скачать книгу бесплатно
Жизнь прекрасна! Простая, незамысловатая история про…
Владимир Павлович Гоголь
Первое название повести было «Семен умирал», но позже автор дописал продолжение и изменил название. В одном из альманахов повесть озаглавлена «Красное платье».
Жизнь прекрасна!
Простая, незамысловатая история про…
Владимир Павлович Гоголь
© Владимир Павлович Гоголь, 2016
Редактор Ольга Васильевна Пашкова
ISBN 978-5-4483-4431-2
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Владимир Павлович Гоголь
04.06.1951—26.01.2014
Голова была тяжёлой, раскалывалась от боли. Семён болел долго, тяжело, безнадёжно. Шансов на жизнь практически не было. Он знал об этом, внешне был спокоен, но всё сознание его, всё естество, когда-то здорового крепкого мужчины протестовало, сопротивлялось. Живой ещё организм тянулся к жизни, цеплялся за неё остатками сил. Но, этих сил уже давно не хватало. Даже медикаментозная поддержка уже была неэффективна.
Семён болел давно. Эту болезнь человечество лечить, ещё не научилось. Делались какие-то потуги в виде химиотерапии, радиационного облучения. Делались локальные операции. Были люди, которые жили долго после операции но, основная масса больных, погибала, не смотря на усилия врачей. У врачей была в ходу такая чёрная шутка, что все люди должны умереть от рака, от различных раковых заболеваний, но не все люди до этого доживают. Это не цинизм, как могло бы показаться на первый взгляд, это от бессилия, от безысходности….
Никто не мог с уверенностью сказать, что происходит. Раковые клетки есть в организме любого человека. Почему у одного они не превращаются в очаг заболевания, не поражают опухолью, метастазами важнейшие органы человеческого организма, а у кого-то это происходит? Теории экологического плана не всегда находят точного подтверждения, распространённое мнение, что курильщики, пьяницы чаще болеют онкологическими заболеваниями, тоже шатко. Маленькие дети, только появившиеся на свет, уже поражены этой заразой. Детская смертность от лейкемии, опухолей головного мозга очень высока! Это мировая проблема. Эти детские организмы не знали вкуса табака и алкоголя. Заболевания среди женского населения планеты тоже очень высоки. Болезнь косит тех, кто в своей жизни не злоупотреблял алкоголем и табаком. Да и мужчины, заболевшие онкологическими заболеваниями, не все рьяные курильщики и выпивохи.
Короче говоря, однозначного ответа, почему именно этот конкретный человек заболел и погиб от болезни, не было, и нет до сих пор. Это и порождало недоумение, а впоследствии глухую злобу: почему именно мне выпал такой жребий, почему именно ко мне так несправедлива судьба. Вон, сосед, пьёт, гуляет, табаком за версту воняет и ничего его не берёт. Морда красная, по циркулю, хоть поросят об лоб бей, здоров, как молодой бычок. А тут, курить не куришь, выпиваешь по праздникам в кругу семьи чинно благородно, в жизни случая не было, чтобы пьян был, и вот тебе, пожалуйста, лежишь, тихо умираешь от этой заразы. Таких высот человечество достигло в науке, технике, в той же медицине, а с этим справиться не может никто. Конечно, обидно! Мужик в расцвете сил, полтинника ещё не разменял, а уже всё, скоро вторую дату на памятник поставят…. И, самое-то обидное, что понимает человек, верит, что вот-вот найдут решение, научатся лечить эту страшную болячку, перестанет человечество трясти от ужаса при одном упоминании об этих болезнях. А его уже не будет. Глупо и несправедливо!
С такими мыслями и лежал Семён в палате онкологического диспансера. Мысли эти приходили к нему всякий раз, когда он приходил в себя от сильнейших обезболивающих средств, которые ему заботливо вкалывала медсестра при малейшем его стоне. Приходя в себя, он видел неизменно озабоченное и участливое лицо жены, которая последнее время неотлучно находилась в палате. Жена выглядела уставшей, глаза покрасневшие, заплаканные. Сколько же они вместе прожили? Семён попытался вспомнить и не смог. Много он не мог сейчас. Организм отказывал ему в памяти, в рассудке, в эмоциях. Безразличие владело им.
Иногда боль отпускала без укола, тогда он, как ему казалось, ободряюще посматривал на жену, мол, ничего, выкарабкаюсь! Со стороны это выглядело вымученной гримасой. Жена приникала к нему поближе:
– Что, Сёмушка? Чего-то хочешь сказать?
