скачать книгу бесплатно
– Ты не знаешь народа-богоносца, хоть и отирался бок о бок с ним в волчьих краях. Он тёмен, дик и желает плётки, да водки, – желчно ответил Ежов. – До настоящей цивилизации как до Луны. Не так, а, друг Антон?
– Отсталая страна – корягой пашут, ногтем жнут, – пробубнил Воглев. – Нет в ней технического прогресса.
«Какое вздорное суждение!» – подумал Савинков, однако деликатно опустил взор на тарелку и сосчитал до десяти, тогда как Ежов был самого высокого о себе мнения. Он продолжал метать ядовитые стрелы и договорился до того, что подытожил:
– Во всём виноват царь, и он должен уйти.
«Вульф сделался странен, – подумал Савинков. – Как будто обеспокоен чем-то или разозлён, вот и мечется».
– Государь император наделён полнотой власти сверх необходимого, – он попытался сгладить ситуацию. – Принятие Конституции должно ограничить самодержца в пределах разумной достаточности, но речи не может идти о свержении…
– Должен уйти сам. Отречься. Обязан, – стал рубить, как по плахе, журналист, взгляд его остановился.
Воглев громко засопел.
Столовый нож как бы случайно звякнул о тарелку графини.
– Я нахожу эту пикировку забавной, господа, – заметила Морозова-Высоцкая. – Но существуют темы, едва ли подобающие для застолий даже в нашей либеральной среде.
Ежов послушно смолк.
– Рад, что вы разделяете мою позицию о пределах допустимого, Аполлинария Львовна, – с искренней признательностью ответил Савинков, которому не хотелось продолжать словопрение.
Графиня кивнула.
Воглев беззвучно затрясся, косясь на собеседников исподлобья, чем однако не вызвал их удивления или смущения.
– Простота… – выдавил он сквозь стиснутые зубы. – Дачная простота.
6. Пока горит папироса
Савинков угостился папироской, которую предложил из портсигара Воглев. Расположились на скамеечке среди сосен в вышней части двора, удалённой от служб и соседей, и проезжей части, и всякого иного назойливого внимания.
– Расскажите, как там, в ссылке.
Савинков, чувствуя, что ему не подобает задавать обитателям конспиративной дачи вовсе никаких вопросов, касающихся их самих, проявил открытость.
– В Варшаве заметно лучше.
Сидели, дымили. К вечеру из травы налетала мошка. Квёлая, чухонская, не чета вологодской.
– Люди там хорошие, только много пьют и много болтают, – закончил Савинков, затянулся, протяжно выдохнул дым. – В ссылке – воля…
– Провокаторы?
– Их всегда следует опасаться. Серьёзные разговоры только с доверенными людьми.
Выслушав его, Воглев подумал, тряхнул головой, спросил предметно:
– Вы делу какому-нибудь обучены?
– Какому?
– Какому-нибудь практическому.
– У меня юридическое образование, полученное в Санкт-Петербургском университете и законченное в Германии.
– А такому делу, чтоб польза была?
Савинков замер. Напрягся. Помедлил. Спесиво поворотил к собеседнику лицо своё.
– Что вы имеете в виду?
– Химию. Технические науки, – конкретно прояснил тот.
– В этом случае настоящему делу мне придётся обучаться на месте, – с прохладцей ответил Савинков.
– Значит, готовы всё-таки?
– Давно готов. Я бежал, чтобы продолжить борьбу, а не тянуть до скончания ссылки. Лучше сгореть в деле, чем перегореть в спорах. Ежов прав, монархия изжила себя и теперь догнивает.
– Французскую революцию намерены делать?
– У власти одни слова и благие намерения. Все поступки совершаются людьми снизу.
– Снизу? – Воглев посмотрел с подозрением.
Савинков не обратил внимания и продолжал:
– Народ тёмен, это правда, но мы можем ему помочь. Наш долг – радеть за бесправных. Помогать им на стачках, организовывать, агитировать. Бороться за права забитых и угнетённых, используя полученное образование.
– Образование… – Воглев повесил голову и будто бы над чем-то тяжко раздумывал. – Образование в данном случае чистая фикция.
– Рабочие не имеют защиты закона о труде, а крестьяне голодают, потому что у них нет земли, – заводясь, сказал Савинков. – Народ неграмотен. Я был на Севере, я видел этих людей. Мы делаем что-то в столице и в Москве, но этого мало. Следует вести беседы с рабочими, склонять их к правильному пониманию жизни. Надо распространять литературу, и даже больше того, организовывать массовые забастовки. Протест должен вылиться на улицы. Ему нужно обрести вещественную форму.
– Ага, – Воглев стремительно мрачнел. – Как в девятьсот первом году. Студентов загнали в солдаты, организаторов стачек – в ссылку.
– Пусть так! Но мы должны продолжать. В ссылке я понял, что бесполезно ограничивать монархию конституцией, нужно менять саму систему.
