История

скачать книгу бесплатно

История
Геродот

Геродота с легкой руки Цицерона принято называть «отцом истории», и этот титул он носит вполне заслуженно, поскольку именно его сочинение заложило основы традиций исторического описания и исторического романа. Его «История» – одновременно первый памятник европейской исторической мысли и великолепный образец художественной прозы. На ее страницах оживают события той эпохи, когда случилось первое «столкновение цивилизаций» и когда греки в кровопролитных сражениях сумели отстоять от натиска персов колыбель европейской культуры и европейского мировоззрения. И книга Геродота, несмотря на свой почтенный возраст (более двух тысячелетий), по-прежнему читается на одном дыхании.

В формате a4.pdf сохранен издательский макет.

Геродот

История

Наставнику своему, Андрею Даниловичу Юркевичу,

учителю гимназии, с признательностью посвящает

    автор и переводчик

Геродот и место его в древнеэллинской образованности

Современная наука может смело гордиться тем, между прочим, что ей удалось открыть истину там, где почтенный эллинский исследователь вынужден был довольствоваться лишь ловким опросом сомнительных свидетелей и сличением их небрежных и невежественных показаний.

    Дж. Магаффи. История классического периода греческой литературы

I

В истории не одной только эллинской, но вообще европейской образованности Геродот занимает выдающееся место. Он стоит на перепутье двух настроений общественной мысли: скептицизма, свободной критики, деятельной любознательности, с одной стороны, легковерия и благоговейного отношения к унаследованному от предков достоянию – с другой. Кроме того, в труде Геродота отразились ярко и в изобилии те свойства эллинского ума и характера, благодаря которым древняя Эллада сделалась на многие века наставницей человечества как в области искусства и науки, так и в сфере общественных и политических отношений. По всей справедливости Геродота можно считать одним из наиболее типичных представителей не только историографии, но известного периода умственного развития вообще. В настоящем предисловии мы желали бы выяснить для читателя положение Геродота в истории древнеэллинской литературы в связи с другими сторонами жизни его современников.

Прежде всего заметим, что почетное звание «отца истории», присвоенное Геродоту Цицероном и сохраняемое за ним до наших дней, может быть удерживаемо лишь с значительными оговорками. Во – первых, в последовательном развитии эллинской историографии ему принадлежит скорее серединное, центральное, а ни в каком случае не передовое положение. Действительно, историки, по времени следовавшие за ним в различных направлениях, могли находить у него и исходные пункты, и отчасти руководящие приемы для собственной литературной деятельности, но вместе с тем труд его представлял собою лишь наиболее выдающееся, почти единовременное явление в целом ряде более или менее удачных и талантливых опытов истории. В числе этих последних были и географико – этнографические, и исторические сочинения милетянина Гекатея*, человека обширной учености и с несомненной наклонностью к критике народных преданий и действительных житейских отношений. Вот почему известный дублинский профессор Магаффи* полагает, что Гекатей Милетский имеет гораздо больше права, нежели кто?нибудь, называться отцом эллинской истории. Другой английский ученый Мьюр* замечает, что с Геродотом из?за титула «отец истории» мог бы с успехом поспорить более ранний историк Харон из Лампсака*. Во всяком случае, без риска ошибиться можно сказать, что появлению Геродота на литературном поприще не только предшествовала, но и содействовала целая школа историков, главным местом действия которых был Милет, первенствовавший в эллинском мире во всех отношениях до начала V века до Р. X.

Во – вторых, наименование «отцом истории» эллинского писателя второй половины V века до Р. X., если принимать наименование это безусловно, как бы закрепляет и освящает не совсем точное представление об эллинской историографии, то представление, согласно которому исторический вид литературы начался для эллинов лишь в весьма позднее время, примерно не раньше половины VI века до Р. X. Подобное представление резко противоречит всем нашим сведениям о патриотизме древнего эллина, о той ревности, какую он всегда обнаруживал к прославлению родины и к достойному чествованию выдающихся услугами личностей с одной стороны, к примерам предков и к предстоящему отношению потомков – с другой. Достаточно напомнить, как нередко уже Гомер внушал своим героям заботливость о доброй славе или страх позора у потомков[1 - См. «Илиада», II, 119; III, 287. 460; VI, 358; XXII, 305; «Одиссея», III, 204; VIII, 580; XI, 433; XXI, 255; XXIV, 433.] и как часто в позднейшее время внимание к оценке будущих поколений служило для эллина одним из сильнейших стимулов деятельности на пользу и во славу родины. При наличии подобного настроения древний эллин должен был живо интересоваться и прошлыми судьбами своего маленького отечества, и сохранением важнейших событий в памяти современников и потомства.

Действительно, у эллина и для эллина история существовала искони; только в разные периоды его развития она облекалась в различные формы, в каждом из таких периодов отличалась особыми характеристическими чертами, верно отражая на себе современное состояние общества, данный в нем уровень понимания окружающего.

Не следует при этом упускать из виду, что именно те части эллинского племени, которые оказались для культуры наиболее производительными, каковы ионийские общины и более всех афинская, отличались обыкновенно широкими демократическими стремлениями и обладали соответствующим общественным устройством. Успехи литературы и смена литературных направлений определялись поэтому, по крайней мере весьма долгое время, поступательным движением огромного большинства свободного населения, а не вкусами и потребностями отдельных личностей, кружков или классов. По тому же самому простота, общедоступность и драматизм изложения составляли неотъемлемые свойства древнеэллинской литературной речи. Эта исконная особенность литературного творчества выгодно отразилась и на произведениях позднейшего времени, когда имелось уже налицо раздробление общества на группы по степени понимания задач и явлений художественных, научных и общественных. Диалогическая форма Платоновых сочинений, частые диалоги и речи от первого лица в сочинениях Геродота и Фукидида*, ясность построения речи у Исократа, Исея, Демосфена*, не говоря уже о более ранних ораторах, были последствием демократизма или общенародности древнеэллинской и прежде всего афинской образованности. Отсюда же объясняется долговременное исключительное господство поэтической формы в литературе.

Древнейшей эллинской историей, одинаково понятной, интересной и достоверной для всех классов населения, были те песни, которые составлялись в гомеровское и догомеровское время: все великое и достопримечательное, по свидетельству того же Гомера, находило себе выражение в песне[2 - См. «Илиада», VI, 357; «Одиссея», I, 351.]. Добродетели Пенелопы, пороки и преступления Клитемнестры* в равной мере становились предметом песни, причем одна из этих женщин должна была возбуждать к себе в потомках любовь и восхищение, а другая отвращение[3 - См. «Одиссея», XXIV, 197. 200.]. Песни составлялись в большом числе, потому что слушатели всегда с наибольшим интересом относились к новой песне[4 - См. «Одиссея», XXIV, 197. 200.].

Отдельные короткие песни и созданные на основе их целые поэмы выслушивались не только с эстетическим наслаждением, но и с полною верою в историческую действительность Гераклов, Ясонов, Агамемнонов, Ахиллов, Несторов и других героев, самих Зевсов, Аполлонов, Афродит. Даже в сравнительно позднее время спорившие между собою государства считали возможным ссылаться на гомеровские поэмы как на авторитетные общепризнанные документы. Непрестанное участие богов и богинь в судьбах героев и простых смертных казалось древнему верующему эллину столь же неизбежным и, так сказать, естественным, как нам кажется выдуманным и невероятным. Тем же авторитетом пользовались и поэмы Гесиода, вместе с Гомером* считавшегося составителем греческой теогонии[5 - См. Геродот, II, 53. Философы-скептики считали этих поэтов подлинными виновниками ложных представлений народа о божестве. Ср.: Геродот, V, 94; VII, 159. 161. 169. 171; Страбон, IX, 1. 10.].

Только спустя века четыре или и того более замечаются в литературе признаки недоверия к повествованиям Гомера, Гесиода и других древних поэтов. Не только философы, как Ксенофан, Пифагор, Гераклит*, порицают творцов греческой теогонии за возведение на богов разных преступлений, но и такой глубоко верующий поэт, как Пиндар*, осмеливается открывать глаза публики на некоторые несообразности в творениях древних учителей. Впрочем рядом с этим Персей, Горгона, стоголовый Тифон, кентавр Хирон, великаны Алкионей, Антей и т. п. для Пиндара действительные существа, только отделенные временем и пространством от воспеваемых им олимпийских или истмийских победителей. Чудесное и сверхъестественное, по мере накопления и распространения точных знаний, все больше и больше возбуждало сомнения и недоверие к прежним авторитетам; многие подробности в произведениях древних поэтов отвергались как преувеличения и выдумки; тем не менее в основе своей они не переставали рассматриваться как исторические свидетельства о конкретных лицах и событиях. В этом отношении особенно поучителен Фукидид. Враг чудовищного и чудесного в истории, он смело прилагает к доисторической старине мерку современности, уничтожая всякую грань между ранними продуктами народной веры и фантазии с одной стороны, и современными историческими ему деятелями – с другой. Существования мифических личностей и событий он не отвергает, принимая их от поэтов на веру, он старается только очистить рассказы о них от всего того, что кажется ему искажением и вымыслом, руководствуясь при этом не чем другим, как данными самих же поэтов да субъективным чувством вероятности.

В этом и в подобных случаях вероятность ошибочно принималась за достоверность, а место научной критики заступал субъективный рационализм.

Как долго Гомер и Гесиод сохраняли для эллина значение историков, лучше всего показывает пример Страбона, одного из просвещеннейших людей Эллады I века по Р. X. «Илиада» и «Одиссея» имеют, по его мнению, историческую основу, которую географ и пытается многократно восстанавливать с помощью приемов древнейших эллинских историков. Вопреки Эратосфену*, Страбон не допускает оценки Гомера с художественной только точки зрения и в одном месте «Географии» замечает, что скорее можно доверять героическим поэтам Гесиоду и Гомеру, нежели Ктесию, Геродоту, Гелланику* и другим подобным.

Ввиду сказанного ясно, что для массы эллинского народа Гомер, Гесиод и вообще древние поэты были настоящими историками и что присутствие в их трудах чудесного элемента скорее укрепляло, а не ослабляло доверчивое отношение к ним наивного эллина.

Таким же значением, только, быть может, в большей еще степени, пользовались следовавшие за Гомером и Гесиодом киклики*, деятельность которых помещается приблизительно между началом олимпиад и концом VI века до Р. X. Киклики черпали материал для своих произведений из того же источника, что и Гомер, подобно ему верили в историческую действительность мифических и легендарных личностей и событий, но обладали меньшим художественным дарованием и преследовали несколько иные задачи. Они стремились обнять мифическую старину во всей полноте ее, начиная от сотворения земли и первого человека и кончая историческим временем; несравненно больше Гомера они были заинтересованы в последовательной передаче длинного ряда событий, наполнявших известный период времени. Киклики или продолжают гомеровские поэмы, или рассказывают о событиях, предшествовавших подвигам и испытаниям гомеровских героев, или отправляются, как от исходных пунктов, от кратких указаний или намеков, содержащихся в «Илиаде» и «Одиссее», и затем развивают их дальше в ряде картин со множеством подробностей и действующих лиц. Художественный интерес боролся у кикликов с стремлением к фактической обстоятельности и хронологической последовательности, благодаря этому позднейшая древность обязана была главным образом кикликам сохранением большинства мифов и героических сказаний; при этом несравненно точнее, нежели у Гомера, басни были приурочиваемы к определенным местностям.

Таким образом, хронология, хотя и весьма несовершенная, и топография, во множестве случаев мифологическая, составляющие необходимые элементы истории, заметно входили в план киклических произведений и приближали их к историческому виду сочинений в позднейшем смысле слова. За такие свойства киклики удостаивались названия «исторических поэтов», и творчество их обозначалось тем же термином, что и составление исторического труда (suggrayfein), а по свидетельству Прокла*, большинство ценило и сохраняло произведения эпического цикла не столько за их поэтические достоинства, сколько за последовательность изложения. С другой стороны, прозаический историк Дионисий из Милета или из Митилены* носил название киклического писателя (kuklograyfoj). Конечно, с точки зрения собственно художественной приемы кикликов не были удовлетворительны, что и отмечает Аристотель в своем рассуждении о поэзии; но тем в большей степени отвечали произведения их интересу публики к истории.

