Караваджо, или Съездить в столицу, развеяться

скачать книгу бесплатно

Караваджо, или Съездить в столицу, развеяться
Геннадий Кучерков

О человеке не удовлетворенном качеством своей особи, его претензиях в этом отношении к Богу-творцу, его усилиях достойно пройти жизненный путь, несмотря на ограниченные возможности; о поиске им сферы приложения своих сил для удовлетворения потребности души; о его знакомстве с искусством Великого мастера, психо-эмоциональной реакции и мистическом погружении в атмосферу жизни и творчества Караваджо; о медицинском феномене – летаргическом сне.

Геннадий Кучерков

Караваджо, или Съездить в столицу, развеяться

БОГОМ ОБИЖЕННЫЙ

ОН отметил свой семидесятипятилетний юбилей в одиночестве двумя бокалами сухого Шардоне. И совершенно не переживал, что не с кем было чокнуться. Последние лет двадцать одиночество постепенно становилось его образом жизни. Впрочем, и раньше оно его не тяготило, если случалась такая удача и ОН оставался надолго один. Однако семья, дети, друзья и прочие «вечные традиционные ценности» крепко держали его в своих объятиях. Но дав образование сыну, оставив квартиру бывшей жене, отутюжив свой пенсионный стаж от и до, и отказавшись от мысли повышать размер пенсии ежегодными подработками, ОН переехал в другой город и погрузился в уют пенсионного одиночества на долгие годы.

Это был его последний кульбит в жизни. А до этого их уже было три. И все случились исключительно по его собственной инициативе, неадекватные проявления которой кое-кто называл просто «дурью». Первым кульбитом стала подача заявления об отчислении из института по собственному желанию и уход в армию. Вторым – отказ от синекуры и завидной кормушки в виде работы в комитете по связям с зарубежными молодёжными организациями, куда был распределён по окончании уже другого вуза. Кто-то сильно сомневался, что после этого шага его можно было считать умным человеком. А ОН – безродный иногородний без всяких связей, – так никогда и не понял, почему удостоился такого завидного распределения.

Придя в комитет на собеседование, ОН ещё больше удивился, поняв, что там хотели бы его оставить. Ни проверки знания языка, ни никого-либо выяснения политической лояльности, о чем его предупреждали, направляя в комитет, не было. То ли в комитете возникла неожиданная нехватка кадров, то ли по каким-то другим причинам, но в начальственном кабинете ему откровенно выставили «приманку», намекая, что основной «трудностью» в его работе будут частые загранкомандировки. В структурных подразделениях, по которым его провели для знакомства с коллективом, молодые мужчины и женщины, одетые сплошь во все заграничное, первым делом бесцеремонно оглядывали его с ног до головы. В своём дешёвом советском ширпотребе ОН выглядел на их фоне простовато. Наверно, имея в виду этот больной для советской молодёжи вопрос «шмоток и тряпок», они, кто приветливо, кто покровительственно, похлопывали его по плечу, давая ему понять: «Давай, оставайся, вот пару раз съездишь ТУДА и все нормализуется». Но «шмотки» его никогда особенно не интересовали. ОН отказался от этой заманчивого места, интуитивно опасаясь связывать свою жизнь с учреждением, обслуживающим идеологию, которая к тому времени местами уже отдавала мертвечиной. И о сделанном им тогда шаге ОН никогда не пожалел.

Третий кульбит случился несколько лет спустя и произошёл после защиты кандидатской диссертации, когда он отказался от предложения остаться на кафедре и на двадцать пять лет «забурился» простым доцентом на Дальний Восток. И это при наличии московской прописки и 22 квадратных метров жилплощади с трёхметровым потолком в трёхкомнатной (всего-то!) коммуналке почти в центре Москвы. Кто только не крутил тогда пальцем у виска.

Выход на пенсию день в день в 55 лет по льготе работника зоны, приравненной к условиям Крайнего Севера, и возвращение на «материк» в Подмосковье, был четвертым поворотным моментом его биографии.

И вот теперь, спустя почти два десятка лет, по внутреннему душевному беспокойству, обычно охватывавшего его в преддверии каждого крутого поворота в его жизни, ОН догадывался, что назревает ещё один зигзаг судьбы.

ОН не был сибаритом по жизни и не стал им на пенсии. Бесцельное времяпровождение его тяготило. ОН вообще не умел отдыхать, и редко, когда отпускные недели не становились для него испытанием. Но ещё в предпенсионные годы, выкарабкавшись из инфаркта и маясь бездельем на бюллетене, ОН как-то неожиданно для себя пристрастился к живописи маслом. И это стало смыслом жизни и ежедневной потребностью для него на многие годы, причём, потребностью намного более притягательной, чем прежняя работа. ОН имел дело со студентами первых курсов, а с 90-х годов «студент пошёл уже не тот», как говорили в преподавательской среде, с другим целеполаганием. И та, прежняя, его работа стала ему просто скучна.

Увлёкшись живописью, ОН отказался от освоения теории живописного мастерства, не придерживался какого-либо направления или живописной техники. Однако ОН был все-таки научно-педагогическим работником и понимал значение теории в любом серьёзном деле и попробовал что-то почитать. Но его поджимало время. На выписке после АКШ кардиохирург откровенно сказал ему, чтобы не рассчитывал больше, чем на пару-тройку лет. Поэтому ОН ограничился практическими руководствами по живописи, которые ему натащили коллеги, узнав о его новом увлечении.

Естественно ОН не мог не побывать на выставках местных художников, не пообщаться с ними. Эти бородатые рядовые профессиональные мастера разных возрастов почти единодушно быстро разрешили все его вопросы о стилях и направлениях в современной живописи, его сомнения в своих способностях.

