 1

Прошлое начинает говорить с тобой, когда настоящее молчит. Оно умеет маскироваться под настоящее. Порой кажется, что у его героев есть плоть и кровь, с ними можно спорить, их можно обидеть и даже убить. Но ты всегда будешь спорить с тенями, и ваши реальности никогда не совпадут.

* * *

Я пропустил свой поворот. Солнце светило в глаза, и надпись «Тачанск» на синей табличке со стрелкой влево потерялась в череде подъемов, спусков и изгибов. Неужели так бывает, неужели это можно забыть? Дорогу, по которой десять с лишним лет назад ты уехал из маленького городка на холме. Я так отчетливо помнил этот холм, изъеденный морщинами оврагов, покрытый бородавками церквей и щетиной хрущевок. Помнил, как смотрел на него из окна автобуса, уезжая в Москву. Как верил, что никогда не вернусь сюда. Тогда мне казалось, что я ненавижу Тачанск.

Ошибку я понял только через пару километров. Эти места не узнать было невозможно. Начинался подъем, и здесь, в бесконечном еловом ряду, через просеку просвечивал чистый фрагмент неба, взрезанный белыми спиралями чаек. Казалось, что сейчас с вершины холма откроется вид на море с медлительной яхтой под крутым берегом, что какое-то волшебство перенесло вас из средней полосы России на благословенные земли Греции. Впрочем, подумать такое мог только законченный романтик, да и то лишь на секунду.

На излете подъема, где еловый натиск ослабевал, открывался вид на районную свалку, расположенную в бывшем песчаном карьере. Битву за нее колония речных птиц выиграла у ворон еще во времена моего детства. Проезжая мимо полигона, тачанцы обычно отводили глаза. Так стараются не заметить таракана, бегущего по стене в квартире старого друга.

Теперь я не был жителем Тачанска, а потому спокойно свернул на обочину, опустил стекло и закурил. Свалка была частью моей прошлой жизни. Волшебными садами Семирамиды. Чудесной чередой миров. Бесконечной матрешкой, где каждая новая фигура не похожа на предыдущую.

* * *

В первый раз на полигон я с парой друзей попал в поисках пробок. Тогда умами тачанских пацанов завладела игра, казавшаяся верхом уличной удали. В пробки играли в каждом дворе и на каждом тротуаре. Появились свои короли, вызывавшие всеобщее восхищение умением сбить своей пробкой пробку соперника из любых положений. Мы часами тренировали удары внешней стороной стопы, прыжки на снаряд соперника, хитроумные подкаты и математически просчитанные отступления. Это были уличные шахматы, дворовый бильярд для бедных. Пробок существовало бесчисленное множество. Стандартные «пятнашки» от одеколона; изящные, но неудобные в игре «коронки» от женских духов; дорогие позолоченные «глобусы» от них же – краса коллекций и убойная сила в единоборствах: удар «глобусом» получался самым точным и сильным. Пробки складывали в прозрачные полиэтиленовые пакеты, чтобы хвастать перед друзьями.

Я был средним игроком, вся моя коллекция помещалась в прозрачной банке из-под манной крупы. Всё, что можно было свинтить с флаконов родителей, было свинчено. Пробки стремительно росли в цене, и тогда я организовал первую экспедицию на полигон. По полям напрямую до него было километров пять. Загнув продленку, мы с Виталиком и Толиком Пухлым отправились открывать свою Америку и вернулись богатые, как конкистадоры. Радовались мы недолго – в летних сумерках на окраине города нас встречала милиция с отцом Пухлого. Папа Толика конфисковал найденное, а затем и заработанное ранее в честных поединках.

Потом были визиты за стальной проволокой для изготовления особо прочных пуль для рогаток. В городе шли ожесточенные рогаточные войны. Изогнутые буквой U металлические пульки свистели на всех перекрестках. На свалке мы собирали макулатуру и металлолом для соревнования пионерских дружин. На излете перестройки пустые бутылки с полигона стали источником средств на покупку первых и незабываемых пузырей «Пшеничной». С маржой в виде стакана соседу дяде Васе. Вечно похмельный с утра, гоняющий по вечерам с топором жену, днем он выдавал нам пропуск в мир подростковых алкогольных наслаждений, приобретая водку в гастрономе на улице Солнечной.

