скачать книгу бесплатно
Как молоды мы пили. Сто историй спортивного журналиста
Владимир Гескин
Автор этой книги – известный спортивный журналист Владимир Гескин, лауреат нескольких профессиональных наград, в том числе премии Правительства РФ в области печатных СМИ и медали Николая Озерова. Сразу должны предупредить: это вовсе не мемуары, как можно было бы предположить. По словам Владимира Гескина, он собрал под одной обложкой множество историй и баек – тех самых, без которых не обходится ни одно журналистское застолье. В общем, веселое чтение гарантировано!
Владимир Гескин
Как молоды мы пили
© Владимир Гескин, текст 2016
© Дмитрий Винокуров, дизайн обложки, 2016
© Александр Федоров, фотография на обложке, 2016
© «Аякс-Пресс», издание 2016
Здравствуйте, давайте знакомиться!
Меня зовут Владимир Гескин, я – спортивный журналист.
Хотя, может быть, мы давно знакомы. Если вы болельщик, то, скорее всего, читали мои репортажи, статьи и комментарии сначала в «Советском спорте», а потом в «Спорт-Экспрессе». Горжусь тем, что писал о множестве видов спорта – от футбола и легкой атлетики до гонок на плотах и полетов на воздушных шарах, своими глазами видел 11 Олимпиад, исколесил полстраны и полмира. Было интересно. Мне повезло, я этого не скрываю.
Но если вы не болельщик – тоже не беда. Потому что эта книжка – не о спорте, точнее – не совсем о спорте, о чем легко догадаться из ее названия.
Тогда о чем? О репортерской жизни, о командировках, о людях, с которыми мне довелось работать и встречаться. Веселых – и не очень – ситуаций в моей профессиональной биографии было множество, у моих коллег – тоже. По сути, перед вами – сборник баек, без которых не обходится ни одно журналистское застолье.
Одному своему знакомому я дал прочитать главку, где он был главным героем. Знакомому не понравилось, он сказал: «Как-то все слишком просто написано. Не хватает литературы».
А для меня это был комплимент. Байка, по-моему, и должна быть простой, чтобы ее было удобно слушать. Ну или по крайней мере читать.
Название книги, конечно, провокационное. Но некоторые из моих историй этому названию, увы, полностью соответствуют. То поколение спортивных журналистов, к которому я себя отношу и которое за редким исключением уже сошло с дистанции, скажем так, злоупотребляло. Из песни слова не выкинешь. Да и поздно.
И еще. Хотел бы уведомить почтенную публику, что читать эту книжку можно с любой страницы. Пусть внутри повествования существует определенная последовательность событий, вам ее придерживаться вовсе не обязательно.
Первая командировка
Говорят, первую командировку журналист помнит всю жизнь. Не знаю, как у других, а в моем случае это действительно так. Сувенир из прошлого – магнитофонную бобину с записью, сделанной сорок с лишним лет назад во время моей первой командировки, – храню до сих пор. Жаль, что прослушать записанное нельзя: пленка на бобине давно размагнитилась, да и большие студийные магнитофоны в половину человеческого роста, которые когда-то стояли во всех радиоредакциях страны, остались разве что в музее и на фотографиях. Так что вам придется поверить мне на слово.
* * *
Но сначала – несколько поясняющих абзацев. Позже вы поймете, зачем они мне понадобились. Итак…
Поскольку экзамены на факультет журналистики МГУ я сдал на все пятерки, меня записали на престижное отделение международного радио. Учиться там почему-то дозволялось исключительно лицам мужского пола, а работать после университета, как предполагалось, мы должны были на иновещании. В связи с чем нам усиленно преподавали разные иностранные языки. В моем случае это были английский и сербо-хорватский.
С первым из них у меня проблем не было – я закончил английскую спецшколу. А вот со вторым возникли сложности. Язык вроде бы похож на русский, но слишком уж много в нем, как бы это точнее выразиться, ненормативного. Сербо-хорватский у нас вела совсем молодая преподавательница, и каждый раз, когда дело доходило до очередного специфического словечка, она густо краснела. А мы дружно по-мужицки ржали. Не могли сдержаться.
