скачать книгу бесплатно
– Вот и хорошо, – он не заметил, как повторился. Придвинул настольный календарь, пошелестел страницами, сделал на одной из них некую пометку, после чего кратко, четко разъяснил, к кому следует обратиться.
– Спасибо, Лев Давидович, – Шпильрейн встала. Поднялся и хозяин. – Когда я могу попасть к …..? – она назвала фамилию.
– Немедленно, – ответил Троцкий сухо и строго и тут же чуть заметно улыбнулся уголком рта. Вежливо улыбнулась и она:
– В таком случае, не буду терять времени.
– Желаю успеха, – Троцкий протянул руку.
Рукопожатие было прохладней, чем при встрече: короткое прикосновение, и все.
***
Когда Шпильрейн ушла, Троцкий взглянул на часы. До следующей встречи оставалось восемь минут.
Он с угрюмой иронией подумал, что с какого-то времени стал очень ценить вот эти минутки одиночества, маленькими подарками выпадающие посреди необъятных трудов: он едва ли не телесно ощущал страшную тяжесть движения мировой политики. Державы, партии, армии – на той высоте бытия, куда вознесло Льва Давидовича, все это ощущалось огромными массами, горными пластами, вулканическими лавами – стихиями, чей масштаб завораживает, потрясает, вводит в оторопь. Лишь на таких высотах видно, что это за страшилища, что за мощь, которой никакому человеку невозможно управлять, можно лишь как-то использовать движения стихий в своих целях, уворачиваясь, чтобы не быть уничтоженным.
Лев Троцкий не без оснований мог гордиться умением работать с этими силами. Он обладал быстрым умом, воспламенявшимся от трудности задач – бешеный вихрь событий, кого-то превращавший в осенний лист, гонимый в никуда, Льва только распалял, подстегивал, обострял мысль… В этом он был похож на Ленина, хотя ему и не хватало интеллектуальной мощи последнего, мускулатуры его мысли, однако в сумасшедшей эпохе суть он умел хватать на лету. И решал задачи, казалось бы, неразрешимые.
Но все на свете приедается, от всего устаешь. Приелось и это. Космический размах жизни стал обыденным, небо Олимпа – просто воздухом… и председатель Реввоенсовета погрузился в рутину масштабных, но не захватывающих дел.
За годы он привык к собственному величию, к тому, что он первый после Бога… ну, шутка, шутка! После Ленина. Привык. И это стало повседневным: власть и слава, фотографии, статьи в газетах: Троцкий, Троцкий, Троцкий…
Все это так и было, а вот власть – он ощутил это в последние примерно полгода – власть стала как-то уходить, утекать как вода их прохудившегося сосуда. Он привык быть своим среди стихий, чувствовать их своими, одной крови, одной жизни с ним. И они в ответ признавали Льва Давидовича за своего, он угадывал это и мог предвосхитить их движения – они не помогали ему в этом, но и не мешали работать на себя. Это было сложное, почти невыразимое, но безошибочное чувство их снисходительного родства с тобою, смертным, вроде похлопывания по плечу.
Столь честолюбивого человека, как Лев Давидович это могло бы уязвить – если б не осознание того, что он один из сотен миллионов, достигших такой чести. Он и Ленину не завидовал – тот был ровня Троцкому, но старше; потому и раньше добился своего. А мое еще придет ко мне! – самоуверенно думал Лев Давидович.
И вот как-то упустил момент, как родство со стихиями поблекло. Иной раз он ловил себя на мысли, что они по неведомой прихоти нахмурились, отвернулись от него. Старался гнать от себя эту мысль, понимал, что выходит по-детски, раздражался и начинал гнать раздражение… А мысль-то все равно не уходила, выкручивалась и превращалась в мысль о том, что стихии отвернулись от него, чтобы повернуться к другому…
Ну, а кто этот другой, объяснять не надо.
