Схватка

скачать книгу бесплатно

– На вашей воспитаннице? – тонкие брови Гонзаго сердито сдвинулись.

«Делает вид, что слышит впервые», – усмехнулся Богуслав.

– Так, Ваше величество. Она самая.

Губы королевы Людвики нервно скривились на ее полном лице. Ей никак не получалось приручить Богуслава…

* * *

Ну, а как же Париж жил все эти годы без блистательного Богуслава Радзивилла? Скучал. Впрочем, новости из жизни блистательного Радзивилла часто появлялись в парижских газетах, не давая забыть о нем. И не только из-за газет о?Богуславе при дворе вспоминали частенько: исчезли скандальные дуэли, исчез лишний повод почесать языком, обсудить последние сплетни и слухи про амурные дела Слуцкого князя, пропал тот, на которого многие хотели быть похожи… Что же касается кардинала Мазарини, который и?управлял страной, лишив юного Людовика XIV самых обычных мальчишеских забав и выделив ему всего два платья для носки на каждый день, то «серый кардинал» также не забывал Богуслава, посылая то оружие, то специалистов, то деньги на нужды Слуцкого князя. Часть оружия Богуслав оставлял себе, часть также тайно переправлял повстанцам в Литву. Но в марте 1661?года Мазарини скончался. И вот тут-то оказалось, что в Париже есть хорошая замена Богуславу: подрос и окреп двадцатидвухлетний король Людовик. Он был так же высок ростом и так же красив. Во всех его телодвижениях проглядывало нечто мужественное и решительное. Молодой король обладал очень важным для монархов умением выражаться кратко, но ясно, и говорить не более и не менее того, что было необходимо на тот момент. Проведя с матерью весьма скромное детство в незавидном дворце, Людовик резко проявил любовь к роскоши, девушкам и оружию. И неудивительно, что его тут же стали сравнивать с Радзивиллом, называя даже «новым Богуславом». Впрочем, самовлюбленный Людовик не любил сих «лестных» сравнений, ибо мало помнил и мало знал Слуцкого князя. Себе же равных он вообще не видел вокруг никого. Надо заметить, что еще ни один французский король прежде не отличался такой неприкрытой гордостью и эгоизмом, ни один европейский монарх не курил с таким удовольствием фимиам собственному величию. Богуслав все это и заметил, когда приехал в Париж, чтобы выказать дань уважения новому монарху, ибо после смерти кардинала Людовик негласно короновался во второй раз, взяв бразды правления только в свои крепкие руки, уволив первого министра и заявив гордо: – Я сам буду подписывать даже самые незначительные документы!

Богуслава Людовик приглашал принять участие в войне против испанской части Голландии.

– Не могу, Ваше величество, – отвечал Богуслав, – вы еще планируете войну, а у нас она уже давным-давно идет… «Двум звездам в одном месте тесно», – решил Богуслав и уехал достаточно быстро, пусть и ожидал от Людовика какого-нибудь лестного и почетного назначения, чего ему не раз предлагали ранее. «Кажется, наступила темная полоса. Или просто моя фортуна от меня отвернулась», – думал Богуслав, не дождавшись ни польной булавы от польской королевы, ни полководческого чина от французского короля. Впрочем, Богуслав не особо расстроился.

– А почему бы, братко Михась, тебе самому не получить польную булаву? – спрашивал своего кузена Богуслав при первой же встречи после возвращения из Парижа. – Ты подходишь не хуже меня! И уже женат! Тем более, что твое имя звучало в кандидатах из уст твоего крестного.

– Попробую, – кивнул своими длинными волосами Михал, – если у тебя ничего не вышло, постараюсь сам. Это будет даже интересно побороться за булаву! – Надо побороться, – Богуслав положил ладонь на плечо Михала, – а то булаву перехватит этот извращенец Пац. А?для реализации нашего плана с Собесским и для построения хорошей крепостной стены на пути этого лягушатника Бурбона булава нам очень даже не помешает…

