скачать книгу бесплатно
Всю ночь писал Сочинение для братии «Како вообще всякому монаху сохраняться потребно», или иначе – «Сосуд святости».
Сочинять-то сочинял, а все равно перед очами вежество не вставало. Учить моих молодцов – для сего застенок гишпанский нужен, а не райская куща. Сколько воду ни толки, елею не получишь. А писать нужно – консистория требует, хоть умри.
Вот и сочинил.
Главнейшие правила хранения естества и чувств монастырской братии
1-е. Ум – от лукавых помыслов.
2-е. Сердце – от злых похотей и вознесения.
3-е. Взор – от женских прелестей.
4-е. Слух – от суетных и стихотворных бесед, а наипаче злословных и подчиняющих, сиречь начальствующих.
5-е. Язык – от осуждения и ропота на все сущие движения и действия.
6-е. Всего себя и сущее в теле от сластолюбия и пьянственного излишества!
Хранить-то хранить, а вот как быть пастырю, ежели уже нетути того, что хранению надлежит, егда все развеяно и нечистою силою захвачено и в адской консистории Вельзевулом в свою книгу записано? Как тут быть?
Ох, ох, одолела темная сила обитель мою!
16 сентября 1825 года
В воскресенье приходил ко мне сиделец Иван и жаловался на монаха Агафона, что он 15-го дня, в субботу, был в кабаке и просил вина в долг у жены сидельценой, а как она в долг ему не давала, то он, вскоча в застойку, бил ее, изодрав рубаху и руку обкусав. В которые дни монах Агафон самовольно отлучился в слободку и дрался близ кабака с мужиками, и не был в монастыре сутки двои, сказывался больным и привезен был в телеге. Назавтра не был к заутрене, в обедню пришел пьяный, и я приказал Кирилы вывести его, за что и был посажен после обедни при всей братии на цепь большую. Сидя на цепи, рычал, аки лютый зверь. Эх Агафон, Агафон, страшило ты монастырское! Теперь твоим именем детей пугают, а монастырю от тебя поношение.
2 октября 1825 года
Горести и недомогание. Вчера во время утренней службы обошел все кельи и нашел в сундуке отца Иоанна донос на меня. Пишет от имени всей братии, будто я подозрительный человек и, кроме разорения Обители, ничем не отличился. Донос сей поднес я к лампаде и предал огню, развеяв и затоптав пепел в великом гневе.
Сидя пред окном в своей светелке, предавался унылым мечтам, держа в руках книгу сию и перо. Вдруг увидел бегущего, как тать, послушника Ивана Дементьева, у коего живот вздулся, словно в обременении. Взяло меня сомнение. Кликнул в окно, заставил послушника показать, что у него под рубашкой, и нашел братские снетки, кои нес он к шинкарке в промен на винище. Экое паскудство! Куда идем? Снетки забрал, а лиходею дал по загривку костылем и приказал в вечерню отбить в соборе пятьсот земных поклонов пред иконой «Умиления».
26 июня 1826 года
Преосвященный затребовал срочно к себе в Псков нарочного и вручил ему пакет со своею печатию для немедленного доставления мне. Спал плохо, видел страшные сны, а про что – не помню. Наконец нарочный прибыл, и я вскрыл пакет, на коем было напечатано: «Совершенно секретно, в собственные руки игумену». Приказано с получением оного, по воле высочайшего указа, без всякого промедления высочайше опробованное благодарственное молебное пение Господу Богу, даровавшему победу на ниспровержение в 14-й день декабря 1825 года крамолы, угрожавшей бедствиями всему Российскому государству, елико торжественно учинить с полным колокольным звоном и с крестным хождением вокруг всея обители.
На другой день дадено всем знать о молебствии, что и учреждено в воскресенье со всею торжественностию.
На молебствии присутствовали все господа помещики окрестных сел и иные прихожане. Из Петровского, Батова, Лысой Горы, Тригорского, Воронича, Вече, Воскресенского, Васильевского, Михайловского, Савкина и иных прочих. О чем и ответствовано срочно в духовную консисторию с присовокуплением извещения о том, что никаких возмутительных речей или восклицаний среди молящихся замечено мною не было.