И вот ведь казус: силы отвернулись, а заботы не делись никуда. Предреввоенсовета, он же наркомвоен должен делать тысячу дел в день, и если раньше это было влет, легко, задорно, с куражом, то стало натужно, муторно, без вдохновения… А впрочем, и тут надо сказать правду: в рабочем графике раньше было не вздохнуть, не продохнуть, а теперь стали появляться пробелы и послабления, и в кабинет председателя стали заметно реже заглядывать те, кто по статусу был почти равен ему. Хотя при встречах вроде бы все оставалось по-прежнему, общались по-товарищески, бывало, перешучивались и пересмеивались… И все-таки стало что-то уже не то.
Конечно, Троцкий был не тот человек, чтобы впасть в грусть-тоску от таких новостей. Напротив, собирался, как опытный спортсмен перед схваткой. Стал находить особый вкус в минутках одиночества, смаковал их, тасуя расклады, ища решения. Это он умел и без вдохновения.
Вот и сейчас, пройдясь пару раз по кабинету, вернулся к столу, сел.
Ну-ну – мысленно произнес он. Подумаем…
Он собирал себя на четкую, напористую, агрессивную работу мысли – но вместо того почему-то взяла досада на эту дуру Шпильрейн.
Троцкий так и сказал про себя: «эта дура» – чувствуя несправедливость сказанного. Но не удержался.
Конечно, она не дура. Даже напротив – слишком умная. Лев Давидович, признаться, самонадеянно ожидал, что она придет в восторг от его предложения. Возможно, не выразит его, но он-то уж увидит, разгадает ее реакцию. Радость и благодарность не скроешь – он без труда прочел бы это в лице собеседницы.
Ну и разгадать-то разгадал. Шпильрейн повела себя вежливо, осторожно и отстраненно. Иначе говоря, не увидела в нем, Троцком, надежного покровителя. А еще иначе говоря, увидела будущего неудачника.
Вот это и зацепило. И больнее, чем можно было представить. И если уж честно смотреть на это все, то следует признать, что обижаться, гневаться на поведение гостьи незачем. Оно всего лишь отражение увиденного. Шпильрейн повела себя совершенно разумно со своей позиции – за что ее винить?..
Дело в себе самом, Лев Давидович, надо за себя взяться, все проанализировать, не спеша, с толком, с расстановкой… Что-то не так, да. Но ничего еще не пропало. Борьба впереди? Так не привыкать! Сколько было этой борьбы, неужели еще не справлюсь? Надо взяться, да, надо взяться…
Так рассуждал председатель Реввоенсовета. И вроде бы все здраво, да не мог он преодолеть какой-то тусклой апатии, овладевшей не только мозгом, но и всем телом. Не хотелось вставать, даже рукой шевельнуть… казалось очень приятным погрузиться в истому, смежить веки…
Медленно, словно нехотя, он двумя пальцами правой руки снял пенсне, закрыл глаза, помассировал веки. Вознамерившись было поразмыслить, он не то, чтобы ни о чем не думал, мысли сами наплывали мягко, волнами. Да и мыслями-то это не назвать, скорее причуды памяти: города и веси, лица, голоса… Умное, живое, жестко-насмешливое лицо Ленина – не нынешнее, конечно, не предсмертная маска безнадежно больного человека, а то, каким оно было в первой половине восемнадцатого, до выстрела Каплан.
Странно! Вдруг Лев Давидович понял: то был самый пик, самый взлет и «Старика» и его самого, самый грозовой воздух Олимпа. Больше такого не будет.
И тут же память нарисовала других: Зиновьева, Каменева, Радека. Эти были тогда с ним, Троцким, обходительны, по-товарищески развязны, но он-то чувствовал их зависть и злобу. Еще бы! Они провели со Стариком столько лет бок о бок, на чужбине были его ближайшими соратниками, друзьями – и вдруг откуда ни возьмись возник прыткий выскочка Троцкий, играючи подвинул их, став почти вровень с вождем… Тогда Троцкий, видя это, посмеивался над оттесненными. Теперь он их понимал – очутившись в их шкуре.
