скачать книгу бесплатно
– Нет, конечно, – отзывается Трюс. – Само собой.
Почему Франс не предупредил, что нужно использовать вымышленные имена? Мы с Трюс дружно бросаем на него сердитый взгляд и продолжаем рассматривать остальных.
– Ну и как, Трюс, – спрашивает Вигер, заметив, как она изучает присутствующих, – кто тут тебе по вкусу?
– Здесь собрались не самые смазливые типы, – говорит Франс, многозначительно косясь на Вигера. – Красавчики слишком привлекают к себе внимание.
Мужчины, конечно, разражаются хохотом. Трюс смущенно теребит подол юбки. Я делаю вид, что ничего не слышала.
К счастью, это не то собрание, на котором все с важным видом сидят за круглым столом и перебрасываются заумными словечками. Это всего лишь кучка людей, которые стоят в сумрачном лесу, курят и толкуют о том о сем. Я согласно киваю в ответ на все, что они говорят. А обсуждают они нападение Германии на Советский Союз, подходящие для собраний адреса, предстоящие операции. И оружие: как организовать налет на полицейский участок, чтобы раздобыть пистолеты и боеприпасы.
И теперь я и Трюс – мы с ними заодно.
Франс бросает на меня взгляд и замечает:
– Вы с Абе могли бы быть парой.
Я заливаюсь краской, но он поясняет, что мы с Абе вместе пойдем на задание. Я нужна затем, чтобы на Абе никто не обратил внимания.
– Захвати две бутылки с бензином. Сможешь? – спрашивает Франс.
Получив свое задание, дальше я слушаю вполуха. Я иду на свою первую акцию! Я! Фредди Оверстеген! Уже послезавтра! Вместе с Абе. Я расправляю плечи и смотрю на Трюс. Ее взгляд прочесть невозможно, но, надеюсь, она не завидует.
Франс снова заводит речь о гибели «Гёзов», но его останавливает старик Виллемсен:
– Господи, Франс, да ты перепугаешь детей!
– Меня не напугать! – вдруг выпаливаю я.
Это первое, что я говорю по собственной воле, но я действительно в это верю. По крайней мере, в тот миг. Чем больше я узнаю?, тем больше крепчает во мне чувство: надо что-то делать. К тому же, напоминаю я себе, та история с «Гёзами» случилась много месяцев назад.
– Вообще-то, бояться стоит, – подает голос Тео, тот серьезный тип. У него большие круглые глаза, как у совы. – Я как раз этого больше всего и страшусь – что с нами произойдет нечто подобное. Что нас предадут. Им достаточно опознать кого-то одного из нас…
– Одного! Слышите? – Старик Виллемсен едва не срывается на крик, пинает кучу сухих листьев.
– Одного, – спокойно повторяет Тео. – Установить за ним слежку, пока он не приведет к нам и… – Он беспомощно разводит руки. Верхняя пуговица его рубашки расстегивается, и он краснеет.
– Что будет, если нас поймают? – робко спрашивает Трюс. За все время это ее первые слова.
– Будут допрашивать, – отвечает Тео, застегивая пуговицу. – И ты расколешься, потому что тебя подвесят за запястья, будут бить, пинать. Ты выдашь…
– Вот мерзавцы! – восклицаю я. – Фрицы правда на такое способны?
Я зажимаю рот рукой и отворачиваюсь. Деревья вокруг – темные тени.
– Да, Фредди, способны, – тихо говорит Трюс.
Да, думаю я. Конечно. Я ведь и сама знаю.
– Начиная с сегодняшнего дня вам больше нельзя просто так доверять людям, – говорит Франс, строго глядя на меня.
Я вспоминаю наш экзамен на храбрость, слабо улыбаюсь и киваю. Потом вспоминаю мефрау Кауфман и ее сына. Ведь мы понятия не имеем, кто их выдал. «Нет смысла об этом думать, все равно не узнаем», – вздохнула мама, когда Кауфманов увезли. А потом сказала то же, что и Франс: «В конечном итоге доверять нельзя никому».
