скачать книгу бесплатно
11 января
Очень жаль книги «Эстетическая природа течений в зарубежном искусстве», которая была набрана, свёрстана в издательстве «Искусство» в 1964 году, и речь шла о печатании тиража. Но всё было уничтожено. Почти та же судьба и у статьи об исторических взаимосвязях ремесла, искусства и дизайна. Она вошла в сборник научных трудов ВНИИТЭ (Всесоюзного научно-исследовательского института технической эстетики) «Техническая эстетика». Весь тираж пошёл под нож, а потом напечатан без этой статьи.
И автором уничтоженной книги, и автором уничтоженной статьи был Игорь Наумович Голомшток (родился 11 января 1929 года).
Он с самого начала зарекомендовал себя блистательным искусствоведом. Вместе с Андреем Синявским выпустил книгу «Пикассо» в 1960 году – первую книгу об этом художнике в России. Вместе с Б. Виппером – «Искусство Западной Европы» (1964). Под псевдонимом Г. Фомин и уже после отъезда в эмиграцию в издательстве «Искусство» в 1974 году вышла книга «Иероним Босх».
Летом 1964 года по приглашению Виктора Никитовича Лазарева читал курс лекций по современному западному искусству на искусствоведческом отделении МГУ.
Чем он не угодил совдепии понятно из того, что одним из его соавторов был Андрей Донатович Синявский. Он дружил с ним и с его женой Марией Розановой, художниками Борисом Свешниковым и Борисом Биргером. Помимо этого в самиздате ходил роман А. Кестлера «Мрак в полдень», переведённый Голомштоком.
В 1965 привлекался к суду во время процесса по делу Синявского и Даниэля «за отказ от дачи показаний». Его приговорили к шести месяцам принудительных работ, что фактически означало: крупный денежный штраф.
Ясно, что после всего этого стал добиваться выезда в эмиграцию. В 1972 году уехал в Великобританию. Работал на Русской Службе Би-Би-Си. Был ответственным секретарём журнала «Континент». Работал в «Синтаксисе». Издал на Западе книгу «Тоталитарное искусство». А в журнале «Знамя», 2011, №2—4 напечатал мемуарные «Записки старого пессимиста». В 2014 году издательство «АСТ» выпустило его воспоминания под названием «Занятие для старого городового: Мемуары пессимиста».
***
Михаил Дмитриевич Соколов (родился 11 января 1904 года) написал немного. Тем не менее его роман «Искры» (ч.1—2) отмечен в 1951 году сталинской премией 2 степени. Части 3 и 4 этого романа он написал в 1967—1968 году, когда уже ни о какой сталинской премии не могло быть речи. Но другой ему не дали.
Позже он написал ещё роман «Грозное лето» о событиях 1914 года.
А до этого написал до войны две повести и три очерка.
Но писать ему по большому счёту было некогда.
В 1922 году окончил Коммунистический университет имени Свердлова. До 1928-го был на руководящей партийной, советской и хозяйственной работе. В 1928—1931 учился в Ростовском инженерно-экономическом институте. В 1931—1943 занимался руководящей работой на заводах. В 1943—1945 работал главным редактором Росиздата. С 1950-го – ответственный секретарь Ростовского отделения Союза писателей СССР, а в 1957—1975 был ещё и главным редактором журнала «Дон».
Умер тем не менее не слишком заметно. Настолько, что Сеть не сохранила ни дня, ни месяца его смерти. Умер в 1992 году.
***
Коля Самохин, специальный корреспондент нашей Литературной газеты по Сибири. Я был у него в Новосибирске, и мы с тех пор крепко подружились.
Он часто бывал в Москве. Привозил и дарил свои книжки, вышедшие в Новосибирске. Это были юмористические или сатирические книги. Он, кстати, был довольно частым гостем нашей шестнадцатой «литературкиной» полосы.
Вообще был хорошим, весёлым парнем.
