скачать книгу бесплатно
– Надеюсь, Чизуэллу жена не наставляет рога. Такие дела уже в зубах навязли – хочется перемен.
Когда Страйк вставал с дивана, ему вслед, как обычно, понеслись звуки газовой атаки. Входя к себе в кабинет, он услышал вопрос Робин:
– А мне, получается, завтра с документацией работать?
– Если ты не против, – ответил Страйк, плотно закрывая за собой дверь.
Робин в приподнятом настроении вернулась за компьютер. На Денмарк-стрит уличный музыкант запел «No Woman, No Cry»[11 - «Нет, женщина, не плачь» (англ.) – песня Боба Марли и его группы The Wailers с альбома «Natty Dread» (1974).], и ей показалось, что во время разговора про Билли Найта и Чизуэллов они сделались теми же Страйком и Робин, какими были год назад, до ее увольнения, до венчания с Мэтью.
Между тем Страйк из кабинета позвонил Джасперу Чизуэллу, который снял трубку почти мгновенно.
– Чизл! – рявкнул он.
– Говорит Корморан Страйк, – сказал детектив. – Вы только что разговаривали с моим партнером.
– Да-да, – подтвердил министр культуры; судя по всему, он ехал в автомобиле. – У меня есть для вас работа. Но это не телефонный разговор. Сегодня, к сожалению, я занят с утра до вечера, а завтра меня устроит.
«Ob-observing the hypocrites…», – выводил уличный певец. «Наблюдая за ханжеством…»
– Сожалею, но завтра нет никакой возможности. – Страйк наблюдал, как в ярком солнечном свете кружатся пылинки. – До пятницы не будет ни минуты. Вы можете хотя бы в общих чертах обрисовать суть дела, господин министр?
Чизуэлл ответил с напряженностью и гневом:
– Разговор не телефонный. Я приму ваши условия, если вопрос только в этом.
– Это вопрос не денег, а времени. До пятницы я очень плотно занят.
– Ох, я вас умоляю…
Вдруг Чизуэлл отстранил трубку, и до слуха Страйка донеслось злобное шипение, обращенное к кому-то другому:
– Здесь налево, болван! Нале… чтоб тебе!.. Не трудись, я пешком. Пешком дойду, черт тебя дери, открывай дверь!
На заднем плане Страйк услышал нервный мужской голос:
– Простите, господин министр, но там был знак «въезд запрещен».
– Умолкни! Открывай… дьявольщина… открывай же дверь!
Вздернув брови, Страйк выжидал. Он услышал, как хлопнула дверца автомобиля, как затопали торопливые шаги, а потом Джаспер Чизуэлл вновь заговорил в трубку.
– Дело не терпит отлагательств! – прошипел он.
– Если оно не может потерпеть до пятницы, то вам, к сожалению, остается только обратиться в другое агентство.
«My feet is my only carriage», – выводил певец. «И носят меня лишь ноги».
Помолчав, Чизуэлл в конце концов процедил:
– Мне нужны именно вы. При встрече объясню, но… ладно, в пятницу так в пятницу, если иначе никак. Найдете меня в клубе «Прэттс». Приходите к двенадцати, ланч с меня.
– Хорошо, – согласился Страйк, уже заинтригованный. – До встречи.
Он вышел в приемную, где Робин сортировала почту и вскрывала конверты. Когда Страйк сообщил ей о результатах разговора, она сразу погуглила «Прэттс».
– Я думала, таких заведений больше не существует, – в недоумении произнесла она, бегая взглядом по монитору.
– Каких заведений?
– Это клуб для джентльменов… причем весьма консервативный… Женщины допускаются только в сопровождении членов клуба и только в обеденное время… А кроме того… – Робин стала зачитывать из «Википедии»: – «Во избежание недоразумений весь обслуживающий персонал, исключительно мужской, откликается на имя Джордж».
– А если наймут женщину?
– Такое однажды произошло – в восьмидесятых, – продолжила Робин с насмешливым неодобрением. – Ее нарекли Джорджиной.
9
И лучше для тебя, чтобы ты не знала. Лучше для нас обоих.