* * *

На краю свалки, у леса, курился дымок от костра, возле которого копошились маленькие скособоченные фигурки. Рядом прямо из гор отходов поднимались то ли сараи, то ли шалаши. Раньше тут такого не было. Приглядевшись, я заметил, что горбатые карлики медленно рыщут по всему карьеру, временами поднимая в воздух недовольно орущих чаек. Возможно, кто-то из моих одноклассников и дворовых приятелей так и остался на этой свалке. Навсегда. Я тоже мог быть сейчас там. Тачанский бомж. Вряд ли можно упасть ниже. Да, сейчас я смотрю сверху, из окна японского кроссовера, с обочины хорошей федеральной трассы. Но скоро ровный асфальт кончится. Я уловил сигнал. Тачанск предупреждал меня – это Россия. Здесь не место глупой ностальгии.

Я нажал кнопку, и тонированное стекло бесшумно отрезало так пошло исковерканный мир детства. Нога на педаль газа, и машина понесла меня к повороту на Тачанск. Теперь я, кажется, вспомнил всё. Вспомнил, почему уехал отсюда. То, что давно загнал куда-то в третье или четвертое дно воспоминаний. Что давно стало просто фактом биографии, давно было обезболено инъекциями драк за путь наверх.

* * *

Я пошел в школу в неполных шесть лет, умея читать и писать. Раннее любопытство к словам и числам спасло меня потом: школу я закончил в шестнадцать. Большинство одноклассников загремело в армию в начале первой чеченской. У меня был в запасе год с лишним. Вузов в Тачанске не было, а от настойчивых просьб матери поехать поступать в областной центр я отмахивался. В то время город захлестнула первая волна рок-н-ролла, и мой друг Виталик Птицын собрал свою команду. Я тоже пробовал играть, но Птица забраковал мои способности, о чем я жалел недолго. Роль друга и собутыльника местной звезды мне нравилась больше.

А потом в город стали приходить первые цинковые гробы. Однажды в отпуск вернулся Пухлый. Мы пили всю ночь, курили привезенную им из Чечни траву, а наутро он достал откуда-то черный Макаров и начал палить в потолок, крича «ненавижу духов».

Через неделю я был в областном центре – Н-ске. Начиналось лето, но я успел подать документы в какой-то институт. На первом экзамене выяснилось, что алкогольное пижонство последних лет не пошло на пользу природным способностям. Дома мама всё чаще устраивала истерики и говорила, что я пойду вслед за отцом. Отец пропал в девяносто третьем. Я так и не понял, зачем он поехал к брату в Москву в конце сентября. Мать считала, что он погиб от случайной пули во время штурма Останкино. Раньше, напившись, он часто орал, что ненавидит предателя коммунизма Эльцина. Но дядя потом рассказывал, что, скорее всего, его ограбили и убили где-то в Южном Бутово, когда ночью папа пошел за паленой водкой к станции метро. Материнские поиски по московским моргам результатов не дали. В те дни там было слишком много трупов.

Мать тогда успела снять с книжки все сбережения и купила мне липовую справку о язве желудка, дающую отсрочку от армии на год. Я же обещал поступить в институт следующим летом. Но и через год экзамен был провален. Надвигался осенний призыв, и мать настояла, чтобы я уехал к дяде в Москву.

Тачанская жизнь тащилась как эскалатор: медленно и всё время вниз. Московская унесла меня со скоростью поезда метро. Я работал дворником в депо, шабашил грузчиком на рынке, торговал телевизорами в здании научной лаборатории, откуда еле унес ноги, когда хозяин исчез, забыв рассчитаться за последнюю партию. А как-то раз познакомился с парнем, который предложил мне продавать газеты в пригородных поездах. Илюха, так звали моего компаньона, как и я, раньше был неформалом. Мы выбрали ветку Москва – Петушки, считая, что тень Венички станет нашим ангелом-хранителем. Сначала так оно и было. Илюха завязался с новой газетой «Пригородный экспресс», которая быстро набрала популярность. В тот год кризис в стране приблизил ее ко дну, дачи для многих стали чуть ли не единственным источником еды, а «Пригородный» миксовал самые дикие советы огородникам со скандальными историями светской и политической жизни. В отличие от конкурентов, я всегда прочитывал свежий номер и сам придумывал кричалки для вагонов. Часто в электричке была давка, и тогда приходилось продираться сквозь потную толпу, разбрасывая ботинками сумки и корзины под ногами:

– Самогон из конского навоза против колорадского жука – миф или реальность!?