«Сёмушка», – усмехнулось его, на миг просветлевшее, сознание. Только смолоду так и называла, потом больше – Сеня, Сенечка, это в постели, когда в раж входила. Господи, как давно это было, будто век назад, будто в другой жизни.
В какой другой? Не было у него другой жизни и не будет! Одна она у него и та по капле уходит, кончается. Всё! На корм червям могильным пойдёшь Семён. И опять тоска душевная задавила боль физическую, позволила побыть в сознании. Такую же глухую тоску – выть хочется, испытал он, когда ему диагноз поставили. Пил бы, в запой ушёл, может, легче было бы, да и конец не так мучителен был бы для него, для жены, детишек. Больше года длится всё это. И лечение, и знахари разные. В церковь даже пошёл как-то, молитву выучил, что-то бормотал перед иконами, крестился истово, как бы желая за всё разом отмолить. А чего отмаливать? Жил по законам мирским, они не противоречат заповедям божьим. Убивать не убивал, воровать не воровал, был не завистлив, не гуляка, чтобы на чужие юбки заглядывать, подлостей никому не делал. Матом и то не любил ругаться, даже чисто в мужской компании. А то, что праздников, постов церковных не соблюдал, так, когда ему было этим заниматься, работал, как вол. Надо было семью кормить, детишек поднимать, растить, учить. На море вывозить хоть иногда. Да и не приучен был по церквям ходить, хоть, и крещён был матерью в тайне от отца, мелкого партийного работника. В детстве его другая вера была, почти все ступени её прошёл: октябрёнком был, пионером был, в комсомол вступил, когда в техникуме учился. Там были свои заповеди: «Религия – опиум для народа!» – и этим всё сказано было. Мощно всё так казалось, незыблемо! Куда вся эта мощь в одночасье подевалась? Видно не так и стабильно всё было. Быстро всё по-иному повернулось. Церкви восстанавливают, попов развелось, верующих. Президент страны, бывший коммунист, (хотя бывшими они не бывают), и тот поклоны бьёт в церкви, а за ним и всё правительство державное. Странно это, за одну свою короткую жизнь так кардинально поменять убеждения, так полярно изменить взгляды на жизнь, честь, веру.
К чему это он про церковь вспомнил? Ах, да! Спасение души! Подготовка к Страшному суду, суду божьему. Выбор невелик! Ад и Рай! Третьего не дано! Как там у них эта небесная канцелярия устроена? Смутно всё. И этого он не успел толком узнать при жизни. Всё недосуг было. Хоть и была в доме библия, невесть откуда и взялась, но так и не открыл её ни разу Семён. Только газеты и просматривал, да и то рубрику спортивную, анекдоты, сплетни про знаменитостей. Когда последнюю книгу прочитал, и вспомнить не мог. Раньше любил читать, даже небольшую библиотеку собрал. Классиков, исторические романы в основном. Потом как-то забросил это дело. Всё больше телевизор время отнимал, то футбол-хоккей, то сериалы с женой на пару смотрели, обсуждали, спорили, горячились. Ещё криминальные передачи, которых раньше не было, а сейчас всё заполонили, изо всех щелей торчат. Как-то, интереса ради, пересчитал в телевизионной программе все передачи, связанные с миром милиции, судов, криминала. Более двух десятков насчитал по всем каналам. А ещё фильмы про всякие подвиги той же милиции, спецслужб всяких. Сначала смотрел с интересом, затем понял, что всё надоело, только чувства как-то притупились, атрофировались. Уже ничему не удивлялся, мало какие сюжеты вызывали сочувствие. Вот, ему кто посочувствует? Да и проку от этого….
Семён задумывался частенько, после того, как получил подтверждение, что рак это не где-то и у кого-то, а у него, и жить ему осталось не так много, о смысле жизни, о его предназначении в этом мире. Получалось как-то неказисто. Ну, родился, рос, учился. А потом? Работа, быт, маленькие семейные радости, такие же маленькие семейные горести. Маленькими горести кажутся тогда, когда они уже позади. Болезни детей, неурядицы на работе. Да у кого этого нет? Всё, как у всех. Ровно, без трагедий, скандалов, встрясок жизненных. Для этого и жизнь дана человеку? Маловато будет! Так это ему стало казаться, когда понял, что больше задумывать наперёд ему уже нечего. Жил ведь как, не сегодня, так завтра, послезавтра. У Бога дней много! Оказалось что не так и много. А сколько всякого в жизни интересного, любопытного есть, чего ему уже недоступно. Знал бы, может, временем дорожил, по-другому жизнь спланировал. Вряд ли, конечно. Всё складывалось само собой, всё по-людски. А многого не успел, не познал….