Если от кикликов мы обратимся к элегии, лирике и драме, то и здесь в огромном числе случаев заметим особенное внимание поэтов к историческим фактам, современным и прошлым. Каллип, Феогнид, Солон, Пиндар и другие лирики отводят в своих произведениях видное место историческим событиям, намекам и критическим о них замечаниям. Эсхил, «отец трагедии», ставит на сцену вполне историческую драму «Персы» в трилогической связи с «Финеем» и «Главком»[6 - Тетралогия состояла их пьес: «Финей», «Персы», Главк, «Прометей».] и, по всей вероятности, низводит историческое, близкое ему событие к началам мифическим. Эсхилова трагедия представляет много общего с изображением тех же событий и с освещением их у Геродота. Обрабатывая для сцены мифологические сюжеты, афинские трагики не раз пользовались мифическими именами и положениями для того, чтобы высказываться в том или ином смысле о событиях и личностях современных.

Наконец, всякий знает, что в истории эллинской литературы был особый вид драмы, так называемая древняя аттическая комедия с Аристофаном во главе, вся посвященная наблюдению и оценке современных исторических явлений, между прочим, по сравнению с фактами прошлого, и несомненно свидетельствующая о живейшем интересе афинского народа к отечественной истории.

Как бы в противоречии с этим, так сказать, историографическим настроением и поэтов, и публики стоит общеизвестный факт сравнительно позднего появления в Элладе историографии прозаической, посвященной собственно записыванию или восстановлению исторических данных и распределению их в смысле хронологической и прагматической последовательности. Дальше этого эллинская историография и не пошла; она никогда не поднималась до задачи выяснить тот порядок, или закон, по какому следуют одна за другой группы общественных явлений, объединяемые в данный период господствующим настроением мысли и чувства и обнаруживающие в своей последовательности постепенное совершенствование.

Дело в том, что во всех поименованных выше случаях изложение и задачи истории находятся в подчинении у поэзии, в зависимости от поэтической или художественной тенденции автора, подобно тому как в той же поэзии находили себе выражение религиозные потребности древнего эллина, стремление его к точному знанию, вопросы личной и общественной морали и т. п. Правда, такая совместность в разработке задач дала в результате неподражаемые гомеровские поэмы и немного лишь уступающие им аттические трагедии, обеспечивая в то же время силу, продолжительность и всесторонность воздействия на публику. Тем не менее дальнейшие успехи умственной производительности древнего эллина достигнуты были при посредстве дифференцирования предметов и тенденций и образования отдельных дисциплин на месте первоначально общей творческой деятельности поэтов. Единовременно с этим совершалось в обществе расчленение на группы по свойству стремлений каждой из них, по степени разумения ими теоретических и практических вопросов, причем органом нового движения являлась литературная прозаическая речь, которой пользуются для различных целей историки, географы, ученые, философы, ораторы. Задачей поэзии становилось не изображение внешних событий, но все более и более детальное воспроизведение душевных состояний типических личностей. Потребность в истории искала более соответствующего удовлетворения. Правда, вскоре не замедлила обнаружиться и отрицательная сторона процесса дифференцирования: первый великий прозаик Гераклит имеет в виду только отборную публику и пишет темной речью; за ним следуют в том же направлении несколько других философов; изысканностью и относительной неясностью речи отличаются Эсхил и Фукидид, но в общинах демократических, особенно в Афинах, это значительно умерялось противоположным общественным настроением[7 - «У нас одни и те же лица, – замечает Перикл, – ведут и свои домашние и политические дела; отдаваясь другим занятиям, наши сограждане достаточно понимают политические вопросы. Лишь мы одни считаем не бездеятельным только, но и бесполезным человека, который вовсе не участвует в общественных делах». Фукидид, II, 40. Ср. Геродот, V, 29: хорошие земледельцы – достойные правители государства.].

Условия, благоприятные для дальнейшего преуспеяния, сложились еще раньше в колониях, преимущественно малоазийских. Географические удобства, благодатные свойства климата, отсутствие стеснительных привилегий и предрассудков, покинутых в метрополии, быстро создавали на новых местах материальный достаток и будили дух предприимчивости и исследования; необходимость устраиваться сызнова в новой обстановке и рассчитывать во всем на собственные силы, многоразличные сношения с иноземцами воспитывали в колонистах чувства независимости, терпимости и равенства, возбуждая вместе с тем сознательное, критическое отношение к окружающему. Торговля и знакомство с отдаленными странами и народами расширяли географический кругозор колонистов и исправляли некоторые мифологические представления, заменяя их точным знанием местностей и обитателей. Наконец, правильные сношения с Египтом, установившиеся с конца VII века до Р. X. – Навкратис был основан в ол. 37, 3*, – открывали древнему эллину чудесный оригинальный мир с культурой, во многом опередившей эллинскую образованность, с неизвестным еще для эллинов запасом точных знаний по математике и астрономии; с этого времени посещение Египта становилось чуть ли не обязательным для образованных или ученых людей Эллады. В частности, сношения с Египтом обеспечивали для эллинов более или менее правильное получение папируса, сравнительно удобного и дешевого писчего материала; употребление его было необходимым условием прозаической письменности и в то же время облегчало распространение знаний в массе.

Во главе умственного и экономического движения стоял до начала V века Милет, хотя о какой?нибудь централизации в то время не может быть и речи. Каждая область, каждый островок, каждый город, находившиеся в благоприятных условиях для деятельности, развивали собственные силы, привнося что?либо свое, оригинальное, в общую сокровищницу древнеэллинской образованности. Благодетельные последствия этой независимости и многочисленности культурных центров в древней Элладе настойчиво и многократно отмечает один из недавно умерших знатоков эллинской древности Т. Бергк*[8 - Бергк обращает внимание на то, что даже жители одной Аттики, т. е. в политическом смысле афиняне, разнились между собой по отдельным деревням и околоткам.], .

Вот те условия, при которых вступила в литературу прозаическая речь в древней Элладе, возникла и окрепла эллинская историография как особый вид литературы с собственными задачами и приемами изложения.

II

По словам Страбона, проза развилась постепенно из поэзии. «Прежде, – говорит он, – появилось на свет и приобрело славу поэтическое изложение; потом, подражая ему, разрешая стих, но сохраняя прочие поэтические особенности, писали свои произведения Кадмы, Ферекиды, Гекатеи; затем позднейшие писатели, постоянно отнимая что?либо из поэтических свойств, низвели речь до ее настоящего вида, как бы с какого?нибудь возвышенного положения»[9 - Основанием для такого взгляда могли служить примеры Акусилая, переложившего поэмы Гесиода в прозу, Гелланика, писавшего прозой и стихами, наконец, предание об эпическом поэте Евмеле* (ол. 9), будто бы написавшем прозой историю Коринфа.]. Мнение Страбона, до последнего времени господствовавшее в филологической литературе, имело под собой, между прочим, видимую хронологическую последовательность поэтических и прозаических произведений, источник его – тот же самый, что и другого, еще более распространенного и не менее ошибочного представления о возникновении аттической драмы из эпоса и лирики. На самом деле каждый вид эллинской литературы, равно как и прозаический отдел ее, имел свое собственное начало, которое может быть прослежено до незапамятной древности.

Подлинный источник прозы – обыденная разговорная речь, а подлинно первоначальный опыт ее – та запись или надпись, которая впервые понадобилась древнему эллину для сохранения на память какого?либо события из личной, семейной или общественной жизни.

Уцелевшие до нашего времени обломки древнейшей прозаической письменности, принадлежащие далеко не первым шагам на этом поле, отличаются такой краткостью, отрывочностью, примитивностью изложения, что не позволяют и думать о влиянии поэзии на первые опыты прозы или о преемственной зависимости последней от первой. Отрывки эти неопровержимо свидетельствуют, что с самого начала эллинская проза шла своей дорогой и первыми успехами обязана была собственным усилиям, а не услугам поэтической речи. В этом именно смысле высказывается и упомянутый выше немецкий ученый. «Уже в самом начале, – замечает Бергк, – старательно соблюдалась пограничная линия между поэтической и прозаической речью. Изложение прозаическое было просто и безыскусственно; предложения и мысли располагались в нем в ряд, слабо связанные между собой. Достойно внимания, как поэзия, задолго до того достигшая соединения предложений в периоды и мастерски ими пользовавшаяся, как она мало воздействовала на прозу древнейшего времени. Прозаическая речь, движущаяся по гладкой поверхности, представляла с самого начала отдельный вид, умышленно (?) отрекавшийся от искусственных средств поэзии».

Прежде всего трудно допустить, чтобы древний эллин, по усвоении финикийского алфавита и по применении его к фонетике родного языка, долго воздерживался от употребления прозаического письма для различных ближайших целей. Дошедшие до нас надписи не восходят дальше VIII века до Р. X., но это не значит еще, что более древних надписей вовсе не было. Для позднейших историков, не исключая и Геродота, важнейшим источником достоверных сведений о старине служили краткие документы, хранившиеся в храмах и на публичных местах городов. Это были главным образом списки имен государственных чиновников – в Спарте царей и эфоров, в Афинах архонтов – или же жрецов, жриц и победителей на народных состязаниях. Так, известны перечни жриц Геры Аргосской и жрецов Посейдона в Галикарнассе, списки победителей на Олимпийских играх, с начала III века до Р. X. легшие в основу счисления по олимпиадам, и на других общеэллинских празднествах; наконец, существовали списки победителей на Карнейском празднестве в Спарте. Подобные документы содержали в себе рядом с именами и краткие заметки о выдающихся современных событиях. Сверх того было немало надписей на пограничных столбах, на пожертвованных в храмы предметах: треножниках, статуях и т. п. Святилищем, богатейшим подобными приношениями, было, несомненно, дельфийское. Гробницы также часто украшались надписями. В этих случаях в надписи входили более или менее определенные хронологические даты и краткие повествования о подвигах отдельных граждан или целых государств.

По мере развития городов памятники письма умножались и увеличивались в объеме; колонии шли, разумеется, впереди метрополии. Отдельные распоряжения властей или постановления Народных собраний, коммерческие сделки и политические договоры, наконец, собрания законов – все это требовало прозаического письма и подготовляло вкусы публики к чисто литературным произведениям в прозе. Древнейшее писанное законодательство Залевка* появилось в Локрах Эпизефирских около 660 года до Р. X., а вскоре после того для Катаны и других халкидских колоний в Великой Элладе обнародованы были так называемые законы Харонда*. В 621 году появилось в Афинах записанное обычное право Аттики под именем законов Дракона*, а в 694–м выставлены на афинской площади Солоновы законы*.

Лет двадцать – тридцать спустя появляется в Милете (около ол. 50) первый опыт прозы для целей литературных, именно историко – географический труд Кадма*, первого прозаического писателя, по свидетельству Плиния, Порфирия* и других. За ним следовал целый ряд историков – прозаиков, обозначаемых обыкновенно по почину Фукидида именем логографов. Памятниками этого периода историографии, не включая сюда Геродота, служат для нас сравнительно немногочисленные и ничтожные отрывки нескольких логографов[10 - В разряд логографов заносит Фукидид и Геродота, – Геродота, быть может, преимущественно перед прочими. Так были названы им предшествовавшие историки-прозаики в отличие от поэтов. Гекатей называется у Геродота ???????? прозаиком, как Ктесий называет самого Геродота. Из новых ученых Крейцер, а за ним и другие перевели Геродота из рядов «логографов» в число «историков». У Фукидида, от которого заимствован термин, слово «логографы» имеет общее значение «прозаических писателей».]: Гекатея из Милета, Акусилая из Аргоса беотийского, Харона из Лампсака, Ксанфа из Лидии, Гелланика из Митилены и Ферекида из Лера*. От прочих уцелели одни имена, да разве названия сочинений: Кадм и Дионисий из Милета, Гиппий из Регия, Деиох и Бион из Проконнеса, Дамаст из Сигея*, Евгеон из Самоса, Демокл из Фигел, Евдем из Пароса, Амелесагор из Халкедона «и многие другие», заключает Дионисий. Все это были предшественники или старшие современники Геродота; каждый из них прибавлял что?либо к эллинской историографии и в смысле материала, и в смысле усовершенствования прозы и выработки соответствующих приемов. Усиленная деятельность логографов свидетельствовала, что в обществе возрастал живой интерес к предметам географии, этнографии, хронологии, истории самим по себе, независимо от художественного изложения.