– Ельцин на первомайской демонстрации переоделся Зюгановым и избил Жириновского! Самые свежие анекдоты из Кремля!

– Джордж Буш поливает кабачки собственной мочой – секреты урожая от дядюшки Сэма!

– Александр Малинин ненавидит малиновое варенье, но знает, как солить огурцы! Рецензия на последний альбом!

Однажды на перроне ко мне подошел маленький лысый мужичок с пузом, выпирающим, как у беременной женщины, в пиджаке, но без галстука. Мне показалось, что пиджак вот-вот порвется, шар вырвется из живота и поскачет по платформе, подпрыгивая и пугая дачников.

– Хорошо продаете. Аж самому купить захотелось, – в руке у пузана не было ни газеты, ни сумки, куда можно было ее спрятать.

– Жрать захочешь, так черта лысого продашь. Только вот ты что-то не купил.

– А я уже читал эту газету.

– Зачем врете. Это первая электричка. Газета сегодняшняя, только со склада. Ларьки не открылись еще.

– А я раньше читал. Я редактор «Пригородного экспресса». Здесь у меня дача. Слоганы у вас мощные, и локтями работаете хорошо. В нашей профессии это, знаете ли, ценится. А потому у меня к вам есть предложение. Можете написать статью, как вы продаете нашу газету? Но чтобы всю-всю правду. И с юморком, желательно. Ну с этим у вас в порядке. Вот моя визитка, тут значится, куда приходить. Если надумаете. Только не тяните со временем. Авторов у нас много, материалов хватает. Платим мы, кстати, тоже неплохо.

Я посмотрел на визитку. Под логотипом «Пригородного» значилось: «Враль Андрей Эдгардович, главный редактор». Ниже шел адрес редакции где-то на шоссе Энтузиастов. Почему-то фамилия и адрес внушили мне доверие. За ночь я исписал с десяток листов, а потом ужал всё в три страницы. Памятуя пожелание главреда, я рассказал и о том, как сломал в давке тросточку бабушке-ветерану, и о том, как прыгал из вагона на ходу, удирая от молодых якобы люберецких бандитов, и о том, как платил транспортному милиционеру за защиту. Еще через день я доехал по указанному адресу, но к самому Вралю меня не допустили, предложив оставить «креатив» на вахте. Назад я ехал расстроенный, резонно полагая, что вахтер отправит мою статью прямиком в урну.

А на следующее утро, получив свежую партию, я увидел на первой странице набранный крупными красными буквами заголовок: «Пригородный пресс: продавцы нашей газеты страдают от наездов братков и ментовской коррупции». От моего текста осталась примерно половина, вторая была выдумана кем-то другим. Но больше всего меня расстроила фотография какого-то левого чувака на фоне поезда Москва – Симферополь с идиотской физиономией и газетой в руках. Нам казалось, что сфотографировать должны были нас с Илюхой. Впрочем, переживать было некогда. Мы втерлись в поток дачников и начали продавать. Я работал на кураже, и весь запас газет ушел уже к середине электрички. Обычно я не смотрел на покупателей – нужно сосчитать мелочь или дать сдачу, сунуть газету, не переставая вопить слоганы. Мы доехали до Петушков, чтобы немедленно выпить за удачу в привокзальной забегаловке. Едва сойдя на перрон, я почувствовал на плече чью-то тяжелую руку. Сзади стоял незнакомый мент с газетой в руках.

– Ты писал?

– Я, – от испуга и неожиданности я даже не успел соврать.

– Ну вот что, парень. Если я тебя хоть раз еще здесь увижу, ты реально узнаешь, что такое наезды братков и ментовская коррупция. Врубился? И еще. Деньги верни.

– Какие деньги? – я подумал, что он отберет всю нашу выручку.

– За газету. Писака.

Назад мы возвращались на автобусе. В электричку садиться было страшно. Я вспомнил, что и для Венички путешествие в Петушки ничем хорошим не кончилось. Мы попробовали другие направления, но оказалось, что они уже заняты конкурентами. Работать локтями теперь было страшно, к тому же наш тандем распадался. Илюху какой-то родственник пристроил менеджером в фирму по продаже запчастей. Я остался один. Деньги, заработанные на газетах, заканчивались, а дядя, которому я перестал выдавать на выпивку, начал угрожать изгнанием в Тачанск. Однажды он насел уж слишком сильно, и я, демонстрируя свою некредитоспособность, вывернул карманы брюк. Оттуда выпала смятая сотня и картонный прямоугольник с фамилией моего вчерашнего кормильца. Сотня тут же была отправлена в фонд помощи страждущим от похмелья.

