скачать книгу бесплатно
Разумеется, делалось это из самых благих побуждений. Возможно, я даже в некотором роде спасал мир. Но как-то легче не становится.
Где-то месяц спустя после потери жены и ребенка ко мне пожаловал военный чин. С места в карьер в ультимативной форме предложил участие в сверхсекретной операции «Бэтменятко». Добавил, что, ни много ни мало, на мои плечи, а точнее на стальные руки, возлагались надежды на спасение человечества.
Чин посчитал нужным поделиться, что моя любимая ни от какого пожара не погибла. Ее убил наш с ней ребенок. Точнее то, во что он превратился.
Ни для кого не секрет, что определенный процент людей прошли несколько этапов вакцинации от разных производителей. Уже давно доказано, что первые, на коленке сварганенные вакцины едва ли могли похвастаться идеальным составом, равно как и большим багажом исследований на предмет возможных последствий.
Но никому и в голову не могло прийти то, что вышло в итоге.
Оказалось, что девушкам, прошедшим вакцинацию одновременно американской, китайской и российской вакцинами, категорически не следовало беременеть. Сочетание этих трех вакцин вызывало кошмарный эффект на плод. С ним происходила необъяснимая, жуткая и мистическая трансформация. Формирующийся организм мутировал в гибридное существо, помесь человека и летучей мыши. Обретая зловещие и гадкие черты хищной птицы. Голова деформировалась и вытягивалась, скручивались и смещались кости таза и ног, превращаясь в короткие когтистые наросты. Ручки перепончато склеивались с туловищем, создавая уродливое подобие крыльев.
Мутация начиналась внезапно и спонтанно, зачастую в течение дня до начала схваток. И выявить ее на ранних этапах было невозможно.
Подобное чудовище, заверил чин, вырвалось из живота моей супруги. Будучи по натуре агрессивным и голодным вампиром, оно набросилось на медицинский персонал.
Потому их приходилось убивать. Сразу и на месте.
Вот что именно возлагалось на мои плечи. На мои стальные руки.
Я убивал новорожденных гибридов около года. Почти каждый день. Мой личный рекорд – восемь за смену.
Операцию проводили во всех регионах, где раньше регистрировали и применяли одновременно три вакцины. Государства действовали скрытно и жестко. Всех беременных, когда-то привившихся тремя вакцинами, насильно помещали в стационар на крайних сроках. Их тщательно, круглосуточно обследовали. Медицинский персонал был заменен на обученных военных, чтоб операция проводилась в условиях строжайшей секретности.
Меня же, как и прочих исполнителей, поселили в одной из палат родильного дома. Когда у плода обнаруживались первые мутации, беременную тут же усыпляли и отвозили ко мне.
Сами же бэтменята были крепкими орешками, крайне живучими и стойкими. Глубоко заснувшую роженицу крепко фиксировали к койке, койку поднимали вертикально и прижимали к стене.
И я начинал работу.
Я бил и бил. Выпуклый живот сотрясало от ударов. Плоть краснела, отекала, воспалялась, затем багровела и синела. Подавляя отвращение, я продолжал со всей силы вминать натруженные кулачища в растянутое, как барабан, пузо. Работал апперкотом по пигментированной полоске, тянувшейся от лобковых волос. Работал хуком по оплывшим, выпирающим бокам. Вминал джебом вывернутый пельмешком пупок внутрь.
И я чувствовал, как, несмотря на град сыплющихся ударов, в животе продолжало нарастать копошение. Чудовище, расправляя слипшиеся крылья, норовило распороть кожу. И я ускорялся, прикладывался сильней и размашистей.
Когда в животе наконец замирало, подходил военный в халате и проверял жизнедеятельность плода. Иногда он утвердительно кивал, я облегченно вздыхал, а женщину везли в реанимацию. Операция заканчивалась. Иногда же он махал головой, показывая, что плод еще жив и сопротивляется – и я снова вколачивал кулаки в разбитый живот роженицы.
Бывало, бэтменятко истощало меня раньше, чем я мог его умертвить. В таких случаях задействовался протокол «Джокер» – и плод взрывали. К животу крепили гранату и срывали чеку. Я работал до изнеможения, лишь бы предотвратить это. От женщины ведь тоже ничего не оставалось.
Вот и все, что помогало от тварей. Кулаки и гранаты.
