Могильник. Жизнь 1: Коробейник

Глеб Антонов

Могильник. Жизнь 1: Коробейник

Посвящение

Всем, у кого веры больше не осталось.

Пусть Могильник даст вам надежду.

Предупреждение

Данное произведение содержит ненормативную лексику, а также сцены, которые могут вызвать тяжёлый негативный отклик. В книге упоминаются следующие темы:

Физическое насилие

Сексуальное насилие

Насилие по отношению к детям

Самоубийство

Жестокость

Расчленения

Агония

Алкоголизм

Наркомания

Мутации

Натуралистические изображения

Арахнофобия

Клаустрофобия

Описания паразитов

Потеря близких

Депрессивные состояния

Маниакальные состояния

Нагота

Проституция

Деградация личности

Расовая дискриминация

Дискриминация по половому признаку

Запрещено для прочтения детям. Разрешено для прочтения только лицам, достигшим совершеннолетия. Не рекомендуется впечатлительным людям и людям, страдающим психическими заболеваниями. Прочтение и взаимодействие с текстом остаётся полностью на усмотрение и риск читателя.

Предисловие

Скоро вы проснётесь.

В нагромождении домов, заборов и стен.

Там, где серые небеса простираются над серыми полями.

Где короткие дни сменяют долгие ночи.

День – время нечестивых людей.

Когда воры и лжецы, убийцы и насильники, негодяи и грешники вершат преступления на замусоренных улицах.

Ночь – время нечистых чудовищ.

Когда твари и химеры, человекоподобные и невообразимые выползают из тьмы, чтобы кромсать и пожирать.

В городе смрад помоев, гнили и отходов станет для вас привычным.

В городе над вами будет нависать вездесущий Вековечный Шпиль.

В городе вас не найдёт Туман Древнего Мира.

Миллионы живут здесь, грязные, убогие, нищие.

Скоро вы станете частью их.

Скоро вы проснётесь в Могильнике.

Просыпайтесь.

Кусок 1

Коробейник – в дореволюционной России: торговец, вразнос продающий галантерейные товары, мелкие вещи, необходимые в крестьянском быту.

Толковый словарь Ожегова

Не то чтоб он был так труслив и забит, совсем даже напротив; но с некоторого времени он был в раздражительном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию.

Фёдор Достоевский. Преступление и наказание

Дмитрий очнулся, не приходя в сознание.

Он лежал лицом в сырой глине. Голова кружилась, жутко хотелось пить, ещё больше хотелось выблевать содержимое полупустого желудка. Дмитрий уловил шум бегущей воды и инстинктивно почувствовал, что ему нужно ползти к ней.

Он пополз на животе, вдавливая худые руки в землю и подтягивая за ними остальное тело. Бессознательно он считал рывки, чтобы отвлечься от вони во рту, боли в голове и жгущей глотку жажды.

Первый рывок.

Живот трётся об холодную грязь.

Второй рывок.

Глаза не видят ничего, кроме тёмно-коричневой земли.

Третий рывок.

Тошнота подкатывает к глотке.

Ладони Дмитрия погрузились в холодную воду. Он нащупал мягкий ил и, не успев сделать ещё один рывок, широко открыл рот. Из него полилась красная кислая блевотина, забивающая его горло и нос. В ней покоились остатки непереваренного хитина и разбухшие куски заплесневелого хлеба, который Дмитрий давеча выудил из помойки возле трактира, чтобы не отдавать лишних жуков за еду.

Тошнота отняла все его силы. Он не мог держать голову на весу. Дмитрий лёг на щёку и продолжил блевать под себя, надеясь не задохнуться. Тёплая жижа потекла вниз по его шее, плечам, заполнила пространство между грязью и его грудью. Он закашливался, сглатывал рвоту и выпускал её обратно.

Это не прекратилось даже тогда, когда запасы личинок, хлеба и вина в желудке исчерпали себя. Он продолжал блевать зелёной желчью, которая обжигала царапины на его языке и внутренней стороне щёк. Дмитрий с трудом дышал, как больной туберкулёзом. Поток воздуха из его ноздрей создавал небольшие круги в бордово-коричневой луже, запах речной грязи смешивался с запахом рвоты. На подкорке бредящего сознания болтались уроки из ушедших к чертям дней в Лицее, где ему рассказывали про рост водорослей и ток воды.