– Будут тебе деньги! – крикнул я и убежал на улицу. «Какой же идиот», – думал я. «Две недели прошло, а гонорар?» Враль обещал. Но ведь к нему же не пускают. До Энтузиастов пришлось идти пешком через всю Москву. Уже подходя к редакции, я вспомнил, что моей фамилии под статьей не было. Да я и забыл ее написать, когда относил рукопись в надежде на долгий разговор с Вралем и какие-то разъяснения. Никаких формальных прав на гонорар у меня не было. У входа в редакцию я достал последнюю сигарету и закурил в раздумье. О циничности газетчиков ходили легенды. Неужели меня вспомнят и дадут денег просто так? Бред. Вокруг кидалово. Да и кто я такой? Безработный, без военника, один звонок в отделение – и проблемы нет, как и человека. Сигарета таяла вместе с надеждой. Сейчас бычок полетит в урну, а я вылечу в Тачанск и далее по этапу на Кавказ. Если не на зону за уклонение от воинской обязанности. Я вспомнил сумасшедший взгляд Пухлого, визг пуль и падающую с потолка штукатурку.

– Я за гонораром, – на вахтера я смотрел взглядом Филиппа Киркорова, пришедшего получать гонорар за концерт в Олимпийском.

– Документ. Проходите в восьмой.

Всё это походило на чудо, но только чудо и могло меня спасти. В бухгалтерии мою фамилию долго искали в списках и, конечно же, не нашли. Запах скандала всё сильнее витал вокруг меня.

– Вот статья, – я достал мятую газету и ткнул на первую страницу. – «Пригородный пресс»! Я ее написал! Меня ваш главный просил, у него и спросите!

– А, так вот ты где, продавец-затейник, – произнес кто-то за спиной. Я обернулся. В дверях стоял Враль. – А мы ведь тебя давно ждем. Я ведь своих на планерке мордой в твою статью тыкал. Мол, учитесь – какой-то пацан написал, а вы не можете. Ну пойдем, поговорим.

Разговаривал Враль недолго, и то и дело обрывал меня, как будто понимал всё с двух-трех слов. Мне предложили работать в «Пригородном», выдали гонорар и аванс, чтобы я мог снять квартиру. Начинающего репортера бросили на умирающую рубрику «В чужой шкуре». Я превращался в мента, дояра, официанта, бомжа, а однажды в пост месяц жил в монастыре под видом послушника, после чего написал разгромный репортаж с подробным описанием скоромных яств, тайно употребляемых настоятелем.

Возможно, из меня получился бы хороший журналист, но настал 95-й год и выборы Ельцина. Однажды Враль вызвал меня к себе в кабинет. Там сидели двое мужчин немногим старше меня, которых наш главный называл по имени-отчеству, а они слегка пренебрежительно именовали его Андрюшей. Как я понял, гости принесли фантастический заказ на президентский пиар. Мне же предложили на время выборов покинуть «Пригородный экспресс» и поработать в новой газете «Не дай Бог!» с тиражом, охватывающим поголовно весь электорат страны. Боевой листок президентского штаба должен был мочить лидера коммунистов Зюганова. Мнение Враля по этому поводу даже не спрашивали. Да и мое тоже, просто спросили: «Сможешь?» Я поинтересовался, располагают ли они компроматом на коммунистов, и если нет, то где его искать и что конкретно требуется. На что один из гостей расхохотался и сказал:

– Да не надо никакого компромата. И фактов не надо. Надо придумать страшилку. И как можно более дикую и нереальную. Настолько, чтобы самые упертые коммуняки задумались – а не правда ли это.

