скачать книгу бесплатно
Золото гетмана
Виталий Дмитриевич Гладкий
Clio-детектив
Легенда о таинственном кладе наказного гетмана Павла Полуботка вот уже три столетия не дает покоя любителям исторических загадок. Куда в действительности делся золотой запас казацкой общины?
Потомственный «черный археолог» Глеб Тихомиров однажды встречает странного старика, одетого как запорожский казак, и тот пытается выкупить у Глеба некий старинный амулет. Позже напарник Федюня предлагает Тихомирову раскопать древний клад, спрятанный в подземельях Чернигова. Но начав поиски, приятели даже не догадывались, насколько неожиданным окажется их финал!..
Новый роман признанного мастера жанра держит читателя в напряжении от первой до последней страницы!
Виталий Гладкий
Золото Гетмана
© Гладкий В. Д., 2015
© ООО «Издательство «Вече», 2015
© ООО «Издательство «Вече», Электронная версия, 2015
* * *
Глава 1. Государь
30 апреля 1722 года выдалось ясным, погожим. Мелкие тучки на голубом небе казались заблудившимися барашками, которые выбились из сил и теперь застыли на месте как приклеенные. Даже серо-голубой, словно наилучшая дамасская сталь, Финский залив, этот никогда не закрывающийся мешок бога Эола[1 - Эол – в древнегреческой мифологии владыка ветров, обитавший на плавучем острове Эолии.], успокоился, притих, и только изредка легкий ветерок пробегал по верхушкам деревьев и снова впадал в полуденную спячку, разморенный не по-весеннему жарким солнцем.
Уже подсохшая Петергофская дорога, начало которой положил в 1710 году своим указом царь Петр Алексеевич, полнилась подводами, груженными разнообразными строительными материалами. По указанию самодержца равномерно нарезанные вдоль дороги по обе ее стороны участки раздали знати под усадьбы, а получившийся гигантский архитектурный ансамбль должен был затмить дорогу из Парижа в Версаль. На первых порах строительство усадеб и дач было своеобразной повинностью для приближенных Петра Алексеевича, которая исполнялась ни шатко ни валко, однако постепенно дачная местность у Петергофской дороги стала престижной, и работа закипела.
На даче боярина Петра Ивановича Бутурлина, расположенной в одиннадцати верстах от столицы, рядом с финской деревушкой Уляля, переименованной русскими в Ульянку, трудился десяток казаков Черниговского полка[2 - Черниговский полк – административно-территориальная и войсковая единица Левобережной Украины в XVII–XVIII веках. Создана в 1648–1654 годах с центром в городе Чернигов. В 1720 году Черниговский полк насчитывал 18 сотен казаков.], который находился под урядом[3 - Уряд – служебное положение, степень должности; временное состояние в определенном чине.] полковника Павла Полуботка; они достраивали флигель. Большая часть черниговцев копала Ладожский канал, и строители дачи благодарили Бога, что их миновала чаша сия: казаки-землекопы мерли, как мухи, от непривычного холодного и сырого климата, тяжелой работы и недоедания. Но еще больше – от тоски по родным местам.
Петр Иванович Бутурлин с некоторых пор – а точнее, с декабря 1717 года – стал потешным «князем-папой», важной персоной, приближенной к государю. После смерти Никиты Зотова он был назначен на роль «всешутейшего и всепьянейшего митрополита Санкт-Петербургского, Ижорского, Кроншлотского и Ингерманландского». К Бутурлину перешел не только пост Зотова, но и его вдова, с которой новый князь-папа, тоже овдовев, обвенчался по настоянию Петра Алексеевича в 1721 году. Поначалу Бутурлин получил прозвище Корчага за умение пить много и не хмелеть, а с 1718 года и второе – князь-папа Ибасса, чем очень гордился.