15 июля 1826 года
Сегодня явился ко мне некто, предъявил секретную бумагу, дал мне ее прочесть, а потом взял обратно. Спрашивал – не возмущает ли кто из окрестных помещиков крестьян к неповелеванию и к вольности. Я стал жаловаться на свою братию, и он сказал, что это не по его ведомству. Еще спрашивал о молодом Пушкине, его поведении, что я слышал и видел, бывает ли он в храме, когда последний раз говел и причащался святых тайн, был ли на молебне по поводу победы над супостатами 14 декабря. На что я ответил, что бывает на всех праздниках и так в гости заходит, а нянька его – та бегает в монастырь чуть не каждый день, все с молебнами и панихидами по его заказу, что дружит Пушкин с семьею госпожи Осиповой в Тригорском, днюет и ночует у нее. Ничего плохого о нем не слыхивал. На благодарственном молебне присутствовал. Сам я с братией бываю у него на праздниках, на Рождество, Пасху, в Михайлов день. Живет одиноко, как красная девка, и ни в чем подозрительном не замечен. Сей некто, кажется, остался мною чем-то недоволен, даже от трапезы отказался. Внес в монастырь вклад 5 рублей, спросил, нет ли покороче дороги на Порхов, и уехал.
1 сентября 1826 года
Воистину гром может грянуть и с ясного неба. Поздно вечером, яко тать в нощи, явился в обитель отец архимандрит Венедикт. Был он скучен, рассеян и придирчив. Подошед к диакону отцу Агафону, спросил его, читала ли братия сего дня поучения, на что диакон объявил, что он, Агафон, слаб глазами и при себе очков не имеет, почему и не читал. Архимандрит потребовал книгу, дал диакону свои очки – читай-де, что тот с превеликим заиканьем и свершил, а мне за нерадивость братии было записано в объездном журнале замечание.
26 декабря 1826 года
Кому Рождество Христово, а мне – Успенье! Ей господи, свершилось то, чего я так боялся. Пришло определение, утвержденное Его превосходительством. Записано об увольнении меня за непорядочное управление монастырем. Переводят в Торопецкий Троицкий монастырь. А я ли не старался держать порядок в обители? Но все напрасно. Василиск останется василиском, аспид – аспидом, прах – прахом!
Святогорские монахи – сущие беглые солдаты, а не святые отцы, им нужен не отец Иона, а хороший унтер-лейтенант с большою дубиною!
29 декабря 1826 года
Весь день составлял реестр собственному имению своему, прижитому в обители и оставляющему здесь на время, в связи с выбытием моим навсегда.
1. Образ пророка Ионы на липовой доске.
2. Крест кипарисовый в серебряной оправе.
3. Молитвослов киевской печати.
4. Новый Завет.
5. Акафисты киевской печати.
6. Библия сильно потертая в телячьей коже московской печати 1760 года.
7. Пять оловянных ложек.
8. История римская 1798 года.
9. Часы серебряные с ключом и цепью. Подарок.
10. Сокращенный катехизис.
11. Книга, именуемая «Начатки христианского учения».
12. Книга чистописания. Книга о Святогорской обители сочинения отца Евгения с дарственной надписью, 1821 года.
13. Тюфяк кожаный.
14. Чемодан кожаный.
15. Сундуков четыре разных.
16. Минея месячная.
17. Книга о княжестве Псковском. Подарок.
18. Мантье камлотовое.
19. Клетчатого тику 10 аршин. Подарок.
20. Холста тонкого 33 аршина. Подарок.
21. Холста редеевого. Подарок – 18 аршин.
22. Верховного холста 3 аршина. Подарок.
23. Тонкого холста в 7 трубках числом 105 аршин. Подарок тоже.
24. Набойков льняных 102 аршина
25. Шкур волчьих 5.
26. Шкур лисьих 16.
27. Сукна домотканого без промера.
28. Ниток в кругах, кругов 5.
29. Посуда разная.
30. Погребец ореховый.
31. Чайница дорожная с чайником.
32. Шкатулка вишневая с секретным замком.
Чует сердце мое, что по слабости здоровья скоро мне быть больничным игуменом. Аминь!»
На последней странице запись чья-то, приписка:
«Сия книга записана в архив под № 783. Подканцелярист Михайло Тюшкин. г. Псков, 12 Генваря 1829 года».
