скачать книгу бесплатно
Она грубо расплела мою косу, бормоча что-то по-голландски. Выходя из себя, Катрина часто переходила на язык своих предков. Потом она взяла стоящую рядом с лоханью кружку, зачерпнула воды и вылила мне на голову.
– Твои волосы грязнее овечьей шерсти, – пробормотала ома, нещадно намыливая мою голову. – Даже свиньи чище тебя, Бенте.
Волосы – длинные, густые, вьющиеся – вечно мне мешали, так что я никогда толком не расчесывала и не мыла их, просто собирала в косу и засовывала под шляпу в надежде, что люди примут меня за парня. Это сработало бы где угодно, но только не в Лощине, где все знали меня и я знала всех. В Сонной Лощине укрыться не удалось бы. Мы были маленьким изолированным народом, оттого-то, наверное, Катрину так сердило мое поведение. Все в деревне знали, что ее внучка – неуправляемая и неженственная.
Но, опять-таки, в Лощине порой самые странные вещи оборачивались правдой. Если бы я достаточно долго сумела притворяться мальчишкой, все остальные могли бы в это и поверить.
Моя мать, Фенна, очевидно, была само воплощение женской красоты – светловолосая, голубоглазая, с идеальными манерами, совсем как Катрина. Бабушка просто восхищалась невесткой и всегда напоминала, что мне до Фенны ой как далеко.
Я никогда не знала матери. И она, и мой отец, Бендикс, умерли, когда я была совсем маленькой. Я их не помнила, хотя иногда, глядя на их портрет внизу, в большом зале, воображала, будто из глубин памяти на самом деле всплывают их лица или то, как они улыбаются, наклоняясь ко мне.
Я дулась все время, пока Катрина отскребала от грязи мои волосы, лицо и ногти. Состояние рук оказалось едва ли не хуже, чем головы, – земля буквально въелась под ногти, причем половина из них была сломана от лазанья по деревьям. Я молча страдала, когда Катрина наблюдала за мытьем всего остального, а потом она опрокинула на меня ведро воды, чтобы ополоснуть. Вода была такой холодной, что зубы мои застучали, и я яростно зыркнула на ому, вытирающую меня шерстяным полотенцем. Шерсть была грубой, совсем не такой, как тонкая пряжа, идущая на одежду, и когда Катрина закончила, кожа моя стала краснее спелого помидора.
Ома стояла и смотрела, как я одеваюсь, следя за тем, чтобы я не пропустила ни сорочки, ни платья, ни чулок, а потом расчесала мне волосы и подвязала их лентой. Голове стало тяжело, кожа на ней зудела, вьющиеся пряди болтались у лица и щекотали шею.
– Вот, – произнесла наконец Катрина, взирая на плоды своих трудов. – Теперь ты выглядишь нормальной девочкой. Иди вниз и почитай.
– Но я еще не обедала.
Кишки мои так и крутило от голода. Большую часть дня я провела на свежем воздухе, и теперь, успокоившись, тело напоминало мне, что с завтрака прошло довольно много времени.
На миг перед мысленным взором мелькнуло лежащее на тропе тело Кристоффеля. Но я отогнала видение, засунула его на ту дальнюю полочку мозга, где хранила все «неподобающее», огорчительное и расстраивающее пищеварение. Я ведь не должна знать о Кристоффеле, а значит, не могу говорить о нем с Катриной. Да и в любом случае лучше вообще об этом не думать. Лучше попререкаться с бабушкой насчет еды и уроков.
– Обед ты пропустила, поскольку болталась в лесу, где тебе не место, так что потерпи до ужина, – заявила Катрина. – И не вздумай прокрасться в кладовку.
Я выскочила из комнаты, громко топая, чтобы она знала, как я зла – на тот случай, если вдруг не догадалась об этом по моему сердитому взгляду.
Читать? Без обеда?
Это было нечестно, ужасно нечестно, ей бы такое не пришло в голову, не считай она меня девчонкой. Будь я мальчиком, меня бы баловали, прощали, позволяли мне делать все, что я хочу, и есть все, что я хочу, ведь мальчики должны расти большими и сильными. А девочки должны быть гибкими и стройными, как ивы, с тонкими белыми ручками и крохотными ножками. Катрина постоянно ограничивала меня в еде, говоря, что я ем слишком много для представительницы своего пола и если продолжу в том же духе, то стану толстой, как дуб.