Про Иосифа Сталина не скажешь, правда, что он взялся из ниоткуда. Он был давно. Был, был!.. Всегда чуть позади, во второй шеренге, в тени – собственно, сам как тень, работоспособная, исполнительная, исключительно надежная, которую серьезные игроки никогда не рассматривали как конкурента.
А оно вон как вышло.
Троцкий приоткрыл глаза, поморщился. Взгляд был тяжел, невидящ.
Он упустил миг, когда Сталин из тени превратился в мага. Ну, разумеется, это был не миг… а, да что там! Упустил.
Шпильрейн? Поможет ли она?.. Черт ее знает. Скользкая баба. Ну да ладно, попробуем! Возьмемся за дело, поглядим кто кого! Сталин, значит? Ну… ну да, конечно, Сталин! Он нашел путь к магии стихий, и это изощренным нюхом почуяли ловцы ветра, потянулись к нему.
Не моргая, Троцкий жестко усмехнулся. Какое адское злорадство должно бушевать сейчас в Зиновьеве, главном его ненавистнике, тщеславном позере и интригане! Свою мелкую душонку он готов продать кому угодно, хоть Вельзевулу. Сталина он, разумеется, терпеть не может, но Троцкому нагадить – нет выше счастья. И все ради этого сделает, можно не сомневаться.
– Сволочь… – вполголоса процедил Лев Давидович.
В дверь деликатно, но отчетливо поскреблись – так умел только Познанский.
– Да-да! – громко, уверенно, совсем другим тоном откликнулся Троцкий, надев пенсне.
Секретарь проскользнул в кабинет:
– Снизу докладывают, что прибыли представители из Туркестана…
– Да-да, – твердо повторил Троцкий и энергичным движением оправил френч. – Просите.
Секретарь исчез.
Еще две минуты одиночества. Хорошо!
Лев Давидович пытался взбодриться, оживить так знакомый ему кураж лихой удачи… да нет, что-то не выходило. Нет! Нечего себя обманывать.
Он подошел к оконному проему, отодвинул тяжеленную гардину. Осенний день заволакивало ненастьем, темные облака неровно тащило ветром, комкало, разрывало, в разрывах неожиданно вспыхивала синева небес, но тут же пропадала, небо нездоровой мутью каруселило над огромным городом – и никто не скажет, чем и когда это кончится.
Глава 3
СССР, Ростов-на-Дону, февраль 1939
Свет фар, пройдясь по стенам и окнам, описал полукруг – машина свернула в переулок.
– Стой, – велел шоферу тот, кто с ним рядом.
Мотор смолк. Фары погасли. Трое, сидевших в авто – самой обычной и уже не новой «эмке», молча вслушивались в тьму и тишину.
Место, где остановилась легковушка – не окраина, но полутрущобный район, сложившийся в таком виде еще до революции: в начале века здесь поспешно разрослись дешевые доходные дома с комнатками-клетушками, обещавшие хозяевам зданий быстрый и верный барыш. Селиться в этой массовой застройке пустилась публика непрезентабельная, полукриминальная, а то и прямо преступная; большей частью ее потомки и сейчас населяли этот анклав из обветшавших за тридцать лет двух- и трехэтажных зданий и кишкообразных грязных, захламленных дворов. Наследственно неблагополучная территория, так сказать.
Трое в «эмке» с минуту сидели почти беззвучно, разве что едва различимо было их дыхание. Наконец, тот, что сидел рядом с шофером, полуобернулся:
– Как будто тихо, товарищ капитан, а?
– Коли тихо, так пошли, – весомым баритоном, ближе к басу отозвался с заднего сиденья названный капитаном.
– Да, – сказал первый и велел шоферу: – Встань где-нибудь тут в укромном месте.
– Найду, – кивнул тот.
Пассажиры выбрались из машины.
Все трое были в штатском – сотрудники Управления НКВД Ростовской области. Шофер – рядовой; тот, что был рядом – сержант госбезопасности, а бас-баритон – новый начальник областного управления, назначенный полтора месяца назад. Капитан госбезопасности Виктор Абакумов.
