скачать книгу бесплатно
Охра
Екатерина Гейзерих
Однажды на петербургскую крышу падает девушка-птица, где знакомится с Гришей. Он считает себя выше других, потому что умеет летать. Она мечтает научить птиц пахать землю, ведь нельзя вечно жить в раю, кушать сладкие фрукты и летать на юга. Смогут ли они отстоять любовь в мире птиц и в мире людей?
Екатерина Гейзерих
Охра
В память о прабабушке Наталии, прадедушке Игоре, прабабушке Эльфриде, двоюродном прадедушке Владимире и о Йохане Румберге, друге семьи и картофельном короле Эстонии.
Спасибо маме за тот Петербург, что современный читатель уже никогда не увидит.
1 глава. Петербург – город любви. Пой, пока молодой.
Летчика не любили в городе. Если он не летал, то пропадал где-то с друзьями. Все нормальные мужики давно женились и завели детей, а он предпочитал забраться на крышу с бутылкой вина и шальными глупостями вроде клубники или роскошной лондонской ветчины. Иногда он гулял с Мэри, но не дальше городских парков, стараясь быть с ней в компаниях чаще, чем наедине. Летчик никогда не звал Мэри на крышу, как она его – к себе домой, и точка соприкосновения их орбит находилась где-то между горизонтальной поэзией (но в будущем) и вертикалью её крепкого характера.
Мэри работала официанткой в прокуренной рюмочной рядом с домом летчика. Мэри изначально была Машей, но, завоевав звание первой красавицы, лично повысила себя у зеркала. К "Мэри" добавились помада и ресницы, красное платье в горошек и вымуштрованное хорошее настроение. Она верно знала, чего желать, как это получить и что делать дальше. К сожалению, летчик вместе с петербуржской пропиской в качестве приятного бонуса находились в середине списка желаний Мэри, и она приближалась к штурму лётчика стремительнее, чем тот – к небесам.
– Знаете, какая зарплата у летчиков?, – круглила глаза Мэри и разливала эспрессо из дутого кофейника с липкой ручкой. В кафе не было посетителей – кофе достался сотрудницам с тяжелой судьбой и двумя докторскими на короткий обеденный перерыв.
– Одна, два, ать!, – последней официантке Мэри делала фигу на носу и смеялась. Подружки смеялись в ответ. Идиллия.
– А когда вы поженитесь?, – мечтательно тянула буквы "О" Катя с северным акцентом.
– Фи, поморка, кто такие вопросы задает, – дергала носиком Мэри. Она была чудо как хороша.
– Сама ты поморка!, – Катя поправляла очки и доставала очередную книгу о том, как завоевать богатого мужчину, – На вот. Быть красоткой уже не модно.
– А такие книги читать – модно?, – перебила Катю повариха Алена, блестя веснушками и уставшим от работы лбом, – Я бы взяла томик Бродского на свидание.
– Как это по-петербуржски!, – восхищалась третья, Дарья. Она приехала из Москвы, потому что однажды купила билет в Петербург и встретила того самого волшебника на Парке Победы, про которого рассказывают все приезжие, но никогда – петербуржцы. Дарья верила в знамения – решила остаться. Она знала, как жить, дышать, есть и спать "антуражненько", а также слова "бадлон", "поребрик" и "парадную". Дарья была подготовлена и до зубовного скрежета целеустремленна.
– Книги он не читает, – вздохнула Мэри, – И мне они не помогут. Вот почему Раскольников смог убить старушку, а я просто подвинуть, вот на столечко подвинуть его мамашу – нет?
Мать летчика и вправду цепко вросла в жизнь. Не была она примером для остальных матерей, чтобы летчик с сестрой вспоминали про наваристый борщ и котлеты. Не была она женщиной эпохи Блока, овеянной шелками и туманами, которой без салфеток целовали руки и при ком натужно реверансились, посещая салуны. Не была тетя Софочка и женщиной эпохи Мандельштама, разрезающей гланды протяжными лозунгами, курящей навзрыд и бросающей едкие цитатки из запрещенного самиздата, еле терпящей сына и остальных детей. Да что там, и современной она тоже не была. Мать летчика повторяла "Софочка, сделай кофочку" каждый раз, когда мешала в турке растворимый кофе и какао "Золотой ярлык", обильно посыпая пойло чёрным перцем, корицей и гвоздикой. Затем она жевала гвоздичные шляпки, сплёвывала в чашку, выпивала залпом и тушила в фарфор самокрутки, кряхтя, как матушка в цветочном квартале Киото, обители гейш и торговцев рыбой.