Но вот он приехал в командировку в Москву и звонит мне из гостиницы «Урал». Она тогда располагалась недалеко от Кузнецкого Моста. Еду к нему. И вижу совершенно другого Самохина. Я ещё ни разу не видел его пьяным. Сейчас он как-то тяжело пьян.
– Застрял, – говорит он мне. – Нечем платить за гостиницу.
Даю ему денег. Спускаемся вместе к окошку администратора. Коля платит. «Нет, – слышу, – я ещё не съезжаю. Вернусь!».
Останавливаем такси. Едем в газету. Коля отмечает командировку. Его видят. Его любят. Его окружают сотрудники.
Мои потайные знаки не приглашать его выпить встречают с недоумением. Наоборот. У кого-то есть. У кого-то пьют. Коля сидит в одном кабинете. Пересел в другой. Отправился в стекляшку. Я с ним – не бросать же мне его на полпути. Пьяного привожу в гостиницу.
Утром телефон не отвечает. Еду к нему. Не могу ли я дать ему денег на билет на самолёт? Хорошо, говорю, я достану денег. Поехали в газету.
Он улетел. И через неделю от него пришёл перевод. Долг вернул.
Но мне не даёт покоя видение странного изменившегося Колю. Словно его подменили.
Вдруг узнаю, что он опять в Москве. Точнее, в Московской области. Живёт у кого-то в Голицыне. Он не звонит. Куда звонить ему, я не знаю. В отделе корсети сказали, что он отметил новую командировку и сказал, что на день-два съездит в Голицыно к знакомым.
Прошла неделя. Коля не появляется.
И вдруг газету облетает новость: Коля Самохин повесился в лесу. Было опознание. В Москву вылетает жена.
Но и она ничего не прояснила. Что случилось с Колей? С этим весёлым, жизнерадостным, неунывающим человеком? Автором многих юмористических книг?
Коля покончил с собой 11 января 1989 года. Все вспоминали, как отмечал он в Москве своё пятидесятилетие (он родился 1 августа 1934 года). Каким весёлым и беспечным он тогда казался. Что же с ним произошло за эти пять лет?
12 января
Вадим Сергеевич Шефнер (родился 12 января 1914 года), кажется, владел одинаковым даром писать и прозу и поэзию. Причём и то, и другое писал хорошо.
Ну, разве не прелестен этот кусочек из автобиографической прозы. Время – конец Первой Мировой войны:
Помню, дома на подоконнике долго лежала железная стрела, короткая и тяжёлая, – её привёз кто-то с фронта; такие стрелы в самом начале войны немецкие авиаторы вручную сбрасывали со своих самолетов, бомб ещё не было. Тупым концом этой стрелы я колол косточки от компота. Позже, когда стало голодно, мать увезла меня в деревню к няне, в Тверскую губернию. Место было глухое; помню, зимой няня держала собаку в сенях, а меня и днём не выпускали на улицу одного: волки забегали в деревушку средь бела дня. Керосину не было, по вечерам жгли лучину – помню это не только «умственно», но и чисто зрительно. Лучину вставляли в каганец – довольно конструктивный прибор из кованого железа; огарки падали в корытце с водой. Теперь, в век атома, странно сознавать, что я видел это своими глазами, что это было именно в моей, а не чьей-то другой жизни. Так обыкновенный письменный стол, за которым пишу эти строки, превращается в машину времени. Жизнь фантастична и странна.
Читаю и думаю. А если я начну вспоминать моё детство, совпавшее с началом Отечественной. Так, наверное, и будут читать мои мемуары, как я читаю шефнеровские. Я ведь и не знал, что авиаторы бомбили объекты тяжёлыми металлическими стрелами!
Вадима Сергеевича я знал лично. Был убеждён, что он из интеллигентной семьи. Оказалось, что да, из дворянской. Но отец умер рано, и Шефнер сделался беспризорником.
У него есть об этом где-то в прозе.
Это был неунывающий человек. Очень любил свой город. Да у него и почти во всех стихах, рассказах, повестях дело разворачивается в Ленинграде.