Только теперь я по-настоящему понимаю смысл этих слов.
– Я не струшу, – говорю я. – Точно не струшу.
Но я рада, что сейчас темно и никто не видит, как дрожат мои руки и колени.
4
Смеркается. Над крышами низко висит бледный месяц. Издалека мне машет соседский парень. И окликает:
– Эй, Фредди!
Можно подумать, я не заметила его сразу: стройная фигура в развевающемся на ветру зимнем пальто, смешной хохолок темных волос. Можно подумать, я не специально выехала из дому на велосипеде пораньше, не сделала ненужный крюк по нашей старой улице.
Несколько месяцев назад мы переехали в пустующий дом на Оликанстрат, где раньше жила одна еврейская семья, бежавшая в Англию. Оставаться на Брауэрсстрат мама побоялась. Фрицы обязательно вернутся, сказала она, и на этот раз за ней. Ведь она прятала у себя евреев. Мы называли их гостями, но на самом деле то были беглецы. В нашем доме пока никто не живет, мама ищет квартирантов.
– Привет! – говорю я и упираюсь носком ботинка в землю, чтобы не упасть. Но со своего велосипеда не слезаю. Точнее, не со своего, а с маминого: он у нас теперь один на троих.
Когда-то мы вместе играли – мы с Трюс и Петер со старшим братом Стейном. В последние годы я редко видела Петера, хотя как раз тогда он стал мне нравиться. Он ужасно симпатичный: одновременно мужественный и милый, такой может заполучить любую. Сейчас он непринужденно стоит, засунув руки в карманы пальто, и внимательно глядит на меня.
– Поосторожней с велосипедом. Своего мы уже лишились.
– У вас мужские велосипеды, – говорю я. – Они фрицам нужны в первую очередь.
– Вы как, переехали? – спрашивает он.
Я разглядываю родинку у него над бровью.
– Да, временно. На всякий пожарный.
– И правильно сделали, – говорит Петер. – Эти сволочи уже арестовали и увезли немало ваших товарищей по партии. СД потребовало, чтобы мэрия составила для них список всех харлемских коммунистов.
У меня екает в груди.
– Откуда ты знаешь?
– Это все знают, – усмехается он. Очень мило усмехается.
Конечно, Петеру известно, что моя мама – коммунистка. До оккупации она регулярно вывешивала в окне нашего дома партийные воззвания. Но я никогда ему не рассказывала, что мы прячем у себя людей. Иногда он натыкался на кого-то из них. «У нас гости», – объясняла я тогда.
В нашем новом пристанище всего-то и мебели, что стол, четыре стула, диван и две кровати. Можно не опасаться, что на такое убожество позарятся местные нацисты[11 - Имеются в виду члены нидерландского Национал-социалистического движения (НСД) – единственной партии, разрешенной во время немецкой оккупации.].
– Куда собрался? – Я указываю на полупустую сумку, болтающуюся у Петера на запястье.
Петер делает шаг ко мне и облокачивается на руль велосипеда.
– Покупки отнести, – отвечает он. – Для семьи Гротьес.
– Гротьес?
Он кивком указывает в сторону дома чуть поодаль.
– Муж и жена, евреи.
– Им надо найти убежище! Их скоро арестуют и вышлют в…
– Да ладно, без паники! К тому же они старики и не захотят прятаться.
Я вздыхаю. Взгляд останавливается на ладони Петера, что лежит на моем руле. У меня внутри все тает от этой большой, сильной руки.
– А ты не хотел бы делать больше? – сиплым голосом спрашиваю я.
– Как ты?
В его взгляде проскальзывает восхищение.
Я слегка качаю головой. Нельзя болтать о том, что я – мы с Абе – вот-вот собираемся сделать, но, черт возьми, это же Петер! И я отвечаю:
– Да. Как я.
Петер улыбается. Его рука на пару сантиметров пододвигается к моей.