Видимо кричал, боль подкралась незаметно, резанула, полыхнуло в мозгу, сверкнуло молнией! Вот сестра и укол всадила. Поплыло перед глазами, всё потемнело, боль отпустила. Странно, быстро отпустила, такого раньше не было. Новое лекарство, что ли? Так легко, спокойно стало, даже радостно, отчего то. Давно забытое чувство. Не было повода для радости. А сейчас эйфория какая-то, лёгкость! Видимо, сильный анальгетик, это его действие, – подумал Семён. И вдруг он явственно увидел себя, да, своё тело, лежащее на больничной кровати, вернее не лежащего, а в положении полусидячем. Так ему было удобнее последнее время. Жена с медсестрой заботливо устроили его в такой позе по его просьбе. Тогда он мог ещё о чём-то просить.
Что это с ним? Высохшая мумия, лицо желто-синее, нос заострился, глаза смотрят в одну точку, не моргая. Руки, лежащие поверх синего больничного одеяла, вытянулись вдоль тела. Не руки, а две безжизненные палки.
Рядом жена на табуретке сидит, склонилась над ним, плечи судорожно подрагивают, плачет. Медсестра прибежала в палату, встала в ногах его кровати, тоже плачет. Врач подошла. Успокаивает жену:
– Отмучался он, сейчас ему легче уже.
Кто отмучался? Да это же о нём говорят, это он на больничной койке вытянулся, это ему сейчас жена ладонью глаза закрывает.
Странно, глаза она ему закрыла, а он всё видит. И как плачет она молча, сдерживая рыдания, и как молоденькая медсестра выскочила в слезах из палаты. Видит и то, как врач, милая душевная женщина, столько сил приложившая и участия к каждому больному, и сейчас поглаживает его жену по плечам, успокаивает, слова говорит какие-то. Ей и самой-то не сладко, когда люди умирают, которым она от всей души хотела помочь, но не смогла.
Интересно, но всё он видит, что происходит в их шестиместной палате, ставшей всем им родной за месяцы пребывания здесь. Вот сосед его по койке, толстый упитанный дядька, оторвался от книги, смотрит на всё происходящее. Встать ему нельзя, под капельницей он. Все онкобольные сильно теряют в весе, а этот, наоборот, пухнет, как на дрожжах. Следующий сосед, который у окна, сидит на своей кровати, по мобильному телефону с родственниками разговаривает. К нему никто не приходит, издалека он. Зато звонят часто, разговаривают подолгу. На тумбочке у него вода в стакане кипит, чайку захотел. Не видит, разговором занятый, а водичка то тю-тю, выкипит! В другом ряду у окна лежит молодой парнишка, пятнадцать лет ему, опухоль в голове. Мучают его процедурами различными, от которых он криком кричит потом в течение суток. Спит сейчас под действием обезболивающих средств. Следующая койка пустая, это неугомонный Палыч курить ушёл на лестничную площадку. Отрезали ему лёгкое, химию сделали, может быть и поживёт ещё. Курит много, никотинщик несчастный! На последней, шестой койке, лежал старик, тоже после операции, вырезали у него часть желудка, от химии отказался. Велел жене-старушке забрать его домой, как только швы подживут, затянутся. Дома, говорит, помирать буду. Крепкий старик, со стержнем!
Всё это одним мигом осознал Семён. Это что же получается, тело моё я со стороны вижу, хотя и глаза мои закрыты. Что происходит? Я так спокойно смотрю на свой труп, на ту мёртвую оболочку, которая столько лет мне служила? А кто или что я сейчас? Та пресловутая душа, о которой так много сказано, но которой никто не видел. Которую никто не может познать и понять. А её и не познаешь, пока она в оболочке. Там спрятаться можно. Судить о ней можешь только, по словам, поступкам, жестам, мимике. Самой-то души не видать. Вот они убиваются там внизу по мне, а меня и не видят. А я всё вижу, осмысливаю, рассуждаю. Что это такое? Вот откуда лёгкость, ощущение полёта! Я ведь летаю. Вот, каталку привезли в палату, сейчас в морг повезут. Это на лифте на первый этаж, затем по пандусу в подземный переход и дальше, в соседний корпус. Там морг.