Сейчас вам все станет ясно. «Сосиска» в переводе на этот замечательный язык – хреновка. «Пылесос» – усисивач. Глагол «лопнуть» – пукнути, поэтому «лопнуть от смеха» – пукнути од смеха, а «лопнуть от гордости» – и вовсе пукнути са поносом. Помню, как мы учили патриотическую песню «Пукни зоро» (то есть «Займись, заря!»)
Но и это еще цветочки. Знаете, как переводится на сербо-хорватский название знаменитого романа «Унесенные ветром»? – «Прохуяло с вихором»! Нет, правда, я не шучу! Но самое большое впечатление на меня производил глагол сукоблявати, то есть «сталкиваться». И в результате этот удивительный язык я так и не освоил.
С международным направлением моего обучения кое-как разобрались. Теперь о радио. Это было интересно. Только вот когда дело доходило до практических занятий, я почти всегда попадал в какую-нибудь историю.
К примеру, изучали мы тему «Шумы». Сначала освоили теорию, потом перешли к практике – нужно было записать какой-нибудь шум. Мне досталась смена караула на Красной площади.
Пришел, внедрился в толпу у Мавзолея. Включил «Репортер» (переносной магнитофон, который тогда использовали радиожурналисты), выдвинул до максимума штатив микрофона, поднял его повыше. И вот что у меня записалось.
Бом-тиребом-тиретиребом (это куранты Спасской башни). Топ-топ-топ-топ (это караул приближается к Мавзолею). Клац-клац-клац (это уже непосредственно смена караула). И сразу после этого: «Первый, первый, я семнадцатый, вижу подозрительного с микрофоном, прошу разрешения на задержание!»
И меня отконвоировали в кремлевское отделение милиции, располагавшееся в здании Исторического музея. Разбирались долго – кто я такой, от кого получил задание и где взял звукозаписывающее средство. Ясное дело, позвонили на факультет, проверили, правду я говорю или вру. И в итоге отпустили, взяв с меня обещание в следующий раз, когда мне вновь дадут дурацкое задание, тридцать раз подумать, стоит ли его выполнять.
Только ведь я хитрый – «Репортер» в отделении выключать не стал, так что записалось все, в том числе и данное мною обещание. Не уверен, что преподавателю, которому я представил плоды своего похода на Красную площадь, пришлось по душе выражение «дурацкое задание», но в остальном он был очень доволен и сказал, что с шумами у меня все о'кей.
* * *
И вот теперь, наконец, мы с вами подошли к самому главному – к моей первой командировке.
После второго курса меня направили на практику в Архангельский областной радиокомитет. Там я подготовил несколько передач разной степени паршивости, подружился с местными журналистами, стал выпивать с ними прямо на рабочем месте, начальство учуяло запах и решило, что мне, столичной штучке, самое время познакомиться с жизнью в российской глубинке.
Следующим утром я сел на старенький то ли тепло-ходик, то ли катер, и он неспешно двинул по Северной Двине. Свободных мест внизу не было, и я устроился на палубе. Темно-синяя река, голубое небо, изумрудные берега, редкие деревни, посеребренные временем, – всем этим, наверное, нельзя было не восхищаться, но мне было не до красот. Я думал о предстоящей встрече с героем своей командировки, бригадиром на лесопильном комбинате, и мысленно вновь и вновь шлифовал первый вопрос, который должен буду ему задать. В итоге, как мне казалось, отшлифовал до блеска:
– Скажите, Иван Иваныч, как удалось вам, возглавив отстающую бригаду, сделать ее самой передовой в области?
Вечером теплоходик добрался до нужной мне пристани. Я сошел на берег, дождался, когда придет автобус, и долго трясся на ухабах разбитой лесовозами грунтовки. До нужного мне поселка добрался уже под утро и вновь принялся ждать, когда бригада Ивана Иваныча заступит на смену.