Генрик Ибсен. Росмерсхольм
В половине двенадцатого Страйк, свежевыбритый, в деловом костюме, вышел из станции метро «Грин-парк» и двинулся по Пиккадилли. Двухэтажные автобусы проезжали мимо витрин роскошных магазинов, сбывающих всякую дребедень под шум олимпийской лихорадки: шоколадные медали в золотой фольге, башмаки с британским флагом, старинные спортивные плакаты; тут и там мелькал изломанный логотип, который Джимми Найт сравнил с разбитой свастикой.
Чтобы не опоздать в клуб «Прэттс», Страйк выехал заблаговременно: натертая протезом культя болела уже двое суток. Два дня назад он понадеялся, что во время научно-технической конференции в Эппинг-Форесте, где ему предстояло торчать с утра до вечера, можно будет хоть изредка присесть и разгрузить ногу, однако из этого ничего не вышло. Объектом его был недавно уволенный партнер недавно созданной компании, подозреваемый в попытке продать конкурентам ключевые функции нового приложения. Страйк не один час таскался от стенда к стенду вслед за этим парнем, фиксируя все его передвижения и действия, а сам только и ждал, чтобы тот утомился и присел. Однако начиная с кофейни, где посетители стояли за высокими столами, и заканчивая суши-баром, где все – опять же стоя – брали пальцами суши из пластиковых коробочек, объект провел восемь часов на ногах. Вернувшись накануне с Харли-стрит после многочасового топтания на одном месте, Страйк, понятное дело, вечером чувствовал себя паршиво и еле-еле смог удалить гелевую прокладку между культей и искусственной голенью. Сейчас, проходя мимо элегантной, почти белой аркады отеля «Ритц», он лелеял надежду, что в клубе «Прэттс» найдется хоть одно большое, удобное кресло.
Он повернул направо на Сент-Джеймс-стрит, плавно спускающуюся к Сент-Джеймсскому дворцу постройки шестнадцатого века. В этот лондонский район Страйка заносило лишь по необходимости: у него не было ни средств, ни желания приобретать брендовую одежду или заходить в известные оружейные магазины и винные погреба с многовековой историей. Однако по мере приближения к Парк-Плейс на него нахлынуло воспоминание личного свойства. Лет десять с гаком тому назад его – вместе с Шарлоттой – занесло на эту самую улицу.
Правда, шли они тогда в другую сторону, на первую встречу и обед с ныне покойным отцом Шарлотты. Страйк был отпущен на побывку, и его роман вспыхнул с новой силой, хотя все знакомые считали эту связь непонятной и, бесспорно, обреченной. Ни с той ни с другой стороны не было ни единого человека, который бы их поддерживал. У родных и друзей Страйка Шарлотта вызывала самые разные чувства, от подозрения до ненависти, тогда как ее семья всегда рассматривала Страйка, внебрачного сына пресловутого рок-идола, как очередное проявление склонности Шарлотты к эпатажу и бунтарству. Ее родные ни в грош не ставили армейскую карьеру Страйка – точнее, видели в ней лишь признак его плебейства и непригодности к роли жениха светской красавицы, ибо джентльмены ее круга не идут служить в военную полицию, а поступают в кавалерийский или гвардейский полк.
Шарлотта крепко сжимала его руку, когда они входили в итальянский ресторан, но припомнить его местонахождение Страйк так и не сумел. В памяти всплывало только перекошенное от гнева и неприязни лицо ожидавшего за столом сэра Энтони Кэмпбелла. Еще до того, как прозвучали первые слова, Страйк понял: Шарлотта дома не сказала, что они возобновили отношения и придут вдвоем. Это упущение, очень характерное для Шарлотты, вызвало обычную сцену. Страйк давно понял, что ею движет неуемная жажда конфликта. И редкая, но жгучая правдивость, сменяемая более привычной лживостью: незадолго до их разрыва Шарлотта сама призналась Страйку, что во время стычек по крайней мере ощущает себя живой.
Свернув на Парк-Плейс – вереницу выкрашенных в кремовый цвет таунхаусов, отходящую в сторону от Сент-Джеймс-стрит, – Страйк отметил, что неожиданное и неотвязное воспоминание о Шарлотте больше не ранит ему душу; при этом у него возникло такое чувство, как у бывшего алкоголика, который впервые за долгое время вдохнул запах пива, но не покрылся испариной и не поддался прежней неодолимой зависимости. «Вроде бы это здесь», – решил Страйк, завидев черную дверь клуба «Прэттс» под литой чугунной балюстрадой. Через два года, после лавины непростительного вранья его любимой и окончательного разрыва их отношений, он, похоже, выздоровел, избавившись от напасти, которую при полном отсутствии суеверий все же приравнивал к Бермудскому треугольнику – зоне повышенной опасности, где мистические чары Шарлотты грозили утянуть его в бездну отчаяния и мук.