– Забей! – сказали они ему. – Не бери в голову эту искусствоведческую. Работай, как умеешь, если душа просит. Главное, чтобы она просила. Не думай, что о тебе скажут, не жди похвал. Дурацкий вопрос о способностях! Написал, тебе самому понравилось, дуй дальше. Какие там особенности техники? Окунул кисть в краску и вперёд. Что получится, то получится. А вот с рисунком лучше не связывайся. Рисунку нужно учиться долго и упорно. Здесь, конечно, маломальские способности нужны.

ОН никогда с рисунком и не связывался, писал, как бог на душу положит, и на том, что было под рукой, перемеживая холст с оргалитом. Писал сразу краской без сколь-нибудь внятного рисунка, обозначив лишь общие контуры изображаемого.

С тематикой ОН определился сразу: иллюстрация событий далёкого исторического прошлого, значимость и достоверность которых лично сам не подвергал сомнению. Окунаясь в выбранный им сюжет с головой в процессе работы над картиной, ОН порой так погружался в тему, что отрывался от действительности не только за мольбертом, но и в реальной жизни. «Тебя опять где-то носит! – восклицала в таких случаях жена. – Вернись, ради бога, на землю, я здесь».

И эта его способность уходить в сюжет картины с головой однажды «выйдет ему боком». И случится это даже не с его собственной картиной.

Так, год за годом, жил ОН полнокровной интеллектуальной жизнью, не ощущая недостатка людей в своём окружении. ОН долго считал и уверял в том всех интересующихся его занятием, что пишет исключительно для себя. Просто с удовольствием убивает дарованное ему врачами время жизни. Но нет художника, которому не хотелось бы показать свои картины другим людям. Показал как-то и ОН несколько своих картин на исторические темы далёкому северному краеведческому музею, берегущему память о своих земляках первопроходцах. И был приятно удивлён проявленным к полотнам интересом. Это вдохновило его на создание целой серии тематически однородных картин, иллюстрирующих целый пласт Российской тихоокеанской истории, длиною более 130 лет. Приобретение всей коллекции музеем стало апогеем «живописного» периода его жизни. И ОН не мог не испытать удовлетворения, услышав от знакомого искусствоведа, что такая удача – попасть в фонды музея – выпадает далеко не каждому даже профессиональному художнику.

Хотя к этому знаменательному моменту ОН уже чувствовал некоторую чисто физическую усталость от почти ежедневных живописных трудов на протяжении многих лет, признание общественной полезности его картин поддержало в нем затухающий рабочий энтузиазм.

ОН увлёкся краеведческой тематикой городского округа, в котором проживал. Колоритное старообрядческое купечество, заложившее основу экономики территории, так и просилось под кисть живописца. ОН выбрал фигуры, ранее обойдённые вниманием художников, и создал ещё одну небольшую серию картин. Его целью было – проиллюстрировать события двухсотлетней давности, чтобы оживить, визуализировать, сделать более предметным восприятие посетителями краеведческих музеев, прежде всего детьми, исторического прошлого их родного края. ОН показал картины общественности в нескольких местах. Но местные краеведы их не заметили. Это его удивило и не могло не огорчить. При полном отсутствии в местных музеях живописных работ по истории раннего купечества они отвергли и эти. Что ж: «не все коту масленица», – сказал он себе.

По некоторым недомолвкам, ОН догадался, что причиной игнорирования местными музейщиками его картин стало отсутствие у него профессиональный подготовки в области живописи. Доморощенной живописи, которую они иначе, как «примитивной», не называли, оказалось не место в фондах местных музеев. Ему дали понять – «знай сверчок свой шесток».

Своё вторжение в область живописи с претензией на публичную демонстрацию картин, ОН сам считал нахальством и отдавал себе в этом недвусмысленный отчёт. Но никогда не претендовал на что-то большее, чем быть просто иллюстратором страниц прошлого в тех его нишах, которые остались за пределами интересов профессиональных художников.

Никто даже не поинтересовался, на каких условиях ОН собирался передать музеям свою коллекцию. А ОН задумывал сделать это безвозмездно. Впрочем, ОН не был в обиде на кого-либо. Оценка профессионализма местных краеведов не входила в его компетенцию. Было лишь жаль детвору, школьников, для которых наглядность, как известно, является лучшим способом усвоения знаний.

Но постепенно угасавший у него интерес к живописи теперь исчерпал себя окончательно. И совпало это по времени с его семидесятипятилетием, когда ОН с удовлетворением отметил, что обманул прогнозы врачей и прожил дополнительно целых 15 лет. Объяснение этому феномену ОН однозначно находил в своём самозабвенном увлечении живописью, поддерживавшем в нем интерес к жизни и ментальный тонус.

Теперь он как бы вынырнул на поверхность жизни. Прежде ОН не замечал насколько захламлена его однокомнатная квартира, превращённая им в студию. Холсты, рамы и подрамники, многочисленные и не очень чистые принадлежности для масляной живописи во всех углах – все это стало его раздражать. Блаженное спокойствие и уравновешенность, которыми ОН наслаждался долгие годы, сменились бессонницей, беспредметным внутренним беспокойством, неопределёнными желаниями. Затворничество стало его тяготить. Он не мог придумать достаточно интересного для него занятия. «К пивному ларьку», как это нередко случается с некоторыми, не знающими куда себя деть пенсионерами, его не тянуло.

Женщины уже давно его не интересовали. Те, что были в его жизни, иногда всплывали в его памяти по разным поводам и это, как правило, были приятные воспоминания. Хотя смутные и кратковременные. Последняя его женщина была одновременно и одной из первых в его жизни. Так случилось, что они надолго расставались. По его вине. Спустя два десятка лет, ОН нагло явился с повинной. Она с трудом приняла его назад.