До чего же я исхудал за время болезни! Две бабульки-санитарочки меня, (тело моё бывшее) легко переложили на каталку, накрыли простынёй с головой, только жёлтые ноги торчат из-под короткой простыни, и повезли из палаты. Жена не удержалась, зарыдала в голос. Вот и лифт, подземка и морг. Большой оцинкованный стол. Тело взгромоздили на него. Сняли одежду, треники старенькие, трусы, футболку. К столу подошёл мужчина в халате салатного цвета с короткими рукавами. Мельком глянул, вышел, кому-то позвонил по телефону. Затем вернулся, снял с маленького столика, стоящего рядом, белоснежную салфетку. На столике лежал медицинский инструментарий, весь сияющий тусклым металлическим блеском. Что и как делал врач с его телом, Семён не обратил внимания. Что-то его отвлекло. Что-то ему почудилось в тиши мертвецкой. Вошла одна из старушек санитарок, которые привезли его тело сюда. Врач ей что-то сказал, она выслушала, взяла из-под стола большой эмалированный таз и вышла. Врач продолжал колдовать над телом Семёна. Затем сделал несколько уколов в область головы и живота. После этого привязал бирку к ноге с порядковым номером, датой, велел перевести тело в «общую», а сам прошёл в свой кабинет, сделал какие-то записи в журнал, лежащий у него на столе. Тело перевезли всё те же санитарки в «общую», в мертвецкую, положили на оцинкованный стол, которых здесь было с десяток. Накрыли простынёй опять же с головой, опять же наружу торчали жёлтые исхудавшие ноги, теперь уже с биркой. На соседних столах под простынями лежали ещё два чьих-то тела.
И тут Семён обнаружил, что он видит какие-то мерцающие силуэты в темноте мертвецкой. Да! Это были души тех двух тел. Одна душа была мужского пола, другая женского. Как он их различил, самому непонятно. Силуэты лиц, только лиц, без тела. Да и лица в одной плоскости, зыбкие такие, как газообразное облачко, но со своими очертаниями. Они уже освоились тут, даже перекидывались какими-то фразами. Семёна они тоже приметили. По крайней мере, ему так показалось, что они дружелюбно посмотрели на него, как на вновь прибывшего.
– Отмучался? – спросил его мужской голос.
– Да! – Семён услышал как бы эхо своего голоса.
– Вот и славно! – прозвучал хрипловатый женский голос. И добавил – знала бы раньше, что так легко и свободно станет после физической смерти, не цеплялась бы так за жизнь. Сколько времени, сил и мучений потрачено впустую!
Семён обратил внимание, что призрачный силуэт души женщины приобретал более чёткие очертания, когда она говорила, хотя разговором это было назвать можно только с большой натяжкой. Губы на её призрачном лице не двигались, лицо её застыло в какой-то гримасе, но гримасе странной, зыбкой, мерцающей. Было видно, что она сама с удивлением прислушивается к своему голосу. Так удивляются люди, впервые услышавшие свой голос со стороны, запись своего голоса на магнитофонную ленту, например. После окончания разговора, силуэт тускнел, меньше мерцал, становился слитным с темнотой. Хотя темнота сейчас не являлась помехой в привычном смысле этого явления. Всё воспринималось через ощущения, через чувства. Не было ощущения запахов, которые наверняка присутствовали в этом мрачном помещении, не было реального зрения, было чувство видения предметов, силуэтов, но это не было привычным зрением, это было именно чувство видения. Так же и со слухом, не было слуха, а просто были какие-то звуки, которые хотел воспринимать, воспринимал, не хотел, они не затрагивали тебя. Всё было нереально и в то же время всё происходило в реальном времени. Семён понимал, что всё это не сон, что всё это произошло и происходит с ним, что он перешагнул какую-то черту и оказался в потустороннем мире, как это принято считать людьми. Он уже поймал себя на том, что его сознание преподносит ему понятие о людях, как о далёком прошлом, которое с каждым мгновением удаляется от него всё дальше и дальше. Он как-то быстро и без сожаления расстался с сознанием жизни, с утратой тела, с тем, чего боится человек всю свою жизнь осознанно и бессознательно. Сколько страхов, сколько правил и сводов законов придумано человечеством за века существования разума на Земле, в основу которых заложено только одно – жизнь! И сколько раз нарушены те законы тоже во имя жизни! Жизнь одного за счёт утраты жизни другого, что считается (вдумайтесь!) смертным грехом, карается смертью! Как мало человек – существо разумное, знает об этом мире! Короток век человека, короток для большего познания этого мира! Слишком долго развивается человек, мало времени остаётся для познания истины, слишком малыми крупицами приращиваются знания человеческие. Хотя, от времён инквизиции до полёта первого человека в космос прошло не так много времени, в мировом пространстве это – миг, но, сколько поколений людей постигали эти истины? Но, так и не постигли. А отсюда, со стороны, всё видно по-другому, уже другие ценности.