Дмитрий, кажется, отключился, ибо придя в себя, он увидел багровое солнце пустившее лучи в смердящие желудочным соком лужи под ним и вокруг него. Щека чесалась. Морщинистыми, набухшими от воды руками Дмитрий содрал с неё засохшую рвоту. Встать он всё ещё не мог, но кое-как ему удалось сделать последний рывок и доползти до прохлады отдающей гнильцой воды.

Он загребал воду и методично поливал ей своё лицо. Делал он это не столько из желания отмыть себя от грязи, пыли и блевотины, сколько для того, чтобы немного облегчить головную боль. Дмитрий обливал себя, пока мир вдруг не завертелся в водовороте цветов, а его рука не вывернулась, растянулась и не исчезла в дали.

Он снова потерял сознание. В его слабые глаза светило пожелтевшее солнце, лучи которого были просеяны через сито чёрных туч. Пытаясь оклематься и встать, Дмитрий услышал звук падающей рядом струи. Он встал на локти и, как слепой крот, посмотрел по сторонам невидящими ничего глазами.

Как оказалось, он лежал под каменным мостом.

Вторым открытием стало то, что с моста на него лилось что-то тёплое.

Дмитрий сощурился так сильно, как это было только возможно, и разглядел человека на мосту. Это был один из множества городовых Могильника. Тёмно-коричневая кожаная кираса, такой же шлем, закрывающий полосками уши и скулы, подпоясан дубиной. Он видимо спутал Дмитрия с кучей мусора, потому что городовой совершенно не обращал внимания на то, что струя его мочи падает на человека. А может, он знал, что это человек, и просто не хотел усложнять свой только начавшийся рабочий день и проверять, жив ли Дмитрий, или река принесла очередной труп.

Горячая жидкость падала на рваную рубаху Дмитрия. Пройдя сквозь лёгкую ткань, моча стала скапливаться на спине и стекать по рёбрам. Дмитрий упал головой в землю и помолился всем богам, чтобы это скорее окончилось.

Городовой закончил свои личные дела, запахнул портки и ушёл, громко стуча сапогами по мостовой. Дмитрий был даже рад такому исходу. В конце концов его не заметили и не задержали, а в Могильнике тебя могут задержать на ровном месте, особенно если ты валяешься в отбросах и выглядишь, как отброс.

Он наконец-то смог подняться на ноги, хоть и на мгновение. Его покачнуло, и он упал в реку, а точнее в маленькое русло реки. Зелёная вода была мелкой и доходила ему до груди. Холодные потоки острыми нитями касались его кожи, одежда липла к телу. Дмитрий посмотрел в воду и увидел одно из самых неприятных зрелищ на свете. Там он увидел своё опухшее лицо.

Копна волос слиплась в несколько грязно-коричневых перьев. Глаза красные, выпученные. Надутые морщинистые мешки под глазами. Впалые щёки, подчёркивающие острые скулы. Три неровных линии прорезавшихся морщин на лбу. Нос с горбинкой на левой стороне. Куцая бородка. Мутный взгляд в мутной воде. Сам себе он мог дать лет тридцать пять, если не сорок. А ведь ему было всего двадцать три.

Он водил рукой по поверхности реки и думал ни о чём. Когда-то давно его за это бы строго отчитали учителя или воспитатели, но, слава Небесному Взору, эти времена закончились, когда его выдворили из Лицея на вольные хлеба. На улицы прекрасного града с приветливым наименованием Могильник.

Могильник стоял и стоит на костях и трупах, грязи и помоях, пепле старого мира и пыли нового. Неизвестно сколько миллионов убогих душ населяют этот муравейник, собранный из грибной коры и камня, но очевидно, что слишком много. Тут жрут червей, продают честь за жуков и срут с надеждой продолжить этот цикл жранья и сранья завтра. Лицей с его величественной башней кажется неуместной шуткой, стоящей посреди помоев и мусора.

Когда-то маленькому Диме было важно положить жизнь и здоровье, чтобы попасть туда. Но перед этим ему пришлось изрядно пострадать.

Мать извергла Диму на свет, после чего сбежала восвояси. Роды проходили в каких-то нищих закоулках Могильника, типа Толстой Кишки или Пузыря. Ему не повезло дважды. Во-первых, он не издох в первые часы от холода и грязи. Во-вторых, его подобрали и отнесли в лекарню. Ни в чём пока не повинному младенцу пришлось выживать.