Я думал несколько секунд. До тех пор, пока не была названа сумма. За три месяца я мог заработать столько, сколько за три года перевоплощений в «Пригородном». Куда после победы Ельцина я уже не вернулся. Во время бешеной работы в боевом листке я повзрослел и поумнел. И понял, что журналистика в России обречена. Что надо искать другие пути. Выборные гонорары ушли на создание собственного рекламного агентства. С клиентами мне помогли ребята из ельцинского штаба, а сотрудников я набрал сам – нюх на людей уже был. А потом годы обустройства в Москве, поездки по миру, учеба, расширение бизнеса, свадьба, развод, и всё то, что полагается пережить юному провинциалу, успешно привившему свой черенок на древо столичного мегаполиса.

* * *

Дорога от федеральной трассы на Тачанск мягко стелила километра три. Затем как-то внезапно перед бампером возник разлом, через который я прополз на первой передаче. Дальнейший путь напоминал игру в классики, где нужно прыгать через несколько клеток из одного ряда в другой. Местные водилы промяли в асфальте извилистую колею в объезд выбоин и колдобин, петлявшую по обеим полосам дороги. Когда нужно было разъехаться двум машинам, одна из них просто съезжала на обочину. Несколько раз я вылетал из колеи, проваливался в ямы, но через полчаса всё же поймал ритм и скорость и даже начал получать удовольствие от метаний от одного края к другому.

Дорога забралась еще на один холм, самый высокий перед Тачанском, откуда, как я помнил, уже открывался вид на город. Сейчас долина подо мной была покрыта серой пеной. В ее центре, словно юбилейный торт, на котором с первого раза задули только половину свечек, покоился в майской дымке тачанский холм. Ну конечно. Каждый год в это время пацаны выходили в поля и жгли сухую траву. Я нырнул в туман, и начался долгий, мучительный спуск на нейтралке. Где-то в конце этого спуска туман неким волшебным образом развеется, меня встретят пригороды Тачанска, а затем и сам город моего детства, в котором ожидает меня цель путешествия – старый друг Птица.

Глава 2

Дорога, наконец, докатилась до дна долины. Начался пологий подъем, но прибавить скорость я не решился. Дым, по-прежнему клубившийся вокруг, не позволял видеть дальше чем на сто метров. Вдоль дороги виднелись унылые кубы сараек и дач. На дачи горожане ходили пешком, отчего граница между городом и селом здесь всегда была условной, и порой казалось, что окрас тачанских панельных хрущёвок пытается копировать оттенок изб брошенных деревень.

Я различил в дыму стелу с названием города: железную, местами проржавевшую конструкцию в виде пятиконечной звезды с условным красноармейцем посередине. Всем приезжим ржавый герой грозил винтовкой с неестественно большим штыком. Около стелы мне попались и первые тачанцы. Двое парней шли из города с чинариками в зубах. Я сбросил скорость, тайно надеясь увидеть каких-нибудь давних знакомых – эффектно затормозить, опустить бесшумно стекло и, высунувшись из окна, широко улыбнуться: «Колян? Ты?» Но нет – лица этих прохожих были не то чтобы не знакомы, но абсолютно нечитаемы, как лица таджикских гастарбайтеров. Машина меж тем почти уже остановилась, когда один из прохожих вдруг нагнулся и поднял с земли железный прут. Я топнул правой ногой, и автомобиль, взвыв, втащил меня в Тачанск.

* * *

Свое имя Тачанск получил в 1918 году. В раннем детстве мне представлялись лихие тачанки с комиссарами на борту, слетавшие с холма навстречу вражеским полкам. На самом же деле никакой связи с пулеметными колесницами не было. Город, как рассказывал в школе наш помешанный на краеведении географ, был назван в честь красного мученика времен Гражданской войны – уголовника Тачанова. Февральскую революцию Тачанов, известный в криминальных кругах столицы как Тачан, встретил в питерских Крестах. Анархия тогда уже начала разъедать систему наказаний, и когда Керенский объявил первую амнистию, любовница Тачана подкупила кого-то из тюремного начальства. Его как бы по ошибке включили в список «политических» и выпустили из Крестов.