Он и сержант, выйдя из машины, слегка поежились. В Ростове, конечно, сибирских морозов нет, но в фактически приморском городе при нуле и ветре с Таганрогского залива иной раз такая дрожь пробьет, что зуб на зуб не ловится.
Итак, оба невольно поежились, дружно встряхнулись, как бы решительно расставшись с непрочным уютом «эмки». Сырая ночь, зловещие трущобы, собачий не то вой, не то лай где-то вдалеке… Сержант поежился еще раз. Он был в драповом пальто с поднятым воротником, в кепке, глубоко надвинутой на лоб. Капитан – в утепленной кожаной куртке, свободной, не стесняющей движений, в английской зимней каскетке с опускающимися наушниками. И галифе на нем были просторные, почти как шаровары, мягкие высокие шнурованные сапоги – исключительно удобно и комфортно. Повадка опытного оперативника.
– Куда? – кратко спросил он.
– Вон туда, – сержант кивнул на смутно виднеющийся проем между зданиями.
– Ну, идем.
И они пошли туда.
Сержант был крепкий, спортивный парень, но рядом с рослым, корпулентным капитаном смотрелся подростком: тот был очень крупный мужчина, причем при этой массивности двигался он легко, пружинисто, почти изящно. Сержант шел на шаг-два впереди – проем меж стенами соединялся арочными воротами, которые когда-то запирались на замок и обслуживались дворником. Ну, а теперь от всего этого осталась щербатая арка с уродливо торчащими ржавыми уключинами. В нее и вошли чекисты.
Если улица была еще как-то освещена парой тускло горящих окон, то во дворе, ограниченном глухими стенами-брандмауэрами, была тьма-тьмущая.
– Осторожней, товарищ капитан, – полуобернувшись, предупредил впередсмотрящий. – Тут сам черт ногу сломит.
– Черт сломит, мы нет, – буркнул начальник.
– Почему? – глупо брякнул сержант, запоздало спохватился, да слово не воробей: черт, подумает сейчас, что с дураком связался, который без году неделя в органах! Умный-то чекист такую чушь сроду не спросит…
Но шеф совсем не рассердился.
– А потому, – сказал он добродушно-назидательно, – что я один секрет знаю.
Тут сержант по-умному промолчал, а капитан не стал спешить с раскрытием секрета. Какое-то время шли молча, и глаза вроде бы привыкли к темноте, стали что-то различать… Спустя полминуты сержант приостановился, произнес вполголоса:
– Сейчас сюда… – и повернул вправо.
Сюда – это на две ступеньки вниз, в дверь, и узеньким вонючим коридорчиком в соседний двор. Сержант вынул карманный фонарик с цветными светофильтрами, включил синий на пять секунд – ровно для того, чтобы не зацепиться за что-нибудь, не загреметь. Воняло же сушеной рыбой, что ли.
Выходная дверь чуть скрипнула, выпуская чекистов во двор, столь же несуразно узкий, что и первый, зато освещенный: метрах в двадцати слева подвесной фонарь в жестяном колпаке слегка покачивался на проводе, плескал тусклым светом на грязную землю, стены и страшно убогий деревянный пристрой: сарай-не сарай, курятник-не курятник, черт-те что. Туда, влево, и повернули двое.
Жестяная шляпа фонаря подрагивала от судорог ветра, каким-то путем залетавшего сюда, в каменную щель – и колыханье светового пятна придавало мрачным пространствам призрачную видимость жизни. Свет, тень, туда-сюда – как в страшной сказке про оживших мертвецов.
Впрочем, чекистов этим было не пронять. Никакие тонкие струны их души не задребезжали, профессиональный взгляд отметил детали обстановки, и все. Путники приблизились к фонарю…
И вот тут-то у Абакумова засигналило предчувствие чего-то, что осознать он не успел.
Когда они вошли в колеблющийся световой круг, именно в этот миг, не позже, не раньше – пространство ожило по-настоящему.