Кстати, удивительная вещь произошла с его библиотекой после его смерти 5 января 2002 года. То есть в 2002-м он умер. А в 2010-м у мусорных контейнеров в Петроградском районе обнаружили несколько мешков с книгами, которые дарили Шефнеру. Не только такие книги были в мешках, были и другие без дарственных надписей. Но чьи они – сомнений не оставляло.
Оказалось, что родственники затеяли ремонт. В мешках было немало строительного мусора. И были мешки с книгами. Рабочие не разбирали: уходя, захватывали мешки и несли на помойку.
Слава Богу, что многое из библиотеки этого чудесного человека удалось спасти.
Он прожил долго – 86 лет. Написал много. В том числе немало «сказок для умных», как определял Шефнер свою фантастику. Написал автобиографические записки «Приобщение к профессии».
А стихи его почти всегда исповедальны и нелицеприяны. По отношению к самому себе:
Над собой умей смеяться
В грохоте и в тишине,
Без друзей и декораций,
Сам с собой наедине.
Не над кем-то, не над чем-то,
Не над чьей-нибудь судьбой,
Не над глупой кинолентой —
Смейся над самим собой.
Среди сутолоки модной
И в походе боевом,
На корме идущей ко дну
Шлюпки в море штормовом —
Смейся, презирая беды, —
То ли будет впереди!
Не царя – шута в себе ты
Над собою учреди.
И в одном лишь будь уверен:
Ты ничуть не хуже всех.
Если сам собой осмеян,
То ничей не страшен смех.
***
Сергей Александрович Семёнов в 1922 году выпустил роман «Голод», написанный от лица 15-летней девочки и описывающий голод 1919-го, от которого умер отец Семёнова. 9 изданий выдержал роман. И, возможно, его продолжали допечатывать и дальше, если б тему голода 1918—1920 и голода 1929—1933 не стали замалчивать.
Сергей Александрович принял участие в трёх громких экспедициях на «Сибирякове» (1932), «Челюскине» (1933—1934), «Садко» (1936). Написал книгу «Экспедиция на „Сибирякове“» (1933) и пьесу «Не сдаёмся» (1935).
А до этого несколько повестей и роман «Наталья Тарпова» в двух книгах.
Последняя его книга издана в 1970-м. Значительно после смерти. Он был батальонным комиссаром на Волховском фронте. И умер во фронтовом госпитале 12 января 1942 года (родился 19 октября 1893-го).
Его приёмным сыном является чудесный поэт Глеб Семёнов.
***
С Львом Александровичем Кривенко, меня познакомил Борис Балтер, который очень рекомендовал его печатать. «Это – настоящее», – говорил он о его рассказах. Так же, как и Балтер, Кривенко был автором калужского альманаха «Тарусские страницы» – своеобразного «Метро?поля» тех лет, потому что подвергся не меньшему, чем в будущем «Метро?поль», официальному остракизму. Сразу же после критики «Тарусских страниц» воронежский «Подъём» выломал из макета номера и вернул Лёве его «Фурье». Не спасло рассказ предисловие учителя Кривенко (и Балтера, и многих других, с которыми я познакомился и подружился именно в доме Кривенко) Константина Георгиевича Паустовского.
С этим предисловием и мы в «Семье и школе» заслали этот рассказ Льва Кривенко в набор. Но, увы. Пропустивший определённое количество радовавших нас материалов, цензор проснулся после злобной реплики «Красной звезды» по поводу опубликованного в «Семье и школе» стихотворения. О публикации засланных в набор материалов нечего было и думать. Но оплатить материалы, как не пошедшие не по вине авторов, было можно. В этом случае автору полагалось 50% от гонорара, который он получил бы за напечатанный материал. И ответственный секретарь «Семьи и школы» Пётр Ильич Гелазония никого из тех, чьи материалы мы послали в набор, не обидел. В том числе и Лёву, любимого ученика Паустовского.