Дачу стольника[4 - Стольник – дворцовый чин, затем придворный чин в Русском государстве в XIII–XVII веках. По росписи чинов XVII века стольники занимали пятое место после бояр, окольничих, думных дворян и думных дьяков.] Бутурлина найти было легко, потому что рядом с ней стояла симпатичная деревянная церквушка. Однажды, находясь в гостях у своего нового князя-папы, царь узнал об очередной победе над шведами и тут же велел поставить прямо посреди пустыря «обыденную» церковь в виде армейской палатки, где и отслужил благодарственный молебен. Позже палатку по указанию Петра Алексеевича заменили настоящим храмом. Его посвятили митрополиту Московскому, святителю Петру, небесному покровителю государя, которого он особо почитал.
Казаки как раз варили кулеш с сухими грибами. Они работали с раннего утра – едва начало светать, поэтому здорово проголодались.
– А что, Василь, пшено-то дрянь, с мышиным пометом, – с вызовом сказал один из казаков – темнолицый, жилистый, с лихим взглядом из-под густых черных бровей.
Длинные вислые усы и уже начавший седеть «оселедец» на бритой голове свидетельствовали о том, что в свое время он принадлежал к запорожской вольнице.
– Не хочешь есть, Ширяй, никто тебя не заставляет, – ответил ему молодой казак-кашевар с тонкой ниточкой черных усов, оттеняющих неожиданно жесткий для его возраста излом резко очерченных губ.
– Опять завелись, – недовольно пробурчал старый Мусий Гамалея. – От бисови диты…
– Та ни, батьку, это мы так… – смутился Василь.
Во взгляде, который он бросил на старого казака, сквозили любовь и почитание. Мусий был Василию за отца; он обучал юношу всем премудростям казацкой науки сызмала. Никто не знал, сколько Гамалею лет. Казалось, он живет вечно. Мусий и его брат Григорий вместе с Богданом Хмелем сражались с поляками под Желтыми Водами и Корсунем. А в битве под Пилявцами Гамалея вместе с приходским священником был подослан к польским рейтарам (их якобы взяли в плен) и выдал князю Заславскому, одному из предводителей войск Речи Посполитой, «страшную тайну» – будто бы на помощь казакам пришло сорокатысячное войско крымского хана, чем навел на поляков панический страх.
Святого отца поляки посадили на кол, а Мусий сумел бежать. Как это ему удалось, никто не знал. А расспрашивать побаивались, – Гамалея был человеком немногословным и слыл характерником[5 - Характерник – вещун, колдун в Запорожской Сечи. Обладал даром ясновидения, занимался лечением раненых казаков, психотерапией и психофизической подготовкой бойцов. Был своеобразным духовным наставником, которого казаки уважали и опасались; хранитель традиций и тайн боевого искусства запорожского казачества.].
– Гарный кулеш, – отозвался еще один казак, Иван Солонина. – Смачный. Сальца бы в него побольше… Не хватает сальца.
– И горилки б доброй… нашей, казацкой, чтоб изо рта огонь пошел, а из ушей дым, – мечтательно сощурился Петро Вечеря.
– Ты еще о молодице помечтай, – язвительно сказал Ширяй.
– Так кому что… – ухмыльнулся Василий. – У Петра-то с корнем все в порядке…
Ширяй неожиданно побагровел. Его глубоко посаженные глаза зловеще сверкнули, а рука инстинктивно рванулась к поясу, где должна была висеть сабля. Увы, оружие у казаков отобрали, оставив лишь ножи, и то не всем, а старшинам.
Дед Мусий, зорко наблюдавший за взрывным Ширяем, резко сказал:
– Данила, остынь! Негоже нам сейчас ссориться. Иначе нашу задумку придется выбросить псу под хвост. А ты, Василь, следи за своим языком. Он может не только довести до Киева, но и на плаху.
Василий покаянно опустил голову и тихо молвил:
– Прости, Данила. Глупость сморозил. По недомыслию…
– Да ладно, чего там… – Ширяй судорожно сглотнул, расслабился, и начал раскуривать люльку.
В одном из походов на Крым, когда Данила Ширяй числился в запорожцах, пуля из мушкета попала ему между ног. Ранение было тяжелым, но казак выжил, однако его мужское достоинство сильно пострадало.
С тех пор любое, даже самое невинное, упоминание о детородных органах он принимал на свой счет и сразу же хватался за саблю. А поскольку рубака он был знатный, то у записных острословов шансы остаться в живых практически равнялись нулю.