Теперь-то я знаю, что ожидание – обязательная составляющая журналистской работы, и отношусь к этому философски. А тогда…Минуты тянулись невероятно медленно. Я жутко хотел спать. Я страшно хотел есть. Где ты, Иван Иваныч? Когда появишься?
Он появился ровно в девять утра. Сразу же повел меня к своей бригаде, работавшей, как выяснилось, на лесопильных рамах. Зрелище было завораживающее: только что было бревно – и вот уже вместо него доски. При этом все вокруг грохотало, выло и визжало.
Нашли место, где было чуть-чуть потише. Я включил «Репортер» и задал отшлифованный мною вопрос. Иван Иваныч на мгновение задумался, потом сказал:
– Секретов нет. Мы решили работать не за деньги, а за совесть. Кто мы – рабочий народ или какие-то прощелыги? – Тут бригадир рубанул ладонью по воздуху. – У нас гордость есть!
Это было как раз то, что мне требовалось, чего от меня ждали в радиокомитете. Молодец, Иван Иваныч! Спасибо тебе!
Остальное было делом техники. Я задал еще несколько вопросов, коротко поговорил с работягами, отдельно записал грохот и визг, на которые потом, уже в редакции, можно было бы наложить мой текст, и с чувством выполненного долга отправился в обратную дорогу. Добрался до Архангельска, в радиокомитете отдал кассету с записью оператору Людочке и отбыл в гостиницу – отсыпаться.
* * *
Вот, собственно, и вся командировка. Но, когда я вновь пришел в радиокомитет, народ повел себя странно. Тыкал в мою сторону пальцами и умирал от хохота. Исключение составлял мой непосредственный начальник, который с металлом в голосе задал два вопроса:
– Ты зачем Людочку в краску вогнал? Сам-то слышал, что записал?
После чего мне дали прослушать плоды моей работы, которые юная операторша, получив кассету, перегнала на студийный магнитофон.
Лязг, визг. Потом мой вопрос:
– Скажите, Иван Иваныч, как удалось вам, возглавив отстающую бригаду, сделать ее самой передовой в области?
Мгновенная пауза – и пламенный ответ:
– Секретов нет, сука-бля. Мы решили, сука-бля, работать не за деньги, а за совесть, сука-бля. Кто мы, сука-бля, – рабочий народ, сука-бля, или какие-то прощелыги, сука-бля? У нас гордость есть, сука-бля!
Бог ты мой, как же я этого не заметил? Когда мы разговаривали, речь Ивана Иваныча казалась мне такой стройной и правильной – а тут… Да, я хотел спать, да, изнывал от голода, да, вокруг грохотало, еще тридцать всяких «да», но все это не объясняло одного простого факта: каким образом бригадирские слова-паразиты (это если по-научному) пролетели мимо моих ушей?!
…Когда отсмеялись, Людочка, которую, несмотря на ее молодость, сложно было вогнать в краску, вырезала из записи все лишнее и заменила, где надо, печальные вздохи на оптимистичные. Материал вышел в эфир и был отмечен на планерке.
Все суки-бля Людочка собрала на одной бобине, которую мне торжественно вручили перед отъездом в Москву. Гонорары, выписанные радиокомитетовским начальством, оказались на удивление щедрыми, так что стол ломился. Выпивали, травили байки, я старался не отставать от остальных и под общий гогот познакомил собравшихся с некоторыми особенностями сербо-хорватского языка.
– Что ж ты нам прежде об этом не рассказывал? – воскликнул один из редакционных начальников. – Все объясняется просто: твой Иван Иваныч – серб!
– И немножко хорват, – добавила Людочка.
Моэм виноват
Первое июля – для меня двойная дата. В этот день в 1974 году я пришел в «Советский спорт». А спустя 17 лет, опять же первого июля, написал заявление об уходе.
