скачать книгу бесплатно
И принесет в лучах своих
Страдальцу бедному народу
Так долгожданную свободу
.
А. Соболь в этом стихотворении полностью следует канонам народовольческой поэзии 70—80х гг. XIX в., воспринимая и революционные идеи, и устоявшиеся художественные клише: «скорбные очи», «дни унынья и тоски», «борьба за святой идеал» и др., и сюжетные ходы
.
Но если в стихотворении «Без названия» доминируют общие революционно-демократические тенденции и народ национально обезличен, то в «Раскаяньи» мы сталкиваемся с ярко выраженной сионистской позицией героя и направленностью всего произведения. Это связано прежде всего с переменой в мировоззрении самого автора. Именно в это время А. Соболь возвращается к семье в Вильно, где примыкает к партии социал-сионистов и погружается в партийную работу: становится агитатором, ездит по местечкам, пропагандируя идеи сионизма.
В начале века возникает целое направление палестинофильской поэзии, центральное место в которой занимает тема борьбы за счастье своего народа, за землю предков. В Одессе, Минске, Москве, Ялте выходят сборники молодых сионистских поэтов, в которых печатаются Л. Яффе, Ш. Черниховский, С. Маршак и др.
В русло этого течения направляет свое творчество и А. Соболь. Погруженность в свой внутренний мир, очарованность собственными страданиями и безысходностью сменяются обращением к проблемам и бедам еврейского народа, осознанием своего места и своей роли в его жизни. Лирический герой этого стихотворения пробуждается не для абстрактной борьбы за расплывчатый идеал «новой жизни», но стремится в жизненный бой:
На спасенье народа родного,
Не жалея нисколько себя,
На защиту Сиона святого,
На борьбу против гнета и зла!
«Раскаянье» можно считать программным стихотворением в творчестве поэта этого периода. Он сам, отправляя его А. Кауфману для публикации, писал: «Стихотворение, если годится, для сборника. Если же для сборника не годится – пусть это будет для вас объяснением всего того, к чему я наконец пришел».
В период активной сионистской деятельности А. Соболя были написаны стихотворения цикла «Песни из голуса», в которых отчетливо проявляются мотивы и образы, характерные для еврейской, сионистской поэзии. В центре первого стихотворения цикла – «Вперед!» – образ челнока. Изначально этот образ восходит к библейскому омониму. «Челнок», «кораблик» в библейской традиции трактуется как символ гонимого еврейского народа
. Образ этот неоднократно встречается в произведениях еврейских поэтов (И.-Л. Гордон «В пучинах моря», С. Фруг «Морские песни», «Сиониды» и т.д.) Однако в сионистской поэзии бесконечное и зачастую бесплодное блуждание челнока сменяется целенаправленным движением вперед к вполне определенной земле (С. Маршак «Палестина», «Над могилой»), в стихотворении А. Соболя цель путешествия предстает в символическом образе маяка.
Особый интерес представляет стихотворение «Пророк Еремия», так как в нем А. Соболь вносит существенные изменения в традиционный для библейского сознания образ пророка. Пророк Еремия (Иеремия) – один из самых трагических персонажей Библии, но в то же время один из самых популярных в еврейской поэзии, особенно в начале ХХ века. К этому образу обращались и С. Фруг, и С. Маршак, и Л. Яффе, однако их интерпретация образа Еремии обычно строилась на основе библейских сказаний.
В последние дни существования Первого Храма Еремия предостерегал царя Цидкиагу и его подданных от восстания против Вавилона, и предвещал гибель Иерусалима, если народ его не откажется от зла и идолопоклонства. Но пророчество не было услышано и через несколько лет и Храм, и вся Иудея лежали в руинах. Исполнение пророчества, подтверждавшее пророческий дар Еремии, одновременно и дискредитировало его – он не смог преподнести свое знание людям так, чтобы они послушались его. И основу стихотворения А. Соболя составляет молитва Еремии к «Всемогущему» о милости для своего народа и о даре «горячими словами давно заглохшие их чувства пробудить».
Однако в библейской традиции откровения Творца повергают Еремию в такой ужас, что он не только не обращается за «могучим даром слова», но даже считает его страшным проклятием: «Он повел меня и ввел во тьму, а не во свет… Он стал для меня как бы медведь в засаде, как бы лев в скрытом месте; извратил пути мои и растерзал меня, привел меня в ничто… Я стал посмешищем для всего народа моего, вседневною песнью их. Он пресытил меня горечью, напоил меня полынью» (Плач Иеремии III: 2; 10—11, 14—15). Именно так трактует образ пророка Х.Н.Бялик в своем стихотворении «Последнее слово»:
Тяжелый мрак главу облек.
Исчез мой луч, мой яркий свет!..
И слово Божие звучит
Насмешкой горькою теперь!
Образ библейского пророка, ужаснувшегося своего дара, несущего его как тяжкий крест, в русской литературе трансформировался в образ поэта-пророка, невольного избранника Бога, наделенного даром «глаголом жечь сердца людей» (А. Пушкин «Пророк»). В стихотворении А. Соболя образ пророка приобретает черты романтического героя. Еремия А. Соболя становится добровольной жертвой во имя спасения своего народа. Он просит наделить его даром пророческого слова, сознавая, что этот дар принесет ему лишь страдания. Глас Божий звучит приговором:
Ты хочешь к ним пойти. Горячими словами
Давно заглохшие их чувства пробудить,
Бороться против зла, разврата и порока,
Ты хочешь научить их верить и любить?
Пойди! – они тебя каменьями забросят,
За все твои труды, за всю твою любовь…
Еремия А. Соболя – образ, синтезированный из двух традиций, библейской и литературной. Он сочетает в себе библейскую интимность в общении с Богом, возможность ходатайствовать перед ним за свой народ и романтическую героику самопожертвования, воспетую в русской поэзии.
Стихотворение «К народу» написано под впечатлением страшной резни кишиневского погрома в 1903 г. А. Кауфман вспоминает: «Во время дебатов в «теоретическом кружке» молодежи о погромах, о самообороне Соболь буквально кипел гневом. Любил и страдал за свой народ. Он осуждал трусливость евреев, проявленную в Кишиневе во время погрома. Энтузиазм и возбуждение охватили Соболя, когда стало известно о покушении Пинкуса Дашевского на виновника кишиневского погрома П. Крушевана»
. Любовь и осуждение, боль за свой народ и обида за его бессилие – все это нашло свое отражение в стихотворении «К народу». Композиционно оно делится на три части, в которых воплощаются противоречивые чувства героя: в первых трех строфах герой говорит о любви к своему народу и готовности ради его освобождения на любые жертвы («Я отдам, если нужно, и жизнь за тебя, Чтоб ускорить тебе час спасенья»), следующие три строфы полны презрения и ненависти к народу, что боится «воспрять, бросить взгляд на врагов горделивый», и, наконец, в заключительной восьмистрочной строфе повторяется тема первой части:
Все ж люблю я тебя. Видя муки твои,
Наполняется сердце слезами,
Рвусь к тебе – и готов свою душу отдать,
Из груди вырвать сердце кусками.
Чтоб ты мог хоть на миг, на мгновенье одно,
Раз покойно, свободно вздохнуть,
Чтоб ты мог все забыть, цепи рабства порвать,
Чтоб твоя успокоилась грудь.
В этом стихотворении можно усмотреть своеобразную перекличку с Х.Н.Бяликом и его произведениями о погроме («Да, погиб мой народ…», «Над бойней», «Сказание о погроме»). Но А. Соболя отличает юношеский эгоцентризм. Если Х. Н. Бялик прежде всего рисует ужасающую картину резни и образ автора проявляется в стихотворениях имплицитно, то в стихотворении Соболя лирическое «Я» оказывается в центре повествования, автор прежде всего манифестирует свою позицию.
Однако при всей сионистской направленности тематики стихотворений А. Соболя, все они выдержаны в русле русской литературной традиции. И даже образ народа у А. Соболя чрезвычайно напоминает некрасовский. Сюжетные линии и образные ряды этих стихотворений весьма характерны для формирующейся национальной поэзии, осваивающей идею национальной и гражданской свободы
. Если же говорить о формальных, стилевых особенностях, то следует признать, что сионистские стихотворения А. Соболя – характерный пример поэзии палестинофилов, и в целом еврейских поэтов, пытающихся писать о своем народе в рамках русской литературы и неизбежно сталкивающихся с проблемой «обрусения» еврейской темы в своих попытках «вытянуть собственную песню, используя образный арсенал русской поэзии»
.
Звезда Сиона не долго хранила поэта. Из-за своей активной агитационной деятельности А. Соболь уже давно находился под пристальным вниманием полиции, и потому лишь случайной встречи и разговора с арестованным бундовцем Берком Берштейном хватило для того, чтобы получить основания для обыска в квартире А. Соболя и его товарищей. На квартире были обнаружены четыре новых револьвера, около пачки патронов и много нелегальной литературы, в результате 1 января 1906 года А. Соболь был взят под стражу и обвинен в причастности к антиправительственному заговору
. Так начался каторжный путь будущего писателя и новая страница творческой биографии поэта.
Стихотворения А. Соболя, написанные в Александровском централе, в Горном Зерентуе, в баргузинской ссылке, продолжают традиции тюремной лирики в русской поэзии, заложенные еще декабристами и подхваченные народовольцами. Мы не можем доподлинно утверждать, был ли знаком А. Соболь с творчеством поэтов-народовольцев (С. Морозов, В. Фигнер, П. Якубович и др.), но их внутреннее, духовное родство, особенно ярко проявившееся в тюремных стихотворениях поэта, несомненно. Внешние обстоятельства жизни тюремных узников не балуют разнообразием и потому в их творчестве неизбежно звучат и «звон кандальный», и «цепи бряцание, голос спросонок, порою и вздох» (А. Соболь «Слышу я голос твой…»), и описания тюрем словно продолжают друг друга, создавая единый образ застенка:
Решетки, бойницы… Об стены тюрьмы
Волна ударяет бессонная…
Здесь, в царстве безмолвия, страха и тьмы…
П. Якубович «В думах о Шлиссельбурге», 1901
По-прежнему стены безмолвны, молчат,
И стража стоит у порога.
А. Соболь «По-прежнему стены…», 1907—1908
Однако при всей близости внешних обстоятельств и порожденных ими мыслей и чувств о прошлом и настоящем, два поколения политических узников существенно расходятся во взглядах на ближайшее будущее. Если для тюремной лирики 70-90-х годов XIX века характерна минорная тональность – лирический герой ощущает себя необходимой жертвой, брошенной на алтарь свободы, прихода которой он никогда не увидит (П. Якубович «Senilia», «Поздняя радость»), то в произведениях поколения 1900—1910гг. все настойчивей звучит мысль о скором освобождении и о деятельном участии в приближении этого часа:
Но властная воля манила к себе —
На бранное поле. Покорно судьбе
Сдаваться они не желали.
И зрели в них мысли с желаньем одним,
С проклятьем оковам. Под мраком ночным
Свободу неслышно ковали.
И день наступил… И жестоким врагам
Был брошен тот вызов… Позорным цепям
Презрение брошено было.
А. Соболь «Побег», 1908—1909
В своих последних тюремных стихотворениях А. Соболь уходит от индивидуалистического, эгоцентрического восприятия мира. Лирическое «Я» все чаще заменяется на «Мы» или «Они» («Побег», «Мы ломим», «Дорога растет», «Набат»). Однако этого заряда коллективного начала хватит ненадолго, и уже в эмигрантских стихотворениях (1909—1912) автор вернется к монологическому повествованию от первого лица.
За время эмиграции А. Соболь объездил всю Европу, но большую часть времени он провел в небольшой деревушке Кави де Лаванна на итальянской Ривьере. Именно там были написаны известные нам стихотворения 1911г
. Почти все они посвящены Саре Симановской, с которой А. Соболь познакомился в Швейцарии и вел постоянную переписку.
В своих попытках стать поэтом А. Соболь бросается из крайности в крайность, ища себя то в народно-демократической, то в сионистской тематике, уходя от юношеского романтизма к популярным изыскам модернизма. Все стихотворения 1911г. носят печать увлечения новыми темами, модными в поэзии первого десятилетия ХХ века, и особой любви к А. Блоку, которая останется неизменной на долгие годы. Не зря на страницах рассказов А. Соболя будет появляться имя Блока как любимого поэта различных персонажей, а известные блоковские строки о России-«степной кобылице» («На поле Куликовом») станут эпиграфом к роману «Салон-вагон».
Несмотря на то, что в начале века поэтическая ниша русской литературы «заполнялась массовой поэзией, целиком производившейся по гражданским образцам 1970-х годов и лирическим образцам 1980-х годов», и «стихи модернистов количественно составляли ничтожно малую часть, экзотический уголок тогдашней нашей словесности», модернистская поэзия все же была «всего влиятельней» и это влияние «неудержимо распространялось»
. Первоначально «новая поэзия была ориентирована на культурную элиту»
и предполагала высокий уровень владения словом, позволяющий поэту осуществлять смелые версификации и эксперименты с ассоциативными и символическими рядами, а читателю распутывать виртуозно закрученную нить поэтического текста. Однако смыслотворческие и формальные изыски модернистов очень быстро входили в оборот и использовались рядовыми стихотворцами на уровне художественных приемов, в скором времени составивших определенную норму, обязательную для «всех не желавших прослыть отсталыми»
. И А. Соболь, как любой начинающий литератор, впитывавший все новые веяния в поэзия, чутко отозвался на перемены, произошедшие в поэтическом языке и в стихотворной форме.
Прежде всего в своей эмигрантской лирике А. Соболь полностью уходит от социальной и гражданской тематики, вновь возвращаясь к изображению интимных переживаний и перипетий внутренней жизни лирического героя. На первый план, как и в самых ранних стихотворениях, выходят мотивы одиночества, тоски, сна-смерти и сладких грез, дарующих забвение. Однако в стихотворениях 1911г. уже нет того юношеского максимализма и категоричности, нет театрально-трагичных вскриков: «Никогда, никогда! Нет, довольно…» («Все прошло навсегда, безвозвратно…»), подчеркнуто-надрывных нот в описании собственной несчастной доли, нарциссического самолюбования и упоения собственными страданиями. Для этих стихотворений характерна своеобразная переориентировка: если раньше в центре мироздания стояло «Я» лирического героя, его мысли и чувства, желания и устремления, то теперь повествовательный центр переносится вовне, в окружающий мир, который воспринимается и осмысливается героем. Все характерные для стихотворений А. Соболя темы и мотивы реализуются не напрямую в монологе-манифесте лирического героя, а проявляются опосредованно через систему разработанных им образов и символов.
В более позднем цикле «Напевы моря» (июль 1911г.) А. Соболь обращается к излюбленной теме как романтизма, так и символизма – теме морской стихии. В центре обеих стихотворений цикла образ морской девы, которая предстает в своей основной функции. В «Первом напеве» морская дева соблазняет лирического героя, обещая волшебные ласки:
Обдам я тебя серебристой водою,
Прильну к тебе мягко морскою травою
и радостно стану твоей…
Однако видение это мимолетно:
В воде пропадая и с волнами споря,
Волной пробегая по светлому морю,
Исчезла. Сказала: «Не жди!»
Во «Втором напеве» чарующее пение заманивает лирического героя в морские глубины:
Оставь свое горе безликое,
Земное томленье забудь.
Отдайся мне, робкий, тревожный,
Умчу и занежу тебя,
И счастие станет возможным.
Чудесным, бездонным, как я!
Эгоцентрическая, активная позиция героя сменяется пассивным созерцанием: уже не сам герой стремится к смерти, он лишь поддается шуму волн и таинственному голосу, влекущему его в «жемчужные сны».
В этих стихотворениях, написанных после длительной ссылки, после долгого существования вне литературы, А. Соболь словно примеряет на себя новые поэтические фасоны, вошедшие в моду за время его отсутствия. И прежде всего он улавливает то, что у всех на слуху, что либо наиболее часто используется, либо исходит из известного и авторитетного источника. Эта своеобразная «примерка» идет как на уровне содержания, так и на уровне формы.
Мы уже говорили о морской теме в стихотворениях А. Соболя. Не менее традиционна для поэзии первого десятилетия ХХ века и тема города, который воспринимался как «соблазн электрического великолепия, средоточие роскоши и разврата накануне апокалиптической гибели»
или как каменный многоэтажный монстр, разрушающий гармонию природного мира. К этой теме обращались и В. Брюсов («Сумерки», 1906; «Замкнутые», 1900—1901 и др.), и А. Блок («Вечность бросила в город…», 1904; «Город в красные пределы…», 1904; «Гимн», 1904; «Поднимались из тьмы погребов…», 1904 и др.), и А. Белый (цикл «Город», 1904—1909). В стихотворении А. Соболя «В тиши лесов, в тиши долин…» образ города полностью выписан в соответствии с каноном символистов. Более того, сюжет этого стихотворения напрямую перекликается с сюжетом бальмонтовского «Мне ненавистен гул гигантских городов…«
.
Так же свободно А. Соболь использует в своих стихотворениях характерные образы и символы. Здесь мы найдем средства из арсенала поэтики модернизма: многочисленные повторы («Напевы моря. Первый напев»), нарушение привычного словоизменения («зовы», «миги»), оксюмороны («жгучая волна»), и «белые платья», и «струи жемчужные», и «чары», и «бездны», и «тени ночные», и «лунную мечту» и другие «слова-сигналы» (М. Гаспаров), знакомые нам по произведениям тех же В. Брюсова, А. Блока, А. Белого, и, по мнению М. Гаспарова, «достаточные для опознания принадлежности стихотворения к новому направлению»
. Не более оригинален А. Соболь и в подборе рифм, чаще всего это широко известные и уже неоднократно использовавшиеся рифмовые ряды вроде «мгновенья – забвенье – стремленье – томленья», «слезы – грозы – грезы» (Ср. А. Белый «Грезы», 1899).
К сожалению, нам известны не все поэтические тексты А. Соболя, что не позволяет нарисовать более полную картину формирования художественного мира его лирики. Уже в эмиграции А. Соболь начинает писать очерки и рассказы, и к середине 1910-х годов полностью уходит в прозу. Одно из последних известных стихотворений А. Соболя не отмечено определенной датой, однако по некоторым признакам, его можно отнести ко времени пребывания в Италии после очередной попытки самоубийства в 1925 году. Это стихотворение разительно отличается от ранних поэтических опытов прежде всего тем, что в нем четко прослеживается уникальность авторского мироощущения и мировоплощения, которой так не хватало его юношеским стихам:
Хорошо, придвинувши к окнам кровать,
Глядеть, как по небу плывут облака,