– Когда уйдем, батька? – понизив голос, спросил Петро. – Сил терпеть уже нет никаких.
– Как дороги подсохнут и леса закудрявятся, так и сорвемся, – ответил Гамалея. – Иван, как там у нас с провиантом?
– Дней на десять хватит.
– Мало. Нужно больше.
– Знаю, – хмуро ответил Солонина. – Но кормят нас как собак. Лишь бы не сдохли. Бутурлин, чтоб ему было пусто, скаредный, как наш пан полковник.
Поначалу казаки получали по рублю на рядового и чуть больше на старшину, и по одному кулю муки в месяц на четырех казаков; кроме того, они имели сухари, крупу, сукно, свинец и порох. Но теперь им выдавали в месяц лишь куль муки на шестерых и четверик круп на четверых, а про денежное довольствие уже никто и не вспоминал. Не получая в течение нескольких месяцев ни единой копейки, казаки распродали все свое имущество, обносились и стали похожи на нищих. Замысел побега вызрел в голове Василия. Несмотря на молодость, он проявлял незаурядные способности предводителя. То ли ему передался каким-то образом колдовской талант Мусия Гамалея воздействовать на человеческую психику, или таким уж уродился, но Василий обладал даром красноречия и мог убедить любого.
– Туши костер! – вдруг крикнул Яков Шаула. Он был в «дозоре» – наблюдал за дорогой, забравшись на крышу недостроенного флигеля.
– Что там, Яков? – спросил Гамалея.
– Паны скачут. И, кажись, среди них наш хозяин.
– Про волка разговор, а он до хаты, – сокрушенно покачал головой Мусий. – Казан с кулешом спрячьте…
Кавалькада всадников приближалась. Впереди ехала карета с царскими гербами, а за ней знакомый казакам возок Бутурлина.
– Царь! – загомонили казаки. – Сам царь!
– Гаспид[6 - Гаспид – злой дух, дьявол; злой, лукавый человек.]… – с ненавистью буркнул Гамалея.
Карета остановилась, не доехав до дачи Бутурлина. Из нее вышел царь Петр, потянулся до хруста в костях и сказал, окинув взглядом обширный пустырь:
– Место подходящее. Церковь не должна стоять на пустыре. Лопату мне!
Ему дали лопату, и Петр Алексеевич, скинув сюртук, принялся копать ямки, а царский денщик Алексей Татищев, разбитной круглолицый малый с румянцем на всю щеку, начал бросать в них желуди.
– Здесь будет дубовая роща, – молвил государь российский Бутурлину, смахнув пот с чела; князь-папа топтался вместе со свитой позади. – Знатная землица… – И снова принялся за работу.
Бутурлин кисло скривился и пожал плечами – мол, на государя напала очередная блажь, а им – терпи; пора бы и за стол. Солнце вон уже где, а во рту еще не было и макового зернышка. Стоявший рядом придворный начал что-то шептать на ухо князю-папе – наверное, скабрезный анекдот, – и Бутурлин, неожиданно для самого себя, громко хихикнул.
Услышав смех, Петр гневно обернулся.
– Понимаю! – сказал он резко. – Ты мнишь, что не доживу я до матерых дубов. Правда! Но ты – дурак; а я оставляю пример прочим, чтобы, делая то же, потомки со временем построили из них корабли. Не для себя тружусь, для пользы государства. Впрочем, что с тебя, дурака, возьмешь. Слаб ты умом… Петрушка. Ну-ка, скидывай кафтанье и берись за работу. Живо! Будешь ямки рыть вместе со мной.
– Государь, как же я… без лопаты? – заныл Бутурлин.
– Руками копай! – взвился Петр. – Разожрался как боров. Придется немного растрясти жирок. Да перстни-то сними со своих холеных ручек.
Свита словно онемела; придворные даже дышать перестали. Лишь гвардейцы Преображенского полка – охрана – посмеивались над незадачливым князем-папой; бесшабашные удальцы не шибко боялись царского гнева.