Взяли меня в «Сов. спорт», не стану скрывать, по знакомству. Когда на пятом курсе журфака родителям стало окончательно ясно, что я не испытываю никакого желания трудиться на иновещании, мама обратилась к своему знакомому, заместителю директора издательства «Советский спорт» Игорю Малышеву, и он обещал помочь. Вот благодаря его протекции я и оказался внештатным сотрудником международного отдела главной спортивной газеты страны. На гонораре. Иными словами, без зарплаты.
Одним из виновников того, что я восстал против иновещания, был, как ни странно, Сомерсет Моэм. Точнее, его рассказ о журналисте, который, будучи сотрудником всемирной службы Би-Би-Си, в течение нескольких десятилетий готовил передачи для жителей забытого богом острова в Тихом океане. Человеком он был ответственным, вкладывал в работу всю душу и свято верил, что его передачи кому-то могут помочь, а кого-то даже сделать лучше. Единственное, что огорчало журналиста, – островитяне не присылали ему писем: без откликов людей, которые давно, пусть и заочно, стали для него как родные, он чувствовал себя одиноко.
Когда журналист, наконец, вышел на пенсию, то решил побывать на далеком острове: из-за работы на путешествия прежде не хватало времени. И оказалось, что никто не слушал его передач – там, на острове, передачи Би-Би-Си вообще не принимали. Журналист понял, что десятилетия прошли зря. И то ли повесился, то ли застрелился.
Сюжет я привожу по памяти, поэтому, возможно, что-то исказил, но суть, уверен, передана правильно. Главное, рассказ произвел на меня огромное впечатление, и я твердо решил, что работать на иновещании, которое сами его сотрудники называли журналистской могилой, не стану. Мой друг Мишка Дмитриев (он закончил журфак на год раньше и уже работал в редакции вещания на Юго-Западную Африку) пытался меня переубедить, но безуспешно. Более того, через несколько лет он – не без моего участия – оказался в «Советском спорте». И в том же международном отделе.
Жизнь состоит из случайностей. Я иногда думаю: а как развивались бы события, если бы у мамы не оказалось знакомых в газетном мире или если бы Малышев трудился в каком-нибудь ином издательстве? Где я в таком случае начал бы журналистский путь и как сложилась бы моя судьба? И как сложилась бы судьба Мишки, который уже много лет спит вечным сном на подмосковном кладбище в Ракитках?
Ответов на все эти вопросы, конечно, нет и быть не может. Но моя репортерская жизнь оказалась счастливой и, что даже важнее, интересной, а без Малышева, замолвившего за меня слово, все было бы иначе. Вполне вероятно, несчастливо и далеко не так интересно. Так что спасибо этому хорошему веселому человеку, который и позже не раз поддерживал меня в непростых ситуациях.
А поскольку Игорь Владимирович, скорее всего, на этих страницах больше не появится, воспользуюсь моментом: вот симпатичная житейская история, которую сам Малышев и рассказал.
Как-то он заметил, что его жена и уже взрослая дочь ведут себя странно. Помрачнели. Шушукаются. Часто бегают в туалет. Подслушал: обе собираются к врачу. Попытался аккуратно выяснить, в чем дело. Те сначала отмалчивались, но потом признались: у них – то ли глисты, то ли еще какая-то мерзость. Такие мелкие красные червячки: стоит жене с дочкой посидеть в туалете – обязательно появляются.
Выслушав все это, Малышев для виду немного поскорбел вместе с родными, а потом сообщил:
– Дуры мои любимые! Не надо вам идти к врачу. Это мотыль!
Он был фанатом подледного лова. Собравшись с друзьями на рыбалку, купил мотыля, но поездку по каким-то причинам пришлось отложить. И тогда он положил кулек с мотылем в старый чулок жены, завязал покрепче – и отправил в туалетный бачок. В проточную воду. Только вот не учел, что в чулке – дырка. Стоило дамам, сделав свои дела, спустить воду – здравствуйте, красные червячки!