Я не понимала, при чем тут количество еды, ведь ничто в мире не сделало бы меня меньше. Не было у меня ни тонких ручек, ни изящных ножек. Не было и никогда не будет. Телосложением я пошла в деда – я уже стала выше всех деревенских девочек моего возраста, да и большинства мальчиков тоже. Руки у меня были большими и грубыми, а обувь мне приходилось менять каждые три месяца, чтобы большие пальцы не протирали кожу на носках башмаков. На щеках моих не наблюдалось ни капли нежного жирка, как у прочих девчонок. Подбородок выдавался вперед, как у Брома, и на ямочку на нем обнаруживался разве что легкий намек. Плечи у меня были широкими, а ноги – длинными, как у жеребенка. Я никогда не смогла бы стать такой, как другие деревенские девушки, и моя неприязнь к Катрине отчасти проистекала из ее упрямой веры в то, что, изменив поведение, я и выглядеть буду иначе. Женственнее.
– Ты недостаточно работаешь над собой, Бенте, – говорила ома, разглядывая меня с головы до ног так, что я чувствовала себя свиньей на продажу.
«А ты и есть свинья, – мрачно размышляла я, – свинья на продажу, которую свяжут и вручат тому, кто даст бо`льшую цену, когда придет время, – какому-нибудь безвольному бледнолицему мальчишке с хорошими перспективами, который будет ожидать, что ты будешь тихой и покладистой».
– Никогда, – буркнула я себе под нос, ворвавшись в гостиную и бухнувшись в одно из кресел. – Никогда я не прогнусь ни перед одним мужчиной.
На столике рядом с креслом лежало несколько скучнейших сборников стихов. Я выбрала книжку наугад, открыла ее, но мысли мои почти сразу вернулись к тому, что мы с Сандером видели в лесу. Кто оторвал и забрал голову и руки Кристоффеля? Кто вообще способен на такую жестокость? Для чего это было проделано?
Открылась и закрылась дверь кухни, и зычный голос прогремел на весь дом:
– Катрина! Я вернулся.
– Опа, – выдохнула я, отшвырнула занудные стихи и выскочила в холл.
Он стоял у подножия лестницы, такой громадный, такой живой, что, казалось, весь воздух в комнате стягивается к нему. Услышав мои шаги, опа повернулся, широко улыбнулся и раскинул руки.
Я бросилась в его объятия, потому что, хотя я и большая, мой опа гораздо, гораздо больше и, если захочет, все еще может поднять меня, как ребенка. Он сильно-сильно стиснул меня, и только теперь я поняла, что печальный вид маленького мертвого тела Кристоффеля встревожил меня куда больше, чем хотелось бы признавать.
– Ну, как дела у Бен? – спросил дед, ставя меня на пол и заглядывая в глаза.
Больше всего мне в нем нравилось то, что он всегда задавал мне вопросы и, кажется, интересовался ответами, уделяя такое же внимание, как любому взрослому.
– Что случилось, Бен?
Опа всегда понимал, когда меня что-то беспокоило. Мне не хотелось, чтобы единственный и неповторимый Бром Бонс считал меня слабой, к тому же не терпелось поговорить с ним о Кристоффеле. Только нужно было быстренько убедить его, что я заслуживаю информации, ведь как только Катрина узнает, что случилось, тема окажется под запретом. Катрина всегда запрещает обсуждать при мне все интересное.
– Я просто немного проголодалась, вот глаза и слезятся.
Это была чушь, конечно, и Бром, несомненно, это понимал, но, как человек мудрый, он понимал и то, что мое оправдание означало: в данный момент мне не хочется говорить о тревожащих меня вещах.
– Так иди и попроси у Лотти хлеба с маслом, – сказал Бром. – Она дала мне ломоть, когда я пришел, и там осталось еще кое-что от вчерашней буханки.
– Она не пойдет ничего выпрашивать у Лотти, – заявила Катрина, спускаясь по лестнице. – Бенте запрещено есть что-либо до ужина.
При виде Катрины на лице Брома расплылась его обычная ухмылка, но при ее словах улыбка исчезла. Он перевел взгляд с нее на меня – и вновь на нее.