Военных же в протоке «Джокер» заботила другая сторона медали. Что наплести родным, как и под каким соусом подать, сколько ресурсов подключить. Чтоб чисто и без лишнего шума замять. Гибель плода еще можно было худо-бедно обставить, но исчезновение беременной без сучка и задоринки не так-то просто проделать.
Но меня мало заботили их проблемы. Мое дело было бить. Одного за другим превращать в месиво жутких мутантов, которых затем осторожно кесарили и уничтожали. Так я работал до тех пор, пока не закончились женщины, привившиеся тремя вакцинами.
И я отчаянно старался не смотреть вверх, на лица с трубками во рту, что сотрясались от толчков, кривились от боли сквозь глубокий сон. И теперь, спустя столько лет, я вспоминаю, с каким остервенением, распаляя в себе ненависть и ярость, я колотил в беременные животы. Я представляю, что то, засевшее внутри, гадкое и нечеловеческое, погубило мою семью – я так до сих пор и не в силах дать себе ответ на один единственный вопрос.
Вминал бы я стальные кулаки в округлый живот собственной жены?
В ОФИСЕ
– Итак, начнем, – властным голосом сказал босс.
На его розовом, сальнощеком, откормленном лице играла легкая усмешка. Он аккуратно отложил респиратор, замерший лодочкой. Склонился перед черным кожаным креслом, обхватил руками спинку и выверено продолжил:
– Я рад, что наконец-то все в сборе. Как видите, карантин нам не помеха. Я дико устал торчать дома и не иметь возможности провести пятиминутку вживую. Не буду скрывать, я очень соскучился. В связи со сложившейся ситуацией весьма проблематично организоваться, но я нашел выход. Причина, по который вы здесь, щепетильного характера. Рабочие моменты мы решаем в долбанном зуме, засоряем отчетами почту. Переписка, мессенджеры и прочая современная мура. А чтоб поговорить по душам, как в старые добрые времена, уже кишка тонка. Паникуем, боимся заразиться, прячемся! – повысив голос, босс степенно унял вздох. – Хочу обсудить следующее. Наши межличностные отношения.
Босс замолчал и ехидно осклабился. В конференц-зале стояла гробовая тишина.
Миролюбиво хихикнув, босс отступил от кресла и медленно, вальяжно ступая, направился вдоль овального стола. Там бездвижно сидели все, кого он собрал.
– Людмила, – кошачьим голоском замурлыкал босс пиар-директору, склонившись над изголовьем ее кресла. – Начнем с вас. Наш последний корпоратив припоминаете? Нет? А я отлично припоминаю. Вы, оказывается, еще та поблядушка, Людмила. Ладно Петя, у него мозгов, как у муравьеда. Но как вы не сообразили дверь в туалете закрыть? Жаль, я самолично не застал этого. Говорят, вы так чмокали его причиндалом, будто помидорами объедались. Нехорошо, очень нехорошо. А с тебя, Петя, спрос, конечно, малый.
Босс убрал лукавую ухмылочку и брезгливо взглянул через овальный стол.
– Я знал, что ты тормоз. Это видно по успеваемости твоего отдела. Но ты, оказывается, к тому же и полнейший кретин. Ты вообще в курсе, что твоя прибацанная женушка на короткой ноге с моей секретаршей? Которая, между прочим, первое радио в городе. А то, как ты на новогоднем корпоративе, чмо пьяное, норовил ей в курилке палец в жопу засунуть – помнишь? Она зуб на тебя имеет. Но это, я полагаю, не отвернуло тебя от желания загнать Людмиле за щеку. Но ведь есть и другой подводный камень. У Людмилы, нашей милейшей губатенькой строчилы, кстати, губы отвратно сделаны, так и хочется их иглой проколоть, – так вот, у Людмилы ведь есть еще в домашнем загоне очень ревнивый и непредсказуемый муж. Он владелец ресторана на Подоле. А в связи с карантином – злючий владелец ресторана. Сечешь, Петюня? Два плюс два сложишь? Прикидываешь, какой пашот он может с твоих яиц приготовить?
Босс рывком отдернулся от кресла пиар-директора. Никто не проронил ни слова. Прицокивая и заложив руки за спину, босс ступал по мягкому ворсу ковра, задумчиво смотря под ноги.
В зале повисла черная тишина.
Босс внезапно остановился, будто вспомнил что-то, и спокойно заметил:
– Ну, с тобой, Вадимович, разговор короткий. Ты жалкий мудак.