В это время Михал Пац, вновь избранный командиром жмайтской дивизии, обвинял в смерти Гонсевского и Жаромского правое крыло, то есть армию Сапеги, которой и принадлежал радикальный круг, ответственный за убийство. Таким образом Пац, также претендуя на пост польного гетмана, старался устранить, как полагал сам, своих главных конкурентов: Сапег, двоюродных братьев Яна Павла Сапеги – Яна и Криштопа, а также его племянника Александра Полубинского. Таким образом, под стрессом от громкого преступления и в борьбе за освободившееся место армия Княжества вновь разбилась на два лагеря. И в январе 1663 года отошла на зимние квартиры. Жмайтская дивизия пошла в Жмайтию, а войска Сапеги – на границу Виленского и Новогрудского воеводств. Правда, очень скоро Пац объявился в Вильне с небольшим отрядом и арестовал убийц виленского стольника и польного гетмана: Хвелинского, поручика Ешмана, лидера конфедератов Котовского, Наркевича, Ястрембского, первым ударившего саблей Жаромского, и Неверовского, также участвовавшего в отправке карательного отряда и выработки приговора Гонсевскому. Последним четверым светила смертная казнь, но до суда было еще пока что далеко, и Пац возил всех арестованных в собственном обозе. Что касается непосредственного убийцы польного гетмана, то Навашинский успел скрыться. Поговаривали, что бежал сей пан аж в Московию. Конфедерация прекратила свое существование. Всем ее участникам, кроме арестованных по делу убийства, объявлялась амнистия.

Ну, а булава командующего армией с согласия Яна Казимира перешла в руки Михала Паца. Михал Радзивилл был неприятно шокирован. Он готов был видеть на месте польного гетмана кого угодно: Александра Полубинского – в первую очередь, Криштопа Паца, Яна или Криштопа Сапег, Богуслава, себя, в конце концов, но выбор короля его даже оскорбил, не говоря уже о Богуславе. Обиженный на короля, Михал покинул Львов, отправившись в Несвиж, где под Красным Селом, что недалеко от самого Несвижа, Пац начинал собирать солдат для расправы над еще одной конфедерацией, на этот раз польской конфедерацией Свидерского, по просьбе, естественно, короля. Но литвинские солдаты шли к Пацу неохотно. Снова никто не хотел сражаться со своими союзниками поляками, когда еще предостаточно в стране царских желдаков. Сидя в седле вороного коня, опустив шляпу на самые глаза, Михал с тоской смотрел на скудный лагерь Михала Паца в Красном. Он ответил отказом на письмо короля участвовать в походе на Укранию и Волынь, сославшись на здоровье, а сам же отправился в Крулевец к Богуславу, который метал гром и молнии в адрес Паца и короля. Михал приехал к кузену, чтобы обговорить план дальнейших действий по поводу отставки Яна Казимира, блокировки французского кандидата и продвижения Яна Собесского на трон. Но Богуслав был настолько обозлен и расстроен, что явно не собирался обсуждать эти планы.

– Ну, ладно я! – возмущался Богуслав, сидя за чашкой кофе с Михалом в гостиной своего крулевецкого дворца. – Ну, а чем ты не угодил своему крестному? Почему Мишка Пац? А лить слезы по Гонсевскому я не стану. Получил то, что заслужил. Уж больно хитрый пан был, сел за шахматную партию с парнем, у которого копыта под плащом. Мерзавец сам себя и перехитрил! А черта в шахматы еще никто переиграть не смог!

Михал вздыхал и пил кофе. Нет, он никогда не стремился на высокие посты, но в данный момент тоже не мог понять, чем же пленил Яна Казимира Михал Пац, а чем не устроил он, Михал Радзивилл. Было обидно. Очень.

– Черта с два я теперь буду защищать французского кандидата в наследники, – процедил Михал, – раз король мне не помогает, то и я ему не буду. Он вставляет палки в мои колеса, и я вставлю палку в колеса его кареты.

– Добро пожаловать во взрослую жизнь, мальчик Михал!?– усмехнулся Богуслав, доставая бутылку терпкого английского рома. – Наконец-то ты, Михась, расстался с детством и вечно добрым образом хорошего крестного папы. Сто раз тебе говорил: Ян Казимир хороший человек, но не для Короны он, не для управления государством, особенно таким сложным, как наше. Сейчас всем управляет его шустрая француженка. Предлагаю начать схватку с Яном, – Богуслав откупорил бутылку и разлил ром по серебряным рюмкам на длинной ножке.