Всё это мелькнуло в сознании Семёна, так отдалённо, смутно, что его только удивило. Он же ещё не осознавал того, что перед ним вечность, тот бесконечный мир, которого ему не хватало при жизни с её заботами, хлопотами, треволнениями, радостями и печалями. Время для него перестало существовать.
Он обратил внимание, что его тело стали поливать из шланга какие-то старушки. Намыливали и смывали из шланга. Обмыли, вытерли насухо, смазали вазелином руки и ноги, оказывается, для того, чтобы легче было обрядить в одежду. Тело перенесли на топчан, стоящий в углу мертвецкой. Уложили на клеёнку и начали одевать. Делали это старушки споро, привычно. Вся одежда была новая, начиная от носков, трусов и до чёрного строгого костюма. Размер, правда, того костюма был размера на три-четыре меньше, чем Семён носил при жизни. Да и одевал-то он такой костюм раза три за всю жизнь. Первый раз на свадьбу свою, потом ещё пару раз по торжественным случаям. И всё! Не так много приходилось тех торжеств на его жизненном пути. Потом костюм стал мал, а другого, так и не справили. Дети пошли, другие заботы.
Вот, и туфли новые чёрные обувают, как-то отстранённо констатировал Семён.
В новом наряде лежало чужое, слабо узнаваемое тело. Оно было торжественно серьёзно, синева на лице немного увеличилась, подбородок и щёки покрылись щетиной чёрно-пегого цвета. Одна санитарка шустро соскоблила щетину с его неподвижного лица.
В мертвецкую вошли какие-то мужики, переложили тело на каталку и вывезли в другое помещение. Там на столе стоял гроб, обитый красной материей, с чёрными траурными оборками лент по краям, с белоснежным нутром, с маленькой подушечкой в головах. Туда и положили тело Семёна. Вышел мужчина врач в своём халате салатного цвета, передал жене Семёна, теперь уже вдове, какие-то бумаги, сказал пару дежурных фраз и удалился в свой кабинет. Гроб с телом вынесли на улицу, погрузили в фургон. Семён наблюдал за всеми этими процедурами, передвижениями, отмечая каждую мелочь, но как-то отстраненно, бесчувственно, что ли. Он просто фиксировал в своём сознании события и всё. Для этого, ему не приходилось прикладывать ни каких усилий, просто он следовал за своим сознанием, что воспринимало в данный момент оно, туда он и перемещался. Ему не служили преградой двери, стены, потолки, те условности, которые при жизни доставляли немало хлопот. Он парил вместе со своим сознанием, или скорее ещё подсознанием, так как в полной мере он ещё не ощутил своего нового положения.
Гроб с телом выгрузили у подъезда его дома, занесли в квартиру на второй этаж. Установили на стол, стоящий посреди большой комнаты, служившей им «залом». В комнате было много народа, женщины всхлипывали, утирались платочками, мужчины хмурились. Повисла тишина после всей суеты с установкой гроба с телом. Вдова с детьми-сиротами сидели возле гроба. Дети украдкой поглядывали на то, что осталось от их отца, на это незнакомое лицо, такое безжизненное, отрешённое, с заострившимся носом, с выступившим кадыком на шее, такого непривычного цвета лицо. Вот она смерть, посетившая их дом, вот она, непоправимая утрата, горе чёрное. Вдова, словно в забытье, молча поглаживала его, скрещённые на груди руки. Что ей думалось в эти горестные минуты? Что вспоминалось? Хорошее ли? Плохого при жизни он ей старался не делать, любил, уважал в ней женщину, мать своих детей, ценил, как искусную хозяйку. Говорил ей об этом мало, но она знала это всегда, чувствовала, была в нём уверена. Он был опорой и надёжей, её каменной стеной.
Был! Страшно то как, в прошедшем времени, безвозвратно! Рухнула стеночка в одночасье. Длилось разрушение больше года, а всё равно как-то неожиданно.
Семён всю картину того, что происходило, мог вбирать в своё сознание целиком, не упуская ни одной мелочи. Ему не надо было перемещаться в пространстве, чтобы заглянуть куда-то, что-то увидеть. Он сам бы не смог определить своего местонахождения в этой комнате, да и вообще, был ли он тут или ещё где-то. Физическое его тело было тут, мертво и холодно, а вот та субстанция, которой руководило сейчас освобождённое сознание, которая душа вроде бы, где она? Он мог представить примерно, как он мог бы выглядеть со стороны, если его новое обличье, (или старое, с которым он прожил столько лет и не знал об этом), похоже на те субстанции, которые он видел в мертвецкой. Кстати, он не отложил в своём сознании, куда они подевались. Наверное, тоже сейчас наблюдают сцену прощания их родных, близких с их оболочками, с мёртвыми, холодными телами.