Вадимович, как и все, воды в рот набрал.
– Уверен, ты сам это знаешь. Или, по крайней мере, догадываешься. Или просто чуешь. Какой бы ты ни был мудак, чуйка у тебя не барахлит.
Кресло под Вадимовичем скрипнуло. Это босс, подойдя вплотную, примостился кряжистым задом на краешек стола и задел коленом кресло.
Он долго и с укором смотрел на Вадимовича.
– Не того ты поля ягода, понял, чучело пресное? – назидательно, с нотками злости в голосе, сказал босс. – Закорефаниться хотел? На рыбалку набивался? В гости зазывал? А что, может, еще и дочь свою шлюшную под меня положишь? Может, прямо сейчас уже штаны мне приспустить, чтоб очечко вылизал? Твое счастье, что я человек воспитанный и интеллигентный. Но зачем меня изводить дружбой своей? Не моя ты компания. Ты – тупой баран с провинции, запомни это. Чтоб впредь мы к этой теме не возвращались. Иначе выгоню, как собаку паршивую.
Строго кивнув, босс валко сполз со стола. Тут же, взглянув в сторону, с острым раздражением махнул рукой.
– С тобой, жирная завистливая корова, вообще не хочу разговаривать. Небось каждую ночь мечтаешь, как бы меня подсидеть, а? Хоть иногда пальцы свои колбасные вытирай от майонеза, а то смотреть тошно. Вот честно – если б не идеальная, без сучка, работа твоего отдела, вытолкал бы твою тушку за минуту. Еще и на ход бы дал. Представляю, сколько времени твое сракатое гнездо будет колыхаться после пинка.
Босс хмыкнул, довольный и ядовитый. Подошел к боковой, зауженной части овала, остановился и по-отцовски прочистил горло.
– Что ж, Скувич, с тобой тоже разговор серьезный. Всем известно, что ты мне нравишься. Впрочем, я и сам не особо скрываю свою симпатию. Хитрый ты жук, Скувич, гибкий, точный, это высший класс. И ум у тебя живой, на лету схватываешь. Не зря дослужился до начальника отдела., хоть и молокосос еще. Только вот присутствует у тебя одна черта, Скувич, которая ну совсем тебе не к лицу. Ты жлоб, Скувич. Неухоженный, махровый жлоб. А это очень нехорошо. Знаешь, как тебя называют за спиной? Скунсович. Ты нормально зарабатываешь, я плачу тебе немалые бабки – так за каким хреном ты жлобишься на новую и чистую одежду?
Босс укоризненно покачал головой, мягко похлопал по спинке кресла.
– Ладно, не беда. Захомутает баба – живо из тебя человека сделает.
Задумчиво отвернувшись от стола, босс подошел к стене и долго разглядывал картины.
В конференц-зале не раздалось ни звука.
– Что ж, – будто очнувшись, выпалил босс и повернулся к собравшимся. – Продолжим нашу беседу. Петюнь, о тебе мы уже, так сказать, посудачили. Держишься на плаву по той простой причине, что балагур и весельчак. А в рабочих делах ты кусок говна. Совершенно нестоящий и незаслуженно сидящий на зарплате. Я подумаю, как это можно исправить.
Босс зловеще замолчал, затем сухо закашлялся, отчего воспитательный момент был испорчен.
Все так же неспешно, будто игриво крадучись, подошел к последнему креслу.
– С вами, Виточка, хочу пооткровенничать напоследок. С позволенья, так сказать, оставил вас на десерт, – расплылся в ухмылке. – Сотрудник вы новый, свежая кровь. Чувствую, что еще стесняетесь, не освоились. Да, прекрасно понимаю, я старый шакал, но ведь и мудрости немного поднабрался.
Он перевалился через спинку, отчего кресло жалобно застонало. И Виточка послушно подалась назад, ближе к боссу.
– Давайте договоримся на будущее – по любому вопросу тут же обращайтесь ко мне, – голос у него стал грудным, заискивающим. – Я всегда помогу и посоветую. Вы еще так молоды, Виточка, вам нужен наставник. Зрелый и опытный мужчина.
Вещая, босс поглаживал Виточкины волосы, затем, мимолетно скользя, отстегнул пуговку с белой блузки. Пальцы неторопливо, чуть подрагивая, добрались до чашечек бюстгальтера. Не получая отпора, рука внедрялась под белье, сдавливая и пощипывая.