У него была своя жилплощадь, но они долгое время жили вместе в её более просторной квартире. Характер у неё был «крепкий», выковался за два десятилетия работы начальником цеха и секретарём парткома. Но что-то было в обоих, что удерживало их рядом друг с другом. И как-то так у них получилось, что эта последняя женщина в его жизни, общительная от рождения, свыклась с его ежедневным погружением в себя за мольбертом. Привыкла и стала ценить тишину в квартире. Сама стала все чаще искать уединения в своей комнате. Иногда ОН ее жалел. Хотел бы измениться, стать пообщительней, но не мог. И был благодарен ей, что она принимала его таким, какой ОН есть. Она не очень благоволила к его творчеству, держала его на скудном пайке похвал. Тематика картин её не удовлетворяла. Она бы хотела, чтобы ОН занимался интерьерной живописью, пейзажами, в частности. Но здесь ОН был непреклонен.

– Мой мозг спит, – говорил ОН ей в ответ, – когда я малюю эти веточки-листочки-цветочки. Они дарят мне лишь кратковременную эмоцию в случае удачного мазка. А мои персонажи на полотнах требуют от меня понимания их сущности, то есть требуют постоянного интеллектуального труда, который поддерживает во мне жизненный заряд.

И она смирилась. Со временем эта женщина, насквозь пропитанная старозаветными женскими предрассудками о семейной жизни, поняла преимущества гражданского брака, с которым никак не могла согласиться в начале их совместной жизни, настаивая на официальном оформлении законных отношений. Потом как-то само собой все утряслось.

Мудрая женщина притерпелась к сложившемуся укладу их жизни. Они стали понимать друг друга с полуслова. Когда жизненные обстоятельства развели их по разным квартирам, их отношения приобрели характер "гостевого брака". Сначала ОН к ней периодически ездил. Потом, когда стал менее мобилен, она стала частой его гостьей.

А потом с ней случилось то, чего каждая женщина ждёт до гробовой доски. Она нашла своего вечно искомого принца. Можете представить себе, каково ему было это пережить. Производным его нервного срыва был безотчётный страх перед жизнью, которой он стал просто тяготиться. ОН обдумывал разные способы, как уйти. Нашёл один – безболезненный. Но для этого требовалось ещё немного пожить. Тем более, что нужно было закончить заказ для северного музея. ОН не мог обмануть ожидания замечательных женщин, возглавлявших этот музей, подвижниц своего дела. И как-то втянулся в работу, остыл, успокоился, вошёл в колею.

И вот теперь, «отпраздновав» свой юбилей, ОН почувствовал потребность выйти из своей раковины. Редкие телефонные разговоры его уже не удовлетворяли. ОН стал сильно тяготиться своим бездельем, одиночеством. Словом – познал изначальный смысл понятия «скука». Выходил на улицу, часами сиживал на скамейках то в парке, то в сквере, то на спортивной площадке, а то и на детской, когда она пустовала в будни днём. Находил удовольствие в наблюдении за проходящими мимо людьми. По внешнему виду, по поведению, по обрывкам их разговоров между собой и по мобильнику, по их обращению с детьми, находящимися с ними рядом, старался угадать род их занятий, их экономическое благополучие, особенность семейной атмосферы дома и тому подобное. Проявляя сострадание и жалость к мучающимся похмельем мужикам, кучкующимся с утра в центральном сквере, ссыпал им иногда в ладони карманную мелочь. А если видел, что мужики приличные, семейные, просто загулявшие, то и мелкую купюру давал. От проявлений с их стороны "уважухи" к нему старался побыстрее избавляться.

Но такое уличное развлечение не разрешало проблемы скуки. Случайные собеседники в общественных местах оказывались чаще всего представителями его возрастной группы. Их интересы лежат обычно исключительно в сфере собственного здоровья, цен в магазинах и воспоминаний о счастливом советском прошлом. Это был «отстой». Что-то завязаться здесь не могло. А болячек у него и своих хватало и говорить о них он не любил.

Ни телевидение, ни интернет не задерживали его внимание больше, чем на час-другой. Его мозг, ежедневно забивавшийся информацией в течение, по меньшей мере, полувека, часто просто отказывался воспринимать содержание сюжетов современных фильмов, программ, передач, сайтов. Ему казалось, что все это ОН уже когда-то читал, слышал, видел. Душа требовала какого-то действия, какой-то новизны, какого-то разнообразия в жизненном укладе. Но к чему может прилепиться душа человека в таком возрасте?

Кто-то начинает захаживать в церковь. Кто – с мыслью скрасить скучное бытовое однообразие старческой жизни, а кого-то влекут туда давние грехи и грешочки, бередящие душу, и он наивно надеется, что сердобольный Господь примет их на себя. Но ОН слишком хорошо знал историю христианской церкви, чтобы доверять ей свою душу. Она представлялась ему учреждением, некогда ловко узурпировавшим роль посредника между Богом и людьми, и на этом построившее и своё благополучие, и власть над умами и душами своих адептов.