Атмосфера безвластия подействовала на самолюбие вора в законе как дрожжи на тесто. В тюрьме Тачан познакомился с большевиками, а после октября выпросил себе комиссарский мандат, десяток винтовок, набрал отряд из числа дезертиров и отправился устанавливать советскую власть в родную Алексеевскую слободу. Земляки, изголодавшиеся по порядку, сначала приняли Тачанова хорошо. Комиссар занял брошенный особняк промышленника Попова, бежавшего за границу еще летом, а дезертиры поместились в здании полицейского участка. Из числа местных воров Тачан собрал Совет рабочих и солдатских депутатов, а потом начал совершать набеги на дома состоятельных горожан. Слободчане терпели всё это, пока люди из отряда Тачанова не изнасиловали шестнадцатилетнюю работницу ткацкой фабрики Марию Соколову. Красавица Маша не вынесла позора и повесилась утром прямо в цеху, оставив предсмертную записку. Девушка была сиротой и всеобщей любимицей, воспитанной фабричным братством. Через час рабочие с кольями ворвались в участок и перебили всех защитников советской власти. Пронзенные кольями тела ткачи выбросили за город. Тачанов в своем особняке отстреливался из маузера и даже ранил двоих, но потом всё же был убит.

ГубЧК в причины бунта вдаваться на стала, а просто расстреляла с десяток участников расправы, назвав самосуд белогвардейским мятежом. Слободу же вскоре переименовали в город Тачанск. И хотя справедливей было бы назвать его Тачановском, кто-то из губернских начальников решил, что Тачан – это партийный псевдоним погибшего комиссара.

Когда я еще учился в школе, местные демократы предлагали вернуть Тачанску историческое название. Но жители взбунтовались. Прежнее имя спустя семьдесят лет казалось чуждым и новым, нелепым чудачеством нелюбимых властей. В школе им рассказывали легенду о красном герое, павшем от рук белых злодеев. Молодые девушки привыкли гордо именовать себя «тачанками» и не желали называться «алексеевками». Историю с колами и красавицей Машей здесь не приняли. Референдум по переименованию демократические власти провалили, и Тачанск остался Тачанском.

* * *

Декорации поменялись. Туманный пейзаж с придорожными зомби остался позади. Дым куда-то пропал, как будто на границе города стояла невидимая защитная стена, а вместе с дымом растаяли и мои представления о городе детства. На центральном проспекте многое изменилось, и я специально поехал медленно. Мимо проплыл целый микрорайон новых двухэтажных домов вполне приличной архитектуры, я заметил несколько магазинов федеральных сетей. Пареллельная проспекту дорога стала пешеходной, по ней прогуливались девушки в волнующе коротких юбках и чулках с замысловатыми узорами, вышедшими из моды год назад. Около магазинов я заметил несколько хороших машин, а мне навстречу попался точно такой же японец с номером «777». Тачанск изменился к лучшему, и всё же легкое чувство досады скребло по душе, как тупой станок по недельной щетине. Культовый гастроном «Три поросенка» в одной из трех тачанских высоток, откуда дядя Вася выносил нам «Пшеничную», стал сетевым «Пятаком». Соседняя пивная «Сиськи», где за барной стойкой царствовал похожий на бочонок Митрич, – аптекой «Айболит». Стоп, а это еще что? Развалины? На развалинах старого собора в центре, где мы, загрузившись портвейном «Агдам», жарили рок-н-роллы, выросли купола, выщербленный кирпич покрылся новой штукатуркой, а над входом светилась, предвосхищая сумерки, неоновая надпись «Христос Воскресе».

Я свернул с проспекта и поехал в сторону Сортир – района, где жила моя мать. Вдали забелели стены когда-то заброшенного, а теперь восстановленного монастыря. После революции монастырь сделали сначала концентрационным лагерем для не успевших сбежать богатеев, а потом колонией для малолетних преступников. Лет двадцать назад колонию упразднили. На руинах появились первые монахи, и, видимо, Бог услышал их мольбы. Над главными воротами появилась новая колокольня. Храм, хоть и стоял в лесах, но уже с крестами. Белые стены портила только надпись «Децл – лох», в которой неизвестные исправили «л» на «б», отчего слоган читался теперь как «Децл – бох». Я вспомнил, что именно так – с отчетливой «х» на конце – произносила имя Господне моя бабушка. Тогда по созвучию бабушкин «Бох» казался мне похожим на «мох», а сам Всевышний – таинственным болотом, покрытым мягким приветливым мхом, но с опасными и манящими глубинами.

Район станции «Сортировочная» считался в Тачанске лихим. Пацаны с Сортир промышляли кражами, наркотой и гоп-стопом. Заходить сюда из других районов боялись, и часто парни из Центра просто отказывались встречаться с девушкой, узнав, что она с Сортир. Но мне, выросшему здесь, бояться было нечего.