– Признаюсь, Виточка, я порядком устал от всей этой непрерывной суеты, – босс хрипловато шептал ей в ухо. – И карантин нагрянул очень кстати. Мне захотелось еще больше времени уделять себе, отдыхать и путешествовать. Я присматриваю приемника. Вы умна и красива, Виточка. Но я не знаю, как сильно вы отданы делу. Мне нужно быть уверенным, что я могу положиться на вас.
Продолжая тихонько ворковать, босс стянул с себя брюки и трусы. Поднял Виточку, уложил ее на стол. Плюнув на разгоряченный и вздыбленный член, босс медленно вошел в Виточку.
В конференц-зале раздавалось сдавленное мычанье и пыхтенье. Виточка молчаливо, терпеливо и угоднически терлась об стол.
И тут случилось непредвиденное.
Встревоженная какими-то странными шумами, уборщица Степановна дернула дверную ручку и заглянула в зал.
Она увидела босса, сношающего костюмированную резиновую куклу. На кукле был светлый парик и приклеена фотография лица новой начальницы отдела маркетинга. На остальных сидящих куклах так же были изображения лиц других начальников отделов.
Предельно осторожно, скривившись от старания, Степановна прикрыла за собой дверь. Босс ничего не заметил. Он был занят. Он заканчивал свою хоть мало-мальски живую пятиминутку.
ВОЗДУШНО-КАПЕЛЬНАЯ ВЕСНА
Человек, запертый в квартире, становится похож на таракана. На Грегора Замзу с телефоном в лапках.
Человек, запертый в квартире, поглощает все подряд, запивая чем-то еще хуже. Этот карантинный человек мается от скуки, как постельный клоп. Но как клоп, которому надоела постель. Он мочится на горшки с алоэ. Вытирает руки об трусы. Вырезает оригами из туалетной бумаги. Сравнивает количество волос на правой и левой ноге. И смеется, как Фантомас, осознавший, что он гермафродит.
Карантинный человек моет руки, но не моет голову. Карантинный человек больше и чаще гадит, чтобы из раза в раз возникал повод занять себя уборкой.
И самое любопытное – человек, запертый в квартире, чтобы выжить, со временем все меньше походит на человека, которому стоит выживать.
Робинзон, утративший счет сигаретам и вину, я выползаю на улицу и чувствую острый приступ весны. Первоапрельский полдень дышит на меня солнцем и гладит просторным небом.
Вокруг неожиданные и запавшие люди, от них остались лишь глаза. Глаза, смотрящие в разные стороны, как у хамелеона. Они видели ненастоящую зиму. Теперь они видят закрытую весну и серое солнце.
Люди в ожидании налога на воздух, чтобы наконец-то меньше дышать.
И осталось лишь понять, в какую сторону пока что можно смотреть, чтобы успеть хоть краешком глаза увидеть светлое будущее.
Дворы стары, чисты, но едва ли стерильны. И дворы все еще бескоечны. Окоченевшее железо машин жмется к тротуарам, пешеходные тропы оттерты бетонными наростами. Тоскующий по подошвам асфальт, лишенная целлофанновых шапок трава, бессилие одиноких, одичавших среди плиточных стыков окурков.
Меня настигает смутная тревога. Мир вокруг, он остановился, взял паузу. Мир замер. Мир притих. Именно, что притих. Так бывало в самые ранние часы выходного дня, когда все еще спят или мнутся по кроватям. И тогда притишье выглядело естественным, ни к чему не подвязанным.
Но молчание карантинного города другое. Как фальшивая, не ко времени и не к месту перебитая на полуслове фраза. Как принудительная репетиция конца света. Когда все вроде вымирают пачками, но на самом деле насильно спрятаны – и жиреют, изнемогая от скуки. Люди есть. Их много. По-прежнему слишком много. Они сидят в своих коробках и смотрят на меня из-за занавесок своих отверстий в стенах. Наблюдают за мной.
За каким-то отчаявшимся безрассудным идиотиком, нашедшим повод выбраться наружу. И они ждут, что я закашляюсь, захаркаю кровью скамейку и упаду к жидкому кустику, судорожно агонизируя от нехватки драгоценного кислорода. Они смотрят на меня со смешанным чувством злорадства и успокоения. Ведь следующими жертвами станут точно не они. Что статистика – это не про них, а про меня. Про того чувачка на улице, про любого того, кто по ту сторону окна.