– Схватку? – не совсем понял Михал, сморщившись наблюдая за манипуляциями бутылки в руках кузена.

– Я образно выражаюсь. Надо наш план по коронации Янки Собесского активизировать. Поговори с Собесским, а?я нажму на Любомирского.

– На Любомирского? – удивленно посмотрел на кузена Михал. – Зачем? У него же авторитет преданного человека именно Яну Казимиру! Он ведь единственным в Польше за него заступился при войне с Карлом Густавом! Как он может нам помочь?

– Он пусть и слывет преданным человеком нашего Янки, – хитро улыбнулся Богуслав, – но уже давно недоволен им и ищет замену. Ян Казимир наступает на вольности польской шляхты, которые по его мнению, и вполне справедливому, зашли слишком далеко. А вот Юра Любомирский так не думает. Тем более, что он родня нашему Самулю Кмитичу. И я знаю, они в очень хороших отношениях, пусть и мало общаются. То есть, Ежи, или Юрий, как нам угодно, наш человек. Наш, и у него, к тому же, большое влияние в Польше. Я более влиятельного и активного человека там из наших не знаю. Если Ежи уговорит ляхов продвинуть кандидатуру Собесского на трон, то будь уверен, половина, как минимум, польской шляхты за него проголосует.

– А разве Ежи захочет нам помогать с Собесским?

– Уже помогает, – Богуслав продолжал хитро улыбаться, держа рюмку с резко пахнущим ромом за ножку двумя пальцами, – я с ним списывался, а потом и встречался уже тогда, два года назад, сразу после нашего с тобой разговора на сейме. Любомирскому тоже хочется быть около трона, но наш Янка со своей стервозной женкой его не пускают. Наши августейшие персоны по большому счету обязаны Любомирскому жизнью. Ведь это он их приютил, когда они гонимые всеми бежали в Силезию! И он считает, что его услугу наша венценосная пара явно не оценила по достоинству. У Любомирского, таким образом, собственный интерес к отставке Яна Казимира – принципиальный, – и Богуслав многозначительно поднял вверх указательный палец, – тут мы с ним союзники. Очень хорошо, что Любомирскому по большому счету наплевать, кто же займет трон. Он готов помогать любому, чтобы ему потом отплатили и приблизили к власти. Но, разумеется, помогать нам Ежи будет за деньги. И вот тут нажми на Собесского. Скажи, что надо сброситься. Ведь и для него, дурака, стараемся. Пусть половину суммы заплатит он, а половину мы с тобой. Так будет честно. Ибо Любомирский за бесплатно, как сейчас, корячиться будет недолго. Думаю, он с Яном и рассорился частично из-за денег. Видимо, наш Янка пожадничал отблагодарить своего спасителя. И вот я на Любомирского много ставлю в этом деле. Он должен подтолкнуть всю польскую шляхту, чтобы они заставили Яна Казимира уйти в отставку. Надавить и на императора Австрии. Вот тогда и покатится ко всем чертям собачьим наша интриганка Мария Гонзаго со своими лягушачьими французами, бурбонами и бенидиктами.

– Это все хорошо, – Михал колебался, с сомнением закусывая губу, – но что-то я не очень доверяю Любомирскому. То он за Яна Казимира, то он против.

Михалу, честно говоря, противна была вся эта дурно пахнущая как ром кузена политическая каша, что заваривал Богуслав с Любомирским. Ежи Любомирский, конечно же, герой, спас крестного в свое время. Но чего сейчас-то так сильно на него взъелся? Какую благодарность он ждет? Чего ему не хватает и чего не заплатил Ян Казимир? Боже! Как это низко и подло ждать некую огромную благодарность за раз содеянное добро! Почему так корыстно и бестыже устроен свет!?.. Михал тяжело вздохнул, страдальчески взглянул на Богуслава, явно не желая пить вонючий ром.