ОН сотни раз проходил мимо церквей. Но вошёл под их своды лишь несколько раз за всю жизнь и, отнюдь, не для общения с Богом. Первый раз это случилось в студенческие годы, зашёл просто из любопытства. И это первое посещение церкви стало для него, в некотором роде, символическим. ОН рос в совершенно атеистической семье и единственное, что знал о церковных правилах – это то, что на входе нужно обязательно снять головной убор и перекреститься. Снял, перекрестился, хотя никогда крещён не был. Под высокими тяжёлыми соборными сводами сразу же почувствовал себя мелким, чужим, не свободным. Тут же вспомнил некогда прочтённое, что таким и должен быть эффект громоздкой церковной архитектуры – сразу подавлять волю человека. Маскировка этой её основной функции красивыми архитектурными линиями, «узорочьем» фасадов, роскошными иконостасами и великолепной отделкой внутренних помещений также не была для него секретом. И это знание не позволяло ему надеяться, что в таком месте к нему когда-нибудь придёт ощущение душевного тепла и уюта. Хотя искусство, поставленное церковью себе на службу, изо всех сил старалось именно этого и добиться.

ОН только собрался пройтись, ознакомиться с церковными чертогами, но неожиданно был встречен замечанием молодого розовощёкого священника с жиденькой бородкой, который, оказывается, наблюдал его вход в церковь, и то, как ОН крестился. Мол, неправильно креститесь, молодой человек, не от того плеча руку несёте. ОН тут же повернулся и ушёл.

Такая мелочная регламентация различий между православной и католической церквами в конце двадцатого века в едином, казалось бы, Христианском Божьем Доме ему показалась дикой. Этот эпизод, хотя и был для него неожиданным, но не удивил его. Он вполне вписывался в уже сложившееся у него мнение о церкви. «Вот так они и отталкивают от себя тех, кто с сомнением впервые заносит ногу на их порог», – подумал тогда ОН. И с тех пор бывал в церквах, только в качестве сопровождающего жены, уступая ее особенно настойчивым просьбам. Головной убор снимал, но, чтобы креститься – ни-ни, никогда.

ОН не был атеистом в полном смысле слова. Наличие в Природе, вообще в Мироздании, Творца всего сущего – не отрицал. Но Бог представлялся ему не в виде предлагаемого церковью образа всесильного и непогрешимого старца, а как некое Вневременное Вселенское Извечное Начало. Производным его существования и объективных процессов, в нем текущих, было появление во Вселенной жизни вообще и человечества, в частности. В памяти каждого человека, вне и независимо от его сознания, сохраняется память об этом Вселенском событии в виде представления о Праотце – его Творце, независимо от того, отдаёт он себе в этом отчёт или нет, считает ли он себя атеистом или является верным прихожанином церкви.

К Богу в общепринятом понимании, как Творцу человека, у него были серьёзные претензии. Всю жизнь со школьной поры ОН мучился своей «тупизной» в математике и отвратительной памятью. Это отравляло ему жизнь. Стесняясь своей тупоголовости, ОН не смог подружиться по-настоящему, душевно, ни с одноклассниками, которые были ему симпатичны, ни с кем-либо на жизненной стезе впоследствии. Осознание своей ментальной ограниченности объективно толкало его на путь замкнутости, малообщительности уже в молодые годы.

Неспособность к математике и плохая память оказалось тесно связанными друг с другом. В результате, обожавший механику с детства, ОН плохо справлялся с программой мехфака, насыщенной курсами по точным наукам, и бросил институт. Вот тогда ОН и возложил вину на Творца за ограниченность своего мозгового потенциала. За что такая кара?

ОН, естественно, всячески скрывал то, что про себя беспощадно клеймил, как «убогость». Под ней ОН понимал не только свою неспособность усваивать абстракции точных наук и плохую память, но также и слабое зрение, вкупе с разноглазием. Левый глаз у него был более слабым и практически нерабочим с рождения, следовательно, тормозила и какая-то часть мозга. Вся нагрузка приходилась на правый. Отсюда – медленное чтение, невозможность освоить скорочтение, что в гуманитарной сфере, завязанной на бесчисленные тексты, иначе, как неполноценностью, назвать нельзя. А ему было некуда деваться, как идти в гуманитарный вуз, после неудачи с технологическим.

Упорным трудом, доходящим порой до самоистязания, ОН все-таки добился хорошего профессионального образования. И был сначала вознаграждён красным дипломом, а затем и кандидатской степенью. Годы спустя после защиты диссертации, ОН навестил родной факультет и с большим удовлетворением воспринял ходившую там легенду о некоем аспиранте, совершившем немыслимое: сделавшем две диссертации на разные темы за один трёхлетний аспирантский срок. И этим аспирантом был ОН. Когда уже почти готовая диссертация по идеологическим причинам не была рекомендована к защите, ОН отказался от предложения научного руководителя «подкорректировать немного название и содержание» и взял с нуля другую тему. И удивил всех, защитившись без единого чёрного шара за день до истечения аспирантского срока. Но дался ему этот «подвиг» серьезным сбоем в здоровье. После банкета по случаю успешной защиты, на котором он с трудом заставил себя проглотить всего одну рюмку коньяка, почти две недели провёл на больничной койке с гипотонией и нервным истощением.

ОН на максимум использовал ограниченный ресурс своего мозга и с чувством осторожного удовлетворения шёл по жизни. ОН не маскировал свои недостатки, просто «не высовывался» и молчал там, где можно было промолчать. Подспудное осознание им своей ущербности сдерживало его карьерный рост. ОН был хорошим, ответственным работником и ему неоднократно предлагали служебное продвижение, но ОН упорно держался за место рядового сотрудника и отказывался от заманчивых предложений. Место заведующего небольшой кафедрой – это был потолок, который ОН разрешил себе на какое-то время занять.