Ну, жена с дочкой его, конечно, чуть не убили. Говорили, что сам он дурак. И велели больше в бачок ничего не класть.
Малышев послушался. Двое против одного – тут не поспоришь.
* * *
В те дни, когда я появился в «Советском спорте», редакционный народ пребывал в возбужденном предпраздничном настроении. Через три недели газете должно было исполниться 50 лет. Все ждали: одни – государственных наград, другие – премий, третьи – возможности погулять на банкете.
Плюс было запланировано коллективное фотографирование – у Ленина в Лужниках. Туда отправились все, кроме дежурных. В нашем международном отделе дежурным, по понятным причинам, назначили меня, как не заслужившего пока право быть запечатленным на столь важном снимке.
Перед тем как отбыть, начальники (а для меня все тогда были начальниками) дали мне инструкции на все случаи жизни. Объяснили, что вообще-то все материалы в очередной номер уже засланы, но, конечно, могут прийти какие-то важные новости, и тогда я должен позвонить ведущему редактору Оресту Петровичу Шевцову. Вот номер его телефона. Сообщили, что часов в шесть вечера из типографии привезут полосы и мне предстоит внимательно прочитать все, что подготовлено нашим отделом, а если, не дай бог, я обнаружу какую-то ошибку (прежде всего смысловую; на русский язык обращать внимание не нужно – для этого есть корректоры), то обязан позвонить тому же Шевцову. И, наконец, уточнили, что сами в редакцию в этот день уже не вернутся (там, в Лужниках, есть отличная шашлычная) и что покинуть свой пост я могу исключительно с санкции Шевцова, которому должен позвонить, прежде чем уйду домой.
Вы только представьте – первое дежурство! Чувство ответственности переполняло меня до такой степени, что я даже сидеть не мог и метался из угла в угол нашей комнаты. Ежеминутно следил за новостями, но ТАСС молчал, а больше им и взяться было неоткуда. Расскажу – не поверите: главным источником зарубежной спортивной информации были тогда для «Советского спорта» сообщения «Франс Пресс», так называемые ленточки, которые нам по дружбе откладывали в московском офисе агентства, а редакционный шофер их каждое утро забирал. Да, некоторые сообщения были с суточной бородой, но в нашем отделе и это считалось подарком судьбы.
В шесть часов вечера из типографии привезли первые оттиски полос, и я углубился в чтение – в высшей степени внимательно и чрезвычайно неторопливо. Изучил все, как под микроскопом, и уже собирался в соответствии с инструкцией отнести полосы в бюро проверки, но тут мой взгляд остановился на заголовке к репортажу с чемпионата мира по боксу, который в те дни проходил в Гаване. Заголовок выглядел так:
ПЕРВАЯ МЕДАЛЬ В ГАВНЕ!
Это потом я услышал тысячу репортерских баек о пропущенных буквах и словах, посмотрел фильм Тарковского «Зеркало», где матери главного героя кажется, что при наборе текста допущена ошибка и в слове «главнокомандующий» отсутствует буква «л», и познакомился со стариком, заведующим корректурой, который в тридцатые получил срок за отсутствие «г» в слове «Ленинград». А тогда, в начале июля 1974-го, я, ничего еще не знающий и не умеющий, покрылся холодным потом и стал названивать Шевцову, а когда он снял трубку, несколько раз выкрикнул:
– В Гавне! В Гавне!
Надо отдать должное Оресту Петровичу. На мои крики он не отреагировал и, помолчав, абсолютно спокойным голосом спросил:
– Кто это?
– Гескин, – сказал я.
– Кто такой Гескин? – спросил Шевцов.
– Из международного отдела. Внештатный корреспондент, – промямлил я.
И вот тут Ореста Петровича прорвало. Очень коротко, несколькими фразами, используя исключительно непечатную лексику, он объяснил мне: (а) кто я такой; (б) кто такие мои начальники, оставившие дежурить внештатника и не предупредившие об этом его, Шевцова; (в) что если звонишь заместителю главного редактора, который в данном случае является еще и ведущим редактором, желательно здороваться; и, наконец, (г) что корректоры давным-давно нашли пропущенную букву и исправили ошибку. После чего он еще раз напомнил мне, кто я такой, и бросил трубку.