– Так выпьем за то, чтобы Любомирский нас не подвел, – Богуслав поднял ром, чокнулся с Михалом и залпом выпил, слегка скривившись, запил кофе. Михал же поперхнулся и закашлялся. Большей дряни он в жизни еще не пил…

Воевать Пацу, к счастью, не пришлось: Свидерский распустил свою конфедерацию, и вот теперь литвины объединялись, чтобы вдарить по основному врагу, укрепившемуся на восточном берегу Днепра. Здесь окопалась почти стотысячная армия Московии, против которой литвины и поляки смогли сообща выставить всего лишь тридцать две тысячи ратников. Да, какие бы трудности ни переживал московский царь, население его страны, в два с половиной раза превышающее довоенное население Великого Княжества Литовского, Русского и Жмайтского, все же смогло наскрести приличные силы для нового пушечного мяса. Ну, и исчезнувшие серебряные и золотые монеты возымели свое магическое действо: имелось и достаточно наемников, на которых последние золотые да серебряные монеты и ушли. Таким образом, в 1663 году под рукой царя в восточной Литве насчитывалось с учетом лояльных к царю казаков все 122 000 человек. Ну, а если к этой силе прибавить гарнизоны, все еще сидящие по захваченным литвинским крепостям и городам, то общие силы царя насчитывали в Литве более двухсот пятнадцати тысяч человек. Огромная армия, выбить которую тридцатитысячной литвинской казалось абсолютно нереальной задачей. Вот почему Хованский считал, что теперь его черед расквитаться за нанесенные поражения. Вот почему держался столь самоуверенно и дерзко с Кмитичем. «Сейчас мое время, – писал царю Хованский, – дай мне, светлый государь, побольше ратников и оружия, и я клянусь, что приведу тебе живым или мертвым полковника Кмитича, а его хоругви брошу к твоим пресветлым ногам!» Но и царь осторожничал в раздаче людей Хованскому. Какой бы большой ни была московская армия в Литве, у литвинов была и своя огромная сила, куда как больше пугавшая московских воевод, чем даже армия ВКЛ: это повстанцы, простые литвинские крестьяне, городские мещане, мелкая шляхта, сидевшие по лесам и вёскам. Никто толком не мог сказать, сколько же действует по всей стране этих повстанцев. Пятьдесят ли тысяч? Сто, а может и все двести тысяч? За одну лишь осень 1662?года армия царя потеряла при нападении «лесных братьев» убитыми и пленными, а также покалеченными до тридцати пяти тысяч своих желдаков, стрельцов и казаков. Повстанцы действовали дерзко, быстро, устраивали засады, ловушки и не вступали, как литвинская армия, в открытые бои с захватчиками. Повоевав в отряде Багрова, Кмитич также понял, что страну спасут скорее они, повстанцы, чем малочисленная армия Речи Посполитой с ее вечными передрягами и проблемами то с конфедератами, то с выплатами денег, то с назначением польного гетмана.

Возможно именно поэтому в отличие от Михала и Богуслава, Кмитича вопрос конкретной личности нового польного гетмана не особо волновал. Да, оршанский полковник также предпочел бы видеть на этом посту Богуслава, Михала или же хорошего боевого товарища Алеся Полубинского, но… Если Пац, то пускай Пац – полагал оршанский князь. Кмитичу было по большей части все равно, кто возглавит армию, лишь бы она вновь была единой и без враждующих лагерей и конфедераций. Теперь, после объединения армии, Кмитич, облегченно вздохнув и воспользовавшись затишьем, уехал в?Россиены, чтобы снова увидеть маленького Януша и жену. Там, в Жмайтии, от земель которой война откатилась достаточно далеко, пан Кмитич окунался в совершенно иной мир, мир без войны с неспешно текущей почти райской жизнью, с?метеными чистыми улочками и отштукатуренными аккуратными домишками, мерным боем часов на башне и гулом колокола православной церквушки. Там он падал в объятия любимой жены Алеси Биллевич, катал на коне подрастающего четырехлетнего Януша, красивого мальчугана со светлыми отцовскими завитушками волос и материнскими большими карими глазами. Но каждый день Кмитич вскакивал в пять утра и босиком пробегал по снегу пару верст. Каждый вечер упражнялся в стрельбе из пистолета и фехтовал на сабле против двух соперников.

– Не мучь себя! Отдохни от войны! – умоляла его Алеся, но Кмитич качал головой: – О, нет, любая моя, Алесенька! Если хочешь, чтобы я живым вернулся, то расслабляться здесь мне никак нельзя. Меня там ждет серьезный соперник, отчаянный дуэлянт. – Кто? – большие глаза пани Биллевич-Кмитич стали еще больше от страха и удивления.