Время его заведования кафедрой совпало с бурными временами горбачёвской перестройки. ОН был первым из преподавателей института, кто подал в партком заявление на добровольный выход из партии. Что тут началось! Шельмовали, как могли. Попытались подключить студентов. Но тут неожиданно и для Парткома вместе с Ректоратом, и для него самого у гонителей случился облом. ОН даже не догадывался, что в студенческой среде у него есть авторитет, и был этим приятно удивлён. Потому что считал себя строгим преподавателем и не миндальничал ни с бездельниками, ни с их крутыми родителями. Студсовет выдвинул его кандидатуру на вакантную должность декана. ОН, конечно, отказался. Из чувства собственного достоинства ОН не мог допустить удара по самолюбию, если бы на серьёзных начальственных постах обнаружилась его недалёкость.

Эти перестроечные события не прошли для него даром, они вновь выявили у него слабую нервную конституцию. Случился инфаркт. Поэтому в отставку ОН вышел с должности рядового профессора кафедры. Оставил работу сразу, как только достиг пенсионного возраста. В конечном счёте он показал кукиш той высшей силе, которая наложила на него незаслуженную кару в виде ограниченных способностей, заставила его «пахать» в трёхкратном размере, чтобы быть на равных и на плаву вместе с другими, лишив его тем самым множества радостей жизни, которыми наслаждались люди вокруг и рядом с ним.

Теперь ОН жил в маленьком подмосковном городке в нескольких десятках километров от центра Столицы. Чистенький, уютный населённый пункт, сложившийся вокруг ткацкой фабрики ещё в дореволюционное время. Идеальное место для «дожития» пенсионера: торговый центр в соседнем доме, банк – через дорогу, поликлиника в шаговой доступности, ухоженные парк и сквер. Но ничего такого, что могло бы натолкнуть на мысль о каком-либо постоянном занятии, новом увлечении, которое приносило бы ему удовлетворение от жизни.

ВЫСТАВКА КАРАВАДЖО

Всегда открытой калиткой в другой мир была железнодорожная станция. С тех пор, как жена оставила его, ОН практически перестал ею пользовался. Теперь же, убедив себя, что «под лежачий камень вода не течёт», и в надежде, что Большой город подскажет ему какую-нибудь идею, решил съездить туда «проветриться». Но ОН уже стал таким домоседом за годы своего затворничества, что под разными предлогами долго откладывал поездку.

Из дома его буквально вытолкнул теле анонс об открытии в столице выставки картин Микеланджело Караваджо. ОН был знаком с биографией и творчеством Караваджо. С помощью Интернета посетил несколько европейских музеев, демонстрирующих его полотна. На него они произвели сильное впечатление своим беспощадным натурализмом, эмоциональной аффектацией чувств, мощным колоритом, насыщенностью контрастов, творческой трактовкой библейских событий.

На выставке ОН ожидал увидеть воочию эти шедевры. Но был сначала немного разочарован. Публике были представлены всего 11 картин и не все они его захватили при более раннем знакомстве с ними. В тот день освещение в зале было приглушенным. Видимо, устроители выставки хотели ещё резче выделить яркие фигуры на полотнах. Но ОН не почувствовал того эффекта, который ими ожидался, так как фоны картин Караваджо итак часто были темными и очень темными, резко контрастировали с изображением.

ОН давно заметил эту характерную особенность работ Живописца. И пришёл к выводу, что сплошной тёмный фон был призван не только оттенять яркость изображения. Художник прятал за ним окружающий интерьер. Караваджо, в отличие от большинства средневековых художников, всегда помнил, что изображает события полутора тысячелетней давности. О ландшафтах и интерьерах той эпохи он мог только догадываться. Сам он никогда не бывал на Ближнем Востоке, если вообще где-нибудь бывал за пределами родной Италии, и природы Палестины не видел. Но он отличался скрупулёзной точностью в деталях своих произведений и, не желая давать лишний повод своим многочисленным оппонентам для критики, использовал тёмные фоны в своих работах, скрывая детали интерьеров прошлого. А помещать своих героев в современную ему средневековую обстановку, чем злоупотребляли его соратники по ремеслу, Художник, по возможности, избегал.

ОН не стал задерживаться у «эротического» типа полотен, таких как: «Юноша с корзиной фруктов», «Спящий амур», юный «Иоанн Креститель». Они писались Художником в основном по заказам для украшения будуаров и спален во дворцах римской знати. Нередко он сам себе и позировал, используя зеркало. Он был очень недурён собой. А натурщики стоили дорого. Вдоль этого ряда картин перемещалась живописная группа молодых людей, юношей и девушек, слышны были приглушенные смешки и итальянская речь: «Ступэндо, мэравильозо, мистэриозо, фаволзо, магнифико, пэрфэтто» и тому подобные восклицания. На них шикали смотрительницы зала, но они делали вид, что не понимают, отвечали: «си, коса, нон каписто, ва бэнэ, чэртэ».

Но ОН пришёл на выставку ради других картин. Его интересовала живописная интерпретация библейских сюжетов, образы Христа. Особенно ТА картина! И состояние возбуждения, с которым он вошёл в выставочный зал, всё больше и больше давало о себе знать.

В своё время, начиная заниматься живописью, ОН задумал серию, иллюстрирующую более или менее исторически достоверные события, описанные в Библии. И частично осуществил идею. ОН вспомнил об этом, разглядывая «Поклонение пастухов», «Обращение Савла», «Бичевание Христа», – сюжеты, некоторые из которых и сам когда-то разрабатывал. И с удовлетворением отметил оригинальность своих композиций и смысловых трактовок. Но тут же подавил в себе этот проблеск самолюбования, вспомнив насколько примитивны были те первые его картины с точки зрения технического исполнения.