Семён удивился немного тому, что сочувствия нет у него к тем людям, которые горюют о потере его, что даже любимая жена, сидящая в трауре у гроба с его телом, не вызывает сострадания, даже его дети, горячо любимые, выглядевшие сейчас потерянными, никому не нужными, не будят в его сознании никаких чувств. Только наблюдение со стороны. Это тоже мелькнуло и пропало из глубин сознания. Он сейчас в роли наблюдателя, а чувства, переживания остались там, по ту сторону. Поэтому ему так легко, такая, ничем не обременённая, свобода, парение и эйфория души, освободившейся от бренного тела. Души, освободившейся от груза мирских забот, горестей, печалей, всёго того, что человек веками придумал сам для себя, создавая временные трудности, которые преодолеть иным не хватало всего срока жизни. А многие при попытке преодолеть, укорачивали этот жизненный срок, или так ухудшали свою жизнь, утонув в этом океане условностей, что и не рады ей были. Смерть, ограничение свободы, вот самые страшные наказания земные! Не знает человечество, что именно после физической смерти, человек приобретает истинную свободу, неподсуден он становится, суду людскому. Теряя свою оболочку бренную, душа освобождается от забот бренных, таких, как добывание пищи, одежды, прочих благ цивилизации, на что у некоторых уходит вся жизнь, весь её смысл состоит из этого. Они – рабы цивилизации, ценностей, которые таковыми не являются. Всё золото мира не способно повернуть вспять время, не способно вернуть молодость и силы старику, жизнь близкого человека, любовь и нежность. Несомненно, что богатый человек может в том мире позволить себе гораздо больше, чем человек, имеющий ограниченные средства к существованию, или не имеющий таковых вовсе. Ну и что? Каждого ждёт свой жизненный путь, каждому определён свой биоресурс. Определён природой, на генетическом уровне. Случайности, человеческий фактор, насилие, социальные условия, всё это порождение цивилизации, создано человеком. Порой кажется, что во благо всего человечества, а нет, в итоге всё равно во вред.
Сознание Семёна явно было настроено на философский лад. Он давно уже не созерцал картину прощания с его останками. Там шло всё своим чередом, ритуально, размеренно. Внимание его привлекло прощание на кладбище.
Гроб с его телом стоял на двух табуретках у самой могилы. Могила была устелена еловым лапником. Вокруг толпился народ. Говорили какие-то слова, высокопарные речи Представитель месткома, представитель коллектива. Женщины плакали. В сторонке уже накрывался поминальный стол, с водкой, минералкой, бутербродами, пластиковыми стаканчиками.
Прощание закончилось. Крышку возложили на гроб, крепкий молодой парень несколькими ударами молотка забил заранее наживлённые гвозди. Этот стук молотка звонко разнесся по округе. Вдова взвыла в голос, рядом хлюпали носами детишки-сироты. Их успокаивали, давали понюхать нашатырь, отвели от края могилы. Под траурную музыку гроб опустили в могилу, народ ритуально сбросил по горсти земли в могилу, далее своё дело завершили молодые работники кладбища. Быстро заполнили могилу землёй, нарастили холмик, установили памятник-времянку, красную тумбу с пятиконечной звездой и фотографией покойного, под которой белой краской на красном фоне стояли даты рождения и смерти. Фотографию Семён узнал. Это он последний раз фотографировался на паспорт, когда ему было сорок пять лет. Вышел он на этой фотографии очень удачно. Хотели ещё портрет заказать, да всё опять же недосуг как-то было.
Неожиданно для себя, Семён оказался в могиле, в гробу, рядом со своим телом. Зачем ему это понадобилось? Всё внимательно осмотрел, почувствовал, если можно так сказать, атмосферу, в которой осталось его тело навечно. Удовлетворённый, выбрался наружу. Народ выпивал, не чокаясь за помин его души, за землю, чтобы пухом была, за вечную память. Говорили хорошие слова в его адрес, каким хорошим человеком он был, как его всем не будет хватать, как тяжело будет вдове с двумя ребятишками. Многие её подбадривали, обещали помощь в случае чего. В общем, всё, как обычно в таких случаях.
Вскорости кладбище опустело. Семён, ещё не понимая почему, остался здесь, что-то его не отпускало. Было смутное ощущение, что здесь он на месте. Неужели мне всё время быть здесь, недалеко от моей оболочки. Здесь тихо, спокойно, но скучновато будет проводить тут вечность. Хотя….