Тетя Софочка ругалась на лётчика за безрассудство, преклонный возраст (целых 26 лет) и развод в прошлом. Бывшая жена летчика более чем устраивала мать и сестру, была работящей, прилежной, чистенькой лицом. Никому рот не затыкала, улыбалась, сплетничала, но в меру, слушала, но в меру, говорила – и тоже в меру. В общем, своя была. Но сбежала с каким-то столяром, втихую, оставила вещи и любимый лак для ногтей. Бежевенький, как мать ей и советовала. Слухи ходили, будто просила бывшая жена уехать с ней, но летчик тянул и тянул со сбором вещей, пока совсем не устал от полоумных женщин и не прожил неделю на чужом чердаке в грязи и запитии, предоставив матери, сестре и жене сидеть по разным комнатам в напряженном молчании. Жены тогда и след простыл. Ну, было и было.
Мать летчика хотела внуков, но к браку сильно не склоняла. С Мэри точно. Ведь тогда зарплата летчика делилась бы не на три, а на четыре носа. Какой спрос с официантки? За Мэри ухлёстывало полгорода, найдет себе и получше, и побогаче. Не для того летчик в детстве вокалом занимался, в морскую академию поступал, в Москву уезжал, в Петербург возвращался и выпиливал лобзиком из фанеры замечательные потешки для ярмарки. Не для того.
Тетя Софочка мечтала о простых, доступных каждой порядочной женщине вещах. Она хотела, чтобы сын образумился, стал самостоятельным и не нагружал её заботами, но оставался жить с ней и чтобы отдавал всю зарплату, а иначе какой толк рожать сыновей? Тетя Софочка хотела, чтобы Марина, старшая дочь, вышла замуж в преклонные тридцать пять лет. Тогда Софочка могла бы хвастаться, что у неё два сына, а не сын и дочь-прислужница, что научилась разве что котлеты вертеть. Мечтала София и о богатой невестке. Чтобы с квартирой, да с мозгами. Умом и летчика не обидели, да только ум был тот ненужный, странный был ум. Летчик мог, к примеру, долго рассуждать о небе. Сядет, чай нальет и рассказывает, какая у неба синева, да как не видно за небом ничего, и что кроме небо ничего и никого не нужно, если хоть раз это небо увидел. В общем, умно, да бесполезно. Тетя София, иначе матушка, иначе кормилица (хоть на себя эту роль давно взял летчик, а до смерти отца, царствие ему небесное, матушка все равно была на содержании), надеялась найти крепкую барышню, лучше не городскую, лучше деревенскую, чтобы с руками – за домом ходить Софочка уже устала, годы не те. Да и сестрицу просить зазорно – та белоручкой выросла, вся в мать. Пусть в доме будет молодая – на нее можно и голос сорвать, и котлеты повесить.
Мэри про чаяния тети Софочки знала, ответно мать летчика недолюбливала, но помалкивала. Летчик был выгодной партией для её возраста. Выйдя замуж, Мэри хотела повысить ставки, как на работе. Сначала молодая приличная женщина должна была цепляться за любую зарплату, чтобы хватало на чулки и брошки, и купленным с той зарплаты богатством манить работу получше, чтобы повысить статус и положение в обществе. Летчик подходил идеально, был глуповат, управляем, а также молод и хорош собой. Да, пусть у тети Софочки был опыт в делах любовных, но у Мэри не было ничего за душой, а мы знаем, что порой отчаянная бедность намного сильнее родительской чистой и искренней расчетливости.
Целый год Мэри два раза в неделю звала летчика довести её от пышечной-рюмочной до соседнего квартала, а по выходным – проводить до парадной. Рядом с парадной стояла скамейка. Мэри садилась на нее и проводила рукой по облупленной краске.
– Присаживайся, милый друг.
Летчик садился на край. Мэри склоняла голову на его плечо и вздыхала.
– Душно мне.
Через несколько минут молчания летчик извинялся, вставал и уходил. Вслед она его кляла "ангелом", "милым другом" и "крылатым чудом", что свидетельствовало о её высокой любви и его непробиваемом сердце.
Однажды летчик очень устал. У каждого бывает день смертельной усталости. Летчик пришел в кафе и попросил клюквенной настойки по 50 рублей в запотевшем стакане. Мэри склонила белокурую голову, пока наливала сладкое пойло, и понесла поднос с рюмками к столику, за которым вместе с летчиком уже веселились несколько коллег во главе с Сергеем.
