скачать книгу бесплатно
Ехать на машине, в кузове, на самом верху – это ли не мечта каждого пацана, ветерок давно высушил наши совсем не горестные слёзы. Мы глазеем на новый мир, которого ещё не видели, старое авто едва ползёт, но нам кажется, что мы летим по воздуху, аж дух захватывает. Вот и вокзал, а вот показался и наш поезд, который унесёт нас в целинные дали. Мы как цыгане, с узлами, кучей детишек, с криками и плачем проталкиваемся в общий вагон, кого-то там уговариваем, тесним и занимаем места. Нас – девять человек, самая старая – бабуля, ей 103 года, а самая молодая – Наталья, ей всего три месяца.
Раздался сигнал рожка дежурного по вокзалу, ему ответил гудок паровоза, залязгали буфера вагонов, состав задёргался, а потом плавно, всё набирая ход, покатился по рельсам. Самое клёвое место, конечно, на верхней полке, и я, оттолкнув братьев, чёртиком взлетаю на неё, фрамуга окна открыта, в неё порывами ветра заносит клубы дыма и сажу, мне это нравится, я лежу на пузе, глазею на пробегающие дома, дороги, переезды, посёлки. Иногда пролетает встречный, грохот колёс врывается в наш вагон вместе с дымом, гарью и пылью.
Я не заметил, как уснул на голой полке, подложив под голову кулак. Поезд шёл, где-то останавливался, опять трогался, дёргаясь и гремя буферами, ничего этого я не слышал, я спал сладким сном, как могут спать только уставшие дети.
Пока поезд дёргался, меня постепенно тащило к краю полки, тут и случилось то, что и должно было случиться: я, спящий, пикирую вниз, на колени сидящих, мамы и тётки. Лицо у меня всё в саже и пыли, бабуля испугано крестится, мама начинает вытирать мне лицо, а тётка, как всегда, хохочет:
– Арапчонка нам подбросили в окно, давай, Зин, обратно его выкинем, наши-то все чистенькие.
Испугавшись, я ору во всё горло:
– Это я, Вовка, вы чо, совсем одурели, ребёнками разбрасываться?
Мама с бабушкой меня успокаивают, а тётка ещё пуще хохочет, ну прямо дурочка какая-то.
Пока я спал, во сне проголодался, а братья мои поумней меня оказались, всласть насиделись у окошек, насмотрелись, потом наелись от пуза домашними припасами, а уж потом и завалились. Ну да ничего, у меня и одного аппетит не пропадёт, зато всё, что на столе, всё моё, и никто ничего из-под рук не утащит. В поезде интересно и нескучно, в тамбуре, где мужики курят, грохот стоит, а между вагонами площадки постоянно поднимаются, опускаются, ходят из стороны в сторону, с визгом трутся друг о друга, страшненько. В туалете, когда нажмёшь педаль, видны убегающие шпалы, это тоже очень интересно, но долго не поиграешь, тут же кто-то постучит в дверь.
Через несколько суток доезжаем до крупной, по тогдашним меркам, станции, мама сказала, что это «Акмолинск», «Акмола», это переводится, как белая могила, потом он станет Целиноградом, а после Астаной, новой столицей Казахстана. Вначале столицей была Алма-Ата, в переводе – «отец яблок»: «Ата» – отец, «Алма» – яблоко. Уже взрослым мне пришлось бывать там – очень красивый и неповторимый город.
После пересадки в Акмоле, мытарств с багажом по перронам, через рельсы рвёмся к нашему новому поезду. И опять всё по новой: посадка, размещение, уговоры попутчиков перейти на другие места, чтоб нам всем быть вместе. Казахи не понимают, не хотят понимать, и нам приходится устраиваться по всему вагону.
Худо-бедно, но добрались мы до Кокчетава (Кокшетау), где нас ожидал отчим с бортовым Газиком. Опять выгрузка наших пожитков, погрузка на грузовик и в путь. Дальше нам нужно было ехать двести км до районного центра Рузаевка, а потом и ещё дальше по степи, в совхоз «Ломоносовский». Это и было то место, куда мы стремились, и где нам предстояло жить.
Новое место, новый мир
Хотя мы и ехали на целину, в степи ковыльные, но, ни палаток, ни бараков уже не застали, всё было поднято, вспахано, и прибыли мы не на пустое место. В степи были построены домики, школа-интернат, баня, электростанция, мастерские для ремонта сельхозтехники, был даже разбит сквер с пока ещё молодыми деревцами. Совхоз стоял почти на берегу реки Ишим, но были ещё и два искусственных озера, в которых запустили мальков карася.