О матери он старался не думать, что ему хорошо удавалось, ведь Дима её совершенно не помнил, от неё не осталось даже смутного образа. Лишь иногда, в самые тёмные и самые одинокие ночи, он скулил в подушку, пытаясь сдержать слёзы. А когда он повзрослел, то и это прошло, только бывало такое, что, увидев свои черты в женщине, он вздрагивал и гадал, а не она ли выбросила его в это существование.

Каким-то образом лекари его выкормили смесью пчелиного молока и отрубей, после чего сдали Диму в приют. И не в какой-то там приют, а в приют Указательного пальца, околотка, где жить не пожелает самый последний из бедняков. Там ему по случайному тычку пальца всучили фамилию Хворостов и оставили существовать.

Приют был грязным, без перерыва продуваемым и заросшим плесенью, что приводило к непрерывной череде детских смертей. Товарищи, соседи и случайные знакомые Димы много кашляли, истекали кровью из глаз и носа, а потом заваливались и умирали, кто во сне, кто на улице, кто во время уроков. Происходило это так часто, что он перестал испытывать эмоции по этому поводу. Лишь его всегда широко раскрытые глаза отражали ужас болезненных смертей, которые он был вынужден наблюдать.

Тут постоянно воровали, дрались и оскорбляли друг друга, что дети, что взрослые. Друзей обрести здесь было невозможно – только временных союзников, которые в любой момент готовы ударить ножом в спину. Украсть что-то считалось не просто обычным, а единственно верным делом. В конце концов, если у тебя ничего своего нет, то воровство становится единственным способом поиметь хоть что-то. Приютские гордились украденным и хвастались друг перед другом, пока у хвастунов не отбирали украденное силой или тем же самым воровством.

Жрать давали редко, и едой это было назвать сложно. Кормили по большей части мукой на воде, в которой, если тебе очень сильно везло, мог попасться не выеденный поварихой кусок червя или личинки. Не вкусно и не питательно, но немного успокаивало голодный жар в желудке.

Но самыми страшными были долгие часы ночного отбоя. Тогда по незапертым комнатам ходили старшие и «проверяли» крепко ли спят их соседи. Звуки плача, воплей и девичьих мольб преследовали Диму, даже когда он повзрослел.

Большую часть времени в приюте было делать нечего, и все изнывали от скуки. Когда дети взрослели, то наступала пора ходить в импровизированную школу – класс без столов и стульев, где все рассаживались на холодном полу.

Уроки были такими же отвратными, как и вся остальная приютская обстановка. Приходила единственная учительница – страшная пропойца и шлюха: не по профессии, но по призванию. Между приставаниями к воспитателям и юношам, отключками и заглатыванием черничного вина она успевала бить детей указкой и сбивчиво зачитывать уроки – счёт, язык, картографию.

Дмитрию пришлось признать, что эта тварь всё же оказалась важной фигурой в его дальнейшем существовании. Именно она в один из дней рассказала ему о Лицее и о том, что там учатся и живут лучшие из лучших умов Могильника.

«Но не такие выблядки, как вы, конечно…» – добавила она, держась за стенку, с нацарапанной красноречивой надписью «Хуй».

А выблядку многого хотелось. Ему хотелось попасть в этот рай ума и красоты, который он создал в своём воображении. Маленький Димочка ложился спать и, закрывая глаза, представлял просторные кабинеты, тёплую постель, умных учителей, друзей верных, вкусную еду, признание, дело, счастье…

Пока его молодые сожители постигали азы потребления жгущего живот дешёвого спирта и беспорядочного неумелого секса, Дима жил чистой мечтой. Он хотел попасть в Лицей. Дима ненавидел грязь, ненавидел холод, голод, матерящихся воспитателей, своих узколобых ровесников, избиения указками, после которых оставались глубокие кровавые следы на теле – ненавидел это паскудное существование.

Об этой мечте он не мог ни о ком сказать, надеялся Дима только на себя. Он смутно представлял, что такое вступительные экзамены и что к ним нужно готовиться. Удивительно, но в тёмном загаженном приюте была мрачная библиотека с покрытыми белой плесенью книгами, и, похоже, он был её единственным посетителем. Прячась по углам, забитый ребёнок читал книги о зверях, растениях, романы о героях, сказки, ужасы, эротику для одиноких женщин – переписанные аккуратным почерком тексты на потемневшей грибной бересте. Современные творения и послания от людей далёкой древности. Дмитрий читал всё, до чего дотягивались его тонкие пальцы..