Но тут же в памяти всплыло давнее и уже подзабытое приятное событие, когда ОН впервые представил свою библейскую серию на суд искусствоведа. ОН пришёл, чтобы узнать мнение профессионала, а получил предложение устроить его первую персональную выставку, показать все, что успел сделать к тому времени. Сам ОН был невысокого мнения о своих работах и никак не ожидал, что искусствовед «положит глаз» на его «Правду дочерей Лота» и попросит продать её. Конечно, ОН подарил ей эту полотно. И совсем уж не ожидал, что ей захочется впоследствии приобрести картину «Недоумение плотника Иосифа», которую сам считал одной из самых неудачных.

Эти воспоминания тут же улетучились, как только ОН увидел издалека громадное полотно Караваджо: «Положение во гроб». Подходя к нему, ОН разминулся с двумя девушками, отходившими от картины.

– Такое впечатление, – говорила одна из них, – что «качки» хоронят «кореша».

– И я ни в жизнь не поверю, – отвечала другая, – что Христос занимался бодибилдингом.

– А этот, справа, что за ноги держит. Это ж ноги коня тяжеловеса, борца или штангиста….

– Или грузчика, – хохотнула, догнавшая подруг третья девушка.

Но ОН был так сосредоточен на предстоящей встрече воочию с ТОЙ картиной, что эта грубая её оценка недалёкими детьми новой эпохи прошла мимо его сознания.

Это полотно гипнотизировало его ещё с экрана монитора. По натуре ОН был очень впечатлительным человеком, с легко откликающейся на эмоциональную неординарность нервной системой. А за годы затворничества эта его слабость приобрела едва ли не гипертрофированный характер. Даже случайный разговор с незнакомыми людьми мог привести к резкому повышению у него давления и к тахикардии.

В тот вечер, когда ОН впервые рассматривал картину «Положение во гроб», ему пришлось глотать анаприлин. Пульс просто сошёл ума, строчил как пулемёт, настолько ОН ни с того ни с сего, казалось бы, разволновался. И сам не понимал – почему? ОН переходил к просмотру других картин Караваджо на сайте, но раз за разом возвращался к этой. Нашёл в Интернете других «Мёртвых Христосов», созданных немцем Гансом Гольбейном Младшим и французом Филиппом де Шампень. Но особых, неординарных, эмоций и чувств не испытал. Хотя, конечно, не мог не задержать взгляда на работе Гольбейна «Мёртвый Христос во гробе». Её сюжет являлся как бы логическим продолжением сюжета Караваджо «Положение во гроб». Хотя Гольбейн создал своё полотно значительно раньше, почти за век до появления работы Караваджо.

ОН сразу же вспомнил дневники Анны Достоевской – жены Фёдора Достоевского. Она описала состояние эмоционального возбуждения, продолжительного ступора, который испытал писатель, стоя рядом с картиной Гольбейна. О том, что впечатление, действительно, было очень глубоким, свидетельствует включение Достоевским этой картины в одну из важных сцен его «Идиота».

В отличие от Шампеня, изобразившего Христа до погребения в виде только что скончавшегося, хорошо сохранившегося, атлетически сложённого человека, Гольбейн не щадит чувств людей, рассматривающих его картину. Тело Христа у него несёт явные признаки начинающегося тления: заострившийся нос, усыхание мышечной ткани, изменение цвета кожных покровов, гниение ран от гвоздей на кистях рук и на стопах. Все выглядит чрезвычайно натуралистично и производит сильное впечатление на зрителя. Особенно – глаза. Они приоткрыты и совершенно живые. Зрачок, скошенный в сторону зрителя, вызывает ощущение то ли укора, то ли призыва к чему-то, то ли отрицания самой смерти.

ОН не мог не отдать должного мастерству Ганса Гольбейна, основным содержанием деятельности которого, вообще говоря, была портретная живопись. И смелость художника тоже заслуживала всяческого уважения. Ведь в те времена на тему естественного истлевания тела Христа после смерти Церковью было наложено табу, и изображать надлежало только его Воскресение и Преображение в радующем глаз верующих виде.

Но аффектации, взрыва чувств и эмоций, подобных тем, которые возникали у него в отношении полотна Караваджо, при рассмотрении картины Гольбейна ОН не испытывал. Что-то мистическое именно для него было в композиции сюжете, придуманном Караваджо. У него возникал эффект как бы реального присутствия на похоронах. Собственно, ОН и пришёл-то на эту выставку именно для того, чтобы проверить, какое впечатление произведёт на него оригинал полотна: последует ли то же потрясение, как и при просмотре изображения на экране компьютера.

https://gallerix.ru/album/Caravaggio/pic/glrx-6860

Микеланджело де Меризи Караваджо: «Положение во гроб»

Заинтригованный своим состоянием, ОН ещё тогда изучил все искусствоведческие толкования картины. Но так и не свыкся с мыслью о том, что Караваджо изобразил погребение Сына Божия. Ему казалось, что перед ним просто похороны умершего человека: у могилы его друзья, оказывающие ему последнюю дружескую услугу, мать, оплакивающая безвременную кончину сына, подруги, дарившие ему радости жизни.

На небольшом экране компьютера событие просто приковывало внимание мастерским его изображением, порождая в мозгу печальные ассоциации. Теперь же, находясь перед картиной высотой в три метра с почти полноразмерными человеческими фигурами, ОН вдруг почувствовал себя как бы действительно стоящим на краю могилы в темной пещере. ОН полностью отрешился от шарканья ног посетителей выставки, перешептываний стоящих рядом с ним людей. Ему слышалось тяжёлое дыхание мужчин, опускающих мёртвое тело в каменный гроб, тихое всхлипывание матери и экзальтированные вскрики молодых женщин. Вовлеченность в происходящее на картине была почти реальной. ОН уже настолько был готов прийти на помощь мужчинам, о чём его как бы просил старец Никодим, повернув к нему с полотна тяжёлое от натуги лицо, что его руки непроизвольно потянулись вперёд.