Нам, пацанам, о такой благодати раньше и не мечталось, нам нравилось всё: и степь до горизонта с волнами ковыль-травы, и стоящими у своих норок, как столбики, сурками и сусликами, озёра с серебристыми карасями, но особенно река Ишим с кристально чистой водой, зарослями камыша, жёлтыми кувшинками и белыми водяными лилиями с алмазными капельками утренней росы на лепестках.
Вся совхозная ребятня с утра до темноты пропадала на реке, и всё самое главное в нашей жизни происходило здесь. Здесь мы дрались и мирились, здесь мы купались и загорали, рыбачили и, переплыв Ишим, воровали в огородной бригаде ранние овощи. Очень быстро мы со всеми подружились, освоились, и нам уже казалось, что так было всегда, что мы всегда здесь жили, а Украина, наш дом, сад, друзья того детства – всё это, конечно, не забылось, но вспоминалось всё реже и реже.
Первое лето на целине пролетело как миг. Осенью мы, как и все дети, пошли в школу: брат Мишка в пятый класс, я – в четвёртый, а Валерка – в первый. Старая школа-семилетка представляла собой унылый барак, слепленный из самана с узким коридором, тесными классами и маленькими окнами. Это, конечно, был большой контраст по сравнению с совхозной, новой школой-интернатом, в которой было всё, где было светло и просторно, где работали все кружки, где был даже громадный спортзал и работали спортивные секции, и это было чудо.
Зимой мы узнали, что такое казахстанские морозы, степные снежные бураны. Иногда во время бурана посёлок заносило снегом, и лишь печные трубы, пуская дымок, торчали из сугробов, тогда нам приходилось откапываться с помощью соседей, у которых был выход на чердак через потолок в сенях. Для нас, пацанов, любая зима была в радость: лыжи, санки, коньки и вперёд на берег Ишима. Там, где был чистый от снега лёд, мы катались на коньках, а при сильном ветре, расставив пошире полы пальтишек, летали птицами, и это был высший пилотаж и наслаждение скоростью. Коньки мы прикручивали верёвками к валенкам намертво, другой раз и помочишься на скрутки, чтоб пуще держали. Река для нас была всем: мы тонули, калечились и убивались, срываясь с береговых скал, но, приводя в ужас своих родителей, опять лезли на кручу, чтоб взлететь ласточкой и нырнуть в прозрачную воду, ещё раз испытав миг полёта.
Прошла наша первая целинная зима, весной мы в первый раз в жизни наблюдали ледоход на реке, а мальчишки постарше катались на льдинах, с шиком прыгая по ним. Иногда эти забавы оканчивались ледяной ванной, но и это не беда, ведь на берегу, млея на весеннем солнышке, кучкуются девчонки, а ради них ещё и не то сделаешь, поверьте мне на слово.
Этой же весной мы купили саманный домик на берегу Ишима, наша улица вдоль реки так и называлась, «Речная». Теперь нам вообще стало хорошо, пробежал по огороду и вот он, Ишим. По весне старший наш братан, Михеич, затеял постройку речного линкора, это была первая в нашей жизни лодка, и которую мы, конечно, назвали «Чайка». Она явно не блистала благородством и изяществом обводов яхты, но она была первой в нашей жизни, она была нашей.
Этой же весной в свои немалые 104 года умерла прабабушка, мы её любили старенькую, но уже знали, что она будет с нами не всегда, мы давно поняли, что человек смертен, ведь от нас уже ушли папа, сестра Неля, дедушка. Неизбежность смерти мы понимали умом, но не сердцем, ведь это было так несправедливо и горько.
Хозяйство. Переехав в своё саманное, довольно пожилое, но для нас новое жилище, мы постепенно обзавелись всякой домашней живностью. У нас теперь была кормилица и мамина любимица, корова Майка, мой любимчик, бычок Борька, всеми весьма уважаемая, многодетная хрюшка Машка и множество курей, гусей уток. В то время люди в совхозе жили как кулаки, и каждая семья держала скота столько, сколько было рабочих рук, ведь большое хозяйство это не только мясо, яйки, млеко, но это и навоз, который нужно было убирать каждый день. Каждый день всю эту мычащую, хрюкающую, кудахтающую и гогочущую ораву нужно было кормить, поить стелить свежую подстилку, ведь даже свинья не может спать в своём дерме, не говоря уж об светской даме, корове, в общем, забот и хлопот полон рот.