– Столько лет летаю, но все не могу привыкнуть к земле, – вздохнул летчик и опрокинул стакан. Мэри покорно пошла за тряпкой, качая бедрами. Летчик вдруг с ненавистью взглянул на её смягченные картошкой локти и бросил: "Хищницы собрались у водопоя".
– Повезло тебе, – завистливо присвистнул коллега, – Отхватил самую красивую девчонку района – а бегаешь от нее, как от чумы.
– Что бы ты понимал в этом, – летчик выпил за коллегу его стакан, – Она же… Она… Мы другие, мы там, вдалеке, и она этого никогда не поймет.
– Тогда зачем тебе официантка? Держишься за неё, как собака на сене. А ведь на Мэри женились бы многие.
– Никого я не держу, Серега. Это она в меня вцепилась мертвой хваткой, будто в Петербурге нет других мужчин.
– Ты еще молод, а уже такой брюзга. Этот город любви – пой, пока молодой. И хватайся за каждую юбку. А на Мэри все же женись – нехорошо так вилять, вы уже давно вместе.
– Она со мной из-за прописки.
– Пусть так. Но кто с тобой будет по любви, помешанный? Ни одна девушка не выйдет за тебя просто так.
– Ну и пусть не выйдет. Луна – моя невеста, ей могу рассказать все тайны. Вот помяни мое слово – как только найду ту, что сможет со мной летать и понимает небо – сразу женюсь, в тот же миг.
Летчик с коллегой какое-то время посидели молча, выпивая стакан за стаканом.
– Если бы все было, как в песне – легко и страстно, – летчик мечтательно затянулся, – Но жизнь не оставляет возможностей для мечты – жизнь сурова. Я не хочу обычной жизни, не для того я родился на свет, чтобы так же помереть, воплотив себе подобного. Я хочу летать.
– Смешной же ты, летчик. Это все молодость в тебе играет. Я тоже хотел летать, только было это очень давно. А теперь и работа пилота надоела.
– Ты не понимаешь. Не так летать, – летчик раскинул руки в стороны, изображая самолет. За разговором уже наблюдали парочки с соседних столиков. Тогда летчик вскочил на стол и начал махать руками.
– Я хочу настоящие крылья!
– Прекрасно понимаю тебя, – кивнул Сергей, задумчиво почесав бороду, – Ты только сядь.
– Нет, не понимаешь. Два белых, сильных, крепких крыла!
– Тех, которые с перьями?
– Да! Но не совсем. Я хочу быть, как птицы, своим там…
– Что ж ты не хочешь быть своим здесь? Одумайся, летчик. Жизнь идет мимо тебя, а ты не принимаешь эту жизнь. Потом будет поздно.
Летчик смахнул ногой стаканы и издал громогласное "кукареку". Пришла Мэри с тряпкой и начала сбивать летчика с насиженного места. Тот крякал и издавал птичьи звуки. В зале смеялись. Даже Алена с Катей вышли в зал, чтобы посмотреть на зрелище.
– Даст он ей денег. Всем богатеям жених, – ворчала Алена, сморщив нос.
"Ваши пальцы пахнут опиумом", – томно затянула романс дама за роялем. Закатив глаза, Катя ударила по старому проигрывателю, из которого лились звуки рокабилли и ароматы плесени вперемешку с мокрым сигаретным пеплом. Потеплело.
– Так их, этих худош интеллектуальных, – кивнула Алена и ушла разогревать бевстрогано', как она его называла. Рабочие раздвинули столы и в центре рюмочной вертели твист с куртизанками. Опиумная дама, подстегиваемая мартини россо и кризисом среднего возраста, вышла на сцену кричать стихи в выключенный микрофон:
Я знала, что мне бесконечно противен весь род,
И я бесконечно пинала в крылатых сандалиях звезды.
Когда захотелось стать птицей, то наоборот
Ломала я гнезда, ломала бессмысленно гнезда.
Летчик апплодировал стихам из другого конца зала. Его не было слышно, но дама, чуткая до шлепков, заметила. Она благодарно поклонилась и послала летчику воздушный поцелуй, благословляя того на полет. Дальше все было, как в тумане – мрачные лица, бледные руки, веснушки, танцы, плач, хохот, позор, задранные юбки, сбитые набойки, застывший циферблат, клюквенная по пятьдесят рублей в потном стакане, мужские цыпки, красный фонарь, рев обиженной цыганки, Элвис, поцелуи с брекетами, размятый фалафель, кафельные стены и запах засаленных воротничков. В общем, обычный поэтический вечер в Петербурге.