– Князь Хованский, – улыбнувшись отвечал ее муж, – противник суровый и злой! Вызвал меня на дуэль со всей своей армией. Ну, что ж, будет теперь ему поединок!..

Глава 4. Война и любовь

Зима, какой бы снежной ни была, но при первых лучах мартовского солнца дрогнула, скукожилась и быстро сгорела, словно чучело ведьмы на Масляницу, уступила место весне с ее праздниками Сороки, Камаедзицей… Сугробы обернулись в лужи, и из влажной земли появились первые подснежники, зажелтели первые цветочки мать-и-мачихи… Кмитич засобирался в обратную дорогу. Он распрощался с Алесей, крепко поцеловал Януша и теперь возвращался к войне. После обещания мести Хованским прошло уже много времени, и Кмитич полагал, что его соперник собрал-таки войско для реванша. Хованский же все еще упрашивал царя поверить ему в последний раз и дать еще ратников. Царь долго не отвечал Хованскому, но неожиданно согласился. К тому же у Алексея Михайловича и выбор был невелик: пушечное мясо есть в изрядном количестве, а вот тех, кому предстояло вести это мясо в бой, явно не хватало. «Стреляный воробей» князь Хованский за долгие годы хорошо изучил театр военных действий Полоцкой земли. Готовить и посылать сюда нового человека было бы весьма проблематично для московского государя, тем более, что основной удар Алексей Михайлович решил нанести по южной Литве, Укрании, а на севере, договорившись с советниками, планировал изобразить лишь отвлекающий маневр. «Вот пусть этим маневром и покомандует наш Тараруй Хованский», – думал царь.

Малочисленная хоругвь Кмитича бодро двигалась на восток для соединения с войском Паца, проходя вдоль просыпающихся после зимы лесов и лугов, вдоль ржаных полей, уже озарившихся лазоревыми пятнышками васильков. Весна на севере Литвы всегда приходит не спешно и поздно. Но сейчас даже здесь, на севере, стояли необычно теплые дни. В траве замелькали искристые черные скворцы, зазеленели свежими листьями деревья, зацвела вишня. Еще в Россиенах Кмитич не без удивления наблюдал, как еще буквально вчерашние глубокие снега быстро уступили место подснежникам и желтеющим первым цветам мать-и-мачехи. Ну, а месяц май подарил по-настоящему теплые, порой даже жаркие дни, когда Кмитич голым по пояс ехал в седле, с удовольствием обливаясь первыми лучами солнца. Как и обычно, с наступлением весны настроение у всех было приподнятое, боевое. Ратники Кмитича, хлебнув на привале из фляжек пива, в пути хором горланили веселую песню «Келiх кола»:

Гой-гой, сядзем у кола ды вясёла,
Выпiвайма размаyляйма,
Пра yсе забудзем,
Хай нам добра будзе!

Гой-гой, чаго бавiш, келiх ставiш,
Хочаш пiцi папрасiцi,
Хмель-пiва нап’емся.

Гой-гой, вайна рыхла
Покуль сцiхла,
Распачацi святкавацi,
Келiх пена пiва,
Пiва яно жыва!

Кмитич решил навестить отряд Елены. Решил это еще в Россиенах – дислокацию отряда он знал. Не то, чтобы искал возможности уговорить отряд Багрова примкнуть к армии Михала Паца, планировавшего поход по южным городам Литвы, а просто хотел лишний раз увидеть Белову, которую не встречал уже больше года. Конечно, князь понимал, что все кончено между ними, толком и не начавшись, что претендовать на что-либо или ревновать ее, обижаться, как было ранее, глупо и бессмысленно. Елена стала таковой, каковой и должен быть командир отряда повстанцев – не совсем женщиной, волчицей-партизанкой, лютом, человеком войны. Кмитич смирился с таким положением. Тем не менее, его сердце по дороге в отряд учащенно билось, и он как никогда придавал значение своему убранству: одел новый красный камзол с золотистой вышивкой, новые темно-желтые кожаные сапоги и им в тон новые перчатки. Сбрил усы, отчего стал на пару-тройку лет моложе смотреться. Сам не зная зачем нарвал букет из первых васильков и ромашек… Правда, сам же и признавал, что зря все это. Однако ничего уже поделать с самим собой не мог.