На территорию кладбища втягивалась новая траурная процессия. Впереди несли гроб с телом привлекательной женщины. Лицо её было спокойно, свежо и румяно даже. Впечатление такое, будто бы она спит. Искусство макияжа, подсказало Семёну сознание. В ногах покойной находилась призрачная душа.
– Привет, – окликнула его эта женская душа.
Это же та, из мертвецкой, опять вынырнуло сознание.
– Привет, красавица! – откликнулся Семён.
– Ха, нашёл красавицу, – жеманно откликнулась женская душа. Видел бы ты меня при жизни. Вон, взгляни на фотографию, это одна из самых удачных, – хвастливо заявила душа. В это время она прямо засияла, засверкала от длинной фразы или ещё от чего-то.
Да, на фото была роскошная молодая девушка, сходство с лицом покойной было, но на фото ей было лет двадцать, а возраст покойницы Семён не взялся бы определять. Женская душа откликнулась на его мысли:
– Не парься! Моя жизнь закончилась в сорок четыре года. Это написано на памятнике, чего уж сейчас скрывать….
– Хорошо выглядишь! Даже не истощилась за время болезни.
– А у меня по-женски заболевание было. Там всё зависит от стадии, от операции. Кому как повезёт. Я недолго мучалась, вот в теле и осталась. Остальные по-разному, кто худеет, кого разносит, как бочонок, – она хрипло хохотнула. При этом гримаса её осталась неподвижной.
– Чему веселишься? – не удержался Семён.
– Сама не знаю, лёгкость какая-то непривычная, эйфория! Может, следствие обезболивающих лекарств, которыми пичкали последнее время, или это постоянно так будет. У тебя не так, что ли?
– Да, всё так. И лёгкость, и эйфория, ощущение полёта.
– Так мы же летаем! Пока! Увидимся!
Процессия свернула с центральной аллеи. Семён опять вернулся к своей могиле. На кладбище не было пустынно и безлюдно. Кое-где на могилах копошились люди. Кто-то подкрашивал облупившуюся оградку, поправлял памятник, скамейку, столик. Где-то, на ещё свежих могилах, народ молча выпивал, затем шёпотом, в полголоса размеренно разговаривал.
Семён обратил внимание, что там, где на могилах были люди, всё время присутствует какое-то свечение, небольшой мираж. Где-то ярче, где-то более тускло. Люди не обращали на это внимания, они этого не замечали. Они не замечали, что души покойных, присутствовали при их визитах. Если люди занимались хозяйственными заботами, души тускло наблюдали за происходящим, они начинали «оживать», светиться ярче, когда поминали их имена, когда люди начинали разговаривать с ними, как с живыми существами. Происходила незримая связь между ними. Люди, выговорившись, чувствовали некоторое облегчение, они не знали о присутствии души, они несли свою, невыплаканную боль, своё горе сюда и, здесь, в кладбищенской тишине, выплёскивали это, а души воспринимали это, хотя чувств уже не испытывали. Воспринимали сознанием, почти равнодушно.
– Что, философствуешь? – прозвучал рядом голос с хрипотцой. Это была душа Анжелы, имя её Семён прочитал на памятнике.
– Зови меня просто Лика! Я так привыкла при жизни. Хорошо, Семён!? – не то спросила, не то попросила Лика.
– Хорошо! – ответил Семён, и опять удивился своему голосу.
– Ты, Семён, наверное, при жизни пел хорошо, – хохотнула Лика.
– Пел немного, когда в компании. А, почему ты об этом спросила?
– Голос у тебя приятный!
– А мне он таким не кажется, непривычный какой-то.
– И я свой не узнаю, эхом звучит!
Помолчали.
– Как всё прошло? – из вежливости спросил Семён.
– Нормально. Всё как у всех, как всегда, – ровным, спокойным тоном ответила Лика.
– Пополнение прибыло, – раздались сбоку, от ближайшей могилы, звуки, напоминающие дребезжание крышки эмалированного закипевшего чайника. Сгусток мерцающей массы, напоминающей лицо с явными признаками удивлённой маски, приближалось к ним. От могилы уходили два людских силуэта. Юноша, лет семнадцати, поддерживал под руку женщину лет сорока, одетую во всё чёрное.
– Свеженькие? – продребезжала удивлённая душа мужского рода, и продолжила:
– Игорь! Девять дней у меня сегодня. Вот, жена с сыном приходили, побеспокоили.
– Почему побеспокоили? – спросила Лика.
– Привыкайте, – с покровительственной ноткой в дребезжащем голосе, ответил Игорь, – каждое посещение ваших могил, это беспокойство вашего пребывания, вывод вас из состояния покоя, безмятежности. Хотя, вы ещё этого в полной мере не успели ощутить. Да и я тоже, – грустно продребезжал Игорь.