Поклонник Пушкина
Так уж повелось со время оно – старое хочет, чтобы молодое жило по-старому, а молодое не хочет старого и ищет нового… Как ни старался опочецкий купец Игнатий Григорьевич Лапин образумить свое единственное чадо Ивана, как ни учил его жить жизнью отцов и дедов – ничего не получалось. В конце концов он махнул на сына рукой в надежде, что придет время и все образуется само собой. Старик дорожил своим родом и своим делом. Имя Лапиных было записано в древней книге Крестовоздвиженской церкви Опочки еще в 1686 году. Купеческий дом, построенный далеко за сто лет тому назад, был сущей крепостью. Маленькие щелевидные окна вразбежку, ворота дубовые, с железными заклепками, цепями, хитроумными замками, на окнах – глухие ставни и кованые решетки… Дом строился еще тогда, когда польский рубеж был недалек от Опочки и враг часто погуливал по окрестностям.
Имел Игнатий известную всему уезду большую лавку, в которой было все, что нужно людям: кумач и шелк, шерсть и меха, полотно и китайка. Здесь можно было купить соль, сахар, ножи, кушаки, платки, свечи, хомуты, картины печатные, книги, пряники, бумагу, рюмки, помаду, чубуки, вина заморские, подковы лошадиные и даже апельсины. Продавались здесь и разные марамляшки, ленты-банты, плошки и ложки. Сам хозяин выделывал и продавал конфеты собственного изобретения. Они напоминали свадебные свечи, покрытые серебряной канителью. На каждой конфетине – «билет», на котором были написаны добрые пожелания, сочиненные самим Игнатием Григорьевичем: «Полсердца в радости, полсердца в утешенья, и оба принесут вам равное мученье», «Утолить вас нету мочи, коль пленили черны очи»…
Такие лавки, как лапинская в Опочке, были в то время во всех уездах и заштатных городах. Это были своего рода маленькие универмаги, вполне удовлетворявшие потребности сельского жителя – как помещика средней руки, так и крестьянина.
За товаром для лавки ездили на лошадях в Псков, Москву, Петербург, Ригу, Ревель. В Пскове у Лапиных находился большой складской магазин, куда свозили привезенную издалека всякую всячину. О поступлении свежего товара и новинок окрестное население оповещалось особыми «билетами», рассылаемыми «гг. помещикам и их приказчикам».
За нужными в доме припасами ездили в Опочку и Пушкины. Кроме лавки Лапин содержал питейный дом, ренсковый погреб с заморскими винами и трактир с двумя большими горницами – одной для «лиц подлого состояния» – то есть мужиков и солдат, и другой для «гг. помещиков и офицеров». Для последних были и отдельные номера.
Пока старик был крепок, вся торговля была в его руках и в руках жены его, Матрены Гавриловны. Сын рос в барстве. Его лелеяли и баловали. Мальчишка, родившийся весною 1799 года, был от природы живым, любознательным и довольно миловидным. Одевали его по самой последней моде, по-модному стригли ему волосы у полкового цирюльника, долго служившего в Петербурге в государевой гвардии. Для обучения сына разным наукам отец нанял трех учителей – старого, бывшего уже не у дел чиновника Варькина, дьякона соборной церкви отца Гервасия и француженку, мамзель Веронику. Чиновник и дьякон учили молодца истории российской и древней, географии, латыни, числительству и красноречию, а француженка научила молодого Жана щебетать по-французски и читать веселые французские книжки, а также приятным манерам и модным танцам «экосезкадриль, алагрек и вальсе».
Эта француженка случайно залетела из Франции в Опочку в 1816 году с каким-то лихим уланом, который, поиграв с нею в любовь, оставил ее в псковской глухомани, а сам перебрался не то в Тамбов, не то в Тулу. Когда мамзель скончалась от неустроенной жизни, бед и обид, старик Лапин похоронил ее на окраине городского кладбища, поставив над ее могилой камень с надписью:
«Здесь покоитца нещастная Вераника Лалантъ, потерявшая Родину и скончавшаяся от печали по Ней».
Молодой Лапин неплохо усвоил все преподанные ему науки. Умел к месту употребить изречения древних – Горация и Овидия, много читал, завел собственную библиотеку, в которой было все, что можно было в то время встретить в обычной помещичьей библиотеке. Тут и Вольтер, и Ломоносов, и Державин, и Дмитриев, и древняя римская история, сочинения мадам Жанлис, и знаменитая «Кларисса» – роман «отменно длинный, длинный…». Он зачитал до дыр «Письмовник» Курганова и «Сельскую энциклопедию». Научился переплетать свои книги, и первое, что переплел, был комплект журнала «Вестник Европы».