Но в отряде Багрова Кмитича ожидал приятный шок. Елена при виде оршанского князя, спрыгивающего с коня и держащего охапку полевых, пахнувших медом цветов, вздрогнула и бросилась ему на шею. Ошарашенный Кмитич стоял, робко обнимая ее тонкую талию, чувствуя, как на плече расплывается теплое пятно ее слез. Букет упал на землю. «Нет, некаменная она, некаменная», – стучала мысль в висках князя. Кмитич смущенно оглянулся. Все происходило в присутствие повстанцев, но люди деликатно отворачивались и отходили в сторону. Вот Кмитич и Елена уже стоят совсем одни среди сосен и стрекотания сорок. В голове Кмитича все плыло. «Наяву ли это? Сплю ли я, брежу ли?..»

Заплаканное лицо Елены, но, кажется, еще более прекрасное и женственное, а главное, счастливое, устремилось к нему.

– Не могу я так больше, Самуль. Не могу, – она улыбалась, не стесняясь своих неожиданных слез, своих крепких объятий. Кмитич ощущал почти все ее тело, плотно прижавшееся к нему… «Боже, что же это? Как мне себя вести?» – лихорадочно думал Кмитич, ласково поглаживая ее голову, узкие плечи, целуя ее мокрые соленые глаза… Точно сон… Но и сны порой сбываются…

* * *

Они лежали обнаженными прямо в траве, в поле, среди васильков и ромашек, счастливые, как два влюбленных подростка.

– Что это? – ошарашено спрашивал Кмитич Елену, проводя рукой по ее светлым длинным волосам, куда Елена воткнула пару лазоревых васильков. – О чем ты? – она, улыбнувшись рассматривала на небе белые облака, маленькие и курчавые, словно овечки на синем поле.

– Я спрашиваю, как называть наши с тобой отношения? Ведь ты этого так не хотела! – Кмитич осторожно убрал травинку с ее щеки.

– Не хотела, – Елена почти страдальчески взглянула в серые глаза Кмитича, – надоело, любый мой Самуль! Надоела война! Надоело быть сильной! Любить хочется. Жить… Но… похоже, не скоро нам это дадут! – она горько усмехнулась, вновь повернувшись к небу, такому же чистому и голубому, как ее глаза, – не из дерева же вырезано мое сердце! А как это назвать? Называй наши отношения «цветы»! Ведь в лесу не только деревья растут, королевой которых я являюсь, но и цветы! – засмеялась Елена. Такой веселой и счастливой Кмитич еще ни разу ее не видел. Смотрел и сам себе не верил. Разве что в первый день случайного знакомства там, в Смоленске, восемь лет назад она была такой же беспечной и радостной. Но?та семнадцатилетняя Елена Белова была словно бы совершенно другим человеком. Да и все тогда было другим. И не было войны.

– Цветы? – усмехнулся Кмитич. – Здорово ты, пожалуй, все это объяснила! Просто и понятно! Цветы… Точно цветы. То как мы нюхаем их медовый запах и не спрашиваем, а как это все называется.

– Светловолосые редко седеют. А у тебя уже седые волосы появились на висках, – Елена ласково провела пальцами по его длинным волосам.

– Не удивительно, – улыбнулся в ответ Кмитич, – тут вся башка побелеть должна была. Особенно когда меня эти нехристи к кресту прибивали.

– И не напоминай даже, – нахмурилась Елена. Она не любила вспоминать тот трагичный момент, когда из-за ее упрямства и холода Кмитич чуть было не погиб, загубив почти сорок человек отряда, – это я во всем виновата была. Нельзя мне было так тебя отталкивать. Ты ведь тоже не железный, и твое сердце не из кремня. Война ожесточила мое сердце. Каюсь.

– Чего вспоминать былое! – вздохнул Кмитич. Оно и?правда. Намучался он от недоступности и черствости Елены в?свое время. – Крест… – Елена провела ладонью по широкой груди Кмитича, коснувшись пальцами его крестика на золотой цепочке. – Почему люди поклоняются и носят на теле это орудие пыток? Почему молятся образу истязаемого на кресте Иисуса? Почему, Самуль? Христиане, что, любят пытки и казни?