Смертная обречённость тела покойного была столь выразительна, что в какой-то момент ОН почувствовал себя на его месте. Здесь, в свежем воздухе выставочного зала, не могло быть специфического запаха земли свежевырытой могилы, но ОН ему почудился. Голова наливалась тяжестью, в висках стучало, в ушах нарастал звон. Ему хорошо было знакомо это полуобморочное состояние. ОН автоматически полез в карман за лекарством. Какая-то часть мозга настойчиво требовала – «Уходи!», другая безмолвствовала, удерживая на месте.

Невежливый толчок в бок со стороны мелкого ростом толстячка, пробирающегося поближе к картине, вывел его из ступора. Если бы не трость, ОН мог бы и упасть, ноги не гнулись, колени у него просто одеревенели. Не глядя на другие полотна, гонимый клубком неясных и тревожных мыслей, пошатываясь, ОН направился к выходу, держа в руке блистер с таблеткой. И только на улице стал, наконец, избавляться от кладбищенского наваждения.

Полубредовый вид пожилого человека с тростью, тяжело опустившегося прямо на каменные ступени и неуклюже выковыривающего таблетку из блистера, привлёк к нему внимание двух не очень молодых женщин, куривших у крыльца, неподалёку.

– Извините, мы можем чем-нибудь помочь вам? – обратилась к нему одна из них. – Вы очень бледны!

ОН не сразу понял, что обращаются к нему.

– Нет, нет, – спасибо, все в порядке, благодарю, – отреагировал ОН с запозданием, когда женщины уже двинулись было к нему.

– Ну ты, парень, даёшь, людей уже пугаешь, – вяло ругнул ОН себя, отправляя таблетку в рот.

Ему вдруг страшно захотелось закурить, хотя бросил это занятие ещё лет 30 назад. Но табачного киоска рядом не увидел, «стрелять» же у первого встречного ОН никогда не любил. А просить сигарету у женщин – это было для него вообще «не комильфо».

Вопрос женщины окончательно вернул его в реальность. Возвращаться домой было рано, да и не хотелось. Его квартира была ему и домом, и мастерской, и холостяцкой берлогой. ОН любил её, скучал по ней, отлучаясь, с удовольствием возвращался. Купив когда-то голые стены новостройки, собственноручно её отделал и обустроил по своему хотению. А сейчас она почему-то не манила его. Она всегда казалась ему светлой, солнечной. Но теперь впервые с неудовольствие подумал о том, что солнце бывает там только в первой половине дня. Да и то – только в безоблачную пору. Вернувшись сейчас, солнца ОН уже не застанет.

– Вынырнувшему из могилы, не хочется возвращаться в замкнутое пространство, – нашёл ОН в себе силы пошутить над собой.

Сумеречное настроение, вынесенное им из выставочного зала, не покидало его. Нужно было двигаться, чтобы избавиться от него. Встав со ступенек и выполнив несколько дыхательных упражнений под внимательными взглядами тех же двух женщин, искоса наблюдавших за ним, ОН отправился искать, где бы присесть, чтобы передохнуть, перекусить, прийти в себя и решить, что делать ему дальше в столице. Зачем-то же ОН сюда приехал!

СОН В ЭЛЕКТРИЧКЕ

ОН провёл в Москве весь день, просто гуляя по знакомым со студенческой поры местам, с удовольствием разглядывая быстро хорошеющий город. Но картина Караваджо шла за ним по пятам, время от времени всплывая в памяти и мешая ему наслаждаться прогулкой. Какая-то безотчётная тревога продолжала подтачивать его настроение, и ОН решил возвращаться домой.

Сел в предпоследнюю в этот день электричку. Народу было немного. Домой возвращался подмосковный трудящийся люд, неизменно с бутылкой пива почти у каждого мужчины, и большая компания погулявшей в Москве молодёжи. В вагоне было шумновато. Молодёжь была отвязная: болтала и смеялась в полный голос. И ОН подумал, что в таком шуме-гаме и захочешь – не заснёшь. Прежде ОН старался никогда не спать в электричках. После того, как однажды, забывшись в дрёме, проехал свою остановку и потом замучился с возвратом.

Ехать ему сейчас предстояло не меньше часа. Какое-то время активная жизнь подвыпившей молодой компании развлекала его. Но время было позднее, эмоциональная и физическая нагрузка прошедшего дня дали себя знать, его веки сами собой смежились, и он задремал.

И сразу оказался в просторном помещении, хорошо освещённом солнцем через большой почти круглый проем в потолке. Судя по строительным лесам вдоль стен, здание находилось в процессе либо ремонта, либо перестройки. В тени одной из стен стояло на козлах подобие стола, сколоченного из досок. Он был заляпан разноцветными пятнами и заставлен глиняными и стеклянными кувшинами, ступами, банками и баночками, в щели между досок были вставлены на сушку кисти разных размеров. На дальнем уголке стола на тряпице, когда-то имевшей белый цвет, лежали: полголовки сыра, несколько луковиц, что-то напоминающее лепёшки.

Два курчавых паренька почти херувимской наружности, стоя по разные стороны стола, напротив друг друга, энергично толкли и размешивали что-то в небольших посудинах. На них, кроме грязных фартуков и куска ткани вокруг бёдер, ничего не было. Один работал голыми руками, у другого на кистях было что-то вроде тканевых перчаток. Время от времени они поднимали свои песты к лучам солнечного света, разглядывая цвет краски на них. При этом они непрерывно болтали, смеялись, подначивая друг друга. Иногда в их разговоры вклинивались голоса с нижнего яруса строительных лесов, с которого свешивались ещё две черные головы. И одна из них, судя по длине волос и звонкому голосу, была девичья.