Я перевел дух. Уфф… Ничего подобного мне прежде слышать не приходилось, и я даже зауважал этого незнакомого мне человека, который способен на ровном месте устраивать такие разносы. Пошел к дежурному соседнего отдела, поделился впечатлениями. Тот, посмеявшись, подтвердил: да уж, Шевцов – натура взрывная, еще похлеще может наорать.
И рассказал древнюю совспортовскую легенду о том, как в 1958 году в Филадельфии проходил матч сборных СССР и США по легкой атлетике. Журналистов тогда за кордон почти не посылали, но тут – ввиду чрезвычайной важности турнира – сделали исключение и решением высоких инстанций командировали Шевцова. Во-первых, он был человек проверенный (в конце войны работал в советском генконсульстве в Сан-Франциско и вроде бы даже имел отношение к созданию ООН), а во-вторых, знал английский.
Шевцов улетел за океан, телеграммой сообщил номер телефона в гостинице и час, когда его надо вызвать, чтобы он продиктовал репортаж. Когда пришло время, стенографистка набрала международную телефонную станцию (прямой связи, естественно, и в помине не было), но там, как ни пытались, дозвониться не смогли: нужный номер не отвечал.
Он не отвечал почти два дня, и в редакции уже забеспокоились, не случилось ли со спецкором чего-то нехорошего. Но тут стенографистке, наконец, улыбнулась удача.
– Здравствуйте, Орест Петрович! – начала она. – Как я рада, что все-таки до вас дозвонилась!..
– Не мешайте мне работать! – оборвал ее Шевцов. И бросил трубку.
С годами он, конечно, немного успокоился и бушевал реже. Старика любили, считали его достопримечательностью «Советского спорта» и на пенсию не отправляли. Материалов Шевцов не писал, не дежурил и день за днем проводил в своем кабинете, изредка радуя нас своими прожектами.
Однажды во время редакционной летучки, проходившей в нашем актовом зале, он со словами «Все это глупости!» прервал очередного выступающего и, кряхтя, поднялся на сцену.
– Все, что тут говорят, – глупости! – повторил Орест Петрович. – Неужели вы не видите, что газета катится под откос? Заметки писать никто не умеет, заголовки такие, что хочется повеситься. Я тут посидел, подумал. Вот вам список из трехсот заголовков – предлагаю их на этой летучке утвердить и только их в дальнейшем и использовать. Да, иногда будут повторяться, но ничего страшного. Зато качество.
После чего он все триста заголовков зачитал. Мне запомнился самый первый – «Медленным шагом, робким зигзагом».
* * *
Юбилейный номер газеты с фотографией, на которой весь трудовой коллектив «Советского спорта» чистит себя под дедушкой Лениным, храню с благоговением. Иногда достаю из папки с тесемочками, всматриваюсь в лица.
Вот стенографистка Маша Петрова могучего телосложения, у которой пальцы бегали по клавишам пишущей машинки с такой скоростью, что было не уследить. Нет теперь такой профессии – стенографистка в газете, канула в небытие, а жаль, потому что настоящая стенографистка (а Маша как раз и была настоящая) являлась еще и редактором, и психологом. Успевала, где надо, подправить корявый текст и поговорить с его автором по душам.
Однажды на третьем этаже редакции, как раз там, где располагалось стенбюро, случился пожар, и всех эвакуировали, кроме Петровой, которая заявила, что не выйдет из своей кабинки, пока не примет какую-то заметку. Когда приняла, огонь уже бушевал в коридоре, отрезав героической стенографистке пути к спасению. Подъехала пожарная машина, выдвинула лестницу – как раз на уровень окна стенбюро. По ней Маша и спустилась, предварительно заставив пожарных отвернуться, поскольку, мол, она в юбке.