Почти торжествуя, он постучал в дверь.
Ему открыла миниатюрная женщина – воплощение домашнего уюта. Ее высокая грудь и оживленный вид напомнили Страйку не то малиновку, не то крапивника. В речи служительницы Страйк уловил юго-западный говор.
– Вы, очевидно, мистер Страйк. Министра еще нет. Входите, пожалуйста.
Он переступил через порог и, последовав за нею, оказался в зале, где стоял огромный бильярдный стол. В отделке интерьера доминировали сочные темно-красные и зеленые тона и мореное дерево. Все та же служительница, которая, естественно, представилась Джорджиной, проводила Страйка вниз по крутой лестнице; он ступал осторожно, крепко держась за перила.
Лестница вела в уютный цокольный этаж. Потолок там нависал так низко, что создавалось впечатление, будто его частично подпирает шкаф с открытыми полками, на которых красовались фарфоровые тарелки и блюда, причем самая верхняя полка была наполовину вмурована в штукатурку.
– У нас не очень большое заведение, – сказала «Джорджина», констатируя очевидное. – В клубе состоят шестьсот человек, но мы одновременно можем обслужить всего четырнадцать. Желаете заказать что-нибудь из напитков, мистер Страйк?
Он отказался, но принял приглашение занять одно из кожаных кресел, сгруппированных вокруг старинной доски для ведения счета при игре в криббидж. Тесное помещение разделялось аркой на гостиную и обеденный зал с маленькими окошками со ставнями. На длинном столе было всего два прибора. Кроме Страйка и Джорджины, в подвале присутствовал только повар в белом халате, работавший в крошечной кухоньке, на расстоянии вытянутой руки от кожаного кресла. Тот поприветствовал Страйка, выдав свой французский акцент, и продолжил нарезать холодный ростбиф.
«Прэттс» был полной противоположностью тем изысканным ресторанам, где Страйк выслеживал неверных жен и мужей: светильники в таких местах подбираются по принципу гармонии со стеклом и гранитом, а на неудобных современных стульях в полумраке восседают, как лощеные грифы, острые на язык ресторанные критики. Клубный ресторан освещался неярко. Стены были усеяны многочисленными бра в латунной оправе; бордовые обои почти полностью скрывались чучелами рыб в стеклянных футлярах, гравюрами с изображением охотничьих сцен и политическими карикатурами. В декорированной бело-синими изразцами нише стояла старинная железная кухонная плита. Фарфоровые тарелки, потертый ковер, стол с привычными, как дома, судками для кетчупа и горчицы – все это создавало непринужденную и уютную атмосферу; можно было подумать, что компания мальчишек из аристократических семей перетащила в этот подвал все свои любимые приметы мира взрослых: настольные игры, спиртное, всякие реликвии, не сомневаясь, что у няни для каждого найдется улыбка, доброе словечко и похвала.
Стрелки часов показывали двенадцать, но Чизуэлл еще не появился. В его отсутствие приветливая Джорджина занимала единственного посетителя рассказом об этом заведении. Сама она жила тут же, при клубе, вместе с мужем-поваром. Страйк невольно подумал, что эта супружеская чета получила в свое распоряжение чуть ли не самое дорогое жилье во всем Лондоне. Содержание этого крошечного клуба, основанного, по словам Джорджины, в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году, обходилось владельцу в кругленькую сумму.
– Владеет им герцог Девонширский, да, – угадав мысли Страйка, жизнерадостно подтвердила Джорджина. – А вы видели наш журнал ставок?
Страйк полистал тяжелый том в кожаном переплете, некогда служивший для регистрации условий пари. Одна запись, нацарапанная крупными каракулями в семидесятых годах прошлого века, гласила: «Следующее правительство сформирует миссис Тэтчер. Ставка: обеденная порция лобстера, причем лобстер должен превосходить размерами эрегированный мужской член». Страйк хмыкнул, и тут где-то над головой звякнул колокольчик.
– Это министр, – сказала Джорджина и метнулась наверх.
Страйк вернул журнал ставок на полку и сел за стол.