Но из всех учеников Паустовского был Кривенко человеком, пожалуй, самой несчастной творческой судьбы. Фронтовик, командир взвода автоматчиков, тяжело раненый и демобилизованный в 43-м по инвалидности, он рассказывал мне о том, как его ранило:
– Практически все успели перебраться через шоссе на другую сторону леса, оставались мы, изготовились, и вдруг заработал пулемёт. Да не пулемёт, а пулемёты. Шоссе под огневым ливнем. Пули рикошетят. Вжались в землю, лежим. Час, два, а пулемёты не смолкают. Я говорю ребятам: «И так и так плохо! Но лучше, наверное, перебежать – отделаешься пулей в заднице. А так сильно отстанем от своих – верная смерть. Или плен. Рванём», – говорю я взводу. Рванули. Меня сразу ожгло. Но быстро, быстро на другую сторону. Бежим. Полчаса несёмся как угорелые. Всё! Вот они – наши. Падаю. Голова гудит. «Все живы?» – спрашиваю. А ответа не слышу. Очнулся в полевом госпитале.
– И сколько, – спрашиваю, – выжило?
– Все! – гордо отвечает Лёва. – И ранены все. Каждый свою пулю получил. Но я, видишь как неудачно!
Пуля раздробила Лёве локтевой сустав, отчего его левая рука никогда не разгибается. Ею, согнутой в локте, он жестикулирует, когда рассказывает. Как будто рубит перед собой воздух.
Лёва описал злоключения своего взвода в повести, которая очень горячо была принята на семинаре Паустовского. Защищённая как диплом в Литинституте, она получила высшую оценку и дала возможность её автору продолжать учёбу в аспирантуре. А вот с её публикацией дело обстояло не так здорово. Московские и ленинградские журналы печатать её не решились: слишком не похоже было толкование фронтовых событий в этой повести на то, к чему стали приучать послевоенного читателя. (Вспомним, что даже получившая сперва сталинскую премию «Молодая гвардия» через короткое время была признана порочной, и её автору было предложено ввести в повествование якобы действующее в подполье партийное руководство молодёжной организацией, что Фадеев и сделал, хотя знал, что райком партии позорно бежал, когда немцы подошли к Краснодону.) Паустовский не унимался и продолжал предлагать Лёвину повесть любому объявляющему о себе областному альманаху. В результате из одного из них повесть отправилась в агитпроп ЦК, где её внимательно прочитали и добились по ней некоего закрытого постановления, пресекающего любые Лёвины попытки напечататься. Не имея ни одной публикации, Кривенко попал в чёрный список тех, кто их никогда иметь не будет.
Ничто не вечно под луною! Хрущёвская оттепель сняла табу с Лёвиного имени, и «Тарусские страницы», как я уже сказал, рассказ Кривенко напечатали. Однако эта публикация повлекла за собой новое табу. Сразу же после выхода «Тарусских страниц» по альманаху был нанесён из многих идеологических орудий мощный залп, и 75 тысяч экземпляров, заявленные в выходных данных, на самом деле не поступили в продажу: половина тиража, оставшаяся на складе издательства, была немедленно уничтожена по верховному приказу из Москвы.
Я подарил Лёве гранки нашего набора, и он подколол их к набору воронежского «Подъёма». «Тираж – 2 экземпляра», – невесело констатировал он.
Было в нём, однако, какое-то удивительное жизнелюбие, привлекавшее к нему многих. Я любил бывать у него на улице Чаплыгина в доме, где прежде находилось общество бывших политкаторжан и его издательство, выпускавшее документальные свидетельства очевидцев разного рода революционных событий. В этом же доме бывшие политкаторжане и жили. Отсюда их увезли на «воронках» славные наши чекисты после того, как общество было разогнано, а издательство закрыто. Надо ли говорить, что с советской каторги или из советских застенков большинство бывших политкаторжан не вернулось? Среди них – Александр Кривенков, отец Лёвы (почему потерялась в их фамилии «в», Лёва не знал). Семью после ареста отца уплотнили, подселили соседей.