***
Прямо из тьмы навстречу идущим шагнула рослая фигура.
– Стоять, фраера, – сказала она непередаваемо наглым тоном хамского превосходства.
И сзади Абакумов не услышал, не увидел, а шестым чувством угадал еще чье-то недоброе присутствие. Обернулся – ага, стоят двое в кепках, в ватниках. Быдло, шпана дешевая.
– Не крутись, фраерок! – глумливо хохотнул первый, – никто не поможет! Ни Сталин, ни Ленин с того света. Здесь ихней власти нет. Здесь я власть! Понял?
В отличие от тех двух этот был в неплохо сшитом сером пальто, шелковом кашне, мягкой шляпе – ни дать, ни взять американский гангстер из Чикаго. Насмотрелся где-то в кино, придурок, и думает, что он красавчик… Хотя, и вправду, хорош собой, гаденыш: высокий, статный, тонкое юное лицо, темные брови, белозубый оскал. Девки, должно быть, дурные свои головы теряют, глядя на такого… Да он и сам дурак. Полный и безнадежный. Ну, слишком умные вообще гоп-стопом не промышляют, но и среди таких есть те, кто догадался бы, что этих двух лучше не трогать. Но – совсем нет ума, на базаре не купишь.
Чекисты расположились уступом: капитан сзади и левее сержанта, но практически плечом в плечо. И по едва заметному движению, касанию сержанта Абакумов понял, что напарник сейчас сунет правую руку за пазуху, где у него наверняка оружие.
Стрелять ни в коем случае было нельзя!
Капитан чуть подтолкнул сержанта плечом, и тот все понял. Движенье прекратилось.
Абакумов ухмыльнулся:
– Власть, говоришь? – и осклабился шире: – А ты себя в зеркале видел, перхоть? Нет, ты слыхал: власть он здесь, чмо позорное! Да тебе в сортире дрочить, пока мамка не видит, а ты вздумал по ночам гопничать!..
Капитан говорил все это, испытывая остро нарастающее наслаждение. И говоря, видел, как меняется лицо гангстера, прямо-таки читал по этому лицу отказ мозга воспринимать происходящее. Чтобы жертва так базарила?.. Да нет, ну нет же!
Картина мира треснула.
Парня как-то кинуло сразу и в жар и в холод. Кто эти двое?! Не фраера? Тот сзади, что-то больно здоровый, в самом деле… И страха нет, по рожам видно. До сих пор все, кого бандитская троица брала на гоп-стоп, сразу бледнели, тряслись всеми поджилками – а этим хоть бы хны. Не шелохнулись.
И что делать?..
Мысль заметалась бешено, но впустую, как заяц от волка бегая от другой мысли. Ответка! Надо отвечать! Тут же! Иначе – гроб.
Собственно, этого и добивался Абакумов: загнать главаря в тупик, откуда лишь один выход: бой. В блатном мире законы хоть и неписанные, но стальные. За всякое лишнее слово следует сразу же предъявлять. Не сделал этого – все, ты никто, пыль. А если борзо вякнул не блатной, а фраер, то такого надо жмурить сразу. То есть кончать.
Капитан прекрасно представлял, как закипают сейчас мозги придурка. Понятно, до него доходит, что он не на тех напал, и легкой жизни тут не жди. Но и сдавать нельзя. Никак! Конец всему. Для тех двоих он, их главарь, сразу же превратится в грязь.
– Ну что? – Абакумов прищурился. – Очко сыграло? Штаны пора менять? Ну так иди, мамаша выстирает… Чего встал? Прилип уже говном к земле? Ну, тогда стой, а мы пошли.
Будь обитатель заграничного пальто поумнее, он, возможно, как-то и выкрутился бы. Перевел разговор в режим черного юмора, а когда противники расслабятся – кто знает, может и сработал бы мгновенно – трое против двоих, шансы есть. Но столь сложного проекта разум уличного бандита породить не мог.