Пьяный в Бродского летчик вывалился из кафе, чтобы вскурнуть. Курить всерьез запрещала мама. Его нагнала Мэри – пришлось обнять её курткой.
– Уже пятая, – заметила Мэри и жестом попросила прикурить.
– А ты все считаешь, – улыбнулся летчик.
– Я сильна в арифметике, – Мэри кокетливо приподняла губу и уставилась на летчика влажными мятными глазами, будто требовала проверки и опровержений.
– Сколько мы уже вместе?, – перестал улыбаться летчик.
– Год и тринадцать дней.
– Зачем?
– Глупенький, все знают, зачем.
– И правда, – сигарета впилась в стену и погасла. Летчик достал новую.
– Уже шестая сигарета.
– Уже четырнадцатый день.
– И второй брак.
– Еще нет.
– Но как было бы здорово, – вспорхнула ресницами Мэри, – Я надену белое платье, ты – костюм. Посидим в баре, отметим.
– Нет, Мэри. Еще нет.
Он не успел докурить, но выкинул сигарету и пошел в зал.
– Проводи меня!, – крикнула Мэри. Летчик остановился, но не обернулся.
– Зачем?
– Тогда я тебя провожу, раз не знаешь, зачем. Стой на месте.
Она вернулась за вещами, попрощалась с Аленой, Дашей и Катей, накрасила губы и вышла на свежий воздух. Он взял её руку и повел к себе домой. У парадной летчик крепко сжал Мэри и прошелся по плечам острыми от сигарет губами.
– Ангел, – выдохнула Мэри.
– Дьявол, – выругался летчик и отстранил её, – Я пьян.
Он скользнул в подъезд, похожий на зайца, бежавшего в нору. Мэри сверкнула зубами вдогонку.
Летчик поднимался по лестнице. Первый этаж. Здесь он мальчишкой играл в мяч. Второй этаж. Здесь дядя Саша учил его курить. Третий этаж. Здесь они с сестрой нашли бездомных котят. Четвертый этаж. Здесь Влад когда-то играл на гитаре, рассказывал про Горшка и Чёрта. Пятый этаж. Вот он и дома.
Марина встретила летчика со скалкой. Она любила кричать.
– ЦЕЛОВАЛ!, – кричала Марина. Она очень любила кричать.
– Ты мне не мать, – бросил в неё ботинком летчик, пока раздевался.
– Сестра!!!, – кричала Марина брошенной в стекло автомобиля чайкой.
– И ЧТО?, – автомобиль его голоса врезался в истошную птицу на полной скорости.
– Ах ты еще и пьян, – Марина засучила рукава и пошла по длинному коридору бывшей коммуналки, как графиня, решившая наконец проведать крестьян, – Мама будет очень недовольна.
– Мне плевать на неё, на тебя и на весь ваш женский полк. Если я захочу, я не буду появляться дома.
– А жрать будешь воздух, – Марина хитро улыбалась в дверях кухни, – А носки твои ветер постирает.
– Повариха обойдется мне дешевле, чем вы.
– Да только она тебя обманет, змея воздушного. Леска оторвется – ать! И крылья твои, как пепел. По земле пепел рассыпется – цветы взойдут. Мы их тебе на могилу принесем.
– Несите, – поклонился летчик, – Все цветы мне несите, и тюльпаны, и розы, и гладиолусы. Лучше умереть, чем, как число Пи, умирать каждый день бесконечно, понемногу. Глупая сестра!
Летчик подбежал к Марине и начал танцевать твист. Она сопротивлялась, но потом сдалась и завертела ножкой.
– Глупая моя, беспечная сестра. Знаешь ли ты, что такое любовь?
– Глупый брат, все, кроме тебя, знают, что такое любовь.
Марина отпустила брата и ушла к плите.
– Эгэй, я слышу звук подбитых каблуков!, – вскрикнул летчик и подбежал к двери. Он упал на колени и склонил чело в грязному, ворсистому придверному коврику. Буйная голова его лежала меж ботинок, как гнилой кочан капусты. Тетя Софочка вошла в квартиру, придерживая зонтик с головой попугая.
– Maman!, – не унимался летчик.
– Что за мерзость тут творится?, – мать летчика сморщила нос, – К чему поклоны?
– Маман, я женюсь. Я верно женюсь!
– Он пьян, – качала головой Марина, – И целовался с Мэри.