– Как же вы намерены это делать?
– Объединять народ. Прежде всего, в столице и крупных городах. Организовывать рабочее движение. Пролетариата здесь много, он беден и доведён до отчаяния.
– На какие шиши организовывать? – усмехнулся Воглев и крепко затянулся.
– Будем пользоваться тем, что есть, – голос Савинкова звучал отрешённо. – А вы что можете предложить?
– Убивать их, мразей. Всех. По одному. Мразей никогда не бывает много. Если их давить, они обязательно кончатся, – Воглев почти рычал.
– Устранить какого-то министра как символ системы, безусловно, полезно для дела. Лишившись этой персоны, система останется без знамени и может оказаться склонной к позитивным переменам. Но убивать всех?
– Убивать всех! – по-настоящему зарычал Воглев. – Убийство одного чиновника заставит остальных насторожиться. Смерть двоих или троих принудит остальных застыть в страхе. Если исполнителей высокого ранга казнить регулярно, правительство призадумается, что оно ранее делало не так и почему у народа такая реакция.
Савинков слушал его, задумчиво сосал папиросу, потом сказал:
– Индивидуальный террор, по сути, – дьявольское искушение, когда не веришь в силу рабочего класса. Мы много говорили об этом в ссылке. Для мести деспотии он чудо как хорош: они – насилие, мы – бомбу. Но делать революцию динамитом всё равно, что кидать в болото камни. Только – плюх! – и нет его, а взамен – репрессии. Чтобы переломить ситуацию в свою пользу коренными образом, надо организовывать народное восстание и всей массой сносить обветшавшее здание гнилой монархии.
– Это такие общие слова, даже удивляюсь, что вас отправили в ссылку.
– Террор полезен, не спорю, – терпеливо продолжил Савинков. – Но вместе с народным движением, а не вместо него. Для организации народного движения нужно убеждение масс, а не только лишь убийство отдельных лиц. Добрым словом и динамитом можно сделать больше, чем просто динамитом.
– Нелегко оставаться добрым, когда нет денег, – вторя своим мыслям, сказал Воглев.
– Средства, – деликатно заметил Савинков, – можно добыть, если хватит духу на экспроприацию их у финансистов и банков.
Воглев неподвижно смотрел в землю.
– Со мной вы говорите одно, за столом другое, – пробурчал он.
«Как-то не складывается беседа, – засомневался Савинков. – Я перед ним сам как не в себе. Что это, откуда?»
– Там было не совсем уместно. Ежов – паяц. Перед графиней я не хотел предстать совершеннейшим злодеем.
– А передо мной не боитесь?
Сейчас Воглев изрядно подавлял, от него исходила неприкрытая угроза.
– Я уже государственный преступник, – решил напугать его Савинков. – Не боюсь. Что вы предлагаете?
– Дело надо делать.
– Какое дело?
– Узнаете, – Воглев резко встал, бросил под ноги окурок, топнул по нему и, слегка ковыляя, зашагал к дому.
7. Верхние и нижние
Савинков остался на скамейке, избегая встречи с троглодитом. Смотрел на дом, думал, что придётся бок о бок жить с этим тяжёлым человеком. Как найти с ним общий язык? «В народ не верит, религию отрицает, дичится. Всё не по нём, нигилист какой-то», – опечалился Савинков. Он ощутил себя лишним на этой даче и вообще в Озерках.
Савинков поднял глаза. Дневной зной унялся, но небо и не думало темнеть. «Белые ночи, как в ссылке… Или здесь закончились? В любом случае, светло будет ещё долго, не споткнёшься. Что, если уйти сейчас, по вечерней свежести? Сколько до Песков? Я смогу посетить по очереди всех в пристойное время, если сразу найти ночлег не получится. У кого-нибудь, да приткнусь. Надо двигать, пока не поздно». Поев и выспавшись, молодой социалист ощутил прилив сил и чувствовал себя способным к любым свершениям, включая поход из пригорода в центр и блуждание от порога к порогу.
Деловито подошла Марья. Примерилась, будто гвозди заколачивала:
– Барин, идём в дом. Я комнату наверху прибрала.
Странствия по ночному Санкт-Петербургу отменялись.
Савинков смахнул со щеки комара, поднялся со скамейки, одёрнул пиджак.
– Где Антон Аркадьевич?
– Внизу, – Марья не сочла нужным развивать мысль, найдя интерес гостя удовлетворённым в полной мере.
Новое жильё размещалось под самой крышей. Просторная комната в мансарде имела все признаки упадка. Козетка и мягкое полукресло с полосатой обивкой принадлежали к одному гарнитуру. Жёлтого дерева диван-монстр с огромною выгнутою деревянною спинкой, прикрытый красным бархатным покрывалом с бахромой, относился к совершенно иному. Непонятно было, как его затащили сюда. Туалет с мутным зеркальцем в простенке между одёжным шкапчиком и жёстким немецким стулом были словно доставлены из передней невзрачного доходного дома. Имелся даже седой старины письменный стол, перекошенный, с кругами от стаканов и прожжённой на правом углу столешницей, в которую въелась затёртая чернильная лужа. «Кабы не времён Павла Петровича обстановка», – поразился впечатлительный революционер.