То самое, что прежде составляло задачу и давало мотивы для поэтической разработки, излагалось теперь простой разговорной речью без поэтического воссоздания душевных состояний героев, с единственным намерением закрепить факты письмом. Сходство с прежними поэтами обнаруживалось в миросозерцании, отчасти в материале, в неизменной вере в мифические события, но тем очевиднее становилась разница между поэтами и историками в обращении с материалом. И у историков немногие достоверные данные мешались со всякого рода мифами и баснями, документальные хронологические показания заносились в один ряд с вычислениями по мифологическим родословным. Но само обнажение письма от красот поэтического вымысла способно было возбуждать сомнение в достоверности или возможности некоторых, по крайней мере наиболее чудовищных, образов и положений, призывало читателя к критике.

Источниками для логографов, как историков прошлого, служили, кроме скудных документальных свидетельств, те же самые устные предания, из которых черпали поэты, рассказы жрецов и, наконец, произведения этих самых поэтов. Таким образом значительная доля труда логографов в этой области сводилась к прозаическому переложению известий о лицах и событиях, воспетых ранее Гомером, Гесиодом, кикликами и другими поэтами. Акусилай перекладывает в прозу, не без некоторых отступлений впрочем, поэмы Гесиода, Дионисий из Милета называется «киклическим писателем», а иные киклики цитировались в древности как «поэтические историки». Только в таком смысле можно и доyлжно допускать влияние поэзии на прозаическую историографию и некоторую преемственность последней от первой. Влияние другого рода, более прямое и действительное, поэзии на прозу принадлежит позднейшей поре историографии, обнаруживаясь впервые на Геродоте. И в этом отношении аналогия прозы с драмою очевидна: о влиянии эпоса на драматургов доэсхиловских мы не знаем ничего, тогда как Эсхил, по преданию, называл свои трагедии крохами от гомеровской трапезы. Достаточно вспомнить здесь, как ближайший наставник Геродота Паниасис обработал Геракловы легенды* в четырнадцати песнях и в значительной поэме изложил странствования ионян и судьбу их колоний и как наш историк под влиянием родственника – поэта обращал особенное внимание на те же предметы. Потом зависимость Геродота от эпической поэзии не подлежит сомнению. «Один только Геродот был вполне гомеристом», – замечает о нем Лонгин*. Близость к Гомеру видна на каждой странице Геродотова текста, доказана учеными давно и состоит не в тождестве отдельных только слов и оборотов, но также во всем плане труда и в общем его характере.

При некоторых индивидуальных особенностях древнейших историков в соединении с последовательным преуспеванием историографии, труды логографов имели многие общие черты. Согласно господствовавшему в обществе интересу к судьбе колоний и их метрополий, к древним эллинским родам и племенам, к посещаемым народам и странам, сочинения логографов распадались по содержанию, говоря вообще, на историко – генеалогические и географико – этнографические. Первые состояли главным образом в последовательном изложении судеб героев местных и общих, с прибавлением в начале космогонии и теогонии и с переходом в конце к историческим личностям и событиям, вторые – в перечислении географических пунктов с упоминанием относящихся к ним предметов: обитателей, животных, растений, храмов и т. д. и т. д. Истории городов (ktiyseij poylewn) приурочивались к судьбам племен или родов и излагались по мифологическим родословным.

Для характеристики сочинений первой категории мы ограничимся немногими примерами. От одного из логографов, Ферекида, осталось около 120 отрывков его «Истории», уже в древности делившихся на десять книг. Это – ряды легенд, приуроченных к Фессалии, Беотии, Арголиде и другим частям Эллады и расположенных в хронологической последовательности. «Героегонии»* предшествовала, должно быть, вкратце, теогония, а заключение составляли, по всей вероятности, еще более краткие упоминания об исторических деятелях с относящимися к ним историческими событиями: так, род Филаидов доведен до марафонского победителя, упоминается скифский царь Иданфура, очевидно, Геродотов Иданфирс, относящийся к концу VI века до Р. X. Потомство Аполлона, Посейдона, Геракла, Персея, Агенора, Инаха и других, начиная от божественных родоначальников их и кончая человеческими представителями, излагались на основании народных сказаний и поэтических произведений, с большими или меньшими подробностями, в порядке смены одного поколения другим. Во многих случаях историк отступал от общераспространенной редакции различных сказаний. Одно это обстоятельство способно было поколебать веру читателей в священную неприкосновенность традиций.

Так, по Гесиоду, Тифон низвергнут в Тартар, а у Ферекида он погребен живым под островом Питекуса; у него особые варианты генеалогии Ехидны, сказания об Электрионе и Амфитрионе, о задушении Гераклом змей и пр.

От «генеалогий» другого историка, Гекатея, уцелело 37 отрывков, составляющих ничтожный обломок героической истории Эллады. Это был перечень поколений Девкалиона и других эллинских героев, родоначальников отдельных частей эллинского племени, и этот историк в изложении судеб героев не раз уклонялся от общепринятых редакций. Если нет никаких следов того, чтобы Гекатей связывал героогонию с теогонией, все же несомненно, что человеческий род он ставил в преемственную связь с мифическим поколением героев и богов. Так, свою собственную родословную он возводил в шестнадцатом колене к божеству[11 - Геродот, II, 143.].

По тому же плану построена была историческая хроника Гелланика, охватывавшая собою мифическую старину Арголиды, Фессалии, Аттики и Троянскую войну под видом повествований о потомстве Форонея, Девкалиона, Кекропа и Атланта; в истории Аттики он спускается до Пелопоннесской войны включительно.

Насколько можно судить по Диодору Сицилийскому*, Дионисий из Милета пытался составить нечто вроде цельной истории Эллады, начиная от времен мифических и кончая событиями, современными писателю. О плане сочинения можно составить себе понятие по тому же Диодору, неоднократно заявлявшему, что в изложении он следует за Дионисием Милетским. Не без основания Крейцер* приписывает труду логографа единство плана не хронологическое только, но и прагматическое; ряды и группы мифов о героях следуют одни за другими не столько в порядке хронологической последовательности и не по отдельным местностям, сколько по внутренней связи между ними со стороны содержания.

Если бы логографы остановились на этой ступени историографии, то и тогда деятельность их представляла бы значительный шаг вперед сравнительно с «историческими поэтами». Логографы обратили первостепенное внимание на местные сказания, которые при всей недостоверности отдельных фактов и подробностей, в них сообщаемых, содержали важные указания на исторические отношения далекого прошлого: на движение племен, на взаимные их отношения, на судьбы различных местностей, памятников и т. п. Потом, только благодаря логографам сохранились для позднейшей древности и для нас многие варианты мифов более первобытной формации, нежели гомеровские или гесиодовские повествования о тех же или иных событиях и лицах. Наконец, случаи уклонения от законодателей теогонии и героогонии были поучительны сами по себе, тем более что они имели за собой также авторитет давности или принадлежность определенному святилищу. Но логографы на этом не остановились.

Им принадлежат первые попытки введения в литературу точной хронологии. Самое видное место в этом отношении занимает Гелланик, воспользовавшийся списком жриц Геры Аргосской (????????) для хронологического распределения эллинской истории и мифологии. Конечно, начало списка было мифологическое: во главе его стояло имя Ио; но он нисходил до времени самого историка. Тот же историк впервые обработал для целей историко – литературных другой подобный список, ???????????, победителей на Карнейских состязаниях с ол. 26; по всей вероятности, с именами победителей внесены были в летопись выдающиеся факты из истории литературы. Подобного характера были, как можно предполагать, «Летописи лакедемонян» и «Летописи лампсакийцев» Харона.

С другой стороны, логографы, как замечено уже выше, имели дело не только с мифическим прошлым, для точного ознакомления с которым они располагали крайне скудными средствами; не один из логографов обращался и к чисто историческим и современным событиям. Предшественником Геродота в этом отношении был, кроме Гекатея, Ферекида, Гелланика, также Харон из Лампсака. Он составил историю Персии (???????), посвященную, между прочим, тем же событиям, что и труд Геродота, именно эллино – персидским войнам, и доведенную дальше очищения Сеста. «Летописями Лакедемона», как и «Историей Персии», весьма вероятно, пользовался и Геродот.

Заслуги логографов не ограничивались и этим: у некоторых из них мы находим первые опыты критики. Так, историческое сочинение Гекатея начиналось замечанием, что «он будет излагать только то, что кажется ему достоверным, ибо многие повествования эллинов до очевидности смешны». Ввиду такого вступления нельзя сомневаться, что историк относился к материалу с разбором, что многие басни были отвергнуты им как вымыслы. Отрывки 346, 349 и 357 – единственные уцелевшие образчики скептицизма историка. В первом из них он предлагает разуметь под Кербером о трех головах огромную змею, обитавшую на Тенаре, причем объясняет по – своему превращение ее в собаку преисподней: «потому что укушенный ею неизбежно тотчас умирает от яда». В отрывке 349 историк отвергает всякое отношение Гериона к Иберии и странствование Геракла к острову Эрифея по ту сторону Столпов: «Герион был царем того материка, что подле Амбракии и амфилохов, из этой?то страны и угнал коров Геракл». В третьем из названных отрывков Гекатей вместе с некоторыми другими отрицал прибытие Египта в Аргос: «Так называется, – заключает он, – в Аргосе мыс, на котором творят суд аргивяне». Сюда же можно отнести и фрагмент 72, в котором Гекатей объясняет происхождение названия реки Инах у амфилохов, отличной от реки того же имени в Арголиде.

Характеристическими образчиками первоначального рационализма могут считаться Гекатеевы этимологии, в большом числе попадающиеся даже в его отрывках. Так, имя города Синопы есть для него испорченное Санапа, а Санапой назван город от пьянствовавшей амазонки, ибо у фракийцев пьяницы называются санапами: «Пьяница – амазонка прибыла из этого города к Литиде». Остров Тенедос, по Гекатею, значит «жилище Тенна» (????? ????); Микены названы от верхней части рукоятки меча (?????), потерянной на том месте; город Хиос на острове того же имени назван так или по имени Океанова сына Хиоса, или от снега (????), или от нимфы Хионы и других. Характеристическими назвали мы подобные этимологии потому, что, в сущности, в том же роде была вся критика первых историков, не исключая в большинстве случаев и самого Геродота, даже Фукидида, относительно далекой старины. Единственным основанием для такого рода критики является субъективное чувство вероятности или невероятности данного известия или объяснения. Тот же самый скептик Гекатей, равно как и другие ранние историки Эллады, обыкновенно признавали историческую реальность тех событий и лиц, относительно которых у них не было других свидетельств, как народные предания или поэтические произведения. Только отдельные данные этого мифологического прошлого, противоречившие усилившемуся требованию естественности, возбуждали сомнение и отвергались как невозможные. При этом скептик вовсе не входил в те исторические условия и в то умственное и общественное состояние своих предков, которые одни способны были произвести на свет то или другое «невероятное» сказание, дать содержание для этого последнего, и знакомство с которыми обязательно для понимания их бытового смысла и значения как памятников известной степени умственного развития. Впрочем, у Геродота мы найдем не один пример объективной критики, когда он, не полагаясь на личное чувство вероятности и не принимая вероятность за достоверность, обращается для поверки известия к другим источникам: к наблюдению на месте, к заранее собранным сведениям о местностях и лицах, к сравнению и т. п.