– В чем дело, Катрина? Почему бы Бен не съесть кусок хлеба? Не так уж мы бедны.
Катрина остановилась на лестнице, оказавшись чуть выше Брома и вне его досягаемости. У меня создалось впечатление, что сделала она это нарочно, поскольку Бром имел привычку хватать ее и обнимать до тех пор, пока она с ним не соглашалась. Для стариков они были до отвращения романтичны. А вот такой маневр означал, что ома не собирается позволять мужу отвлечь себя.
– Бенте пропустила урок с учителем пения, – сообщила Катрина.
Бром подмигнул мне, предварительно убедившись, что голова его повернута так, чтобы Катрина этого не увидела.
– Ну же, любовь моя, мне и самому никогда не нравились уроки музыки. Нельзя винить Бен в том, что ей не хочется торчать в гостиной, когда до зимы осталось всего несколько славных осенних деньков.
Вот почему я любила опу больше всех на свете. Он понимал. А Катрина – она даже не пыталась понять меня. Ей лишь хотелось, чтобы я вписалась в ее представление о мире.
– Она должна учиться вести себя как леди, Бром! Это ее обязанность, она должна учиться музыке и манерам, а не носиться по лесам, точно дикий зверь. Для беготни она уже слишком взрослая.
– По лесам? – Взгляд Брома заострился. – И где ты играешь в лесу, Бен?
Тут я сообразила – мне следует уклониться от ответа, ведь если Катрина узнает, что я последовала за мужчинами в чащу, неприятности меня ждут посерьезнее тех, в которые я влипла сейчас. Но вмешательство Катрины избавило меня от необходимости лгать.
– Неважно, где именно, – заявила ома. – Она вообще не должна ходить в лес! Ей там не место! Неужели ты не слышал ни слова из того, что я сказала?
– Бен, иди на кухню и попроси у Лотти хлеба с маслом.
Сказав это, Бром наградил Катрину серьезным взглядом, означающим, что он хочет поговорить с ней наедине. Но она его не поняла, поскольку слишком сердилась. Катрина увидела только, что Бром ей прекословит.
Но я поймала его взгляд и поняла его значение: Бром собирался рассказать Катрине, что он и другие мужчины нашли в лесу этим утром.
– Я же сказала, она не… – начала Катрина.
– Спасибо, опа! – быстро перебила ее я и кинулась на кухню прежде, чем ома закончила фразу.
Если буду сидеть тихо (и у самой двери), то, может, услышу их разговор, подумала я.
Кухню с холлом соединял короткий коридор, расположенный под таким углом, что любой, вышедший из дверей залы, оставался невидимым для тех, кто находился в кухне. Я слышала, как Лотти лениво беседует с одной из судомоек. Их тихие голоса время от времени прерывались взрывами смеха. Из кухни плыли вкусные запахи тушеного мяса с пряностями и свежеиспеченного хлеба, так что в животе заурчало от голода. Но я решила не обращать на это внимания. Куда важнее было услышать, что скажут Катрина и Бром. Я чуть-чуть приоткрыла дверь – благо та открывалась в обе стороны, чтобы слуги, несущие подносы с блюдами и чаем в гостиную и из нее, толкали створку – и прислушалась, затаив дыхание.
– …спасибо, что не подрываешь мой авторитет в глазах девочки, Бром, – язвительно говорила Катрина. – Оттого-то она и носится распущенной дикаркой, что знает – ты всегда встанешь на ее сторону.
– Да-да-да, – тихо рокотал Бром.
Я их не видела, но представила, как он водит широкими ладонями по ее плечам, как делает всегда, когда ома выходит из себя. Только сейчас мне пришло в голову, что Бром частенько обращается с Катриной как с норовистой лошадью, которую просто нужно успокоить поглаживаниями и кусочками сахара.
– Ничего не могу поделать. Она так напоминает мне своего отца, – сказал Бром.
– Ну да, и посмотри, к какому концу он пришел. Будь он более осторожен и менее дик…
Она умолкла. А я нахмурилась. О чем это Катрина? Мой отец, Бендикс – меня назвали в его честь, чтобы Бром мог звать нас обоих «Бен», – и моя мать, Фенна, умерли от лихорадки, прокатившейся по Сонной Лощине, когда я была совсем крохой. При чем тут неосмотрительность отца? Подхватить лихорадку может всякий, размышляла я, осторожен он или нет. Все в руках Божьих – так, по крайней мере, всегда утверждал пастор.