На столе стоял ещё очень даже приличный графин с отбитым по краю горлышком. Полосатые зелёненькие обои, пожухлые и выгоревшие. Кружевные занавесочки, обветшалые и припудренные пылью, как щёки графини Морозовой-Высоцкой.
Когда-то это была комната-бонбоньерка. Потом в неё стащили всё ненужное и обустроили для невзыскательного жильца, чтобы разместить его по острой потребности в пристанище.
«Селят, как студента, под крышу», – Савинков огляделся, стараясь угадать, что вызывает у него настороженность.
В комнате не было образов!
Не имелось даже намёка на то, что когда-то в углу размещался иконостас и висела лампадка. Обои были нетронуты. Божье присутствие в доме Морозовой-Высоцкой отродясь не жаловали.
– Вроде припрятала все штольцевы останки, – сообщила Марья. – Если найдёте чего, кидайте в угол, потом уберу.
– Кого? – встрепенулся Савинков. – Кто здесь жил?
– Штольц.
– Кто такой Штольц? – из неразговорчивой прислуги каждое слово приходилось тянуть клещами.
– Андрей Иванович Штольц, покойный. Тоже изобретатель, как Антон Аркадьевич.
– Отчего он умер?
– От чахотки, – Марья угрюмо развернулась и вышла. – На той неделе.
– Он тут жил?
– Жил, – бросила она, не оглядываясь. – Теперь вы.
«Достойная смена, нечего сказать», – подумал Савинков. Новая обитель ему не понравилась. Он достал из саквояжа несессер, положил к зеркалу. Убрал в шкапчик запасной галстук, чистый воротничок и манжеты. В саквояже осталась нестиранная сорочка и кальсоны. «Надо бы отдать Марье», – Савинков поставил саквояж на дно шкафа. До лучших времён.
Монструозный диван мог служить удобной постелью даже человеку рубенсовских форм. Неведомый Штольц имел возможность состариться и умереть на нём при графском пансионе.
Воображение услужливо нарисовало суетливого немецкого аптекаря с круглыми стёклами в жестяной оправе на длинном носу, белом халате, седыми жиденькими патлами до плеч, аккуратно подпиленными ногтями на сухеньких пальцах, чисто отмытых и пахнущих лакричными конфетами. Почему-то аромат лакрицы должен был сопровождать аптекаря. И хотя ею тут не пахло, Савинков на миг почувствовал его и поморщился. Марья прилежно убрала, не осталось никаких следов Штольца, по которым можно было бы составить представление о прежнем обитателе. Только фамилия, названная служанкой, в сочетании с эклектичной обстановкой произвела образ невзыскательного немчика из второго-третьего поколения петербуржцев, лишённых корней и докатившихся в обрусении до разночинцев.
В комнате стало грустно, и Савинков поспешил покинуть её.
Он спустился и, к своему удивлению, нашёл дом пустым. Заглянул в гостиную – там царило безлюдье. Не осмеливаясь тревожить новых товарищей в их покоях, Савинков вышел во двор, обошёл его, но не обнаружил даже финна, с которым намеревался завести знакомство. Заглянул на кухню, но и Марья исчезла куда-то. Донельзя озадаченный, Савинков сунул нос в таинственную пристройку. За дверью стучал механизм, из трубы шёл дым. Молодой революционер потянул ручку, дверь отворилась. В окутанном водяным паром помещении светилось поддувало топки. Горел огонь, нагревая бак, шуровал взад-вперёд поршень, крутя колесо, от которого бесконечный ремень сквозь щель в полу приводил в движение нечто в подвале. Из щели пробивался тусклый свет. Возле топки громоздились поленья, приготовленные на ближайший обед богу огня, возле бака – резервуар с водой, подношение богу пара. Здесь не мелочились с расходами, делали по-взрослому, по-большому. Закопчённый изнутри сарай и работающая в нём машина впечатлили юриста. «У графини тайное производство. Воглев – типичный технарь. Юсси заготовляет дрова и заправляет бак. А Штольц умер и теперь я на его место, – ход мысли, приводимой в движение богом логики, был чёток и краток. – Я пойду в подземный цех кем-то, не требующим квалификации. На даче будет не скучно. Ну и пусть!»
Савинкову показалось, что снизу доносятся голоса, но пыхтенье и стук паровика заглушали все остальные звуки практически полностью. Махнул рукой, вышел.
Весь дёрганый, из особняка выскочил Ежов. Лицо от переживаний стянулось в кукиш.
Заметив Савинкова, он поклонился в пояс и крикнул: