Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси

скачать книгу бесплатно

2.9. Северная эфемерида

Восьмой этап (1014–1043) – время наибольших успехов «конунгов-викингов» и идущих на смену им феодальных правителей основанных норманнами княжеств и государств феодальной Европы. Экспансия в государственно-организованном масштабе охватила различные районы континента, от Северного моря до Средиземного.

23 апреля 1014 г. при Клонтарфе норманны потерпели поражение, которое положило конец их владычеству в Ирландии. Впрочем, в это время, после смерти Свейна, викингов более всего привлекала Англия. Эта страна с конца X в. стала для датчан практически неисчерпаемым источником серебра. Данегельд, выплаченный в 991 г. в количестве 22 тыс. фунтов, в 1002 г. возрос до 24 тыс., в 1007 г. – до 36 тыс., в 1012 г. было выплачено 48 тыс. фунтов серебра.

В 1016 г. преемник Свейна, Кнуд Могучий, вторгся в Британию и добился полного контроля над страной. Отныне «датские деньги» выплачивались в сумме 80 тыс. фунтов. Они превратились в «ежегодный военный налог, шедший на содержание датской армии и флота и сохранявшийся в Англии вплоть до 1051 г.» (Гуревич, 1966: 119–122). В 1028 г. и Норвегия вошла в состав «империи Канута Великого», как его называли европейцы. Кануту в 1035 г. наследовали его сыновья Харальд I Трусливый и Хардакнуд (Жесткий Кнуд), компенсировавший качества брата. «Северная держава» Канута Великого превратила Северное море в своего рода внутренний водоем зарождающейся империи. И хотя сыновей Канута в 1043 г. сменил на престоле англосакс Эдуард Исповедник (1043–1066), интересы англосаксонской и скандинавской знати к этому времени переплелись достаточно тесно (Capelle, 1987: 82–83).

Могущество датских конунгов первой половины XI в. опиралось не только на денежные средства, выкачивавшиеся из Англии, но и на мощную иерархически построенную военную организацию. Численность ее не превышала 10 тыс. воинов, но это были отборные силы, качественно превосходившие дружины викингов и вобравшие их лучшие кадры.

2.10. От Британии до Сицилии

В том же 1016 г., когда дружины Канута установили полный контроль над Англией, несколько нормандских паломников-христиан посетили Италию. В Бари, городе св. Николая и византийском центре управления итальянскими владениями Ромейской империи, с ними познакомился «катапан» Апулии Мелус, задумавший отложиться от константинопольского правительства. Императору Византии номинально подчинялись также Неаполь, Гаэта и Амальфи, независимыми лангобардскими княжествами оставались Беневенто, Салерно и Капуя, Сицилией владели арабские мусульмане. Норманны выступили против них как наемная сила Византии, против греков воевали на стороне Мелуса, помогали герцогу Неаполитанскому против герцога Капуанского и получили за это в 1029 г. область между Неаполем и Капуей, граф которой Райнульф признавал себя вассалом Сергия, герцога Неаполя. Норманны основали свой собственный город Аверсу.

В 1035 г. здесь остановились норманны, сопровождавшие своего герцога Роберта II Нормандского в морском паломничестве в Святую землю: на обратном пути он скончался в Никее. К этой бывшей дружине и свите покойного Роберта присоединились 11 сыновей Танкреда из Кутанса (в Нижней Нормандии), прибывшие также паломниками. Войско, служившее грекам, обрело новых вождей, укрепившись в захваченном Мельфи, они овладели десятью городами от Венозы до Канн, осадили Бари, разбили посланный на выручку византийский флот и после четырехлетней осады овладели этой столицей Апулии.

Разделив страну между собою так же, как это делали их предки в Нормандии и Нортумбрии, они приступили к дальнейшим завоеваниям в Кампании, Калабрии и на Сицилии. Наиболее известным предводителем из сыновей Танкреда стал Роберт Гвискард (Хитрая Голова); Вильгельм Железная Рука, граф Асколи, Гумфрид, Дрого, Рожер не уступали брату ни отвагой, ни удачей. Норманны разбили войска папы Льва IX и германского императора Генриха III, посланные на помощь наместнику св. Петра, при Чивителле 18 июня 1053 г., папу взяли в плен, но целовали его ноги и получили благословение, а затем, заключив союз с ним, проводили в Рим. Преемник Льва IX, папа Николай II, в 1059 г. объявил Роберта Гвискарда герцогом Калабрии, Апулии и Сицилии (покорение ее, начатое вместе с византийцами в 1038–1042 гг., они самостоятельно завершили морской экспедицией и взятием Мессины в 1060 г.). Взяв столицу острова Палермо, Роберт отдал Сицилию в лен брату Рожеру, и тот отвоевал у арабов остров Мальту.

Война сицилийских норманнов с императором Византии Алексеем Комнином в 1081–1082 гг. принадлежит уже полностью истории средневековой Европы, как и участие в Крестовом походе старшего сына Роберта Гвискарда, Боэмунда Тарентского, присоединившегося к крестоносцам в 1096 г., чтобы через три года с Готфридом Бульонским, двоюродным братом Танкредом и лучшими рыцарями Нормандии взять Иерусалим и основать государства крестоносцев в Палестине (Стриннгольм, 2003: 166–176).

Рис. 9. Битва при Гастингсе. Ковёр из Байё. Фрагмент. Ок. 1077 г.

Высадка норманнов (вверху); начальный этап битвы (внизу).

Музей королевы Матильды, Байё. Нормандия

Норманнское Королевство обеих Сицилий, как называли государство норманнов в Южной Италии и на островах Средиземного моря, по оценке современного историка-медиевиста Ле Гоффа, «одно из наиболее своеобразных политических образований Средневековья» (Ле Гофф, 1992: 64). Мусульманский путешественник Ибн Джубайр, посетивший Палермо во второй половине XII в. (ок. 1184 г.), был восхищен королевским двором, где бок о бок жили нормандцы и сицилийцы, греки и мусульмане (Ибн Джубайр, 1984: 128–129). Латинский, греческий и арабский были тремя официальными языками королевской канцелярии. Это норманнское государство стало для христианского мира политическим образцом монархии, хотя и феодальной, но с чертами, свойственными Новому времени, а также моделью культуры: это был центр переводов с греческого и арабского, очаг слияния разных художественных стилей, где христианские, романские и готические элементы выступали в оригинальном синтезе с традиционным византийским и исламским стилями. «Именно эта среда воспитала самую любопытную и притягательную фигуру средневекового Запада, императора Фридриха II» (Ле Гофф, 1992: 65), и этот современник Александра Невского оказался первым носителем «европейского самосознания», одинаково утопичного как в XIII, так и в XX в., но безусловно притягательного для европейцев и тысячу лет спустя. Средиземноморский синтез, осуществленный норманнами, как затем и «классический феодализм», принесенный рыцарями Вильгельма Завоевателя в Англию, это безусловно значимые новации, порожденные долгим взаимодействием скандинавских пришельцев с римско-католической, византийской и исламской цивилизациями, реализованные в течение двух-трех поколений по завершении трехсотлетнего натиска викингов на страны Европы и Средиземноморья.

Рис. 10. Битва при Гастингсе. Ковёр из Байё. Фрагмент. Ок. 1077 г.

Высадка норманнов (вверху); начальный этап битвы (внизу).

Музей королевы Матильды, Байё. Нормандия

Девятый этап (1035–1066) собственно скандинавской экспансии – финал эпохи викингов, время последнего испытания народившихся новых сил, время их столкновения, в грохоте которого родилось государственное устройство средневековой Европы.

Грандиозная держава Канута распалась после его смерти. Но ее образ оставался сияющей мечтой, вдохновлявшей преемников англо-датско-норвежского конунга. В 1041 г. Магнус Олавсон снова объединил под своей властью Данию и Норвегию. В Англии тем временем вспыхнуло восстание, руководители которого, Годвин и его сын Гарольд, пригласили на престол Эдуарда Исповедника, сына Этельреда, находившегося в изгнании, в Нормандии (Тьерри, 1859: 157). Магнус готовился в поход на Англию, но в 1047 г., в разгар приготовлений, он умер.

Преемником Магнуса на норвежском престоле стал Харальд Суровый (Хардрада). Знаменитый воитель, зять киевского князя Ярослава Мудрого, предводитель варяжской гвардии византийского императора, воевавший против норманнов в Сицилии и Италии, Харальд – последний из конунгов-викингов. В 1066 г., после смерти Эдуарда Исповедника, он вступил в борьбу за английский престол. Это была последняя попытка восстановить могущество «норманнской империи Севера».

Флот Харальда вышел в море осенью 1066 г. Его войско насчитывало несколько тысяч одетых в железо пеших воинов (саги говорят о 200, Адам Бременский – о 300 кораблях; вероятнее всего, численность норвежцев была ограничена 5–12 тыс. человек). Это был последний поход северных викингов, отправлявшихся «завоевывать Англию».

25 сентября 1066 г. при Стемфордбридже под Йорком норманны встретились с войском нового англосаксонского короля Гаролда. Норвежский конунг, который был к тому же замечательным скальдом, вдохновлял своих воинов боевой песней. В жестоком бою северные пришельцы были разбиты, Харальд Хардрада пал в битве (рис. 9, 10).

Через три дня, 28 сентября 1066 г., на берег Англии высадились воины нормандского герцога Вильгельма. Франко-нормандские рыцари на боевых конях, покрытые стальной чешуей доспехов, являли собой новую силу эпохи. 14 октября 1066 г. на полях Гастингса они разгромили победителей Хардрады, разом положив конец и англосаксонскому периоду истории Англии, и эпохе викингов в Северной Европе. Северная окраина континента вступила в Средневековье.

На земле Британии начиналась эпоха викингов, с налетов дерзких разбойничьих банд «морских кочевников», бесстрашно бороздивших моря в поисках добычи и славы. На земле Британии она и закончилась, в столкновении кованых ратей феодального мира.

При Гастингсе потерпели поражение не только англосаксонские «эрлы и кэрлы»: они были разгромлены именно потому, что ближе стояли к тому общественному порядку, пуповины которого еще не смогли разорвать в XI в. молодые скандинавские государства. Раннефеодальные королевства, только-только вышедшие из эпохи героического варварства, естественно, оказались слабее государств с уже сложившимся феодализмом, развивавшимся на основе римско-германского синтеза. Они могли с переменным успехом состязаться друг с другом. Но историческая перспектива раскрывалась в пользу высокоразвитого феодального строя, с вассальной иерархией, тяжеловооруженным конным рыцарством, сильной властью сюзеренов. Оптимальным образом этот строй был приспособлен к ведению войны, и ни сила натиска, ни героический энтузиазм варварских воителей, ни их сравнительная многочисленность не могли уравновесить мощи высокоорганизованной, базирующейся на прочных поземельных и иерархических служебных отношениях, обеспеченной дорогостоящим и совершенным вооружением военной машины западноевропейских рыцарских государств.

Феодально-христианский мир Запада выдержал натиск норманнов и отбросил их. В конечном счете он поступился немногим: небольшие группы пришельцев были допущены в состав господствующего класса и получили в лен завоеванные земли на окраинах христианских государств, на морских побережьях Франции, в Италии и на Сицилии. За это они были обязаны вассальной верностью феодальным ценностям, они превратились в передовой, отборный отряд романского феодализма, его ударную силу. А при всех дискуссиях между историками (Гуревич, 1970: 7–25), на ранних этапах его был феодализм высшего типа, по сравнению с тем, который возникал за пределами древней Римской империи, который складывался значительно позднее и медленнее у славянских и германских народов Средней, Восточной и Северной Европы (Фроянов, 1980: 54–58).

Во всяком случае, в середине XI в. это был феодализм более боеспособный. Молодым раннефеодальным государствам предстояло еще набираться сил и опыта. В непосредственном столкновении с феодализмом сложившимся они пока проигрывали, как англосаксы Гарольда проиграли битву рыцарской коннице Вильгельма. И не зря, наверное, книга, узаконившая новые феодальные повинности англичан, установленные Вильгельмом Завоевателем, получила имя «Книги Страшного суда» (Domesday-book). Судный день действительно наступил после 1000 г., но не для христианского мира, напряженно ждавшего его, а для мира варварского, пережившего свой великолепный закат.

3. Постановка проблемы

В масштабах Европы эпоха викингов выглядит как запоздалый финал эпохи Великого переселения народов: следует заметить, что в пределах континента движение племен не прерывалось ни в VII, ни в VIII вв. (славяне, болгары, венгры); и норманны включились в это движение в свое время, продиктованное конкретно-историческими и географическими условиями. В плане социально-политическом эпоха викингов завершилась, как и всюду, созданием раннефеодальных государств Дании, Норвегии, Швеции и появлением созданных норманнскими завоевателями западноевропейских феодальных структур Англии и Италии, включенных в политическую систему Западной Европы.

Социальным содержанием эпохи викингов, несомненно, является некое широкое общественное движение; по наиболее ярким проявлениям можно обозначить его как «движение викингов». Наиболее известной и привлекающей внимание стороной этого движения была экспансия норманнов, прежде всего (но не исключительно, как показывает более детальный анализ) – экспансия военная, принявшая форму походов викингов в Западной Европе. Однако за походами, внешней экспансией стоят более глубокие внутренние процессы, определившие главный результат движения: формирование раннефеодального классового общества и средневековой государственности в Скандинавских странах.

Рассматривая этот процесс перехода от варварства к государственности в аспекте военной экспансии викингов, можно разделить его на три периода (в которых объединяются этапы, условно соответствующие поколениям).

I. Ранняя эпоха викингов (I, II, III этапы, 793–891). Время натиска независимых, самоорганизующихся «вольных дружин», быстро перешедших от грабительских набегов на монастыри и церкви (разбогатевшие при Меровингах и англосаксонских королях) к дальним экспедициям, захватам и завоеваниям. Англосаксонские королевства не смогли противопоставить эффективного сопротивления этому натиску. Западно-Франкское государство выдержало его с большим трудом. Восточно-Франкское (будущая Священная Римская империя) смогло организовать отпор норманнам, и поражение викингов при Лёвене в 891 г. отмечает конец этого периода.

II. Средняя эпоха викингов (IV, V, VI этапы, 891–980). Начало образования скандинавских государств. Силы викингов отвлечены внутренними событиями в Скандинавии. Время гражданских войн, морских грабежей, великих географических открытий норманнов. Спад военной экспансии, организационная перестройка движения. В конце периода возобновляются военные операции, свидетельствующие о сохранении социальных условий и сил, вызвавших к жизни движение викингов.

III. Поздняя эпоха викингов (VII, VIII, IX этапы, 980–1066). Борьба и военная экспансия раннефеодальных королевств. Эра «конунгов-викингов». В столкновениях королевских армий движение викингов уничтожает собственный военный, социальный, людской потенциал.

Социально-политическое содержание внешней экспансии викингов – процесс адаптации движения к формам феодальных отношений в Западной Европе, постепенного вовлечения норманнов в политические структуры западноевропейской государственности, в той мере, в какой этот процесс освещен письменными источниками, давно и детально изучено историками. Собственно история викингов написана в первой половине XX столетия, а в основе своей – еще столетием раньше, в XIX в. (Kendrick, 1930; Стриннгольм, 2003). Однако недостаточно исследованными и потому остро дискуссионными остаются внутренние стимулы и факторы движения, его социально-экономический характер, организационная структура, а следовательно – социально-экономическая характеристика процессов, развивавшихся внутри Скандинавских стран во второй половине I – начале II тыс.

Именно этим объясняется весьма широкий диапазон оценок, взаимоисключающие определения общественного строя Скандинавии эпохи викингов, а соответственно, ближайших к ней как предшествующих, так и последующих столетий. Одни историки склонны видеть здесь глубокую и длительно переживаемую первобытность, другие – высокоразвитую классовую государственность, на протяжении столетий (со времен династии Инглингов в VI в.) осуществляющую планомерную и последовательную внешнюю политику в континентальном масштабе.

Основной проблемой остается определение внутренних причин, вызвавших массовую военную экспансию, движение викингов, начавшееся на рубеже VIII–IX вв., быстро развившееся в течение IX в. и остававшееся устойчивым фактором европейской истории на протяжении X – первой половины XI в. Эти причины могут быть выявлены только при изучении собственно скандинавского материала, где письменные источники этого времени практически отсутствуют. Более поздние могут привлекаться ретроспективно, с опорой на скандинавский археологический материал. В этой сфере изучения ведущее место занимают обобщения и выводы, принадлежащие датским, шведским и норвежским ученым, в первую очередь археологам.

Концепции ведущих скандинавских исследователей в той части, которая касается социальной природы эпохи викингов, достаточно уязвимы, так как обычно основываются на какой-либо одной стороне происходивших в Скандинавии ІХ – ХІ вв. социальных изменений, чаще всего на военной экспансии, походах викингов. Найденные для них объяснения обычно не связываются с другими процессами, не менее важными для характеристики социального содержания этого периода.

В скандинавской литературе до сих пор находит сторонников выдвинутая более ста лет назад Й. Стеенструпом гипотеза о перенаселении (вызванном полигамией) как основном стимуле движения викингов (Steenstrup, 1876: 218). Из исследователей XX-го века это положение разделял крупнейший датский археолог И. Брёндстед, дополнивший его выводом о противоречиях в скандинавском обществе, вызванных утвердившимся обычаем наследования всего имущества старшим сыном (Br?ndsted, 1960: 23–24).

Брёндстеду энергично возражал видный шведский археолог Хольгер Арбман: «…современные историки видят в викингах движение бедного населения, вынужденного к экспансии давлением избыточного населения, перенаселенности в стране, неспособной прокормить всех. Как мы видели, археологические источники несомненно указывают на возрастающее население, однако они не дают ни малейшего намека на бедность – но на все возрастающее, основанное на твердой базе процветание» (Arbman, 1961: 49).

Но и Брёндстед, высказывая свое мнение, констатировал при этом отсутствие причин, способных вызвать миграцию сколько-нибудь значительных масс населения (Br?ndsted, 1960: 25). Предлагаемые им объяснения военной экспансии в конечном счете сводятся к развернувшимся в североморском регионе поискам норманнами торговых путей (что противоречит разбойничьему характеру экспансии норманнов на Западе) и специфике «северного образа жизни». Но и пути, и «северный образ жизни» в тех чертах, в каких его рисует Брёндстед, сложились задолго до эпохи викингов и сами по себе не могут объяснить начавшегося движения.

Более аргументированной была позиция Арбмана, который проследил нарастающий прогресс материального производства во второй половине I тыс. и обратил внимание на становление характерного для Скандинавии комплексного хозяйства (Arbman, 1961: 47); по мере повышения продуктивности северных «ферм» (на которых использовался и труд рабов) появилась возможность высвобождения части населения из сферы сельского хозяйства, реализованная в северной торговле и походах дружин викингов. Однако Арбман преувеличивал естественность, органичность этого процесса. Движение викингов, согласно его концепции, не связано ни с внутренними противоречиями, ни с социальными изменениями в скандинавском обществе. «Основными естественными ресурсами походов викингов, – писал он, – были их искусство в мореплавании и уверенность в своих судах» (Arbman, 1961: 49).

Подобная идеализация общественного развития Скандинавии вряд ли правомерна. И «возрастающее процветание», и появление парусных судов на Севере засвидетельствованы археологическими материалами для значительно более раннего времени, однако сложение этих условий отделено от начала походов викингов почти двухсотлетним периодом, в течение которого либо уверенность норманнов в своих судах была недостаточной, либо не было иных, социальных условий для начала их экспансии. Арбман раскрыл лишь определенные материально-технические предпосылки походов викингов, не исследуя общественных отношений, в которых эти предпосылки складывались и затем реализовывались.

Клаус Рандсборг, датский исследователь эпохи викингов, в своей монографии выстроил интересную и достаточно действенную модель структурирования скандинавского общества Дании, адаптирующего это общество к нормам феодальной Европы (Randsborg, 1980). Однако остается открытым вопрос, в какой мере эта модель применима к остальным Скандинавским странам и где искать исходные стимулы «движения викингов», при достаточно глубоких эколого-экономических различиях Дании, Швеции и Норвегии.

С позиций марксистской историографии в советский период XX в., эпоха викингов как отдельный исторический период долгое время не рассматривалась. Соответствующие обзоры включались в состав более общих работ по скандинавскому Средневековью. Лишь в конце 1970-х гг. появилась книга польского археолога Л. Лециевича, специально посвященная эпохе викингов. Норманнская экспансия и связанные с нею изменения экономики и социальной структуры Скандинавии рассматривались здесь как часть широкого процесса феодализации, урбанизации, государствообразования, охватившего barbaricum от Норвежского моря до Каспийского. Политическая экспансия – черта многих образующихся раннефеодальных государств, но в Скандинавии она срослась с народными миграциями; их причину Лециевич видит в слиянии процесса демографического роста с первыми опытами организации общества на новой, классовой основе (Leciejewicz, 1979: 185–186).

Это объяснение, с одной стороны, дает возможность рассматривать процессы, разворачивающиеся в Скандинавии эпохи викингов, в более широком историческом контексте, показывает их закономерный характер. Но с другой стороны, оно преувеличивает некоторые особенности экономического развития северных стран. Нет оснований для вывода о хозяйственном кризисе накануне эпохи викингов; но даже если бы он и был, Скандинавия и в это, и в позднейшее время располагала значительными ресурсами для внутренней колонизации, реализованными столетия спустя после эпохи викингов, в XII–XIV вв. (Гуревич, 1967: 51; Ковалевский, 1977: 47). Демографический рост в Скандинавии второй половины I тыс. сам по себе не вызывал катастрофических последствий, вынуждавших к движению (что отмечал в свое время Арбман).

Немецкий (восточногерманский) археолог, академик ГДР Йоахим Херрманн в 1982 г. объединил группу своих, польских, советских и скандинавских коллег в коллективной работе, посвященной сравнительному анализу обществ викингов и славян (Herrmann, 1982). При подготовке русского перевода этой коллективной монографии (выполненного автором этих строк) она была дополнена обширным очерком отношений Руси и варягов, занявшим до трети общего объема труда (Славяне и скандинавы, 1986). В результате отчетливее проявилась глубокая взаимозависимость процессов, развернувшихся во всем пространстве Европейского Барбарикума послеримской эпохи, особенно после эпохи Великого переселения народов.

В VII–VIII вв. скандинавы, славяне, авары, болгары и более отдаленные от христианского мира племена переживают период не только активных миграций, но и глубоких хозяйственных изменений, «аграрную революцию» и вызванные ею активизацию отношений обмена, развитие коммуникаций, интенсификацию этнических и культурных контактов. Отмеченная Ле Гоффом «новая линия связей» Север – Юг, сквозь все «эконом-географические зоны», перестраивает не только Западную, но и Восточную Европу «от Великой Тундры до Великой Степи» (Лебедев, 1996а), и ее законченным проявлением становится летописный Путь из варяг в греки, от Балтики до Средиземноморья связавший основные «эконом-географические зоны» Восточной Европы и объединивший их с феодальными цивилизациями христианского и исламского мира.

В этой новой «картине мира» раннего Средневековья нарождающейся Европы «мир викингов», безусловно, стал едва ли не самым ярким проявлением историко-культурного потенциала стран Скандинавии за всю обозримую их историю (Роэсдаль, 2001: 254). Север Европы при более пристальном рассмотрении выступает в течение ряда веков (и тысячелетий) как самостоятельный историко-культурный комплекс, с середины I тыс. отличный от «общегерманского» и по своему потенциалу, как и реализованному вкладу в «становление Европы», сопоставимый с цивилизацией античного мира (Хлевов, 2002: 12, 27, 269).

Скандинавский исследователь и ныне констатирует прежде всего, что «походы и активность викингов носили калейдоскопический характер», при том что «то был период начала социального расслоения общества, бурное время, когда люди самыми различными способами пытались пробить себе дорогу в жизни…» (Роэсдаль, 2001: 4, 7). Исходные импульсы этой активности, однако, по-прежнему остаются неясными. «Взгляд со стороны», может быть более объективный именно в силу некоторой отстраненности, позволяет понять, что «в комплексной скандинавистике постепенно ушло в область научных легенд представление о викингах как исключительно деструктивной силе». Оценка «многоплановости и разносторонности интересов… многочисленных мирных и созидательных проявлениях движения северян» обосновывается погружением к «нордическим истокам» эпохи викингов в культуре Севера. Однако и при этом возникает парадоксальное положение, позволяющее развенчивать «миф о том, что эпоха викингов началась 8 июня 793 года», так как «в самом скандинавском обществе… этот момент не ознаменовался никакими кардинальными изменениями» (Хлевов, 2002: 291). Парадокс, однако, в том, что эти «кардинальные изменения» произошли в сознании окружающих – европейцев, никогда ранее не воспринимавших северных мореплавателей (при всей их былой воинственности) как Кару Небесную.

Очевидно, что внешняя экспансия была обостренным проявлением и внутренних изменений в обществе, его культуре, технических возможностях и ценностных установках, равно как и расширяющегося взаимодействия скандинавов с внешним миром. Политическое развитие Скандинавских стран от варварских племенных союзов до средневековых государств прошло несколько этапов и длилось несколько столетий. Определенные «предгосударственные традиции», связанные с легендарной династией Инглингов, уходят корнями в VI в. Однако в этом развитии в течение ряда веков происходили какие-то радикальные изменения, и их суть, определившая историческую специфику эпохи викингов именно IX – первой половины XI столетия, остается нераскрытой.

Между тем именно «движение викингов», по-видимому, определило в конечном счете те особенности общественного строя средневековой Скандинавии, которые смущают умы исследователей. Даже такому авторитетному ученому, как А. Я. Гуревич, феодальное общество – со свободным крестьянством, народным ополчением, вечевыми сходками-тингами – кажется то особым, специфически северным вариантом феодализма (Гуревич, 1967: 150–200), то «дофеодальным» обществом (Гуревич, 1977: 15). Другого советского медиевиста, С. Д. Ковалевского, анализ скандинавских источников привел к парадоксальному выводу: «…общественные отношения в Швеции к середине XIV в. находились примерно на той же стадии развития, как во Франкском государстве до времени Карла Великого…» (Ковалевский, 1977: 266), – а 50 лет спустя Швеция приходит к позднесредневековой сословной монархии (Сванидзе, 1974), словно одним прыжком преодолев полутысячелетнее отставание! (Шаскольскийи др., 1979: 141–143.)

Специфика скандинавского феодализма, а следовательно, и всего пути скандинавских и сопредельных стран в течение Средневековья, к Новому времени не может быть раскрыта без изучения условий его генезиса. Очевидно, именно в эпохе викингов следует искать признаки оформления общественных институтов, наложивших особый отпечаток на дальнейшее развитие Скандинавии. Внешняя экспансия была лишь одной из форм проявления более глубоких внутрискандинавских социальных процессов.

II. Викинги в Скандинавии

1. Предшественники викингов

Это с Сигурдом мы
на деревьях моря;
ветер попутный
и нам и смерти;
волны встают
выше бортов,
ныряют ладьи;
кто нас окликнул?

    Речи Регина, 17

1.1. Древнейшие обитатели Скандобалтики

Скандинавский гранитный щит, острой гранью меридионального хребта Скандинавского нагорья, протянулся с севера на юг на 1700 км, разделяя Норвегию и Швецию и поднялся отдельными своими вершинами на высоту до 2500 м над уровнем океана (гора Гальхёппиген в Норвегии – 2469 м). Западная, норвежская, часть гранитного массива круто обрывается в Атлантику. Восточная и южная, в Средней и Южной Швеции (Сконе) и Юго-Западной Норвегии (Вик, Остфольд и Вестфольд), постепенно понижаясь, исчезает под отложениями гляциальных и постгляциальных песчаных и глинистых почв. Осколками гранитной геологической платформы рассеяны бесчисленные мелкие острова, прилегающие к западному, норвежскому, берегу Скандинавского полуострова, изрезанному глубокими фьордами (заполненными морем, огромными расщелинами скально-горных гранитных массивов); эти острова и островки представляют собой вершины прибрежного подводного шельфа, почти равного по площади самому Скандинавскому полуострову. Более крупные острова образовались в Балтийском море, у восточного и юго-восточного побережья Скандинавии: Готланд, Эланд, Борнхольм и заполняющие Зунд, проливы Скагеррак и Каттегат между Скандинавией и Ютландией острова Зеландия, Фюнен и другие, составляющие вместе с Ютландским полуостровом (и отделенной от него узким проливом северной оконечностью Вендсиссель) собственно Данию, равнинную еще более, нежели соседнее Сконе. Северная оконечность Скандинавского полуострова, омываемая полярным Баренцевым морем, за мысом Киркенес отделена Киркенесфьордом от примыкающего с востока Кольского полуострова, составляющего часть той же гранитно-базальтовой геологической формации, отделенную от материка Белым морем Русского Севера.

Скандинавский полуостров в строгом смысле слова занимает площадь ок. 800 тыс. кв. км, достигая в длину 2000 км, в ширину – до 800 км. Дания, составляя неотъемлемую часть Скандинавии, увеличивает ее площадь всего на 43 тыс. кв. км (правда, ее можно почти удвоить за счет спорного германского Шлезвига, где и проходил с эпохи викингов «Датский вал», Danevirke). Финляндия, географически связанная со Скандинавией и представляющая собой продолжение того же гранитного щита, отделенное от основной его части морской «западиной» Ботнического залива Балтийского моря, занимает 337 тыс. кв. км. Площадь Фенноскандии, таким образом, превышает 1200 тыс. кв. км.

Примыкающие с востока, пограничные с Финляндией (а на Кольском полуострове и с Норвегией) территории Русского Севера и северо-запада России, относящиеся к Беломорскому и Балтийскому морскому бассейнам, занимают более 450 тыс. кв. км. Государства Балтии Эстония, Латвия и Литва – в совокупности около 175 тыс. кв. км. Польша и Германия занимают около 400 тыс. кв. км площади Балтийского бассейна. Собственно акватория Балтийского моря, омывающего берега всех этих стран (кроме Норвегии, вытянутой вдоль берега Атлантического океана, его прибрежной надшельфовой акватории – Норвежского моря), – 386 тыс. кв. км. Таким образом, общая площадь Скандобалтики с ее Балтийским «внутренним морем» превышает 2600 тыс. кв. км, так что собственно Скандинавские страны занимают едва ли треть этого пространства, составляющего вполне самостоятельный Скандобалтийский субконтинент Евроазиатского материка.

Эта область Европы, долее всех остававшаяся под мощным, многокилометровой толщины ледовым покровом последнего Великого оледенения, по-видимому, 50 тыс. лет назад и ранее была недоступной для заселения человеком, примерно так же, как в наши дни недоступными для обитания остаются внутренние территории Гренландии или ледник Антарктиды. Первобытные палеолитические «охотники на мамонта», осваивавшие Европу еще на заре антропогенеза (1 млн – 700 тыс. лет назад: древнейшее палеолитическое местонахождение на Кавказе, откуда расходились трассы первоначального расселения человека из Африки в Азию и Европу, Дманиси в Грузии, датируется 1 млн 800 тыс. лет), видимо, до конца верхнего палеолита (50–20 тыс. лет назад) не заходили в эти, тогдашние арктические, просторы и в лучшем случае в теплые периоды «межледниковий» изредка могли забредать вдоль края ледника вслед за стадами могучих животных в прибрежную зону, омываемую теплыми водами атлантического течения Гольфстрим.

Ледник начинает освобождать Скандобалтику примерно 15 тыс. лет назад, в период 12 000–8300 лет до н. э. (Fronsek, 1974: 20–21). При этом на месте будущей Балтики образовалось сравнительно небольшое ледниковое озеро (акватория около 100 тыс. кв. км при глубине до 150 м). В следующем тысячелетии морской пролив на западе соединил его с Атлантическим океаном; так образовалось теплое Литориновое море, площадью акватории несколько превышавшее современную Балтику.

Древнейшее появление человека в Скандобалтике связано со становлением мезолитической (среднего каменного века) мейендорфской культуры «охотников на северного оленя», по стоянке Мейендорф близ Гамбурга (14 000 лет до н. э.). В период 12 000–9000 лет до н. э. мезолитические охотники аренсбургской культуры осваивают территорию Дании и Сконе и прокладывают путь вдоль всего западного побережья Скандинавского полуострова на север. Из той же исходной области на севере Германии и Польши, в южной части бассейна Балтики, вдоль восточного побережья Балтийского моря на север, до Финляндии и Карелии расселяются близкие по укладу группы населения свидерской культуры (названия культур даны по наиболее известным и представительным местонахождениям). В Скандинавии периода 8000–4000 гг. до н. э. формируется охотничья культура Маглемозе (Дания), 8000–2000 гг. до н. э. датируются культура Фосна (Юго-Западная Норвегия) и культура Комса (Северная Норвегия – Кольский полуостров), которая в Финляндии граничит с культурой Суомусъярви, а та, в свою очередь, с культурой Кунда Прибалтики (Шумкин, 2001: 18–19).

Мезолитическое население, осваивавшее Скандобалтику и Фенноскандию, относилось к существенно иной формации первобытного строя, чем палеолитические предшественники. Экология «среднекаменного» века – мезолита – принципиально отлична от экологии палеолита, «древнекаменного» века, длившегося более двух миллионов лет «предчеловеческой» истории антропогенеза (от австралопитеков и обезьянолюдей до кроманьонцев – ископаемого вида homo sapiens). Палеолитический человек – австралопитек, неандерталец, кроманьонец – жил коллективной охотой на крупного зверя. Мамонт, кормилец-мамонт (Mam-mut – может быть, одно из древнейших сохранившихся в нашей речи слов человеческого языка той поры), обеспечивал всем необходимым: мясом, жиром, сухожилиями, меховой шкурой для одежды и обуви, бивни и кости служили сырьем едва не для всех видов изделий, вплоть до строительной конструкции жилищ, и даже массивные черепа мамонтов использовались и как фундаментная обкладка основания кожаных каркасных жилищ (типа юрты или чума), и порой как ритуальные барабаны у порога этих жилищ, первые ударные музыкальные инструменты. Организация, навыки, внутригрупповые отношения коллективной охоты отрабатывались тысячелетиями, из поколения в поколение.

Палеолитический человек – человек коллективного существования. Австралопитеки объединялись в орду, способную забить (и съесть затем) стадо почти родственных обезьян. Неандертальские орды отвоевали свои пещеры для жилья в холодную ледниковую эпоху в длительной войне с крупнейшим хищником, трехметрового роста пещерным медведем (первая «мировая война», выигранная первобытным человеком), и в эмоциональном взрыве каждой такой победы зарождались высшие формы сознания и синкретические начальные формы искусства, в пляске победителей над поверженным грозным противником (Столяр, 1985: 138–179). Становление homo sapiens неразрывно связано с коллективной охотой, от начальных условий выживания до высших форм существования. Образы мамонта, бизона, оленя доминируют в великолепном изобразительном искусстве верхнепалеолитических пещерных росписей. Они украшали своды и стены сокровенных подземных залов зарождающихся «центров общественной жизни» вполне сформированного и устойчивого «архаичного общества». Это первобытное общество обладало собственной «концепцией мифологической реальности» и выражавшей эту концепцию «особой формой искусства», дифференцирующегося по жанрам и организующего «все человеческие вещи в системе общественных отношений… «труд – общение – труд» и одновременно «человек – эмоциональное общение – человек» (Филиппов, 1997: 15, 97–98).

Палеолитическое общество, основанное на коллективной охоте на крупного зверя, выработало базовые архетипы сознания и стереотипы социального поведения, определяющие дальнейшее развитие человечества во всем пространстве Старого Света, на континентах Африки, Европы и Азии; заселение Американского континента через перешеек «Берингия» (исчезнувший в голоцене) начиналось из Северной Азии (через Чукотку – на Аляску), также в верхнем палеолите, 50–20 тыс. лет назад, и несло туда те же, по сути дела, общечеловеческие исходные архетипы и стереотипы, определившие «планетарную композицию» макрорегиональных историко-культурных зон на протяжении всей их дальнейшей истории (Основания регионалистики, 1999: 92–105).

Мезолитический человек, приступавший к освоению Скандобалтийского субконтинента Европы 15–10 тыс. лет назад, оказался принципиально в иных условиях, вырабатывая новые архетипы и подчиняясь иным стереотипам, чем те, которыми руководствовались на протяжении десятков и сотен тысячелетий бесчисленные поколения его предшественников. Палеолит от мезолита отделяет первый глобальный экологический кризис.

Причиной его, как это ни парадоксально, стали сравнительно благоприятные для экологии климатические изменения, глобальное потепление при переходе от плейстоцена к голоцену (современной геологической эпохе). По мере потепления климата Европы территория приледниковых тундр, лесотундр, лесостепи, служившая пастбищами для многочисленных стад крупных млекопитающих, сокращалась, уступая место лиственным, смешанным и хвойным лесам. Море, поднимавшееся по мере таяния ледника, затапливало прибрежные равнины. Климатические изменения в сочетании с усиленной охотой кроманьонца в сокращающихся открытых пространствах привели к исчезновению огромных диких стад, основы палеолитической охотничьей экономики. Исчезли, отступая на северо-восток, к дальним окраинам Сибири, мамонты и шерстистые носороги, отходили в полярные тундры стада северного оленя, резко сократилось поголовье благородного оленя, тура, дикой лошади. В Новом Свете, в Америке, динамичное расселение человека в девственных прериях и лесах в течение тысячи лет (11,32–10,5 тыс. лет назад) привело к полному исчезновению таких видов млекопитающих, как наземные ленивцы, глиптодонты, мастодонты, мамонты, лошади, доисторические верблюды, антилопы, мускусные быки, длиннорогие бизоны, – все эти виды были полностью истреблены первобытными охотниками; аналогичной, хотя, может быть, не столь динамичной, была ситуация в Старом Свете, в Европе и Азии (Ламберт, 1991: 174–186).

Добычей охотника становились лесные млекопитающие: благородный олень и кабан, дикий бык и косуля, лось, бобер. Главным орудием мезолитического охотника стали лук со стрелами, основное культурное завоевание этой эпохи (Кларк, 1953: 45–47). Вспомогательным и очень важным новым средством охоты была прирученная собака, засвидетельствованная впервые на стоянках культуры Маглемозе Миллеруп, Хольмегаард и Свердборг в Дании (Sarauw, 1903: 195–196; Broholm, 1931: 30; Friis-Johansen, 1920: 261), и примерно в то же, если не более раннее, время представленная в материалах конца палеолитической эпохи Сибири, стоянки Афонтова Гора на Енисее (Кларк, 1953: 129).

Датский дог (собственно dog – собака) – любимый охотничий пес скандинавов эпохи викингов. Точно так же и остальные навыки лесной охоты и промыслов, адаптационных приемов освоения суровой экологии Севера, однажды найденные, становились достоянием всех последующих поколений. Охота с луком, стрелами и собакой превращала в легкую и постоянную добычу лесную и особенно водоплавающую птицу: тетерева, куропатки, а главным образом, утка, гусь, лебедь-шипун, лысуха, цапля становятся постоянной добычей мезолитических охотников; еще обильней была охота на птиц, гнездящихся на открытом морском берегу, – различные виды уток, а также гагарки, бакланы, глупыши, нырки и чайки, лебедь-кликун и тундрёный лебедь, журавль и морской орел, – этот набор птиц указывает на то, что прибрежные стоянки охотников посещались, главным образом, в летние месяцы; кости орлана-белохвоста, лучшего из морских, наземных и воздушных охотников, среди находок объясняются тем, что эту птицу добывали в основном ради великолепных маховых перьев, превосходно служивших для оперения стрел. В отличие от маховых перьев гуся, они обладали и магической силой: дальнозоркий и мощный орел, сбитый лучником, передавал ему «нечто от мощи и острого зрения» (Кларк, 1953: 47–49).

Ареалы гнездовий морских птиц подсказывали основные направления сезонных и территориальных миграций (Audunson, Host, 1995: 49–52) вдоль Атлантического побережья Средней в Северную Норвегию, к мысу Нордкап, где и сейчас можно наблюдать над полярным морем незаходящее летнее солнце: «море – спокойное и почти недвижное, которым, как считают, опоясывается и замыкается земной круг, и достоверность этого подтверждается тем, что последнее сияние заходящего солнца не гаснет вплоть до его восхода и яркость его такова, что им затмеваются звезды, да и воображение добавляет к этому, будто при всплытии солнца слышится шум расступающейся пред ним пучины и видны очертания коней и лучезарная голова», – с достоверностью очевидца описывает это явление в начале нашей эры римский историк Корнелий Тацит (Тацит, 1969: Т. 1, 371–372) и констатирует с убежденностью тысячелетнего опыта: «только до этого места – и молва соответствует истине – существует природа».

Люди, освоившие этот мир до возможных пределов его обитания, могли расселяться, обеспечивая свое существование, рассеянными и сколь угодно малыми группами, в предельном случае – одиночка-охотник с женой и собакой, подрастающими детьми вполне способен был прокормить себя в лесах, на озерах и болотах горных склонов у морского побережья (Natur og kulturlandskap, 1994). Это сказалось на демографических характеристиках мезолита: женщины достигали возраста 35 лет, мужчины – 50 лет, что значительно превосходит палеолитические показатели (Ламберт, 1991: 175). Рацион охотника дополняло женское собирательство (лесной и приморский промысел) грибов, орехов и ягод, обильных и питательных водорослей и бесчисленных моллюсков в прибрежном мелководье, яиц морских птиц на прибрежных гнездовьях. Промысел водоплавающей птицы осуществляли и с помощью силков и ловушек, большую гагарку руками берут в период высиживания птенцов, многие птицы доступны в период линьки; побережья Британских островов, Ютландии, датских островов и западный берег Скандинавии отмечают стоянки с костями большой гагарки на местах поселений древнего человека, это «Северный путь» заселения Скандинавского полуострова, проложенный изначально и до тех пор, пока он не стал устойчивым названием страны Nor?r vegr, coвp. Norge, Норвегия (Кларк, 1953: 51, ил. 16).

На морском побережье получили дальнейшее развитие и созданные еще в верхнем палеолите рыболовные снасти: крючок, сеть, воронкообразная западня-верша, дополненные «таким важным изобретением, как лодка», еще одним революционным завоеванием мезолитического человека (Кларк, 1953: 51). Лодка-долбленка, а затем простейшая кожаная байдара на прутяном каркасе впервые в истории открыли для человека море – как зону тяжелого и опасного, но неограниченного по своим пищевым ресурсам промысла.

Морской промысел органично вырастал из прибрежного собирательства и рыболовства. Самыми ценными из всех животных, выбрасываемых на берега Атлантического океана, Северного и Балтийского морей, до начала XX в. оставались киты (например, в Англии с 1913 по 1926 г. зарегистрировано 407 китов, выброшенных на морской берег). Олаус Магнус (1550) в своей «Истории северных народов» утверждает, что один кит дает такое количество мяса для засолки, жира для освещения и отопления, мелких костей на топливо и более крупных – для постройки домов и, наконец, шкуру, которой можно одеть 40 человек, что всем этим нужно загрузить от 250 до 300 телег (Кларк, 1953: 71). Гигантская рыба, которой питаются северные народы Гог-Магог, со времен Ал-Хасана ал-Басри и Ахмеда ибн-Фадлана становится одним из общих предметов мусульманских классиков в сочинениях IX–XI вв. о северных странах (Станг, 2000: 24). Викинги добывали китов длиной до 50 локтей и моржей длиной от семи локтей (Матузова, 1979: 24). Кости кита-полосатика, гренландского кита, кашалота засвидетельствованы на скандинавских стоянках каменного века; еще обильнее представлены кости дельфинов, а самой многочисленной добычей морского промысла были тюлени, чьи кости обнаружены на стоянках от Ютландии до северного прибрежья Ботнического залива и западного побережья Средней Норвегии в районе Тронхейма (Кларк, 1953: 80–82).

Для охоты служили костяные гарпуны, со времен культуры Маглемозе; моржей, как и тюленей, били на льдинах с легких лодок в период линьки. Костяные крючки и кости трески, пикши, мерлана, морской щуки, палтуса сосредоточены в тех же прибрежных районах, особенно продуктивным рыболовство удочкой с лодки было на побережье Норвегии, где в глубоких фьордах рыба придонных слоев близко подходит к берегу (Кларк, 1953: 93). Наскальные изображения (петроглифы) культуры Комса, древнейшие в Скандинавии, выстраивают иерархию «охотничьих образов», существенно иных по сравнению с искусством палеолита: северный олень, медведь, лось, кит, тюлень (Froncek, 1974: 41–42), и в этом искусстве, зародившемся за 5000 лет до н. э. и развивавшемся на Севере в течение четырех тысячелетий, впервые засвидетельствованы лодки-байдарки, лыжи, сани, а затем и все последующие культурные завоевания древних обитателей Скандинавии.

Первые изображения лодок, обтянутых кожей, это, очевидно, петроглифы Северо-Западной Норвегии: Форсельве, Рёдёй и Эвенхус (Gjessing, 1936: 197). В последнем из названных местонахождений, в Трёндалаге, по склонам скалы, открывающейся к морю, выстроена вполне целостная композиция: лоси с напольной стороны, словно следующие из прибрежного леса, на вершине сменяются размещенными по приморскому склону изображениями лодок и китов, сгруппированных вокруг человекоподобного гиганта; фронтальный силуэт (в отличие от динамичных изображений человека эпохи бронзы) словно вырубленной из дерева, почти безрукой фигуры напоминает аналогичные композиции Онежского озера – Белого моря, прежде всего фигуру «Беса» на Бесовом Носе, видимо, воспроизводившую реальных деревянных идолов в лесных святилищах каменного века Европейского Севера (Столяр, 1978). Ранние (каркасные) лодки петроглифов Лейрфалль, там же в Тронхейме, увенчаны головами лося; такие же головы венчают ладьи более поздних изображений, в тех же святилищах Фенноскандии от Тронхейма до Карелии, и в этих ладьях схематично изображены команды (гребцов и охотников), размещенные между высоко поднятыми штевнями судна.

Байдары, типа эскимосского умиака, в первоначальных изображениях показаны нередко с «ушками» на носу и корме для перетаскивания легкого суденышка, у эскимосов они делались иногда из дерева (Froncek, 1974: 76). Эта деталь конструкции, по мере появления более развитого каркаса килевой лодки, превращается в «сдвоенные штевни», хорошо заметные на неолитических петроглифах и затем в изображениях ладьи эпохи бронзы, которые, в свою очередь, соответствуют описаниям судов «свионов» начала нашей эры у Тацита (Тацит, 1969: Т. 1, 371). Следовательно, с первым освоением носителями культуры Маглемозе лесных озер, рек и прибрежных морских акваторий (6000 лет до н. э.) начинается линия развития северного морского судостроения, через 7000 лет завершившегося появлением океанских кораблей викингов.

Выход в море, в одиночку или малой командой, готовой встретить у прибрежных скал океанскую волну, а главное – поразить и одолеть многотонное морское животное, располагая лишь гарпуном с костяным наконечником да хрупкой холодной скорлупкой кожаного суденышка, полагает беспрецедентную и постоянную концентрацию и мгновенное, взрывное напряжение внутренней человеческой энергии; трудно сказать, какой «мерой пассионарности» можно ее измерить (Гумилёв, 1990: 46, 64–65, 77, 232–239). Во всяком случае, эта мера была достигнута первопроходцами Скандинавского полуострова и с приморских мезолитических культур стала исходной основой существования здесь на все последующие времена.