Когда вечером мама заносит в дом ведро парного молока, кладет на стол круглый каравай домашнего хлеба и зовёт всех за стол, братан Мишка презрительно хмыкает, берёт большую краюху хлеба, круто посыпает солью, берёт большую эмалированную кружку и идёт в сарай к Майке. Он угощает Майку хлебом, разговаривает с ней, чистит скребком, гладит, потом садится под корову, и вот оно, настоящее парное молоко. Мой старший брат Михеич признаёт только это, а не то, что уже процежено и перелито из посуды в посуду. Отдав последнее молоко, Майка облегчёно вздыхает, теперь ей можно и прилечь на свежую подстилку из золотистой соломы, щедро наваленной братом. Он ещё не забыл положить в ясли и охапку свежего, пахнущего степью сена. Рано утром, после дойки Майке опять идти в стадо на пастбище, а пока она, отдыхая, нежится, жуя свою жвачку, задумчиво смотря в одну и ту же точку, думая одну и ту же коровью думку.
Не так давно я получил от отчима оплеуху, это было не так больно, как обидно, ведь я заступился за нашу свинью Машку, на которую зачем-то прыгал чужой боров, которого привёл чужой дяденька. Они сначала вроде играли, но потом тот хряк стал вставлять Машке под хвостик свой «буравчик», я подумал, что ей должно быть очень больно, поэтому взяв хороший дрын, я стал охаживать чужака по толстой заднице, тут мне и прилетела, как я думал, незаслуженная затрещина. Я, конечно, в рёв, но сквозь слёзы пообещал, когда вырасту, и его отлупить той же палкой, ладно, что мама, вечная миротворица, оказалась рядом: одного отругала, другого пожалела и успокоила, только вот тётка чуть не описалась со смеху, она всегда так.
Отчим с хозяином породистого производителя сидели за столом и «обмывали» небезгрешное зачатие, случку, когда увидели в оконце избиение поросячьего жениха, разгон поросячьей свадьбы на самом пике процесса, тут вот мне и влетело по полной программе. Мой подвиг обошёлся отчиму в лишнюю бутылку водки и лишний час ожидания повтора «акта». Машка в положенный природой срок принесла аж двенадцать хорошеньких сосунков, но, блин, куда их столько? Да и как потом прокормить такую ораву?
Когда мама выходит во двор кормить нашу живность, во дворе начинается светопреставление: кудахтанье, гогот, хрюканье, мычание – все спешат к своей главной хозяйке и кормилице, а голуби садятся к ней на плечи и даже на голову. Мама со всеми поговорит, всех приласкает, всех накормит, она и для них мама, не только для нас.
Летом мы, ребятня, обычно спим на чердаке, но если позволяет погода, на сеновале, где отпросившись у мам, ребятни собиралось по пол-улицы. Мы рассказывали друг другу услышанные когда-то от бабушки страшилки, в силу своей фантазии придумывали новые, и даже иногда, нагнав на себя страху, улепётывали в избу под крыло мамы. Но чаще всего, лёжа на душистом сене, мы смотрели в ночное бездонное небо, на звёзды, стараясь мысленно проникнуть в глубины космоса, как он страшен и притягателен. Глядя в ту бесконечность, мы приходили в ужас от того, что никогда не сможем до конца понять непостижимое, ведь мы не просто песчинки во Вселенной, мы – пыль, мы – атомы, пусть даже и очень нужные в системе мироздания.
В нашей жизни чёрная полоса
Внезапно для нас всех посадили отчима, ему дали восемь лет общего режима с полной конфискацией имущества. Его попросту подставили, назначили виноватым, а уж наш советский, скорый и правый суд на срок не поскупился, отстегнул по полной программе, он ведь был ещё и самый гуманный суд в мире. У нас забрали весь скот, барахлишко кое-какое было, забрали всё, что могло представлять хоть какую-нибудь ценность. Оставили старьё, маленько посуды и то, что на нас было. С этого момента у нас началась совершенно другая жизнь, многие отвернулись от нас, и если и не стали нам врагами, то и в друзьях уже не числились.
Надо сказать, что отчим работал главным энергетиком совхоза, принадлежал к элите, к совхозной интеллигенции, и наша семья была уважаема. И когда всё это в раз кончилось, те, кто когда-то завидовал нам, теперь злорадничали, те, кто когда-то льстил, подленько хихикали и потирали потные ручонки. Надо отдать должное простым людям, они не изменили по отношению к нам своего доброго расположения, они сочувствовали нам и помогали, как могли и чем могли. Да и и мальчишки, наши друзья, тактично ни о чём не расспрашивали и вели себя так, будто ничего не произошло.
Нас у мамы на руках было пятеро, и на её зарплату в шестьдесят целковых было не прожить. Наша хохотунья, тётка Люда вышла замуж и жила отдельно от нас, и помочь она уже не могла: от своей семьи тоже много не отдашь. После пятого класса я пошёл работать, меня взяли в мастерские учеником токаря, брат Мишка после шестого класса тоже устроился, но учеником электрика. По малолетству нас не хотели брать, но мама уговорила директора совхоза и тот, войдя в наше положение, дал добро на временное трудоустройство.
Так вот я и стал постигать основы токарного дела, курить, не по-детски материться, пить ядреную брагу, бить в морду, никого и ничего не боятся и не признавать. И это была уже другая школа. Отработав месяц, я ждал первой в своей жизни зарплаты, это были двадцать четыре рубля ученических. Стоя в длиннющей очереди механизаторов, работяг, я гордился своей причастностью к этому клану чумазых, сильных и очень шумных людей. Я думал о том, как придя домой, я молча положу деньги на край стола и только потом пойду мыть руки, как когда-то мой дед, как любой мужик и добытчик. Я думал о том, что куплю маме новую косынку, старая вон совсем выцвела, думал о том, что куплю Наташке с Толиком конфет, и не каких-то слипшихся подушечек, а вкуснющего, разноцветного горошка, ведь я старший брат и уже работаю. Брат Мишка в это время был где-то на полевом стане, и я думал, что, может быть, и за него дадут зарплату.
Подходит моя очередь, я в который раз тру руки об штаны, чтоб ненароком не испачкать ведомость, а кассирша и говорит мне: «За тебя и за твоего брата ваша мама давно получила». Это было для меня как кувалдой по голове, я был так ошарашен, что не смог от стыда и обиды даже зареветь, слёзы лишь выступили на глазах.
Ведь могла мама сказать нам с братом, что наши первые в жизни деньги, она получила без нас, это было так нечестно. Просидев на берегу Ишима дотемна, я вернулся домой и, не говоря никому ни слова, завалился на кровать и укрылся с головой.
Ничего не добившись от меня, мама всё же поняла причину моей обиды, она заплакала, и теперь уже я жалел и утешал её. Мы вместе немножко поревели, ничего не понявшие младшие тоже присоединились к нам, получился хор рёвушек, и всем после этого стало легче. Потом мама сказала: «Если вы у меня уже такие самостоятельные, то зарплату должны получать сами, так и порешили.
Я отработал три месяца и уже готовился к сдаче на разряд, когда меня затянуло в станок. Из-за своего пацанского роста мне не было видно заготовку в патроне, и я, чтоб видеть, прислонился к вращающемуся ходовому валику, меня ухватило за длинную полу рубашки, под которой был ещё и свитер. Всё случилось мгновенно, я только успел пискнуть: «Ой, мля», как меня за горло уже подтянуло к валику рядом с суппортом. Свитер, не желая рваться на моей тощей шее, всё туже сдавливал мне горло, я уже хрипел, правое плечо было вывернуто назад, и тут станок выключился.
Парень Мишка, сын кузнеца, который работал за соседним станком, чудом услышал моё «ой, мля», остановил станок, дал обратный ход и размотал меня и то, что осталось от одежды с валика. Он успел вовремя, не зря мой наставник, идя в инструменталку, попросил его приглядеть за мной. Больше всего я боялся, что меня не допустят к сдаче экзамена на разряд, а то и вообще выгонят с работы, поэтому, даже почти теряя сознание, я хорохорился, говорил подбежавшему мастеру, что это всё мелочи, что мне совсем не больно, что всё у меня нештяк, только вот мне нужно сбегать домой переодеться.
Мужики, глядя на меня почти голого, с ободранной спиной, с висящей плетью рукой, качали головами и были очень серьёзны. Меня насильно посадили в коляску мотоцикла и увезли домой, потому что от больницы я категорически отказался. Мама поначалу ни о чём не знала и не догадывалась, но в совхозе, как и в любой деревеньке, трудно было что-то утаить, и вот уже на следующий день она, бросив работу, летит домой вся в слезах и, голося так, будто видит меня в гробу и белых тапочках.