Сверху донеслись тяжелые шаги, а затем тот же раздраженный, нетерпеливый голос, который в понедельник прозвучал в телефонной трубке, рявкнул:
– …нет, Кинвара, не могу! Тебе только что было сказано почему. У меня деловой ланч… нет, тебе нельзя… Значит, в пять часов, да… да… да!.. До свидания!
Вниз по лестнице двигалась пара больших ног в черном, а затем в подвале появился и сам Джаспер Чизуэлл, свирепо оглядывающий ресторанный зал. Страйк встал с кресла.
– А, – сказал Чизуэлл, внимательно изучая Страйка из-под тяжелых бровей, – вы уже здесь.
Для своих шестидесяти восьми лет Джаспер Чизуэлл выглядел неплохо. Рослый, широкий в плечах, хотя и сутуловатый, он, как ни странно, сохранил свою шевелюру – естественно, поседевшую. Эта шевелюра делала его легкой мишенью для карикатуристов, поскольку жесткие, прямые и довольно длинные волосы напоминали парик или, на взгляд недоброжелателей, ершик трубочиста. На мясистом красном лице выделялась оттопыренная нижняя губа, как у младенца-переростка на грани истерики.
– Жена, – объяснил Чизуэлл, не расставаясь с мобильным телефоном, – нагрянула в город без предупреждения. Не в духе. Считает, что я по первому зову должен все бросить.
Чизуэлл протянул для рукопожатия свою большую, потную ладонь, а затем расстегнул пальто, в котором, невзирая на жару, явился в клуб. Страйк заметил булавку на его потрепанном полковом галстуке. Непосвященные могли бы принять ее за изображение лошадки-качалки, но Страйк тут же опознал Белую лошадь Ганновера[12 - Историческая эмблема ряда подразделений британской армии.].
– Собственный королевский гусарский полк, – сказал он, кивком указывая на булавку.
– Да-с, – ответил Чизуэлл. – Джорджина, мне того хереса, что вы подавали во время моей встречи с Аластером. А вам? – рявкнул он Страйку.
– Благодарю, ничего, – ответил тот.
Нечистоплотностью Чизуэлл не мог сравниться с Билли Найтом, но тем не менее распространял вокруг себя тяжелый дух.
– Да-с, гусары ее величества. Аден и Сингапур. Счастливые дни.
Однако настоящий момент явно был для него не слишком счастливым. Красноватая кожа при ближайшем рассмотрении напоминала, как ни странно, поверхность металлической пластины. У корней жестких волос гнездились крупные хлопья перхоти, а по голубой сорочке от подмышек расползались пятна пота. Своим видом министр напоминал многих клиентов Страйка – людей, переживших сильное потрясение, и, когда ему подали херес, он залпом проглотил больше половины бокала.
– Перейдем к следующему этапу? – предложил он и, не дожидаясь ответа, рявкнул: – Джорджина, мы будем есть сразу!
Когда они сели за стол, покрытый, как на свадебном банкете Робин, крахмальной белой скатертью, Джорджина принесла им толстые ломти холодного ростбифа и вареный картофель. Здоровая английская еда, простая, без изысков, но от этого она ничуть не проигрывала. Когда они остались вдвоем в полумраке обеденного зала, среди рыб в стеклянных футлярах и старых гравюр, Чизуэлл начал разговор.
– Вы были на сходке Джимми Найта, – сказал он без предисловий. – Вас опознал присутствовавший там полицейский в штатском.
Страйк кивнул. Чизуэлл набил рот отварной картошкой, сердито прожевал и заговорил опять:
– Не знаю, кто платит вам за компромат на Джимми Найта и много ли у вас нарыто, но я в любом случае готов предложить за вашу информацию вдвое больше.
– На Джимми Найта у меня нет ничего, – сказал Страйк. – И за присутствие на той сходке оплата не предусматривалась.
Чизуэлл, судя по всему, опешил.
– Тогда зачем вы туда ходили? – требовательно спросил он. – Не станете же вы утверждать, что намерены протестовать против Олимпийских игр?
При слове «протестовать» взрывной согласный «п» оказался такой силы, что изо рта у Чизуэлла вылетел кусочек картофеля и приземлился на другом краю стола.
– Нет, – сказал Страйк, – я пытался найти человека, который, как мне казалось, мог быть на том собрании.