В комнате, которую занимали Лёва с женой Еленой Савельевной (Лёлей), вечно было шумно, накурено, но чисто. Чистюля Лёля, работавшая в ведомственном журнале, весь день пропадала там, а в это время у Лёвы собиралась разношёрстная компания. Лёва курил свои папиросы и сигареты гостей, часто очень артистично читал собственные рассказы («сырой ещё, – предупреждал он, надевая очки, – ночью закончил»), иногда играл в шахматы – особенно азартно с Юрием Трифоновым (оба считали себя сильными шахматистами, впрочем, оба неизменно проигрывали Балтеру!) и, наконец, угощал друзей великим множеством баек, особенно фронтовых. Вечером возвращалась Лёля, компания уходила. Иногда – вместе с хозяином, чтобы расположиться во дворе на скамейках вокруг стола, слегка выпивать и слушать Лёвины очень живописные байки.
Уже после Хрущёва в той же Калуге стараниями Лёвиных друзей была издана первая небольшая книжка его рассказов «Голубая лодка». Через какое-то время Лёву приняли в Союз писателей. Но печатали всё так же неохотно. Толстую же свою книгу, которая вышла в «Советском писателе» и даёт более-менее неискажённое представление о его творчестве, он так и не увидел. Лёва умер рано, 12 января 1978 года, от рака. (Он родился 4 ноября 1920 года.) Книгу потом уже собрала и издала Лёля: к мёртвому писателю советская власть всегда относилась лучше, чем к живому. Может, потому ещё, что в этом случае редактор получал значительно больше воли: что-то вычёркивал, что-то заменял, а родственники умершего, как правило, вели себя куда более покладисто, чем живой автор.
***
Известный востоковед Игорь Михайлович Дьяконов (родился 12 января 1915 года) известен ещё и своими скандалами с коллегами.
Во-первых, его юность пришлась на годы сталинских репрессий. А это значит, что студентов (и Дьяконова в том числе) вызывали в НКВД для дачи показаний на уже арестованных.
Так из двух ассирологов, учившихся вместе с Дьяконовым, уцелел только Лев Александрович Липин. Другой Николай Ерехович был арестован и погиб в заключении. По его делу вызывали Дьяконова и Липина, которые впоследствии упрекнут друг друга в причастности к аресту и гибели товарища.
Во-вторых, научная работа Дьяконова, связанная с шумерским языком, поссорила его с академиком Василием Васильевичем Струве, в то время самым известным специалистом по шумерологии в СССР, директором Института востоковедения АН СССР.
Сперва Дьяконов выступил с несколькими статьями, пересматривающими хозяйственную систему Шумера, давно уже предложенную Струве. Струве ответил, что Дьяконов базирует свои утверждения на ошибочной трактовке некоторых шумерских слов.
В конце пятидесятых полемика между академиком и кандидатом филологических наук Дьяконовым разгорелась с новой силой. Дьяконов критиковал ранние переводы Струве.
В 1959 году Дьяконов пытался защитить докторскую диссертацию по своей книге «Общественный и государственный строй древнего Двуречья: Шумер» (автореферат её вышел ещё в 1957 г.), выбрав в качестве оппонента именно Струве. Но тот выступил с таким количеством поправок, которые Дьяконов не принял и отказался слушать. Защитить докторскую Дьяконову помог Гафуров, бывший первый секретарь ЦК компартии Таджикистана, назначенный директором Института востоковедения АН СССР.
Надо сказать, что Гафуров помог Дьяконову восстановить истину. Игорь Михайлович – действительно один из крупнейших наших востоковедов. Шумеролог, ассириолог, иранист – в каждой из этих дисциплин он сказал новое слово. Он содействовал дешифровке древней письменности и переводу её на русский язык. Он – оригинальный историк, утверждающий, что в древности рабовладельческой формации нигде и никогда не существовало. Он перевёл Эпос о Гильгамеше для серии «Литературные памятники».