В отдалении, по широкой трассе мчится авто. Прошмыгивает, будто от погони. От жужжания, рвущего тишину, коробит тополя, кусты сирени хотят отвернуться, жимолость и подорожник брезгливо кривятся. Авто исчезает, оставляя после себя гадливый привкус испоганенного апокалипсиса.
Я шагаю по тротуарной плитке, и гул моих шагов становится сердцебиением города. Обрастающие мускулами деревья шутливо перешептываются, пытаясь скрыть оторопь от завалов лежалого вокруг кислорода. Небо свежо и гладко, как простыня от пролежней.
Навстречу идет женщина. У нее синее ковидное лицо. Походка быстрая и торопливая. Все верно, нечего маячить на виду у солнца такому боязливому, такому беспокойному и нежному куску мяса, как человек.
Мы разминаемся на скорости света, как и положено в карантинный век. С легким разочарованием от того, что не заметили друг у друга никаких симптомов. Потому что статистика – это ведь про нее, а не про меня.
И сложная, неприятная мысль закрадывается внутри. Она витает в воздухе, я касаюсь ее кончиком каждого утра, пробую на вкус каждым вдохом, смакую с ежедневной порцией новостей.
Что, если навалившееся сегодня – это навсегда? Что, если уже не будет, как прежде? Если уже ничего не вернется на привычную колею? Что, если теперешнее, так резко и жестоко рухнувшее на обыденность и будничность – уже и есть то самое на постоянке?
Да нет, невозможно. Бред. Цирк какой-то.
Но я смотрю по сторонам и вижу, убеждаюсь, что возможно все.
И такое грустное ощущение – неприкаянности, беззащитности, беспомощности. Быть посреди огромного города и одновременно в крохотной капсуле пустоты.
Будто сама природа с любопытством всесильного имбецила тыкает в меня ветром, щупает лучами солнца, сыплет под ноги чернозем. И смотрит за реакцией, пуская слюни дней. В любую секунду может или заскучать и оставить меня в покое, или в приступе раздражения размозжить об случай.
Похрустывая на стыках, громыхает мимо трамвай. Замечаю трех сидящих внутри пассажиров. Закупоренных, ступорных, бесполых существ. Эти трое рассажены по углам, кажутся еще более одинокими и зряшными, чем если б там сидел один человек.
С этого трамвая нам не сойти, куда бы он нас не вез.
Прохожу сохнущие зиккураты из паллет. Отсыревшие трупы ящиков, остатки дружелюбного мусора, по-собачьи льнущего к ногам. Бездыханный зев метро. Торговые точки, стертые с лица земли. Будки киосков, где вповалку дремлют товары. Неброские отхожие места. Детали улиц, без человека ставшие хламом.
Как мало все же нужно вещам, чтобы почувствовать себя живыми.
Я не наблюдаю по пути трупов с вывернутыми карманами. Сирены скорой не пронзают кварталы заунывным воем. Не свирепствует голодающая толпа, штурмуя продуктовые магазины. Не громыхают танки, не ведется отстрел антимасочников. И за мусорными баками не подстерегают зараженные зомби.
Но ведь и не обязательно катастрофа должна выглядеть кинематографично. Далеко не каждая трагедия осознается в момент.
Запрещенная для прогулок весна обволакивает тело началом тепла. Началом жизни, которой нет дела до человека. Ей плевать на вирус, на сатурацию легких и на синдром Мендельсона, когда захлебываешься собственным желудочным содержимым.
Бессовестная, как любовь, весна надевает на человека маску, чтобы вдохнуть полной грудью. И череда дней становится единственным путешествием.
Я иду к родителям. Я знаю, наши общие семейные вирусы и бактерии делают нас лишь сплетенней и крепче. Ничего чужого я им не принесу. А подарю я им другое – время.
Время, которое мы проведем вместе. Слова, взгляды, эмоции. То, что бесценно. То, что бесплатно. То, что не заразно.
Как много мир ни пытается у нас отнять, время он отнять у нас не в силах.
ВРЕМЕННЫЕ МЕРЫ
Непослушные веки, непослушные руки, непослушные ноги. Сабрина лежала на мягком, теплом, удивительно родном. Она была укутана и неподвижна. Она проснулась, ощутив это, как медленное возвращение. Как выныривание. Как приход в тело.