Гвардейские полки пополнялись молодежью из лучших дворянских фамилий, служивших в них не только офицерами, но и в качестве рядовых. Условия, при которых выросло и воспиталось это молодое поколение, были иными, чем те, при которых мужали их отцы. Реформы Петра I застали юных отпрысков дворянских фамилий не в зрелые годы, когда бы уже сложились убеждения, взгляды и привычки. Они слышали шум реформ с детской колыбели; их юность проходила под впечатлением постоянных преобразований, поэтому им не пришлось испытать резкий перелом, разрушивший старые священные обычаи, которые были так дороги их отцам.
Поэтому в гвардии не только отсутствовала какая-либо преданность старине, но явно проявлялось сочувствие нововведениям Петра Алексеевича. Понятно, что в этой среде не было у царя врагов, и тем объяснялось его расположение к гвардии. Нередко Петр давал гвардейским офицерам, как особенно доверенным людям, поручения, которые ставили их несравненно выше положения, занимаемого ими на ступенях служебной лестницы.
Казаки, спрятавшись от греха подальше за деревьями, покатывались со смеху, наблюдая за тем, как Бутурлин, обливаясь потом, рыл голыми руками ямки под посадку. Наконец кто-то из гвардейских офицеров сжалился над ним и поскакал на дачу Бутурлина, откуда привез несколько лопат. Вскоре почти все придворные старательно копировали государя, не очень умело орудуя главным инструментом землекопа.
Спустя два часа участок длиною 200 и шириной 50 шагов был засажен. Петр с удовлетворением посмотрел на перепаханный пустырь, вытер руки носовым платком и сказал, обращаясь к Бутурлину – уже вполне миролюбиво:
– Прикажешь, Петр Иванович, своим слугам, чтобы бережно ухаживали за этой рощицей. А для начала пусть хорошо польют посаженные желуди. Да воду надо брать не соленую, не с прибрежных колодцев! Воду возить с реки, и брать ее нужно выше по течению.
– Всенепременно, государь… будет исполнено, – кланялся Бутурлин. – Не изволите ли откушать?
– Недосуг… позже, – бросил Петр, усаживаясь в карету. – Возвращаемся в Петербург. Меня ждут дела.
Бутурлин бросил злобный взгляд на дачу, – наверное, ему очень хотелось немедленно отыграться за свой позор на казаках – и поторопился забраться в свой возок.
– Пошел! – рявкнул он кучеру. – Да побыстрее ты, образина!
* * *
Кабинет-секретарь Алексей Макаров прилежно скрипел пером, едва не уткнувшись носом в бумажный лист. Петр, вышагивая своими длинными, словно циркуль, ногами по собственной канцелярии, которая называлась Кабинетом Его Императорского Величества, диктовал:
– Которые отрубки и сучья есть в остатке от корабельных лесов, тако ж которые впредь оставаться будут, и оные велите отдавать на дело пушечных колес, на косяки и на спицы; тако ж и на станки пушечные, ежели которые отрубки будут годны. При рубке леса оставлять и беречь кудреватые березы, потому что сибирская береза для ружейных лож лучше клена. Записал?
– Заканчиваю…
Петр нетерпеливо притопнул ногой, выглянул в окно и снова принялся мерить кабинет шагами, углубившись в свои мысли. Наконец заметив, что секретарь поднял голову и смотрит на него вопросительно, продолжил:
– Огня ни под какими деревьями стоячими и лежачими ближе двух сажен отнюдь не раскладывать, также в боровых местах проезжим, когда случится огонь раскласть, то оной не затуша отнюдь не оставлять. Равным же образом и в степных местах во всякое время, кроме зимы, в котором месте случится огонь раскласть, тут траву обкашивать или обрезывать, и не затуша огня не оставлять же…
Петр Алексеевич надиктовывал первые наметки давно задуманной им «Инструкции обер-вальдмейстеру». Инструкция должна была охватывать самые разные стороны дела: от правил пользования лесом, его возобновления и до отпуска за море мачтовых лесов.
– Заодно составим письмо и азовскому губернатору, – сказал Петр, когда закончил с «Инструкцией». – Готов?