– Помнишь ту нашу выходку в Харлеммерхаут? – говорит он. – На митинге Мюссерта?[12 - Антон Адриан Мюссерт (1894–1946) – основатель НСД, в годы оккупации – глава марионеточного правительства.] Как мы перерезали кабели усилителей? Ха!
Я тоже улыбаюсь.
– А помнишь, как толпа, сотни людей, стала бренчать велосипедными звонками? – Моя рука на полсантиметра подползает к его. – Хочешь участвовать в таких акциях почаще?
«Скажи да, – думаю я. – Скажи да!» Но Петер молчит.
Он отпускает руль, вынимает из кармана губную гармонику и прикладывает ко рту. Из нее вырывается громкий, фальшивый звук. Потом он говорит:
– Из речи этого подлеца никто и слова не разобрал!
– Сыграешь мне песенку? – прошу я.
– В другой раз.
– Обещаешь?
Мы встречаемся взглядами и смеемся – из-за обещания, из-за той выходки. А может, потому, что нам просто приятно смеяться вместе.
– Хорошая была акция, правда? – говорю я.
– Это точно. – Петер прячет руку с гармоникой обратно в карман. – Хотя боевики[13 - Боевые отряды, или отряды сопротивления НСД (нидерл. Weerbaarheidsafdeling), были сформированы по инициативе Антона Мюссерта в 1932 году. В 1935 году были расформированы и ушли в подполье, а после оккупации Нидерландов возобновили активную деятельность.] из НСД и постарались на славу.
Я киваю. Несколько школьников тогда угодили в больницу.
– Тебя это пугает? – спрашиваю я. По моему голосу понятно, на какой ответ я надеюсь.
– А ты как думаешь? – Петер хохочет. Он снова берется за руль, слегка наклоняется ко мне и щурит глаза. – Нет, милая Фредди, конечно, нет.
«Милая Фредди». Когда он так меня зовет, сразу подгибаются коленки и заходится сердце.
– Я такой же, как ты, – говорит он. – За словом в карман не лезу, и сам черт мне не страшен…
Я про себя ничего подобного не говорила, но приятно, что он так обо мне думает.
– …и все же…
– Петер! – В дверях бакалейного магазина возникает его отец с сигаретой в углу рта. Скрюченный старик, страдающий ревматизмом и болезнью легких. – Магазин закрывается, а ты еще не все доделал, олух несчастный! – Он заходится булькающим кашлем.
Петер снова поворачивается ко мне.
– А вот и он!
– Без тебя он как без рук, – говорю я.
– Только он сам этого не понимает, – с улыбкой отвечает Петер.
Трудно, наверное, жить с таким отцом, думаю я. Но заставляю себя вежливо улыбнуться и кричу: «Здравствуйте, менейр Ван Гилст!» – хотя на ответ рассчитывать не приходится. Мама говорит, мы для него – сброд, потому что она в разводе. Так что я всегда веду себя с ним особенно вежливо. Мама тоже, но в его лавке она и мешка муки не купит.
Над нами раздается гул самолетов. Мы задираем головы, но небо пасмурное, ничего не видно, и сирена воздушной тревоги молчит.
– Смотри! – шепчу я.
По другой стороне улицы идут двое немцев в форме. Переходят дорогу и заходят в бакалею. Оттуда пулей вылетает серая кошка. Отец Петера идет внутрь вслед за солдатами. Вот как! Значит, он как ни в чем не бывало обслуживает фрицев? Хотя не исключено, что он не может отказаться. Кто знает?
Петер переводит взгляд с солдат обратно на меня.
– У меня просто нет времени, – говорит он.
– На что?
– Чтобы заниматься тем же, чем и ты!
Мне хочется дотронуться до его руки. Но я останавливаюсь. На ум приходят мамины слова, и я говорю:
– Мир больше твоего отца! Стейн ведь тоже может помочь ему в магазине.
Петер засовывает руки в карманы.
– А где ты видишь Стейна? Он сейчас работает за городом, у одного фермера, даже ночует там. Здесь почти не бывает.
– А, – говорю я. – Жалко.