Не может быть сомнения, что и позднейший из логографов, Гелланик, применял к своим источникам такие же приемы критики, как и Гекатей. По крайней мере известно, что вопреки общераспространенному мнению он уверял, что Троя не была разрушена эллинами до основания, что виновниками государственного устройства Спарты он называл Прокла и Еврисфена*, а не Ликурга, о котором вовсе не упоминал[12 - Страбон, XIII, 1, 42; VIII, 5, 5.].

У логографов мы находим также начатки литературной критики, образцами которой может служить мнение Харона о принадлежности «Навпактийской поэмы» поэту из Навпакта, а не из Милета, как утверждали многие, а также нередкое разногласие Гекатея с Гесиодом и другими поэтами.

Дальнейший успех историографии должен был состоять в усилении интереса к близким и современным событиям, к таким предметам и лицам, относительно которых можно было собрать сведения в достаточном количестве и проверить их, и соответственно с этим в возможно полнейшем устранении из истории предметов мифической или героической старины, в то время совсем еще недоступных для точных изысканий. Таков и был ход эллинской историографии на самом деле, – и заслуги логографов в этом направлении были чрезвычайно важны.

Если бы до нас дошла одна только общая характеристика логографов, сделанная Дионисием Галикарнасским*, то и тогда первые историки Эллады представлялись бы нам не только историками, но едва ли не в большей еще мере и географами. «Одни из них, – по словам ритора I века до Р. X., – записывали эллинские, другие – варварские повествования, не связывая их между собою, но располагая по народам и городам и излагая отдельно одни от других. Преследовали они одну и ту же цель: сделать общеизвестными все памятники, какие только хранились у туземцев и были рассеяны по народам и городам, именно лежавшие в храмах и других общественных зданиях записи, в том самом виде, в каком находили их, ничего к ним не прибавляя и не убавляя, в том числе были и некоторые мифы, благодаря своей древности пользовавшиеся доверием, а также рассказы об удивительных происшествиях, кажущиеся слишком ребяческими нынешним читателям».

Наблюдение Дионисия подтверждается уцелевшими отрывками не только географических трудов первых историков, но самых «генеалогий» их, или «историй». Переходя из города в город, из страны в страну, собирая в них местные сказания о прошлом и запасаясь сведениями о разного рода достопримечательностях в настоящем, логографы распределяли добытый материал прежде всего в топографическом порядке, а затем приуроченные к различным географическим пунктам легенды излагали по генеалогиям. Таковы «истории» Ферекида, Гекатея, Акусилая и других; не подлежит сомнению, что в так называемых «генеалогиях» нередко находили себе место сведения географические, и наоборот: в сочинениях собственно географических попадались отступления в историю той или другой местности, того или другого древнего рода. Как сохранившиеся отрывки, так и замечание Дионисия показывают, следовательно, что труды логографов были результатом более или менее продолжительных путешествий, наблюдений и отчасти изысканий на месте, вот почему наиболее выдающиеся логографы были прежде всего весьма усердными путешественниками и в этом отношении подготовляли появление Геродота: Гекатей и Гелланик, по всей вероятности, посетили бо?льшую часть известного тогда мира[13 - Гекатей называется у Агафемера* «много странствующим» (??????????); ему приписывается усовершенствование Анаксимандровой географической карты*; Гелланик носит эпитет «много знающего».]. Рядом с мифами и легендами, тщательно заносимыми в свои сочинения, логографы впервые открывали для читателей множество стран, городов, племен, культов и других неведомых дотоле предметов и сами благодаря опыту становились просвещеннейшими людьми своего времени[14 - Геродот свидетельствует о политической мудрости своего предшественника. См. V, 35–36. 125.]. Таким путем в обществе увеличивался запас точных разнообразных сведений, а вместе с ним усиливалась любознательность и охота к дальнейшим изысканиям, внимание к близкому или современному ослабляло интерес к баснословной древности.

Сохранившиеся фрагменты Гекатея или лидийца Ксанфа не позволяют сомневаться в том, что географические труды первых историков представляли собой своего рода энциклопедию знаний о местностях, посещенных лично или упоминаемых и описываемых со слов других лиц. Название страны, поименование жителей ее, перечисление городов, рек, гор, озер, иногда определение расстояний между ними и т. п. служили во многих случаях только пунктами отправления для сообщения сведений о естественных свойствах местности, о тамошней растительности и животных, об образе жизни и общественном устройстве обитателей, о культах и храмах и т. д. и т. д. Так Гекатей останавливается на особенностях Египта, на Ниле и его разливах, на крокодилах, гиппопотамах и других животных. Местность близ города Адрии он называет весьма благоприятной для скотоводства, а относительно фракийских жителей, пеонов, сообщает, что они приготовляют себе напиток из ячменя или проса и вымазываются коровьим маслом.

От лидийца Ксанфа уцелели отрывки с весьма интересным содержанием, историческим и бытовым. Лидийский историк в описании страны несомненно касался тех самых предметов, о которых позже пришлось говорить Геродоту: царствования и судьбы Креза и других владык Лидии, смены династий Гераклидов и Мермнадов и т. п. Ксанф отмечал геологические перевороты, которым в разное время подвергалась Лидия и вследствие которых она превратилась из дна морского в материк, говорил о передвижениях различных племен, о смешанных половых отношениях, об обрезании женщин, сообщал мифы о богах, героях и о доисторических царях Лидии.

Итак, уже до Геродота эллинская историография обрабатывалась с большим усердием множеством писателей. Наиболее раннюю ступень ее составляло поэтическое воспроизведение прошлых и современных событий с преобладанием художественной тенденции, с попытками, нередко весьма удачными, психологического анализа действующих лиц, но с наклонностью к морализации и со слабым интересом к достоверному установлению отдельных фактов, их времени и места. Ранние опыты прозаической историографии обличают в авторах предпочтение к событиям и личностям мифологическим, относительно которых они располагали почти тем же самым материалом, что и древнейшие поэты. Но у историков прозаических, в значительной мере освободившихся от эстетических тенденций, стояли на первом месте требования хронологии и топографии событий, то есть необходимые условия правдивой истории. Кроме того, в некоторых случаях они спускались до личностей и событий вполне исторических и современных, в этой части своих трудов пользуясь и документальными источниками. Большое внимание они оказывали географическим и топографическим данным, которые добывались ими во время путешествий, и вводили в свои труды начало рациональных объяснений и исторической критики. Примерами рационалистической географии того времени могут служить, например, попытки Гекатея приурочить к определенному по возможности местожительству гомеровских пигмеев, воюющих с журавлями, и объяснить источник самих этих войн, а равно попытку перенести Гериона из неопределенного далека в Элладу.

К числу логографов Фукидид и отчасти Дионисий Галикарнасский относят и Геродота.

III

По времени жизни и отчасти по характеру литературной деятельности Геродот принадлежит первой половине Периклова века, который с полным основанием может быть назван веком рационализма в Элладе. Детство и юность провел он в знаменательнейший период эллинской истории – победоносной борьбы эллинов с варварами, живейших воспоминаний об этой борьбе и торжества Афинской республики как спасительницы Эллады; в возрасте возмужалом историк был свидетелем быстрого возрастания Аттики, политического, умственного и экономического, напряженной борьбы партий в демократических Афинах и занятия ими первенствующего положения не в Элладе только, но в целом известном тогда мире[15 - Сам Геродот приурочивает начало процветания Афин к ол. 67, 4 (510 до Р. Х.), т. е. ко времени установления клисфеновской демократии (V, 78).]. Хотя в труде Геродота и содержатся несомненные указания на то, что историк пережил по крайней мере первые годы Пелопоннесской войны, однако из того же самого труда видно, что по своему миросозерцанию и пониманию окружающего он стоял в то время уже позади совершившихся перемен и что события Пелопоннесской войны и тогдашнее состояние эллинских государств оказывали мало влияния на ранее сложившийся образ мыслей историка[16 - Магаффи заходит слишком далеко, когда в труде Геродота отрицает присутствие следов влияния перикловских Афин на мировоззрение и язык писателя. Вместе с тем теряет свою силу предлагаемая им в объяснение этого явления догадка, будто Геродот явился в Афины с готовым сочинением и здесь только дополнял и исправлял его: «Вероятнее всего, пришел он уже с готовым текстом и лищь правил и совершенствовал его, заполняя досуг».].

И в другом еще отношении Геродот находился на перекрестке различных направлений: он родился и первоначально воспитывался в персидском подданстве, в то еще время, когда владычество персов казалось всемогущим и несокрушимым, потом подвергался изгнанию за деятельное участие в борьбе с тираном в родном городе. Но боyльшую и наиболее плодотворную пору жизни историк наш провел в совершенно иных условиях: в продолжительных путешествиях, в общении с выдающимися личностями Перикловых Афин, в среде граждан, славившихся терпимостью и человеколюбием и пользовавшихся широкой политической свободой; это были те самые граждане или близкие потомки их, которые победой на Эвримедонте (466/65 г. до Р. X.) содействовали освобождению и его родного города от персидского владычества и тирании.

Природные дарования, необыкновенно богатый личный опыт, влияние пробуждающейся в обществе критики соединялись в Геродоте с глубокой верой в божество, в божеское мироправление, ревниво, на каждом шагу следящее за соблюдением меры не только в житейских отношениях людей, но вообще во всей природе, неизменно восстанавливающее нарушенную справедливость путем «равного возмездия».

Разумеется, наличие точных биографических известий помогло бы нам выяснить подлинный смысл и источники многих особенностей в мировоззрении автора, в его политических и племенных симпатиях и антипатиях и в самом построении истории. Но в этом отношении Геродот разделил участь огромного большинства античных писателей. Ни современники его, ни ближайшие потомки не имели обыкновения закреплять в точных записях хотя бы важнейшие факты из жизни выдающихся литературных деятелей; мы знаем, что такова же была судьба и Фукидида.

Скудость точных биографических сведений о Геродоте восполняется теперь догадками; позднейшие же измышления грамматиков и сообщаемые им предания обязывают читателя к строго критическому отношению[17 - Образцом некритического изложения биографии Геродота может служить в русской литературе книжка Дьячана* «Геродот и его Музы» (1877). На русском языке о Геродоте писали П. Редкин («Геродот и его повествования», 1847) и М. Драгоманов* (1868; не окончено).].

При оценке произведений и известий этого последнего рода, принадлежащих преимущественно византийской эпохе и непосредственно ей предшествовавшей, надлежит иметь в виду наиболее характерную их особенность: позднейшие компиляторы довели до крайности черту изложения, унаследованную от классической поры эллинской литературы и состоящую в умолчании источников, в недостатке различения известий, засвидетельствованных достоверными показаниями, от предположений и комбинаций ближайших предшественников, в том наконец, что и свои собственные соображения и догадки, раз они казались безошибочными, писатели этой поры и этого направления выдают под видом фактических положительных известий[18 - Нередко случалось, что ограничительные выражения предшественников вроде «кажется», «говорят» и т. п. опускались в позднейшей передаче. Нечто подобное мы наблюдаем и у новых филологов. Так, например, О. Мюллер говорит: «wir wissen, dass er (Hellanikos) beim Beginne des Peloponnesischen Krieges 65 Jahr alt und als Schriftsteller noch thдtig war» («мы знаем, что ему (Геланику) перед началом Пелопоннесской войны было 65 лет и он все еще был писателем»). Уверение Мюллера основывается на «известии» Памфилы, где употреблено однако выражение videtur. Потому догадку Скалигера*, приурочивающего чтение Геродотом своей истории к большим Панафинеям, тот же Мюллер передает как древнее достоверное известие. Далее Виламовиц* высказывает предположение, что Геродот умер в Афинах от чумы.].