В какой-то момент растиратели красок заспорили, к кому пойти сегодня вечером: к вдове синьоре Кастеллони или к братьям Маттератти. И там, и там намечались маскарады и кому-то из гостей под маской наверняка захочется получить удовольствие. Может быть, удастся прихватить оттуда домой что-нибудь из еды. Решили, что разделятся, чтобы не соперничать друг с другом, как прошлый раз, если спрос будет небольшим. Теперь заспорили – кто к кому пойдёт. Никто не хотел идти к братьям. Скуповаты, мол, они и грубияны несносные, могут и прогнать, и побить.

Их спор был прерван резким голосом, потребовавшим помыть кисти и принести краски телесного цвета. Оба юноши бросились к станку, на котором вертикально стояло огромное полотно высотой не менее трёх метров. На нем уже был нанесён тёмный фон по краям, тщательно выписана голова пожилой женщины с выражением глубокой печали на лице. В стадии завершения находились две головы молодых красивых девушек. Контуры двух стоящих мужских фигур, а также фигура Христа, были только обозначены.

Задремавший пассажир электрички ясно сознавал во сне, что видит будущую картину Караваджо «Положение во гроб» в процессе её создания, и понимал, что пожилая женщина на холсте должна олицетворять мать Иисуса. Но лицо её почему-то было лицом его давно умершей родной матери. Подсознание вытолкнуло её образ из своих недр без всякой, казалось бы, связи с тем, что ОН сейчас видел во сне.

В молодости ОН доставил матери немало огорчений, и в памяти его навсегда осело печальное выражение её лица в окне, когда ОН, в очередной раз надолго покидая дом, оглянулся, чтобы помахать рукой на прощание. И именно это выражение ОН видел сейчас на лице матери Иисуса. Этот образ изредка посещал его, пока она была жива. Чаще всего тогда, когда его совесть вдруг напоминала, что у него где-то есть бесконечно любящая мать, обременённая серьёзными болячками и заботами о младших двух детях, тоже не ставших для неё подарками судьбы. ОН бросался к столу написать письмо. Но письма эти были почти всегда короткими и не сильно отличались по содержанию. Обычно спрашивал о здоровье, как и что у них там в семье, а о себе отделывался привычными фразами, которые сводились по смыслу к словам: «у меня все нормально, жив, здоров, работаю».

После смерти матери – это тревожное выражение её лица стало постоянным укором для его совести. Потому что и «доглядеть» её толком, ОН не сумел. После смерти отца забрал к себе на другой конец страны. Но нашла коса на камень: мать и его жена. Жена проявила качества характера, о которых он раньше даже не догадывался, и которые никогда не хотел бы в ней увидеть. Впоследствии, когда сын встанет на ноги, ОН с ней расстанется. А тогда, не в силах видеть такой разлад и не желая принимать чью-либо сторону, ОН поселил мать в отдельной квартире.

И обрёк её на одиночество. Стараясь, чтобы она ни в чём не нуждалась, забегал часто, но не задерживался, так как постоянно был чем-то занят. Это были 90-е, копейку на содержание семьи приходилось собирать на подработках сразу в трёх местах. По выходным мотался по базам за продуктами. Где-то удавалось достать коробку китайской тушёнки или флягу пальмового масла, в другом месте ящик мороженных американских окорочков, ещё где-то – пакет сухого молока.

А тут ещё инфаркт случился, совсем не кстати. Мать жаждала общения, воспоминаний о былом, рассказов о его планах, о том, как и что у него на работе, а ОН думал о том, как бы побыстрей добраться до своей квартиры, до своего рабочего стола, а то и до дивана, до подушки.

Устав от жизни, от болячек, а ОН знал теперь, что и от его недостаточно внимательного отношения к ней, она решила уйти из жизни и отказалась от лекарств и пищи. Ни ОН, ни наблюдавшие её врачи не смогли её переубедить. Она умерла тихо ночью, ОН проснулся от её последнего вздоха-стона. С этого часа чувство вины перед ней никогда уже его не покидало. Оно становилось ещё более острым, когда вспоминал, КАК ОН её хоронил.

Она ушла в сезон почти непрерывных июльских ливней, тайфунов, характерных для Дальнего Востока. Откладывать похороны было нельзя. И хоронить пришлось в дождь. Могильщики с трудом поддерживали могилу в относительной сухости. Поэтому гроб почти без промедления опустили в яму и тут же засыпали раскисающей глиной. Приехав на следующий день, ОН обнаружил, что земля опустилась, могильный холмик ушёл в яму, залитую водой доверху. Пришлось ее вычерпывать и формировать новой холмик. Тяжёлый осадок от всего этого остался с ним навсегда и усугублял его чувство вины пред матерью.

И вот теперь во сне ОН видел свою мать у края могильной ямы, предназначенной для её сына. ОН был уверен, что это его должны опустить в гроб, но себя на полотне не видел. Все его внимания сосредоточилось на художнике небольшого роста, который стоял рядом со станком сразу на двух разновеликих табуретках. ОН сразу узнал в нем Караваджо. Глаза чуть навыкате, усталое, несколько помятое лицо мужчины явно за тридцать лет. Волнистые, густые, немного спутанные волосы, но одновременно аккуратная бородка клинышком и подкрученные усы. Отложив кисть, он что-то прихлёбывал мелкими глотками из кувшина в ожидании спешащих к нему ребят….