Жестокосердные дети его за это били и презирали. Несколько книг порвали, последствием чего стали шрамы на заднице, оставленные разъярённой учительницей, что полностью не заживут никогда. Откуда бралась эта странная ненависть его сожителей? Была ли это просто злость на весь белый свет или то была та страшная тупая озлобленность по отношению к разуму и красоте, которую носят в себе самые оскотинившиеся из людей – этого он так и не смог понять, но встретиться с подобной ненавистью ему придётся еще не раз и не два. А потому он только терпел. Глотал слёзы с кровью и терпел. Дима жил надеждой, и она давала ему силы переживать страх и унижения.

Прошло пять бесконечно долгих лет. Дмитрию исполнилось шестнадцать. Настало время действовать.

Некоторые ребята сбегали на время из приюта и приносили «контрабанду» – сиги, бухло, подобие человеческой жратвы. За пару хорошо запрятанных грошей один из них пробежал до стен Лицея и назвал Дмитрию дату проведения экзаменов, которую он кое-как вычитал с приклеенного к красному кирпичу листа.

Оставалось меньше двух седмиц1.

Дима усердно читал, не спал и молился Небесному Взору да Матери Земле. Вся его невыносимая жизнь в приюте была положена на чашу весов, где на другой стороне находился ужас сдачи вступительного экзамена Лицея. В ночь перед экзаменом он с помощью двух подкупленных знакомых сбежал, спустившись на связанных простынях из окна третьего этажа. Впопыхах он забыл о сапогах, так что пришлось идти босиком по ночному Могильнику. Чудом не наступив на битое стекло или разбросанный мусор, он выбрался к вратам Лицея, ориентируясь по возвышающейся над городом красной башне. Уснул он прямо там, на обочине, по соседству с бронзовыми вратами.

К удивлению Дмитрия, утром стражники Лицея его впустили, будто бы не обратив внимания на то грязного оборванца без сапог. Богатенькие дети и их родители косились на него, но он старался не обращать на это никакого внимания. Немного его успокаивал вид таких же грязных, побитых нищих, которые тоже пришли попытать свой ум и своё счастье. После нескольких часов волнительного ожидания его впустили в тот самый кабинет из его мечтаний – просторный, чистый, свежий с большими окнами и партами. Он будто бы отворил врата волшебной сказки…

Его посадили перед тремя принимающими экзамен преподавателями, двумя старенькими женщинами и седым мужчиной, постоянно жующим свою щёку. Перед ними Дима с лихорадочным тревожным жаром говорил о письме, языке, о счёте. Пожалуй, что он и сам не знал границ своих познаний.

И он поступил в Лицей. Буквально как в той поговорке: из грязи в князи. Он сдал экзамены и поступил. В тот же день был зачислен и принят на постоянное проживание до окончания срока обучения. Ещё и стипендию получал какую-никакую. Его ждали два года подготовительной школы, пять лет лицейского образования, а там полная свобода и сплошные возможности, что так и норовят упасть тебе прямо под ноги. Грамота полученного образования Лицея в Могильнике творила чудеса.

Дима жил, учился и спал среди таких же бывших нищих, богатеньких дворяночек, заклинателей костей из застенных племён, молодых учёных и будущих первооткрывателей. На лекциях он слушал истории о древних колдунах, о построенном ими мире без страха и забот, который в одночасье был уничтожен и утонул в грязи людских грехов. Он восхищался толстыми томами «Истории мира Царицы Анны», написанной Великой Правительницей Могильника, Семи Врат и Всех Близлежащих Земель. Он изучал искусства, алхимию, закон, травологию. Его счастью не было предела, он чувствовал себя частью братской среды единомышленников, ощущал, что именно здесь он найдёт своё место в жизни.

Ну а потом, несколько лет спустя, первичное восхищение прошло, пелена пала с его глаз, и Дмитрий увидел, как он после говорил, противную правду. Мир сказки стал более блеклым, красный кирпич угнетал и давил, сна из-за постоянных штудий не хватало, уроки наскучивали, а частью братской среды он так и не стал. В Дмитрии вскрылась склонность к причинным и беспричинным тревогам, дёрганность, зажатость и закрытость, к которым прибавился кинизм2 и гордыня, идущая рука об руку с пренебрежительном отношении к себе.