– Перья бы починить…
– Потом! Пиши…
И снова мерный, басовитый голос царя заполнил комнату:
– На топку всемерно искать торфу, дабы было подспорье дровам. Избы крыть черепицей и дерном, а не дранью и не тесом…
У Макарова уже устала рука, на лбу выступила испарина, а царь все диктовал.
– И на сегодня последнее… – сказал Петр, закуривая трубку. – Пиши указ военному ведомству. Да почини перья! Вишь, чернила брызгают, кляксы оставляют.
Кабинет-секретарь лишь с осуждением вздохнул, но ничего не сказал, а принялся настраивать свой «инструмент». Спустя какое-то время он снова начал терпеливо выводить на бумаге аккуратные завитушки.
– …Зело нужно дабы офицеры знали инженерство; буде не все, то хотя часть онаго, – диктовал Петр. – Ибо случается кто когда откомандирован будет вдаль, или на какой пост, где надлежит оборону сделать, а инженеров не всюды в такия малыя дела посылать. Объявить всем обер– и унтер-офицерам, чтоб инженерству учились, а особливо которые двадцати пяти лет и моложе. С таким объявлением, что сих лет ежели не будет знать, тот не будет произведен выше из того чина, в котором он обретается.
Подписав указ, царь остро посмотрел на дьяка и спросил:
– А что это ты, Алексей Васильевич, в рукаве держишь?
Секретарь сделал вид, что смутился, а затем ответил:
– Генерал-прокурор просил представить сию бумагу пред ваши пресветлые очи…
– Брось витийствовать! Не люблю. Давай! – Петр нетерпеливо взмахнул рукой.
Макаров вручил государю плотный бумажный лист, и Петр принялся читать докладную записку Павла Ивановича Ягужинского, недавно назначенного генерал-прокурором Сената и произведенного в чин генерал-лейтенанта.
Родился Павел Иванович в семье крещеного еврея в Польше. Его отец перебрался вместе со своими сыновьями Иваном и Павлом по приглашению в Москву, чтобы стать органистом лютеранской церкви. Красивая наружность отрока Павла привлекла внимание начальника артиллерии и первого Андреевского кавалера графа Федора Алексеевича Головина, и мальчик был принят в пажи.
В 1701 году, когда ему исполнилось 18 лет, Павел Ягужинский из камер-пажей был зачислен в гвардию – в будущий лейб-гвардейский Преображенский полк, быстро дослужился до офицерского чина и попал в денщики к самому государю. После этого его карьера начала расти как на дрожжах.
Для больших успехов по службе Ягужинский перешел из лютеранства в православие, а также выгодно женился на богатой невесте Анне Федоровне Хитрово. До самого назначения генерал-прокурором Павел Иванович был неразлучным спутником государя во всех его походах и заграничных поездках, чем вызывал злобную ревность другого фаворита Петра, генерал-губернатора Петербурга, светлейшего князя Александра Даниловича Меншикова.
Ни для кого при дворе не было секретом, что Ягужинский и Меншиков друг друга недолюбливали, если не сказать больше. Однако их холодные неприязненные отношения не переступали границы приличий и не казались чем-то из ряда вон выходящим. Дружба среди придворных вообще явление редкое; места под солнцем мало, и каждый стремился получить хоть часть его сияния, для чего нередко приходилось работать локтями, чтобы вытолкнуть соперника из светового круга.
Но на самом деле светлейший князь и генерал-прокурор друг друга ненавидели. И никогда не упускали возможности сделать своему врагу какую-нибудь пакость.
По мере чтения докладной записки лицо Петра Алексеевича начало приобретать пунцовый оттенок, а в выпуклых глазах замелькали искры.
– Сукин сын… – Тяжело дыша, Петр скомкал записку. – Ах, мошенник… Вор! Где… где он?! Найти! Позвать!
– Кого? – спросил Макаров, заранее зная ответ.
В это время отворилась дверь и в кабинет стремительно вошел Меншиков. В свои пятьдесят лет он не утратил молодой подвижности и мог работать сутками, не ощущая усталости.