– Катрина, – теперь в голосе Брома звучал упрек, – как ты можешь такое говорить о собственном сыне?
Ома вздохнула. То был усталый и печальный вздох. Такими вздохами она всегда награждала меня.
– В любом случае, – продолжил Бром, не дав Катрине ответить, – твои слова важны, поскольку связаны с тем, что я хочу тебе сообщить. Сегодня утром в лесу Юстус Смит обнаружил тело.
О, это все объясняет. А я-то гадала, отчего тот, кто нашел Кристоффеля, не забрал труп в Лощину сразу. Юстус Смит был моим ровесником, и, полагаю, увидев мертвеца, он в панике бросился домой. А может, он вовсе и не находил Кристоффеля. Они были приятелями, поэтому, вполне возможно, Юстус был с Кристоффелем, когда… ну, когда случилось то, что случилось. А что именно, мы не знаем.
И снова я ощутила слабую щекотку на задворках сознания, словно забыла что-то важное. Но тут Катрина опять заговорила, и все мое внимание сосредоточилось на беседе, не предназначавшейся для моих ушей.
– Что он делал в лесу, вместо того чтобы помогать своему отцу? – спросила Катрина. – Мне казалось, он ходит у Дидерика в подмастерьях?
– Не знаю, почему мальчика не было в кузнице, – нетерпеливо ответил Бром. – В отличие от тебя, Катрина, я не держу в голове дела всех на свете. Знаю только, что, когда я вышел от нотариуса, мимо пронесся Юстус с белым как мел лицом, и на руках его была кровь.
– И ты, естественно, последовал за ним и оказался втянутым в это дело. Всегда-то тебе надо быть в центре событий, Бром.
– Ты не права.
– Права. Но продолжай.
– Ну, я поймал паренька за руку и спросил, все ли с ним в порядке, и он сказал, что наткнулся в лесу на тело другого мальчика, но не уверен, кто это, поскольку у убитого нет головы. Хотя, подозреваю, он знал, только боялся сказать.
Катрина охнула:
– Нет головы?
– Ни головы, ни рук.
Раздался какой-то звук, как от шлепка, и голос Катрины зазвучал приглушенно. Должно быть, она зажала ладонью рот.
– Как у Бендикса.
Я окаменела.
Как у Бендикса? Как у моего отца? В каком смысле? Как может человек, умерший от лихорадки, лишиться головы и рук?
– Это был Кристоффель ван ден Берг, Катрина, – сказал Бром.
Ома заплакала, и я услышала шорох одежды. Значит, Бром обнял ее.
– Ох, бедная его мать. Бедная, бедная его мать, – повторяла Катрина снова и снова.
Мне стало немного жаль, что я недавно была так груба с ней. Знала ведь, как ей тяжело. Каждый раз, когда смотрела на меня, она видела своего потерянного сына – и свою неспособность сделать из меня юную леди, которой, по ее мнению, я должна быть. Надо бы быть к ней добрее, подумала я, но это так трудно, ведь то, чего она хочет для меня, и то, чего я сама для себя хочу, – вещи абсолютно разные.
Я аккуратно притворила дверь, чтобы Катрина и Бром ничего не заметили, и на цыпочках двинулась по коридору. Лотти – кухарка – и Элиза, одна из ее помощниц, сидели за длинным рабочим столом, чистя картошку к ужину. Рядом остывали два круглых золотистых хлеба. Когда я вошла, Лотти подняла взгляд.
– О, мастер Бен! Чем могу помочь? – воскликнула она.
Лотти обращалась ко мне как к мальчику потому, что я просила ее об этом, и потому, что была моим другом.
– Опа прислал меня за хлебом с маслом – он сказал, что от вчерашней буханки еще остался кусок.
– Ну, положим, мы с Элизой только что с этим куском покончили, – улыбнулась Лотти, – но, если хочешь, можешь взять ломтик сегодняшнего. Он еще теплый, только что из печи.
– Да, пожалуйста.
Даже если бы Лотти и Элиза не доели вчерашний хлеб, кухарка все равно дала бы мне свежего. Как я уже говорила, Лотти была моим другом и наперсницей и хлопотала надо мной, как утка над своим утенком.