Кстати, по этому поводу Дьяконову пришлось пережить ещё один скандал. Его стали обвинять чуть ли не в плагиате отдельных кусков, якобы уже переведённых В. К. Шилейко. Скандал утих, когда в архиве семьи Шулейко нашли письмо вдовы к И. М. Дьяконову. Она пишет:
«В Вашем письме Вы спрашиваете, не сохранилось ли в бумагах Владимира Казимировича переводов других текстов Гильгамеша (помимо VI таблицы). К сожалению, нет, хотя Владимиром Казимировичем были переведены все части Гильгамеша полностью, и им об этом эпосе было подготовлено большое исследование. Но по воле рока все материалы по этой его работе пропали на его ленинградской квартире во время пребывания в Москве. Пропажа эта была тяжёлым ударом моему покойному мужу, хотя он и имел обыкновение говорить, что горевать не о чем, так как то, что не удалось завершить ему, всё равно сделают другие. И он, наверно, порадовался бы, найдя в Вашем лице себе продолжателя».
Дьяконов не был избран в Академию наук СССР, хотя состоял в академии Британской Академии наук, почётным членом Американского востоковедного общества, Королевского Азиатского общества Великобритании, Азиатского общества Франции, Американской Академии искусств.
Умер Игорь Михайлович 2 мая 1999 года.
13 января
Собственно лучше всех о Лилианне Зиновьевне Лунгиной рассказала она сама в пятнадцатисерийном фильме «Подстрочник», который сделан на основе воспоминаний Лунгиной режиссёром Олегом Дорманом и оператором Вадимом Юсовым.
Фильм появился на телевидении в 2009 году, пролежав на полке из-за позиции руководства центральных каналов ТВ 11 лет. Когда в 2010 году фильм был удостоен премии ТЭФИ-2010, Дорман не приехал получать приз, а его представитель зачитал текст: «Среди членов Академии, её жюри, учредителей и так далее – люди, из-за которых наш фильм одиннадцать лет не мог попасть к зрителям. Люди, которые презирают публику и которые сделали телевидение главным фактором нравственной и общественной катастрофы, произошедшей за десять последних лет».
Я помню Бориса Грибанова, который заведовал в Детгизе зарубежной редакцией. Он учился вместе с Лилианной Зиновьевной. Та в совершенстве знала (преподавала) французский и немецкий языки. Знала и шведский.
Грибанов сказал ей, что получить для перевода французскую или немецкую книгу – пустой номер. Как рассказывает сама Лунгина, он сказал ей, что ему не разрешают давать переводить с этих языков евреям. Узнав, что она знает ещё и шведский, он посоветовал ей почитать шведскую литературу: вдруг что-нибудь найдётся для Детгиза.
Нашлось не «что-то», а «Малыш и Карлсон, который живёт на крыше» Астрид Линдгрен. «Я сразу почувствовала, – вспоминает Лунгина. – что перевести такую книжку – это счастье».
Первое издание на русском «Малыша» вышло в 1967 году. Успех был бешеным, тиражи требовались огромные.
Лунгина потом перевела немало книг: Шиллера, Гамсуна, Гауптмана, Фриша, Бёлля, Ибсена, Мориака, Виана, Кюртиса. Перевела пьесы Стриндберга и философские сказки XVIII века.
Но «Малыш и Карлсон» остались, как первая любовь, как навсегда незабываемое.
В конце семидесятых – начале восьмидесятых Лунгина вела в Союзе писателей семинар молодых переводчиков. Первым результатом работы был перевод новелл Бориса Виана. В сборник, который издали, вошёл роман «Пена дней» в переводе руководительницы и новеллы в переводе участников семинара.
Надо сказать, что состав семинара был сильным. В разное время семинар посещали Мария Иосифовна Канн (в её переводе вы читали «Крёстного отца» М. Пьезо), Наталья Самойловна Мавлевич (Франсуа Эмманюэль «Человеческий фактор», Марк Шагал «Моя жизнь»), Ирина Яковлевна Волевич (Франсуаза Саган «Рыбья кровь», Фредерик Бегбедер «99 франков»).