Сортиры представляли собой квадрат, застроенный пятиэтажными хрущёвками и девятиэтажными брежневками. Внутри квадрата располагались два садика, школа, клуб, опорный пункт милиции и несколько магазинов. Одной стороной Сортиры упирались в железнодорожную станцию, другой – в ткацкую фабрику, третья выходила на огороды и поля, а четвертая через лесополосу граничила с Городом – так называли местные обитатели весь остальной Тачанск. Угол между станцией и фабрикой врезался в старое кладбище. Когда-то район, разрастаясь, приблизился к погосту на опасное расстояние. Теперь же, казалось, могилы вышли из леса и наступали на дома. Официально кладбище было закрыто, но захоронения там продолжались. Несмотря на угрозы властей, жители микрорайона проявляли посмертный сепаратизм и завещали хоронить себя рядом с домом. Зимой на фоне мерзлого неба и грязных снежных полей Сортиры напоминали город чудовищ с башнями злого колдуна посередине. Но сейчас всё было по-другому. Со всех сторон, будто силясь спрятать бетонный позор, дома обнимали облака цветущих яблонь и вишен. Я въехал во двор своего дома, вышел из машины и остановился. Цветочный аромат ударил в ноздри, проник в голову и расплавил мозг.

Я стоял, оглушенный сладкой смесью запахов, и в этот момент мне показалось, что и бегство из Тачанска, и все годы жизни в столице, и путь назад, и цель путешествия вели меня к этому сумасшедшему мгновению. Как будто внутренние часы, всегда совпадавшие с внешним хронометром, пошли в десять раз медленнее, и стремительно несущийся мир распался на сотни отдельных, сменяющих друг друга кадров, которые только сейчас я смог разглядеть. Разглядеть старую скамейку с паучками, забившимися в трещины, яблоневые соцветия, стыдливо открывшие миру бледные пестики, остов разбитой машины во дворе, бабушку, развешивающую на веревках мокрые скатерти.

– Андрюша! – я поднял голову. Из окна выглядывала моя мать. – Что ж ты стоишь? Я тебя целый день жду!

– Иду, мама, – я кивнул головой и зашел в подъезд.

В подъезде пахло плесенью, хлоркой и застарелой мочой. О, родной подъезд! Сколько портвейна было выпито здесь, сколько песен спето, сколько сказано таких важных тогда слов. На стене второго этажа я увидел посеревшую, выцарапанную пивной крышкой надпись «Льется песня».

* * *

Мы с Виталиком сидели после уроков в пионерской комнате. Виталик только что спел свою новую песню и что-то меланхолично наигрывал на гитаре. Я стучал палочками по ободу пионерского барабана. На полированных стеллажах у стены валялись ставшие ненужными горны и знамена. Шел 1992 год.

– Слушай, Птица. А не сколотить ли нам джаз-банду?

– Тебе, Андрюх, слон на ухо наступил.

– Ну и что. Димон из «б» на гитаре неплохо шпарит, я слышал. Барабанщика найдем. А я могу… Во! Директором.

– Концерты устраивать?

– Ну да.

– Клево, валяй, – вяло сказал Виталик. – Но для группы это не самое главное. Самое главное – название.

– Да, это дело тонкое. Идеи есть?

– А что запариваться? Давай возьмем первую попавшуюся книгу, откроем наобум и ткнем в первое попавшееся слово.

– И это будет название?

– Ну.

– А вдруг это будет слово «похер»? Так и назовем группу?

– А что, зашибись. «Выступает группа "Похер"!». Зато лажать не страшно.

– Или наоборот: попадется «трансмиссия»?

– Тоже неплохо. Не просто миссия, а ТРАНС-миссия.

– Есть книги с собой?

Птица открыл свой рюкзак.

– Так, химия, физика, литература, дневник… Может, на полках что есть?

На полках, под слоем пыли, рядком стояли тома В.И. Ленина. Рядом валялась груда методичек, которую венчала какая-то толстая книга. Я взял ее в руки.

– Леонид Леонов, «Русский лес». Что за хрен с горы?

– Не знаю. Русский лес… Тоже название.

– Ну что, будем?

– Давай.

Я распахнул книгу где-то в середине, покрутил в воздухе указательным пальцем и ткнул им в страницу. Затем, не убирая пальца, подошел к Виталику.

– Льется песня…