Насколько неопределенны и ненадежны имеющиеся у нас биографические данные о Геродоте, легко убедиться из чтения нескольких биографических очерков, принадлежащих известным филологам и находящихся в общих курсах истории древнеэллинской литературы, в специальных монографиях или во введениях к тексту писателя. Многое из того, что принимается одним биографом Геродота как бесспорное, подвергается сомнению у другого или решительно отвергается; или одно и то же древнее «известие» истолковывается различнейшим способом и сводится к исключающим друг друга заключениям. Так, одни филологи, как Бэр, Крюгер, Штейн*, допускают чтение Геродотом различных частей своей истории не только в Афинах, но и в Олимпии и в других местах Эллады; другие, как Дальман, О. Мюллер, Мунк, Шелль, Кирхгоф*, приурочивают это известие только к Афинам; третьи, как Цейц, Рюль, Магаффи, Зиттель*, отвергают его целиком. Местом смерти и погребения историка одни называют итальянский город Фурии, другие с такою же уверенностью хоронят его в Афинах и т. п. Наибольшим разногласием отличаются решения филологов по вопросу о путешествиях Геродота, о местах, посещенных им и о порядке путешествий: по мнению одних, Геродот посетил чуть не все те местности, о которых говорит в более или менее положительном тоне; по мнению других, особенно Гильдебранда, Сэйса и Панофского*, пределы путешествий «отца истории» должны быть сильно сокращены.

Ввиду сказанного читатель понимает, что изложение Геродотова жизнеописания менее всего может быть догматическим, хотя, с другой стороны, отрицание уцелевших преданий должно быть обосновано достаточно вескими соображениями: или изобличением внутренних противоречий в известиях, или выяснением вероятнейшего источника этих последних и процесса образования их в связи с особенностями сочинения писателя; менее всего позволительно превращение невероятных по существу известий в правдоподобные путем изъятия одних подробностей и замены их другими, памятуя правило, что правдоподобие само по себе составляет весьма слабое ручательство за достоверность.

Явные следы вымысла носит на себе связный рассказ писателя II века по Р. X. Лукиана Самосатского* о том, как Геродот, завершив свой труд на азиатской родине и желая возможно скорее и легче прославиться, решил не читать его поочередно в важнейших городах Эллады, каковы Афины, Коринф, Аргос, Лакедемон, но выступить на начинавшемся тогда Олимпийском празднестве перед знаменитостями, которые собирались здесь со всей Эллады. Он занял место в Олимпии на площадке храма и прочитал свое произведение перед многолюдным собранием. Эффект получился необычайный. «Восхищенные слушатели приветствовали девять книг, на которые сочинение было разделено, наименованием их по девяти музам, каковое они навсегда и удержали. С этого момента известность автора была так велика, что перед ней померкла слава победителей в состязаниях. Впоследствии самый невежественный человек в Элладе знал имя Геродота».

Недостоверность, сама невозможность рассказанного Лукианом изобличается без труда. Во – первых, деление на девять книг не принадлежит самому автору, тем менее наименование их музами. Для обозначения предыдущих и последующих частей своего труда Геродот пользуется неопределенными выражениями вроде: «в другом рассказе» или повести, предании (?? ???? ???? II, 38; VI, 39), «в первом из рассказов (?? ?? ????? ??? ????? V, 36), «в последующих рассказах» (?? ????? ????? ??????? I, 175) и т. п. Искуственность и, так сказать, насильственность нынешнего деления ясно показал Ад. Бауэр* в своем исследовании «Die Entstehung des Herodotischen Geschichtswerkes» (1878); гораздо раньше его А. Кирхгоф по рассмотрении плана сочинения пришел к выводу, что деление на девять книг не могло исходить от Геродота, так как не имеет ничего общего с подлинным распределением всего материала. Кроме того, как примирить с рассказом Лукиана о появлении Геродота из Галикарнасса на Олимпийских играх присутствие в сочинении историка указаний и намеков на события Пелопоннесской войны, т. е. после 431 года[19 - Додвелл* относит олимпийское чтение к 81 ол. (458–454 до Р. Х.).]. Деление на девять книг, уже известное Диодору Сицилийскому (IX, 37. 6), т. е. в I веке до Р. X., происходит от александрийских грамматиков; обозначение книг именами муз должно было последовать позднее. Во – вторых, сочинение Геродота не могло восхищать эллинов в такой степени, как рассказывает о том Лукиан, потому что далеко не все эллинские государства изображены историком в выгодном свете: многие города в знак покорности поспешили выдать персам землю и воду, и настоящими спасителями Эллады Геродот называет одних афинян. «Здесь я вынужден высказать мнение, – замечает историк, – ненавистное для большинства эллинов, но не стану умалчивать о том, что считаю истиной: если бы афиняне из страха перед угрожающей опасностью покинули свою страну или, не покидая и оставаясь на месте, отдались Ксерксу, никто бы не решился выступить против царя на море» (VI, 139)[20 - Ср.: VIII, 3. 142; IX, 60.]. В – третьих, само содержание Геродотовых «историй», изобилующих географическими и топографическими показаниями и соображениями, целыми перечнями царей, ссылками на предыдущие и последующие части труда, делает невероятным чтение их на Олимпийских состязаниях, для чего потребовалось бы несколько дней кряду. В – четвертых, Геродот ни при жизни, ни долгое время после смерти вовсе не пользовался той славой, в ореоле которой образ историка рисовался позднейшему ритору; но об этом подробнее после. Наконец, судя по характеру речи Лукиана о Геродоте, рассчитанной на то, чтобы позабавить слушателей занимательными рассказами, сам автор ее не придавал нарисованной выше картине значения фактического известия. К тому же мы не имеем решительно никаких оснований, следуя за Лукианом, переносить веков за пять – шесть назад обычай II столетия нашей эры читать исторические сочинения на Олимпийских играх, обычай, о котором свидетельствует Дион Хризостом*.

Таким образом, в рассказе Лукиана соединилось, кажется, все, чтобы сделать ясной саму невозможность сообщаемого им факта. Обстоятельный критический разбор его сделан впервые Дальманом, доводы которого повторены и подкреплены убедительнейшими соображениями у Мьюра и Шелля. Писатель II века по Р. X. имел перед собою обширную известность «отца истории», быть может, смутные предания о каких?то чтениях Геродотовых историй самим автором; из этих двух элементов при крайней скудости биографических известий об авторе и при слабости приемов литературной критики он не постеснялся сложить эффектный рассказ, находящийся в противоречии и со свойствами самого сочинения, и с условиями Олимпийских состязаний в V веке до Р. X. Понятно, что известия о том же чтении в Олимпии более позднего происхождения, как, например, у Свиды* под словом «Фукидид», не могут служить подтверждением Лукиана, тем более что чтение Геродота приукрашено здесь сказкой о трогательной встрече двух историков в присутствии отца младшего из них. Следовательно, не только второстепенные подробности Лукианова известия возбуждают сомнение, но и сущность его оказывается плодом фантазии, мало справлявшейся и с историей, и с самим трудом Геродота; заключение это неизбежно помимо какой бы то ни было гипотезы о времени оставления историком Карии и пребывания его на Самосе.

Более вероятным кажется известие, принадлежащее также позднейшей древности, о чтении Геродотом своего сочинения в Афинах; правдоподобность его усиливается тем, что предание знает точно само время чтения и то лицо, по предложению которого автор был будто бы щедро награжден за свой труд. Так, в хронике Евсевия* под ол. 83, 3 или 4 (446 или 445 до Р. X.) говорится: «Геродот был удостоен почестей, когда прочитал в Афинах книги свои в совете», а у Плутарха или Псевдо – Плутарха* называется свидетель Диилл, афинский историк конца III века до Р. X., по словам которого Геродот получил от афинян десять талантов за то, что в своем произведении расточал лесть им. Но и в этом известии невероятной оказывается сумма наградных денег, выданных Геродоту из государственного казначейства, и небывалой сама выдача подобной награды за историческое сочинение[21 - М. Бюдингер* обращает внимание на то, что в награду Геродот получил ровно такую же сумму, какая употреблена была государством на подкуп спартанцев для предотвращения внешней угрозы. Цейц напоминает, что фильские победители, истратившие на дело освобождения родины от тиранов большую часть своего состояния, получили от государства всего десять мин.]. Потом, где и при каких обстоятельствах происходило чтение? Относительно источника хронологической даты в данном случае мы ничего не знаем, а вообще известно, что подобные категорические определения в позднейших компиляциях в большинстве случаев бывали весьма гадательны. Наконец, трудно решить, чтение ли в Афинах и награда автора послужили к басне о мотивах, будто бы руководивших афинянами при награждении льстивого историка, или же наоборот: ложное представление о льстивости Геродота вызвало басню о небывалом всенародном чтении. Этот последний порядок едва ли не более вероятен, особенно ввиду заметок Диона Хризостома и того же Псевдо – Плутарха о причине неодобрительного суждения Геродота о коринфянах и фиванцах. Первый из них напоминает коринфянам, как некогда явился к ним Геродот с правдивыми еще повествованиями об эллинах вообще и о коринфянах в частности и требовал за то вознаграждения от государства. «Не получивши мзды, ибо предки ваши не желали покупать славу на рынке, он внес всем нам известные переделки в повествование о Саламинской битве и об Адиманте». Псевдо – Плутарх называет беотийца Аристарха, писавшего, что Геродот требовал денег от фиванцев, но не получил, и потому?де фиванцы изображены у него предателями Эллады[22 - Предание имеет в виду Геродот, VIII, 94; любопытно, что в этой самой главе неблагоприятному для коринфян рассказу Геродот противопоставляет общее мнение всей Эллады.]. Не говоря о том, что выставляемое здесь против Геродота обвинение в пристрастии не оправдывается ни сочинением его, ни фактической историей персидских войн, в «известиях» Диона и Плутарха мы имеем разительный пример того, как в пору позднейшей древности, когда классические писатели стали предметом систематического изучения, недостаток достоверных сведений о личности писателя восполнялся выдумками, часто совершенно ошибочно построенными на тех или других местах самих сочинений интересовавшего их автора[23 - Так составлена большая часть Маркеллинова жизнеописания Фукидида.]. Если Геродот, по мнению малосведущего грамматика, льстит одному народу, то сделано это за деньги; если осуждается поведение другого, то не почему иному, как из мести за отказ в деньгах; похвалы и осуждение, сопровождавшиеся практическими последствиями для автора, могли стать известными только путем публичного чтения им своего труда, которое к тому же было в обычае в эпоху позднейшего грамматика, – путем комбинации подобных элементов возникали «известия» о чтениях Геродотовых историй в разных городах, а затем подыскивались, правда большей частью неудачно, учреждения, выслушивавшие чтение, устанавливались самые даты его; именно таково происхождение большинства хронологических сведений даже у таких специалистов хронологии, как Эратосфен и Аполлодор*.

Любопытно разногласие ученых по вопросу о том, что было читано историком в Афинах, так как все согласны относительно неверности показания древних о декламации целого сочинения. В изложении своей гипотезы о порядке составления Геродотовой истории Кирхгоф утверждает, что предметом афинского чтения были первые две с половиной книги (I?III, 119). Но тогда не видно, чем же так восхищены были афиняне в повествовании историка о первых временах персидского царства и о Египте[24 - Виламовиц, разделяя гипотезу Кирхгофа, находит достаточное основание для восхищения афинян в речах персидских вельмож, будто бы составленных Геродотом с целью прославления народоправста (III, 80 сл.). Но, во-первых, восхвалению демократии противополагается тут же и осуждение ее, а также похвалы другим формам правления; во-вторых, не Геродот сочинил содержание речей, оно известно было до него; в-третьих, сам автор дает ясно понять, что подлинность речи сторонника демократии, Отана, подверглась сомнению в публике. Ср. Геродот, VI, 45.]. Когда древние говорят о необычайном впечатлении, какое история Геродота произвела на афинян, то, разумеется, имеют в виду прежде всего изображение доблестей афинян в борьбе с персами. Вот почему большинство ученых, допуская публичное чтение в Афинах, вынуждено отыскивать другие части истории, более способные оправдать и восторг афинян, и небывало щедрую награду автора. Но дело в том, что поиски эти не имеют для себя в преданиях никакой опоры.

Одним из оснований к преданию о публичных чтениях Геродота, которым пользуются и новые ученые, могли служить выражения Фукидида о предшественниках его по историографии, именно что прежние «прозаики» (??????????) слагали свои рассказы в заботе не столько об истине, сколько о приятном впечатлении для слуха, что его произведение не есть предмет состязания для временных слушателей, но достояние навеки (????? ?? ???). Что Фукидид в данном случае не мог разуметь публичного чтения исторических сочинений, ясно из того, что под «прозаиками» разумеются у него, кроме Геродота, так называемые логографы, генеалогии и географии которых менее всего могли быть пригодны для всенародного чтения на празднествах. Потом, второе выражение афинского историка относится, вероятнее всего, к софистам, а не историкам. Действительно, Псевдо – Плутарх изображает «отца истории» в виде софиста, ходящего по городам для собирания денег чтениями своей истории; надо полагать, что именно такое представление и послужило главным источником позднейших рассказов о чтениях вообще. Наконец, мы не знаем, почему так, но до сих пор критика оставляет без внимания, что греческий глагол ????? имеет значение не только «слушать», но и читать. Так у Платона (Федр, 268) есть выражение ?? ??????? ????? «я вычитал из книги». У самого Фукидида слово ???? имеет значение предания, известия, без отношения к тому, устное ли оно или записанное. У Полибия, у позднейших ораторов и других писателей ?? ????? употребляется обыкновенно в смысле читателей. Другим основанием к тому же представлению было недоразумение, будто Геродот сразу, у своих же современников стяжал себе славу великого писателя, возбуждавшего своей историей восторги в одних и негодование в других, недоразумение, возникшее, естественно, в пору прилежных занятий писателями V века; достойнейшим представителем этих занятий был современник Августа* Дионисий Галикарнасский. Таким образом самое большее, что можно признать относительно Геродота и более ранних историков, – это чтение отрывков в ограниченном кругу близких людей.

Итак, если не с полным отрицанием, то во всяком случае с большим сомнением обязаны мы относиться к этим «известиям» о чтениях Геродотом своей истории. Тем менее позволительно обосновывать на них какие?либо соображения и выводы касательно судьбы сочинения, хронологического порядка составления частей его и т. п. Еще менее понятно, каким образом Бауэр, относясь с чрезмерным скептицизмом к биографическим показаниям Свиды, находит, однако, возможным признать достоверность известий о чтениях в Коринфе и Фивах: в текстах Диона и Плутарха, приведенных нами в примечаниях, нет и речи о чтениях Геродота.

Мы подольше остановились на этом эпизоде Геродотовой биографии не только с целью изъять из обращения явно ложные или весьма сомнительные измышления позднейшей древности, но еще больше для предостережения читателя от построенных на них ходячих суждений о судьбе писателя и его сочинения, а равно для характеристики той литературы вообще, которой принадлежит большинство жизнеописаний классических писателей.

Признание заслуг Геродота как писателя и историка наступило сравнительно весьма поздно, едва ли много раньше Дионисия Галикарнасского и Цицерона, древнейших известных нам писателей, которые отводят «отцу истории» первенствующее место в эллинской историографии[25 - «Геродот поднял историю на высшую и достойнейшую ступень, ибо решился начертать деяния не одного города и не одного народа, но соединил в своем изложении многочисленные разнообразные повествования европейские и азиатские» (Дионисий Галикарнасский).]. Раньше этого имя Геродота встречается впервые у Аристотеля, который, пользуясь его сочинением как примером исторического изложения, в отличие от поэтического, называет его, однако, рассказчиком басен (?????????), неоднократно уличает в ошибках по естественной истории; то же определение в несколько иной форме повторяет ученый ритор IV века по Р. X. Фемистий*. По всей видимости, Аристотель повторяет установившееся задолго до него мнение, ибо уже Фукидид многократно исправляет показания предшественника, хотя и не называет его по имени; в предисловии же к истории Пелопоннесской войны он зачисляет Геродота в ряды прозаиков, мало заботившихся об истине. Трудно не признать насмешливых намеков на некоторые места Геродота в комедиях Аристофана. Ближайший преемник Геродота, Ктесий, современник и лейб – медик Артаксеркса Мнемона, называл его пренебрежительно «сочинителем» (?????????), уличал во лжи и исправлял многочисленные ошибки в его повествованиях о Кире, Камбисе, Дарии и Ксерксе. По словам Иосифа, все изобличали лживость Геродота, а Манефон* отмечал множество ошибок в его рассказе о Египте. В позднейшей древности слышится тот же голос осуждения. Цицерон, называющий Геродота «отцом истории», считает его не более правдивым, как и Энния*, а сочинение его преисполненным басен. Диодор Сицилийский находит нужным обойти молчанием выдумки и басни Геродота о Египте, умышленно занесенные в повествование. Страбону, писателю I века до и по Р. X., Гомер, Гесиод и другие древние поэты казались более заслуживающими веры, чем Геродот и прочие древние историки. Мало того: существовало убеждение, что многими известиями «отец истории» обязан литературным пособиям, которые он умышленно скрыл; так, заимствованными у Гекатея почитались рассказы его о фениксе, гиппопотаме и об охоте на крокодилов.

Если, с одной стороны, приведенные нами суждения свидетельствуют, что с самого начала и до поздних времен образованные люди Эллады и Рима относились к содержанию Геродотовых повествований скептически и что, следовательно, прошло довольно времени, прежде чем историк вошел в ту славу, о какой говорит Лукиан, то они же не оставляют сомнения в том, что труд Геродота скоро получил известность; только это последнее обстоятельство и обязывало критиков предостерегать читающую публику от излишнего доверия к популярному писателю. Уже Аристотель в своей «Поэтике» упоминает сочинение Геродота как образец исторического изложения. Есть основание думать, что ученики и последователи стагирского философа продолжали традиции учителя и положили начало изучению Геродота в разных направлениях; по крайней мере Свида упоминает, что Дурис*, ученик Феофраста, называл Геродота фурийцем так же, как Паниасиса самосцем. Помимо этого собственно литературные достоинства Геродота ценились высоко, как можно судить по сочинениям Дионисия Галикарнасского, в которых Геродоту отдается предпочтение перед Фукидидом, а также Цицерона, Лукиана, Квинтилиана*. Наконец, в императорском же периоде составлен канон великих историков, в котором Геродот занимает второе место[26 - Не александрийскому периоду, как выражается Бауэр, но императорскому принадлежит большинство имен авторов, занимавшихся языком Геродота: Филемон, Александр из Котиея, Салюстий, Герон, Аполлоний. Весьма вероятно, что самое отсутствие схолий к Геродоту находится в связи с недостатком внимания александрийцев к нашему историку.].

Все предшествующее противоречит уверению последнего биографа Геродота, Бауэра, будто интерес к нашему историку возникает не раньше поры александрийской учености; напротив, частое и многообразное упоминание Геродота Аристотелем, скептическое отношение к нему Аристофана и Фукидида свидетельствуют о значительной распространенности Геродотовых историй среди современников и ближайших поколений. Поэтому и память о личной судьбе историка не могла изгладиться у потомства в такой мере, как то желает доказать Бауэр, почти целиком отвергающий биографические сведения о Геродоте, содержащиеся в статьях Свиды под именами Геродот и Паниасис[27 - Вероятно по недосмотру Бауэр не отмечает весьма важного упоминания о Геродоте в «Поэтике» Аристотеля.]. Скептицизм Бауэра простирается до того, что самому Аристотелю он готов приписать мнение о происхождении нашего писателя из Фурий, и потому только, что в «Риторике» приведено начало истории его в таком виде: «Геродота фурийца нижеследующее изложение изысканий» (???????? ??????? ?? ???????? ????????). Но ведь Фурии основаны были не раньше ол. 83, 3 = 446/5 года до Р. Х.; следовательно, по Бауэру выходит, что Аристотель или не знал даты восстановления Сибариса, или грубо погрешал в определении времени жизни Геродота, считая его гораздо моложе Фукидида. Дело объясняется просто: Фурии стали вторым отечеством для Геродота благодаря долговременному пребыванию его в этом городе, отсюда название историка фурийцем, попавшее и в тот список, которым пользовался Аристотель, по следам Аристотеля шел историк III века Дурис. Таким образом нет нужды в неправдоподобном заключении Бауэра, будто галикарнасское происхождение Геродота восстановлено было только александрийскими грамматиками. Разумеется, биографу следовало бы указать и те новые источники, из которых почерпнуто было это сведение. Мы не имеем основания сомневаться в показаниях свидетелей Свиды, раз они не опровергаются другими свидетельствами и не носят на себе явных следов сочинительства ради объяснения особенностей или каких?либо мест Геродотовой истории.

«Геродот, – говорит Свида, – сын Ликса и Дрио, галикарнассец знатного происхождения, имел брата Феодора, переселился на Самос через Лигдамида, третьего от Артемисии тирана Галикарнасса. Ибо Писинделид был сын Артемисии, а Лигдамид сын Писинделида. На Самосе Геродот научился ионийскому наречию и написал историю в девяти книгах, начав от перса Кира и царя лидийцев Кандавла. По возвращении в Галикарнасс и изгнании тирана он увидел зависть к себе граждан и добровольно отправился в Фурий, там умер и погребен на площади. Некоторые утверждают, что Геродот умер в Пелле. Повествования его называются «Музами»». Сведения эти пополняются из Свиды же под именами Паниасис и Гелланик, откуда мы узнаем, что в близком родстве с нашим историком был эпический поэт Паниасис, двоюродный брат его или дядя по матери, погибший в борьбе с тираном Лигдамидом, что историк наш жил некоторое время при дворе македонского царя Аминты; этот последний анахронизм обратился впоследствии в известие о смерти историка в Пелле. Как мало осведомлены были относительно Геродота свидетели византийского компилятора, как мало сам он озабочен был выбором достоверных сведений, показывает прежде всего «известие» о том, будто бы историк задолго до переселения в Фурии, т. е. до 443 года до Р. X., составил свою историю в девяти книгах на Самосе, что здесь он научился ионийскому наречию, которым написано его сочинение. Учиться на стороне ионийскому языку Геродоту не было нужды. Массу населения в Галикарнассе составляли в то время и раньше ионяне; найденные Ньютоном галикарнасские надписи, относящиеся к 450 годам до Р. X., написаны на ионийском наречии, очевидно господствовавшем тогда в Галикарнассе. Частое упоминание Самоса Геродотом, внимание историка к его достопримечательностям и роли в судьбах эллинов, а главное, ионийское наречие сочинения в связи с дорийским характером Галикарнасса в позднейшее время привели к измышлению «известия» о долговременном пребывании историка на ионийском острове. Что труд не мог быть закончен на Самосе и не был разделен автором на девять книг, относительно этого не существует разногласия. Равным образом невероятно передаваемое Свидой известие, что Геродот жил у Аминты, поведшее к заключению, что «отец истории» и умер в Пелле. Достаточно было найти в сочинении Геродота благоприятные для царей Македонии выражения, чтобы тотчас отыскалось и объяснение или оправдание их, превратившееся затем в известие о личных отношениях между автором и македонским двором, хотя оно находится в явном противоречии с македонской хронологией[28 - О Македонии см. у Геродота особенно V, 22; VIII, 137. Бауэру нетрудно было показать шаткость уверений Виламовица, будто в известии о Пелле как месте смерти Геродота именем нашего историка заменено имя Фукидида.]. Далее, участие Геродота в междоусобицах Галикарнасса само по себе не невероятно, хотя противоречит ему отсутствие в истории даже отдаленнейших намеков на активную политическую роль автора в родном городе, притом сопровождавшуюся будто бы тяжелыми личными бедствиями; известие об этом участии у Свиды облечено в такую форму, что способно скорее возбудить недоверие к самому факту. По словам византийского компилятора, Геродот изгнан был из Галикарнасса Лигдамидом, жил долго на Самосе, научился там языку и написал все сочинение, потом возвратился на родину и участвовал в борьбе против тирана. На все это требовалось, конечно, немало времени. Что же нам известно из источников, более заслуживающих веры? Свида называет Лигдамида третьим от Артемисии тираном Галикарнасса, сыном Писинделида, внуком знаменитой воительницы. От Геродота мы узнаем (VII, 99), что в 480 году Писинделид был еще так юн, что нуждался в опеке, и что поэтому регентшей была мать его. Из лапидарного источника известно, что в 454 году Галикарнасс был свободным городом: как таковой он поименовывается в списке обложенных данью афинских союзников. Следовательно, и регентство Артемисии, и правление Писинделида, и долговременная тирания Лигдамида должны быть втиснуты в промежуток времени по наибольшей мере в 25 лет! Вот почему усилия Кирхгофа открыть в ньютоновских надписях подтверждение Свиды и приурочить их к той самой распре, жертвами которой лексикограф называет Геродота и Паниасиса, не могли увенчаться успехом. По тому же самому сначала Шелль, а потом Рюль и Штейн прибегают к догадке, что Лигдамид был не сыном, но братом Писинделида[29 - Рюль убедительно доказывает, что лапидарный памятник содержит не договор между политическими партиями, как то казалось Кирхгофу, но изданный в правлении Лигдамида закон, связь которого с политическим переворотом совершенно неуловима.]. Гораздо естественнее допустить, что досужая фантазия плохо осведомленных грамматиков – компиляторов, имея перед собой смутное предание о политической роли историка, опираясь на явное нерасположение его к тирании вообще и на родство историка с Паниасисом, павшим жертвой Лигдамида, неудачно попыталась восстановить один из эпизодов в жизни Геродота и возможно теснее связать его с судьбой города[30 - Оценка «биографии» Геродота должна производиться не иначе, как при помощи сравнения этой компиляции с другими аналогичными. До сих пор в филологической литературе нет труда, посвященного общей характеристике подобных произведений римской и византийской эпохи.]. Но и у свидетеля Свиды недостало изобретательности для объяснения причины, по которой историк вынужден был покинуть родину вторично, ту самую родину, за которую он пострадал и которая ему же обязана была освобождением от тирании, – и вот Свида передает, что Геродот удалился из Галикарнасса в Фурии, потому что увидел зависть к нему со стороны граждан (????? ?????? ??????????? ??? ??? ???????).

При всем том мы не вправе отвергать целиком биографические известия Свиды о Геродоте, как поступает Бауэр. В возражение новейшему биографу можно указать на галикарнасское происхождение историка, известное и Свиде, имя отца, подтверждаемое галикарнасской же надписью; должно быть, верно и имя брата его, Феодора. Весьма недостаточно основание, по которому Бауэр заподозривает подлинность известия о родстве нашего историка с Паниасисом. Он исходит из того положения, неверность которого показана выше, будто происхождение Геродота из Галикарнасса установлено впервые все теми же александрийскими грамматиками, будто раньше этого господствовало убеждение в происхождении его из Фурий, и будто родственная связь Геродота с галикарнассцем Паниасисом есть лишь измышление позднейшего времени. Но раз основание критики неверно, теряет силу и его отрицательное заключение. Напротив, само сочинение Геродота представляет доказательства близкой связи между двумя писателями, а именно: обширное знакомство автора с древнеэллинской поэзией, преимущественно эпической, а также многообразная зависимость его в форме изложения от гомеровского эпоса[31 - Мьюр дает список выражений Геродота, аналогичных с гомеровскими.].

Во всяком случае, компиляция Свиды дает несколько больше того, что мы узнали из фантастической повести Лукиана.

Не более надежны источники наших сведений о времени жизни и о месте смерти историка. Компилятор – писательница конца времен Нерона, Памфила*, передает заключение свидетеля, что в начале Пелопоннесской войны Геродоту было 53 года, чем рождение его относится к 484 году до Р. X. Подлинный смысл и происхождение этой и подобных дат выяснено в упомянутом исследовании Дильса* об Аполлодоровой хронологии. Хронологические данные, хотя бы в форме положительнейших известий, добывались Эратосфеном и популяризатором его Аполлодором путем комбинаций за отсутствием источников. В жизни поэта, философа или историка хронолог старался приурочить к определенному году какое?либо выдающееся событие, участие в котором предполагало «цветущий возраст» (a¦kmhy) писателя, приблизительно сорокалетний. Таким событием в жизни Геродота было участие в фурийской колонии, основанной в 444/3 году до Р. X.; отсчитывая 40 лет назад, хронолог получал эпоху рождения историка, 484/3 год, откуда и выведено число лет Геродота в начале Пелопоннесской войны у Памфилы. К тому же «цветущему возрасту» сводятся менее определенные показания Дионисия Галикарнасского, Диодора и Евсевия. Первый из них замечает, что «Геродот Галикарнасец родился немного раньше персидских войн», т. е. войн с Ксерксом. По словам второго, Геродот родился во времена Ксеркса; по свидетельству третьего, известность Геродота началась в ол. 78, 1 = 468 год, т. е. в шестнадцатилетнем возрасте. Вычисления эти, кажется, могут объяснить и Евсевиеву дату чтения Геродотом своих историй: первая попытка основания Фурий из Афин сделана была по настоянию Перикла и Лампона* в ол. 83, 3 = 446/5 году до Р. X. В следующем году внутренние распри в новом городе, названном Фуриями, или Фурием, по имени источника, заставили поселенцев покинуть колонию; вскоре после этого (444/3 г. до Р. X.) колонисты из всех частей Эллады снова отправились для занятия нового города. К этому же самому времени, как мы видели, относится и публичное чтение в Афинах, благодаря которому Геродот получил значительную сумму на дорогу и на новоселье. Точное совпадение годов основания Фурий и Геродотова чтения вскрывает источник хронологической даты Евсевия.

Из сочинения Геродота мы узнаем, что он беседовал с очевидцем Ксерксова похода, орхоменцем Ферсандром, вероятно, во время путешествия по Беотии (IX, 16); само собой разумеется, что автор встречался и со старыми марафонскими бойцами. Сами войны с персами описываются историком по воспоминаниям; путешествие по Египту совершено автором после 449 года. Все это вместе с переселением автора в Фурии после 446–443 годов приурочивает рождение Геродота к 490–480 годам до Р. X.

Если считать сочинение Геродота неоконченным, что могло случиться, скорее всего, по причине смерти, то год кончины историка может быть определен довольно точно. В сочинении имеются ясные указания на то, что историк пережил первые годы Пелопоннесской войны. Так, он упоминает об изгнании эгинцев с острова, у Фукидида рассказанном под 431 годом[32 - Геродот, VI, 91; Фукидид, II, 27.]. К началу апреля того же года относится нападение фиванцев на Платею при пособничестве Евримаха, рассказанное подробно Фукидидом и упоминаемое мимоходом Геродотом с поименованием того же Евримаха и отца его Леонтиада[33 - Геродот, VII, 233; Фукидид, II, 2 сл.]. В следующем году совершена в Афинах казнь спартанских послов, по поводу которой Геродот высказывает свои сомнения в справедливости наказания потомков за вину предков[34 - Геродот, VII, 137; Фукидид, II, 67.]. В IX книге (73) историк упоминает о разорении Аттики пелопоннесцами, хотя не знает еще об оккупации Декелеи, последовавшей в 413 году. В VI книге (98) Геродот рассказывает, что «за время трех следовавших одно за другим поколений Дария, Ксеркса и Артаксеркса Эллада частью от варваров, частью от собственных вождей, воевавших между собою за гегемонию, претерпела больше бед, нежели за двадцать других поколений». Так как Артаксеркс умер в 425 году до Р. X.[35 - Фукидид, IV, 50.], а три царствования упоминаются рядом как закончившиеся, то необходимо заключить, что 425 год пережит историком. Никаких указаний на события позднейшие в сочинении Геродота нет; по всей вероятности, скоро после этого он и умер. С другой стороны, судя по краткости упоминания Дария I без добавки эпитета «сына Гистаспа», которая отличала бы его от Дария Нота* (424–405 до Р. X), с большой вероятностью можно заключить, что по вступлении этого Дария на царство историк не имел уже достаточно времени для соответствующего изменения (I, 130). Более точное обозначение царя было тем необходимее, что и при Дарии Ноте повторилось восстание мидян против персов. Если к сказанному прибавить, что в Аристофановой комедии «Ахарняне», поставленной в 425 году, есть намеки на рассказ Геродота о первоначальном источнике эллиноперсидской борьбы (14), следовательно, сочинение историка было в то время уже в обращении в публике, то 425/4 год может считаться годом смерти «отца истории»[36 - Конечным пределом жизни Геродота Кирхгоф называет 428 год до Р. Х. Намекам в комедиях на некоторые места сочинений Геродота и Фукидида можно придавать лишь относительную цену, так как историки записывали и то, что было известно раньше другим современникам, следовательно могли быть не единственными и не первоначальными источниками для пародий в комедиях.].

Где умер и погребен историк? Эпитафия у Стефана Византийского*, сочиненная в то время, когда на место недостающих точных известий о судьбе писателя измышлялись всевозможные комбинации, не может иметь для нас никакого авторитета. Она же послужила источником для Свиды, местом смерти и погребения Геродота называющего Фурии. Кенотаф* с именем историка был вполне достаточен для образования такой традиции; подобного происхождения и другое предание, о смерти историка в Пелле. Но с другой стороны, в Марцеллиновом жизнеописании гробница историка помещается в Афинах в фамильном склепе Кимона рядом с гробницей Фукидида. Но и это «известие», невероятное в рукописной редакции, есть скорее всего плод усилий соединить двух знаменитых историков и за гробом.

До конца шестидесятых годов преобладало мнение, что историк умер и погребен в Фуриях, где, по свидетельству Плиния, он и написал свое сочинение. В 1868 и 1871 годах появились мемуары А. Кирхгофа, вышедшие потом под общим названием «?ber die Abfassungszeit des herodotischen Geschichtswerkes», в которых со свойственным автору остроумием проводится, между прочим, та мысль, что вторая часть Геродотовой истории, начиная с половины V книги и до конца, могла быть написана только в Афинах, что, следовательно, Геродот приезжал сюда с нового местожительства, что сочинение Геродота осталось неоконченным, причиной чего была, должно быть, преждевременная смерть автора; отсюда делается заключение, что Геродот умер в Афинах. Заключение это разделяется Виламовицем, Бауэром, Гахецом.

Однако помимо сомнительности всей гипотезы Кирхгофа, о которой мы скажем ниже, догадка его о смерти историка в Афинах не вытекает неизбежно из положений самой гипотезы. Сделанные в Афинах, по мнению критика, заметки могли быть внесены в историю и по возвращении автора в Фурии, где, как полагает Кирхгоф, написаны им вторая половина третьей книги, вся четвертая и начало пятой. К тому же ни одно из цитируемых берлинским академиком мест истории не такого свойства, чтобы для написания их требовалось личное посещение Афин автором, его вторичное долговременное там пребывание. Следовательно, если показание Свиды и Стефана Византийского о Фуриях как о месте смерти и погребения историка не может быть решающим, если свидетельство Марцеллина* о Геродотовой гробнице в Афинах справедливо устраняется критикой, то, с другой стороны, не могут почитаться убедительными и те соображения, какие пытается извлечь критика из Геродотова сочинения в пользу Афин; за Фурии мы имеем по крайней мере голос предания, которому не противоречат ни сочинение автора, ни наши сведения о нем.

Немало говорят еще о существовании личных дружеских отношений между нашим историком и трагиком Софоклом, достаточным свидетельством чего выставляется сохраненный Плутархом отрывок элегии, написанной Софоклом на 55 году жизни для Геродота. Мало того, что год рождения трагика в точности не известен и что поэтому нет возможности хотя бы приблизительно приурочить эту элегию к какому?либо возрасту историка и событию в жизни последнего, Плутарх не дает нам никакого права относить стихотворение Софокла к нашему Геродоту, даже больше: изложение Плутарха едва ли оставляет сомнение, что элегия обращена была поэтом к какому?то одноименному с историком красивому юноше, а нашему Геродоту в 440 году было ни в каком случае не меньше 40 лет от роду. Тем не менее между историком и поэтом существовало общение понятий в области религии и морали, равно как между Геродотом и Эсхилом, и некоторые части Геродотовой истории были известны Софоклу, о чем свидетельствует близкое сходство в выражениях историка и поэта об одних и тех же предметах.

О важнейшем обстоятельстве его жизни, о путешествиях по Элладе и разным иным странам, мы узнаем только из самого сочинения: древние свидетели молчат о них. Но и в этом отношении труд автора не дает ясных и точных указаний как на сами места, посещенные им, так равно и на хронологический порядок путешествий. Дело в том, что историк не озаботился в своем изложении различением виденного им самим или слышанного на месте из уст туземцев от позаимствованного из вторых и третьих рук. Такие выражения, как «до моего времени», «до меня», «говорят сами туземцы» и т. п., не служат еще ручательством за личное посещение автором описываемых местностей; еще менее ручается за это положительный тон рассказов, ведомых автором от своего лица без поименования источников. Многие известия, в такой форме передаваемые историком, оказались при ближайшем ознакомлении с предметом неверными, смутными или даже баснями, полученными автором от легковерных и плохо осведомленных свидетелей. Но об этом мы скажем в другом месте, когда постараемся установить степень достоверности «отца истории».

Что касается времени путешествий, то оно может быть определено, и то лишь приблизительно, только для Египта. Страна эта посещена Геродотом в то время, когда персидское владычество над ней было полным и бесспорным, а на папремисском поле сражения, где вождь восставших ливийцев Инар разбил военачальника персов Ахемена, Геродот видел кучу черепов персидских и египетских и мог сравнивать их по твердости. Восстание длилось около шести лет от 460 до 455 года; в болотах Дельты восставший Амиртей держался, впрочем, до 449 года, поддерживаемый афинским флотом. Лишь после того, как сокрушен был этот последний оплот инсуррекции*, страна успокоилась и была безопасна для путешественника – эллина. Поэтому, вероятнее всего, путешествие Геродота по Египту совершено было после 455–го, если не 449 года[37 - См. II, 24. 30. 98–99. 149; III, 12.]. Судя по тому порядку, в каком следует описание страны, путь Геродота шел от севера к югу вверх по Нилу и окончился, как говорит сам автор, у Элефантины[38 - По мнению Гахеца, Геродот дважды посетил Египет. Выходит так, что часть сведений о Мемфисе, Фивах и пр. автор сообщает со слов других, а другую часть – по личным наблюдениям, сделанным во второе путешествие.]. Из его же слов можно вывести, что побережья Аравии и Сиро – Финикии посещены на пути из Египта в Тир, куда автор отправился для проверки египетских известий о Геракловом культе, в Аравию для удостоверения в правдивости рассказов о крылатых змеях; храм Геракла он видел и на Фасосе[39 - См. II, 44. 75; III, 78. 107–110.]. Дальше Кирены на западе от Египта Геродот едва ли проходил; здесь он получил сведения о Ливии и ее обитателях. Ранее египетского совершены путешествия по Верхней Азии, где он доходил до Суз и Ардерикки в Киссии, посетил Вавилон и различные места древней Ассирии, может быть видел и развалины Ниневии. В каком направлении и порядке путешествовал Геродот в Азии, трудно решить: царская большая дорога от Эфеса до Суз известна ему мало; но об Ассирии у автора был собран материал для отдельного повествования. Побережье Малой Азии с прилегающими к нему на материке странами также хорошо известно историку, но северо – восточная часть полуострова осталась за пределами его путешествий. Раньше Египта посетил историк западные и северные берега Черного моря, Фракию, Македонию. О скифах он слышал кое?что от Тимна, доверенного лица у царя Ариапифа – преемника Иданфирса, отца Скила. Царствование Ариапифа продолжалось не далее 460 года, так как Иданфирс царствовал еще около 575 года (IV, 120 сл.), а Скил погиб незадолго до Пелопоннесской войны[40 - См. IV, 76. 80.]. Во Фракии Геродот был до объединения ее под властью царя одрисов Ситалка, который вступил на царство не раньше 460 года[41 - Фукидид, IV, 101.]. В Македонии историк был в царствование Александра, умершего в 454 году[42 - См. V, 17–22; VII, 173; VIII, 137 сл; IX, 44.]. Нет достаточного основания относить путешествие историка по южному побережью Понта и в Колхиду ко времени, предшествовавшему посещению Египта. Во II книге (104) Геродот выражается так: «Колхи – очевидно египтяне; сам я пришел к такому заключению прежде еще, чем услыхал это от других. Так как это занимало меня, то я расспрашивал и колхов и египтян, причем первые лучше помнили последних, нежели наоборот». В Колхиде же он получил верные, первые по времени сведения о природе Каспийского моря, окруженного со всех сторон землей, а не сливающегося с Северным океаном[43 - I, 202 сл.]. Упоминаемые в истории различные местности собственно Эллады, Южной Италии, острова Эгейского моря не позволяют сомневаться, что все это Геродот обошел сам, записывая частью то, что видел, большей же частью то, что передавали ему туземцы. Эти?то путешествия, охватывающие тысяч двадцать верст, если не более, предпринятые, отчасти, по крайней мере, только из любознательности[44 - II, 3. 44. 75.], отводящие автору первое место среди древнеэллинских путешественников, поддерживали и усиливали в нем дух критика, внушали терпимость к иноземцам и иноплеменникам, не исключая персов, и дали ему возможность обнять в своей «Истории» почти весь известный тогда мир с одинаковым вниманием к интересному и поучительному, где бы оно ни попадалось. «Он странствовал дальше, чем Улисс, и имел перед собою более обширную цель, нежели Гомер».

В более или менее тесную связь с путешествиями ставятся в литературе вопросы о месте и времени составления отдельных частей истории и окончательной редакции целого. И в этом отношении позднейшая древность не дает нам руководящих указаний: она довольствовалась слишком поверхностными и поспешными заключениями, не проверяя их внимательным изучением текста. Так, мы уже знаем, что Плиний приурочивал всю литературную деятельность Геродота к Фуриям, именно к 444 году до Р. X. – год основания самой колонии и предполагаемого в то же время переселения туда Геродота. По мнению Лукиана историк с готовым трудом явился на Олимпийское празднество из родного города, чем составление истории отодвигается назад лет на десять: в 454 году Галикарнасс был уже свободен от тирании. Свидетель Свиды, по словам которого Геродот написал свое сочинение на Самосе, потом возвратился в Галикарнасс и вскоре вынужден был снова покинуть родину, не расходится, в сущности, с Лукианом. Но всем подобным заключениям противоречит прежде всего само сочинение Геродота, в котором есть ясные намеки на события после 430 года; потом они предполагают исполнение всех путешествий из Галикарнасса или Самоса и завершение их до прибытия в Афины. Неизмеримо большей старательностью, глубокомыслием и знанием Геродотова сочинения отличаются новые попытки решить данный вопрос.

Издавна в филологической литературе существуют две гипотезы. По одной из них, Геродот еще до завершения своих путешествий приступил к труду с определенным общим планом, по которому и расположил собранный раньше и собиравшийся потом материал. Со смертью автора работа осталась неоконченной, в некоторых частях неотделанной, признаком чего служат повторения и противоречия в середине сочинения, отсутствие подобающего заключения в конце и позднейшие добавления. Местом окончательной обработки материала были Фурии или Афины.

По другой гипотезе, историк наш первоначально вовсе не думал о составлении истории в том виде и по тому плану, как мы имеем его теперь. Напротив, различные части труда написаны им в разное время, независимо одна от другой, и некоторое время представляли самостоятельные повествования, ?????, которые лишь в последнюю пору жизни автор задумал связать в одно целое и расположить их в порядке соответственно принятому теперь плану, а не хронологической последовательности первоначального составления их. Повторения и противоречия в дошедшей до нас редакции служат основанием этой гипотезы и вместе указанием на то, что последняя редакция сочинения не доведена была до конца. Чтения автором отдельных частей до завершения целого допускаются представителями обеих теорий.

Обе гипотезы в недавнее время нашли себе видных представителей в лице берлинского академика Кирхгофа и венского ученого Бауэра, которые вызвали на свет довольно значительную литературу.

Отправляясь от общих положений Дальмана, Кирхгоф попытался определить с возможной в подобных случаях точностью время и место написания различных частей истории. Исходным пунктом его служит наблюдение, что обещание автора рассказать подробнее некоторые события ассирийской истории (I, 106. 184) осталось невыполненным, хотя удобный для этого случай представлялся при описании восстания вавилонян (III, 150). Потом, упомянув кратко о восстании мидян против Дария (I, 130), историк не возвращается более к этому акту в той части истории, которая занята первыми годами царствования Дария (III, 88 сл.). Признавая последовательность и определенный план в работе, критик не находит иного объяснения этих пробелов, как забывчивость автора, которая в свою очередь вызвана была долговременным перерывом в деятельности автора, а перерыв должен был наступить между 88 и 150 главами III книги. Здесь помогают Кирхгофу предания о Геродотовых чтениях в Афинах между 445/4 годами, о выселении в Фурии, а равно несколько стихов Софокловой «Антигоны», поставленной на сцене в 440 году. Дело в том, что героиня Софокла высказывает ту же своеобразную мысль, что и жена Интафрена у Геродота (III, 114), именно, что терять брата тяжелее, чем мужа и детей, сходство это могло быть только последствием заимствования трагиком у историка. Далее, III книга (125) содержит подробный рассказ о судьбе кротонского врача Демокеда, составленный на основании сведений самих кротонцев, следовательно в Южной Италии; рассказ этот входит эпизодически в повесть об Оронте и Поликрате, которая начинается со 120 главы той же III книги. Таким образом, 119 глава III книги является заключением первой части истории, написанной в Афинах до переселения автора на новое местожительство. В Фуриях написаны Геродотом конец III книги, вся четвертая и первая половина V. Вследствие продолжительного перерыва в работе автор забыл о своем обещании, равно как и о том, что не рассказал еще с надлежащими подробностями о восстании мидян. В V книге (77) речь идет о пропилеях на афинском акрополе, оконченных в 432 году при Перикле; следовательно, заключает Кирхгоф, историк был вторично в Афинах после этого термина. Геродот не знает о землетрясении на Делосе, которое приурочивается Фукидидом (II, 8) к весне 431 года, но ему известно изгнание египтян с острова, случившееся в лето 430 года[45 - Геродот, VI, 91; Фукидид, II, 27. От одного из доводов в пользу своей гипотезы Кирхгоф отказался во втором издании мемуаров, хотя не преминул перепечатать его в текст целиком; довод этот – сходство выражений о весне в речах Перикла и Гелона.], к каковому времени и относит критик вторичное прибытие Геродота в Афины. Самое позднее событие, на которое намекает Геродот в своей истории, есть, по мнению Кирхгофа, вторжение пелопоннесцев в Аттику в 428 году (IX, 73); вскоре после этого историк умер, не доведя труда своего до конца.

Таково в кратких чертах теоретическое построение Кирхгофа, мастерски, с неуклонной последовательностью возведенное на основе Геродотова текста с привлечением к делу некоторых преданий.

Только громадный научный авторитет Кирхгофа и замечательная методическая последовательность в аргументации могли скрывать некоторое время ее слабые стороны.