– Не знаю, – ответил Кмитич, глядя ей в глаза, – и в самом деле, странно. – Можно было бы лучше лик Христа носить, как Богоматери, – продолжала Елена. – Или фигурку рыбы – первый символ христианства, а?

При этом Кмитич обратил внимание, что у самой Елены не было никакого крестика на теле. Лишь какая-то черная ниточка с заплетенными в нее красными узелками. Кмитич хотел спросить, что означает эта ниточка, но не успел.

– Ты приехал из-за меня? – ее голубые глаза смотрели на Кмитича, и солнце отражалось в них яркими звездочками.

– Так, – улыбнулся Кмитич, – хотя есть и предложение примкнуть к Михалу Пацу и вдарить по московитам. Маршрут Паца лежит через Рославль. Хочу лично освободить этот город. Там родилась моя мама.

– Вот как? – Елена сделала удивленные глаза: – Не может быть!

– Почему?

– Потому что я тоже родилась там. В детстве переехала в Смоленск за лучшей долей, но… сам знаешь какую долю избрала.

– Вот уж удивительное совпадение, – подивился Кмитич, приподнимаясь на локте, – значит это и твой родной город?!

– Но я не могу увести отряд отсюда, – Елена обвила своей тонкой голой рукой сильную шею и голову Кмитича.

– Почему? Здесь же пока никого нет!

– Есть. Гарнизон в Полоцке. Они тихо сидят и не рыскают по окрестностям, потому что нас боятся. Три дня назад московские фуражисты прибыли в Полоцк, так целый двухтысячный отряд их сопровождал. Так мы все равно на хвост обоза налетели, разгромили. Шестнадцать мушкетов захватили да восьмерых пленных. Не знаю, вот, что с ними делать. Короче, боятся нас, как зайцы. Понимают, что разобьем их по частям, что мы уже не раз делали. Они из-за нашего отряда и еще одного, с которым мы постоянную связь поддерживаем, в Десну бояться сунуться уже семь лет как. Местные вёски стороной обходят, засад боятся. Короче, здесь мое собственное маленькое королевство, бросить которое я никак не могу. Так что, не получится снять отряд и уйти. И с тобой сама пойти не могу.

– А Винцент Плевако? Он, что, не может тебя заменить? – несколько настороженно спросил Кмитич.

– А ты ко мне его до сих пор ревнуешь? – хитро улыбнулись голубые глаза.

– Нет, – смутился Кмитич, – просто спросил.

– Не ревнуй. Он давно уже понял, что я ничейная, и не его тоже. В него тут девушка одна влюбилась, что пришла в отряд вместе с отцом и матерью. Так у них уже ребенок родился, мальчик. Винценту не до руководства отрядом.

– Здорово, – улыбнулся Кмитич. – У всех рождаются мальчики!

– Это потому что война, – грустно посмотрела в глаза Кмитича Елена, погладив его по волосам. – Бог возвращает часть утерянных душ.

– Ну, да ничего, – улыбнулся ей Кмитич. – Пока сын Винцента говорить научится, думаю, мы московитов разгромим, и хлопец проживет более счастливую и мирную жизнь в отличие от нас. Как и мой сын, как и твои дети…

При слове «дети» Елена нахмурилась.

– Тут Хованский обещал объявиться, – резко поменял тему Кмитич. – Лично мне мстить собрался. Не слышно о нем?

– Пока нет. Царь, кажется, готовит большой поход на Польскую Русь, мстить казакам за Конотоп собрался.

– Знаю. Поэтому Пац на юг и двигает.

– А ты?

– Пока Хованский не объявился, пойду с Пацем, а потом… – Не старайся лично поквитаться с Хованским, – перебила Елена Кмитича, вновь как-то холодно взглянув в его глаза, – тщетно. Его ты все равно не убьешь.

– Откуда ты знаешь? Вновь твое колдовство? – Кмитич приподнялся на руке, сверху вниз глядя на Елену.

– Не важно, – нахмурилась она, – говорю тебе, что ваш с?ним поединок, схватка двух непобедимых хищников, не закончится кровью ни твоей лично, ни самого Хованского. Его убьешь не ты.

– А кто? – глаза Кмитича расширились.

– Его убьют свои. – За что? За то, что меня не одолеет? Как Шеина?