Чизуэлл атаковал кусок холодного мяса, как личного неприятеля. Некоторое время тишину нарушало только позвякивание ножей и вилок по фарфору. Чизуэлл насадил на вилку, как на пику, последнюю вареную картофелину и целиком положил ее в рот, а потом, с лязгом бросив столовый прибор на тарелку, сказал:
– Еще не зная, что вы следите за Найтом, я уже подумывал нанять детектива.
Страйк промолчал. Чизуэлл оглядел его с подозрением:
– У вас репутация профессионала высшей пробы.
– Спасибо, вы очень любезны.
Чизуэлл в отчаянии сверлил его свирепым взглядом, будто размышляя, не принесет ли ему сыщик очередное разочарование, которых в его жизни и без того было великое множество.
– Меня шантажируют, мистер Страйк, – внезапно признался он. – Два человека, временно объединившиеся единственно для данной цели, хотя союз их, вероятно, непрочен. Один из них – Джимми Найт.
– Понимаю, – сказал Страйк.
Он тоже сложил нож и вилку вместе. Джорджина, по-видимому, телепатически угадала, что Страйк и Чизуэлл разделались с основным блюдом. Она пришла убрать посуду, а потом появилась вновь – с тортом из черной патоки. Только после того, как она исчезла в кухне, сотрапезники положили себе щедрые куски десерта, и Чизуэлл возобновил свой рассказ.
– Грязные подробности опускаю, – безапелляционно заявил он. – Вам лишь следует знать: я совершил нечто такое, чем не хотел бы делиться с джентльменами четвертого сословия.
Страйк ничего не сказал, но в его сдержанности Чизуэллу, видимо, почудилось некое обвинение, потому что он резко добавил:
– Никакого преступления не было. Кое-кому это может не понравиться, но ничего противозаконного тогда… ладно, это так, к слову. – Он сделал большой глоток воды. – Пару месяцев назад ко мне явился Найт и потребовал сорок тысяч фунтов за молчание. Платить я отказался. Он пригрозил мне разоблачением, но, поскольку у него, похоже, не было никаких доказательств, я понадеялся, что он не сможет исполнить свою угрозу. В итоге пресса так ничего и не пронюхала, и я заключил, что был прав касательно отсутствия доказательств. Примерно через месяц он вернулся и на этот раз снизил сумму вдвое. Я снова отказался. Вот тогда-то, рассчитывая, как я понимаю, усилить давление, он и обратился к Герайнту Уинну.
– Извините, я не знаю, кто…
– Его жена – Делия Уинн.
– Делия Уинн, министр спорта? – Страйк не поверил своим ушам.
– Ну естественно, Делия-Уинн-министр-спорта, – отрезал Чизуэлл.
Достопочтенная Делия Уинн, валлийка шестидесяти с небольшим лет, была, по сведениям Страйка, незрячей от рождения. Люди самых разных политических взглядов нередко восхищались этой активисткой либерально-демократической партии – да к тому же правозащитницей – еще до того, как она выставила свою кандидатуру на парламентских выборах. Ее фотографии – непременно с собакой-поводырем, палевой масти лабрадором, – в последнее время не сходили с газетных полос. Теперь ее любимым детищем стали Паралимпийские игры. Она посетила госпиталь «Селли-Оук», когда там проходил реабилитацию Страйк, потерявший ногу в Афганистане. Эта женщина, умная и не чуждая состраданию, произвела на него вполне благоприятное впечатление. Что же касается ее мужа – Страйк не знал о нем ровным счетом ничего.
– Мне неизвестно, посвящена ли Делия в делишки мужа. – Чизуэлл поддел вилкой кусок торта и с полным ртом продолжал: – Скорее всего, да, но виду не подает. Прямых улик против нее нет. Кому придет в голову заподозрить безгрешную Делию в шантаже, скажите на милость?
– Ее муж вымогал у вас деньги? – поразился Страйк.
– Нет-нет. Герайнт вознамерился лишить меня министерского поста.
– По какой-то конкретной причине? – спросил Страйк.
– Между нами тлеет застарелая вражда, которая выросла из совершенно беспочвенных… но это к делу не относится. – Чизуэлл гневно тряхнул головой. – Герайнт ко мне подъезжал – «надеялся», мол, «что это ложь» и предлагал «возможность объясниться». Мерзкий человечишка, который всю жизнь запускает руку в кошелек жены и отвечает вместо нее на телефонные звонки. Естественно, он жаждет реальной власти.