Ещё и мысль одна постоянно шебуршалась в голове Дмитрия. Он начал думать о том, что никто в Лицее будто бы не мог сделать этот поганый мир лучше. Пока за высокими стенами в остроконечной башне ученики и учителя размышляли о великом, там, внизу, как тараканы в помойном ведре, копошились жители остального Могильника. Дмитрий прекрасно осознавал то положение, в котором находилось большинство, ведь он сам был его частью когда-то. Он хотел изменить жизни этих людей, хотел изучать закон и защищать тех, кому нужна защита. Ночами он смотрел в потолок своей комнаты и чувствовал, как совесть червём выгрызает проходы в зелёном яблоке его юношеского сердца.

Кусок 2

К несчастью, стать законником у него не вышло.

Наложилось всё и сразу. Дмитрий вступил в возраст, характеризующийся чрезмерной самоуверенностью и буйством чувств. Он видел в своих учителях престарелых мумий, таких же унылых, как страницы учебников, которые он должен был заучивать к очередным урокам. Раздражала и работа – учеников Лицея постоянно сгоняли на обязательное переписывание книг. От многочасового труда у Дмитрия болело всё тело, краснели глаза, ломало спину и задницу. Временные товарищи казались ему друзьями, каждая встреченная девушка виделась ему богиней, а потому он всё больше и больше времени проводил в лицейских компаниях, а не на лекциях, недостойных, как он считал, его ума и эрудиции.

Сами лекции по закону и людскому праву были тем ещё испытанием для его слабых нервов. Сотни, быть может, тысячи раз проклинал себя и свой выбор класса Дмитрий, когда в очередной раз он слушал непонятную вязь сухих и унылых слов, выползающих изо ртов его преподавателей. В жизни он не видел и не знал ничего ужаснее заучивания законов, мер наказаний, их применения, степеней разбирательства и тому прочего и тому подобного, а ведь он был урождённым на улице сиротой, который точно знал о страшной жизни парочку вещей.

С дружбой у него тоже не задалось. Нет, он не был совсем отрешённым от общества своих ровесников, он часто с кем-то встречался и проводил часы, но и близким с кем-то сердцем и душой он никогда не был. При юношах он был серьёзен и молчалив, при девушках неловок и глуповат. Одни полагали его заносчивым умником, другие считали его простоватым выскочкой. Ему очень сильно мешала его странная, сама по себе приходящая и уходящая стеснительность. Он мог без запинки отвечать урок перед полным классом, но потом слова не мог вставить в дружеский разговор. Эта стеснительность часто нападала на него и мешала ему заручиться верностью и поддержкой соучеников и преподавателей.

Он знал, что он был очень умён, это отмечали все, как его учителя, так и однокурсники. Дмитрий вытягивал экзамены с помощью отвлекающих рассуждений и разного рода хитростей, но даже это не позволяло ему получать ничего выше посредственной оценки, что сильно било по его юношескому самолюбию.

Если что-то и вызвало в Дмитрии живой интерес, так это работа. Не унылый рабский труд по переписыванию, а настоящая работа – за стенами Лицея, где в одну из прогулок он случайно (или с лёгкой руки безразличной судьбы) вышел к воротам какой-то смешной лавки в Рёбрах. На её двери висело объявление о поиске новых «расторопных, пытливых и по утрам трезвых работников». В своей расторопности, пытливости и трезвости он пока совершенно не сомневался, а потому перешагнул порог Лавки Владиславы, которая быстро заприметила остроумного паренька и включила его в безумный бег жизни покупок, продаж, разноса товаров и посылок.

К несчастью, работа заняла Дмитрия на такой же короткий срок, как и учёба. Дни шли бессмысленным однообразным шагом. Дмитрий становился угрюмей и мрачнее. Он закрылся в себе, стал неразговорчив и практически перестал поддерживать общение с кем-либо. На уроках появлялся он всё реже и реже. Работать он совсем забросил. В учебные часы он обычно запирался у себя и, как он говорил, «мыслил».

Ещё сильнее Дмитрий отдалился от занятий, когда как-то самостоятельно, без обычного в таких история побуждения со стороны товарищей, обнаружил радости алкогольного опьянения, а с ними и страдания похмельного пробуждения. Эта радость быстро превратилась в пристрастие, а пристрастие стало привычкой. Без бутылки его больше никто не видел, а поймать его трезвым или хотя бы трезвеющим было попросту невозможно. Чаще его находили в собственной постели в лицейской одрине3

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Семь дней.

2

(с лат.) цинизм

3

Спальня.