– Вам проще немного, вы и освоитесь быстрее, – вновь заговорил новый знакомец.
– Что у тебя с голосом? Почему так дребезжишь? – спросила Лика.
– Удавкой меня…. – Игорь помолчал и добавил:
– «Бомбил» я на своей машине, прирабатывал. Денег вечно не хватало, а тут сына учить надо было, за институт платить. Вот, я вечерами и тачковал часа по три-четыре. Вечером посадил парочку, парня с девушкой, повёз на окраину, а там…. Удавку на шею, потом ножом добили. Если бы сразу умер, ничего бы с голосом не было, а так, горло повредили, а убили ножом, вот от того и голос такой. Пел при жизни хорошо, на гармошке, на гитаре играл. В самодеятельности выступал, дипломы, грамоты были, а теперь вот такой дребезгун….
– Ладно, заболтался я с вами! Завтра увидимся.
– Что, опять здесь будешь? – спросил Семён.
– Нет! – продребезжал в ответ Игорь. Завтра вы там будете, там и увидимся.
– Где там? – переспросил Семён, но Игорь уже их покинул и светящейся точкой взмыл вверх, вертикально, плавно, но быстро.
– Ты что-нибудь поняла? – спросил Лику Семён.
– Что тут непонятного, – хохотнула Лика. Всё поэтапно, сегодня здесь, завтра там, у врат Петровых. На распределение, кому куда. Разберут наши грехи-добродетели по косточкам и определят, кому ад, кому рай будет приютом.
– Ты веришь во все эти поповские сказки? Ты верующая? В церковь ходила, молилась?
– Да какая я верующая, – хохотнула Лика. В церкви пару раз была, из любопытства. Не понравилось! Какая там вера? Попы жирные, откормленные самцы, так взглядом и раздевают, аж слюни пускают. Помню, когда креститься ходила, подружка подбила на это дело, батюшка так меня по щеке гладил, по головке, что возбудился сам наверняка. Для этого и рясы у них придуманы, чтобы не заметно было. Но, меня, уже многоопытную женщину, не проведёшь! Он это понял, скомкал быстренько обряд, меня головой в котёл с водой окунул, всю причёску испортил, глаза размыл. Похоть свою он в эту купель спрятать хотел.
Лика помолчала, затем, вздохнув как-то по-бабьи, если этот всхлип можно было вздохом назвать, продолжила:
– Ещё пару раз ходила от безнадёги. Первый раз, когда диагноз свой узнала, второй раз – перед операцией. Как я тогда молила Господа! И откуда слова взялись? Ничего не помогло, никто меня не услышал! Сейчас и сама не знаю, есть Бог, или нет его. Всё равно мне! Это при жизни было страшно. Теперь то чего бояться? Муки там все придуманы телесные, котлы, сковородки там всякие. Чего варить они собрались? Нет тела моего, в земле оно зарыто, и я его не чувствую. А я вот она, бестелесная, чем сковороду раскалённую лизать буду? Языка-то нет! – Лика опять хохотнула с какой-то бесшабашностью.
Семён не мог для себя объяснить, как они оказались у могилы Лики. Да и не волновало его это. Просто отметил про себя, что они на её могиле. Памятник у Лики стоял, хоть и временный, но посолидней, чем у Семёна. Это был прямоугольник из нержавейки, с портретом в одном и крестиком в другом верхнем углу. Могила была сплошь укрыта венками с лентами, указывающими своими надписями, от кого тот или иной венок. Как будто это имело какое-то значение. Возможно, и имело, для тех, кто этим хотел выразить свою скорбь, память, соболезнование. Как-то нелепо это всё смотрелось в отсутствие людей. Слабый ветерок и вороны, налетевшие на пиршество из оставленных на могиле продуктов, разметали, спутали ленточки с надписями, разбросали цветы с обломанными ножками.
– Завтра придут, поправят всё, – сказала Лика.
– Кто придёт? – не понял Семён.
– Не знаю точно! Родственники, знакомые. Ну, как принято, приходить на следующий день после похорон. И к тебе придут….
Действительно, утром на могиле у Семёна была целая делегация. Жена, дети, родственники жены, несколько её сотрудников. Семён пристроился на памятнике, возле звезды, выкрашенной бронзовой краской. Посетители заботливо расправили ленточки на венках, поправили подсохшие буртики могильного холмика, зажгли свечку, налили стопку водки, прикрыли куском хлеба и поставили в чайное блюдечко возле памятника. Жена тихо всхлипывала в платочек. Даже в горе своём она была тихой и старалась никого этим не обременять.