Начитавшись французских и английских романов, он стал жить в каком-то своем, вымышленном мире, среди рыцарей, прекрасных дам, замков и их таинственных обитателей. Освобождал от тиранов разных прелестниц. Совершал воображаемые путешествия в неведомые страны. Завел себе шпагу, шляпу с перьями, пистолет. Одевался то рыцарем, то разбойником, то кавказцем. Мнил себя смелым дуэлянтом. Был немного художником. Рисовал «натуру» и «прелести природы». С пятнадцати лет стал вести дневник, в котором писал не только по-русски, но и по-латыни и даже «масонскою азбукою», которой научил его проживавший порядочное время в лапинском трактире какой-то гвардейский корнет.
Ему всюду мерещились нимфы, зефиры, бахусы, бореи и морфеи. Любил музыку. Научился играть на флейте и ходил с оною на вечеринки, городское гульбище, изображая собою Орфея, потерявшего Эвридику.
На одной из дуэлей, возникшей на почве оскорбления уездным писарем любезной Лапину «нимфы», нашему Жану был поврежден левый глаз, и он навсегда окривел. Будучи веселого нрава, он скоро свыкся с этим недостатком и даже воспел свою дуэль в стихах.
Стихи вообще были его страстью. В его альбомах были переписаны стихи Державина, Панаева, Гнедича, Жуковского, Воейкова, Батюшкова. Здесь были стихи и доморощенных сельских пиитов, и даже стихи игумена Святогорского монастыря, которые ему напел один загулявший на ярмарке в Святых Горах монах:
Певец прекрасный, милый,
Приятный соловей!
Утешь мой дух унылый
Ты песенкой своей.
Ведь ты, мой друг, на воле,
Не в клеточке сидишь,
Почто ж так медлишь доле
И к милой не летишь?..
Были в альбомах и стихи собственного сочинения. Он по-своему отдал дань «дедушке-классицизму». Писал их по-русски и по-немецки. Потом многие из них зачеркнул, оставив только первые строчки: «Храни меня ты в памяти своей…», «Люблю тебя, но тщетно…», «Не презирай моей ты клятвы…», «Herr Bruder, ich will dir etwas sagen…»[6 - «Милый брат, я хочу с тобой поговорить…» (нем.)].
В те времена в Опочке в общественном сарае близ магистрата был открыт театр, в котором ставились комедии «Отец по случаю» и «Новый век» господина Коцебу. Изредка здесь ставилась «тальянская опера», и во оном представлении были «Действия королевы Дидоны, князя Енея – любовника Дидонья и Жоржа Дидор – короля арапского». Здесь же можно было увидеть выступления некоего солдата, «который представлял чудесную маску игумена во всем виде и пел разные шуточные ирмосы, и представленье двух кукол, которые, выскочив из подобия гроба, плясали весело…». Бывали здесь и фокусники, «один из них ел серу горящую, а также сургуч, брал в руки раскаленное железо и мыл ноги растопленным оловом». Наш Жан не пропускал ни одного представления и после каждого спектакля долго сидел по ночам перед своим дневником. Только ему он доверял все свои тайны, радости и печали.
Он рано постиг «науку страсти нежной», стремился беспрерывно ухаживать за опочецкими «нимфочками» и «венерками».
Влюбленность он считал естественным состоянием человека, стремясь пребывать в нем постоянно, меняя лишь предметы своего обожания.
Тятька и мамка не понимали его, но прощали шалости, надеясь, что со временем дурь пройдет и сын возьмется за ум…
* * *
В один из последних сентябрьских дней 1824 года у дома Лапиных остановились две большие запыленные кареты. Из карет слышался девичий смех. Подобрав лошадей к коновязи, ездовые открыли дверцы, и из карет выскочил целый выводок молодых дев под командованием Пушкина.
– Эй, малой! – крикнул Пушкин Жану, кормившему голубей у крыльца. – Эй! Места в «Надежде» есть? – продолжал кричать Пушкин, указывая тростью на большую вывеску, висящую над крыльцом: «Трактир Приятная Надежда». – Кому я говорю! Есть места для путешествующих и страждущих или нет?!
Лапин молчал, словно воды в рот набрал.
– Да ты что, глухой, что ли?
Разглядывая молодого Лапина, Пушкин увидел на нем приличное городское платье и заметил пристальный взгляд его…