– Нет, не из-за тебя, но то сказать я тебе не могу. Знаю только то, что сказала.

Они лежали под жаркими лучами майского солнца, нежась в свежей траве и запахе полевых цветов, счастливые, но разговаривали уже не о любви, а о войне.

– Жаль, – вздохнул Кмитич, – хорошо с тобой, но мне уже скоро собираться надо. Говоришь, пленные у тебя в отряде сидят? Это что-то новенькое.

– Убить рука не подымается. Молодые еще совсем хлопцы, мордвины все. По-русски только один немного говорит. Я прикинула: им же, поди, по девять и десять лет было, когда мы с тобой в Смоленске отбивались…

Кмитич стоял, заткнув руки за пояс и внимательно осматривал пленных. В простой бесхитростной одежде пехотинцев, в лаптях перед ним стояло восемь молодых и высоких светлоглазых румяных парней, лет не старше восемнадцати. «Так, убить их – грех на душу брать. И в самом деле, не каратели же они!» – думал оршанский полковник.

– Никто сопротивления из них особо не оказывал. Подняли руки и сдались, – говорила Елена, стоя рядом.

– Кто из вас говорит по-русски? – обратился к пленным Кмитич.

– Я, пан господин, – подал голос курносый веснушчатый парень, на вид, кстати, самый младший из всех.

– Переведи своим хлопцам следующее, – сказал Кмитич, важно расхаживая перед строем напугано глядящих на него пленных, – у вас один шанс вернуться домой. Нужно остаться в лагере и помогать повстанцам выгнать царскую армию из нашей страны. Чем быстрее мы и вы это сделаем, тем быстрее вас отпустят домой. Освободить вас сейчас мы не можем, сами понимаете. Кто из вас сам ненавидит царя, а таковые имеются, я знаю, милости прошу в мою хоругвь. Я еду в армию польного гетмана Речи Посполитой, чтобы громить царские войска по всей нашей земле.

Курносый с веснушками перевел. Парни что-то быстро и?живо стали обсуждать на своем птичьем языке, но говорили не долго.

– Мы согласны, пан господин, – поклонившись сказал переводчик, – вот есть двое, Иван и Фаркан, которые хотят с?вами пойти, остальные будут повстанцам помогать.

– Вот и славно, – улыбнулся Кмитич, и обратившись к?Елене, добавил: – А ты не знала, что с ними делать…

И повернувшись к ротмистру Сороке, улыбаясь крикнул: – Принимай пополнение, ротмистр!

Сорока скривился, но больше деланно, и шутки ради заметил: – Так ведь они не пьют, не курят и песен наших не поют!

– Научишь! А то, что не курят, то всем у них учиться! – приказал Кмитич, и литвины весело рассмеялись.

– А что с паном Буем делать? Отпускать, все же, что ли? – обратился к Елене какой-то бородатый повстанец. Елена в раз помрачнела, опустив голову. Негромко сказала: – Раз Господь явил чудо и указал на его невиновность, то… – Погоди, – Кмитич тронул ее за рукав, – это какого еще Буя? Пана Григория Буя?

– Так, – кивнула Елена, а Кмитич удивленно присвистнул, сдвинув свою меховую шапку-пирог на затылок… Григорий Буй… Этот местный староста из деревни Лошица, когда туда пришли московиты, принял царскую схизму и начал служить новым хозяевам. Вначале все думали, мол, под нажимом. Но выслуживаясь перед московскими захватчиками, пан Буй лично бичевал, а потом приказал повесить двух крестьян, помогавших повстанцам Багрова провиантом и оружием. С тех пор повстанцы и пытались поймать да судить предателя. Но изловить этого всегда сверх-осторожного пана не получалось. Кмитич, если честно и забыл про него, но вот, услышав имя, узнав, что Буй в плену у Елены, оршанский полковник не на шутку удивился. Удивил и ответ Елены – отпустить предателя.

– Почему отпустить? Как отпустить? Вы его поймали после трех лет охоты, и вдруг отпустить? – забросал Кмитич Елену вопросами.

– Верно, – та старалась не смотреть в глаза Кмитичу. – Отпустить. Мы его вешали, но веревка оборвалась. Значит, вешать нельзя. Значит, не виновен.