– Займись картошкой, Элиза, – сказала Лотти и встала, чтобы взять нож и масло.
Элиза с кислой миной недовольно покосилась на меня. Она не была моим другом и наперсницей. В сущности, Элиза, как и большинство слуг, меня недолюбливала и мной возмущалась, видя во мне источник лишней работы, как те судомойки, которым пришлось посреди дня таскать по лестнице воду для моей ванны, а сейчас вот Элизе, похоже, придется самой дочищать картошку, пока Лотти обихаживает меня.
Что ж, так и оказалось, поскольку следующие четверть часа Лотти мазала мне хлеб маслом, наливала чай, а потом сидела и болтала со мной вместо того, чтобы скоблить бурые клубни. Элиза изо всех сил пыталась прожечь во мне дыры яростным взглядом, но я оставалась непроницаемой. В любом случае главная кухарка тут была Лотти, и она не обязана чистить картошку, если не хочет. Она имела полное право перепоручить эту задачу помощнице.
Я тоже старалась – старалась выглядеть бодрой и жизнерадостной ради Лотти, но разум мой бурлил и кипел. Катрина сказала, что мой отец умер так же, как умер Кристоффель. Было совершенно очевидно: это означало, что мой отец умер вовсе не от лихорадки, – но почему же никто и никогда не говорил мне об этом? В Лощине почти невозможно было сохранить что-нибудь в тайне. И если мой отец погиб так страшно – и больше десяти лет назад, – то почему появилась новая жертва? Значит, в тот раз преступника не поймали?
Конечно не поймали, дурочка. Если бы поймали, об этом знали бы все, и вместо того, чтобы при виде Кристоффеля рассуждать о Всаднике, мужчины говорили бы о моем отце и о том, кто убил его. Если только это и вправду не сделал Всадник.
Наконец Лотти встала и засуетилась, готовясь к ужину, а я умыкнула из кладовки яблоко (по-прежнему игнорируя жгучее негодование Элизы) и выскользнула через заднюю дверь.
Наш огород раскинулся всего в нескольких шагах от дома. Время летних овощей вышло, только зеленые травы еще покачивались, приветливо кивая мне.
За огородом простирались обширные поля ван Тасселя – ныне ван Брунта. Пшеницу уже убрали, превратив золотистое покрывало в грубые обезглавленные стебли. Вскоре и сено будет собрано и продано тем, кто держал скотину, как корм на зиму.
За пшеничными полями располагался большой зеленый участок для овец. Несколько лет назад Бром решил, что ему хочется стать еще и овцеводом. Катрина сочла его идею абсурдной, но Бром настоял, и они завели небольшое стадо.
Опа практически нянчился с этими овцами. Катрина неодобрительно говорила, что с овцами он обращается лучше, чем с большинством людей. В ответ на обвинение Бром заявил, что его метод позволит вывести превосходных овец – и, как всегда, одержал победу. Шерсть его о`вцы давали исключительную, не говоря уж о мясе. Вскоре он вытеснил с рынка всех прочих овцеводов – никто больше не желал покупать их жилистую баранину.
Людей такое поведение обычно возмущает, но добродушному Брому вскоре все простили. Он помог нескольким оставшимся не у дел овцеводам освоить другие профессии, ссудив их деньгами, чтобы они могли начать новое дело. Конечно, все деньги вернулись к нему с процентами, так что мошна ван Брунтов становилась все толще и толще. Но мало кто ставил Брому в заслугу именно ум. Вообще-то большинство обитателей Лощины считали Брома тупицей, которому повезло в браке, однако проницательностью мой опа не уступал никому.
Я зашагала к овечьему загону, крутя в руке прихваченное яблоко и терзаясь думами о Кристоффеле. Непонятные слова Катрины «как Бендикс» открывали несколько весьма тревожных возможностей. Мозг мой работал в шести направлениях разом.
Катрина и Бром всегда говорили мне, что мои родители умерли от лихорадки. Если это неправда, думала я, если Бендикс был убит, как Кристоффель, то что насчет моей матери? Она-то действительно умерла от лихорадки? И знает ли еще кто-нибудь о том, что на самом деле случилось с моим отцом, или эта тайна известна лишь Катрине и Брому?