Со временем всё проходит, прошли и мои невзгоды: рука, плечо, спина, всё зажило, как на молодом волчонке, я сдал на третий разряд и приносил домой почти сто рублей. Благодаря горькому опыту я стал гораздо осторожней и знал, что если что-то со мной случится, семье без меня будет очень трудно, ведь брата Мишку совхоз отправил в училище, учиться на электрика, третьего братишку, Валерку пришлось определить в школу-интернат на полное гособеспечение. Там он по любому будет одет, обут и сыт, и нам за него спокойней будет. Ну а самых мелких, Толика с Натальей, мы с мамой уж как-нибудь прокормим, подымем и поставим на ноги.
Я проработал с лета и до нового года, когда школьное начальство, спохватившись, опять не отправило меня в школу, в шестой класс. Как ни странно, но учебный год я окончил вполне прилично, хотя в отличие от многих детей ходил в школу в рыжем старом ватнике, именуемом «фуфайкой», и кирзовых сапогах с тетрадкой для всех предметов за голенищем.
Если я и учился более-менее прилично, то моё поведение было, как говорят, ниже плинтуса и оставляло желать лучшего. Я мог спокойно встать посреди урока и направиться к дверям, а если учительница спрашивала, куда я, спокойно отвечал, что иду покурить. Меня вызвали с мамой на педсовет, где и сообщили, что у меня нет совести, что такие, как я развалили некогда прекрасную школу, что другие пацаны, глядя на меня, теперь ходят вразвалку, как я, слова цедят сквозь зубы, бьют друг другу морды, уходят с уроков, ну и т. д.
Справедливые упрёки учителей меня мало трогали, но мамины слёзы я не мог себе простить и твёрдо встал на трудный путь исправления. Исправляться всегда труднее, это как будто ты серьёзно заболел, а потом вдруг стал медленно и тяжело выздоравливать. Помогла мне в этом моя первая любовь, девочка Люся, от неё я тоже получил ультиматум – или я стану опять нормальным, и мы будем по-прежнему дружить, или остаюсь приблатнёным дураком и забываю даже, как её звать. Ей и невдомёк было, что это я из-за неё и ради неё ухорезил и хулиганил и, что именно ей я посвятил эти строки:
Ты для меня, как роса на листе,
Ты – дождинка моя на хрустальном стекле.
Я с тобою сольюсь, я в тебе растворюсь,
Станем каплей с тобой лишь одной, лишь одной.
Увы, не суждено было быть нам вместе, а детские мечты стали воспоминаниями. Как бы то ни было, но шестой класс я окончил без троек, несмотря даже на то, что вернулся в школу после нового года. Усмирила меня Люся, успокоила, а я рад был и даже временами счастлив.
Время шло, я повзрослел, также работал, в меру хулиганил, помогал маме, чем и как мог. Всё шло вроде бы хорошо, но мне стало тесно в нашем посёлке: я с детства запоем читал книги о путешествиях, дальних странах, больших городах, о морях и океанах. Однажды запавшая мысль об отъезде не давала мне покоя, я спал и грезил наяву, это стало для меня навязчивой идеей и чуть ли – не паранойей. Мне снились парусники Станюковича, тропические острова, О*Генри, пятнадцать томов Джека Лондона я зачитал до дыр, Жюль Верн, Герберт Уэллс, Беляев, и многие другие. Книги доводили меня почти до сумасшествия, они из друзей стали превращаться во врагов, такого потока информации, моя бедная голова не могла усвоить, нужна была перемена не только образа жизни, но и мышления. Мне срочно нужно было посмотреть на мир своими, но уже другими глазами. Мама с тревогой наблюдала за моими терзаниями и однажды объявила мне то, о чём я не решался ей сказать сам: «Ладно уж, сынок, не мучайся, лети, ищи свою дорогу и судьбу». Это и было материнское благословение.
Не выпорхнув из гнезда, летать не научишся
Когда мне исполнилось шестнадцать лет, я, получив паспорт, решил, что мне пора начать самостоятельную жизнь, и с этого момента у меня и началась совершенно другая до сих пор незнакомая мне жизнь, было в той новой жизни интересно и скучно, весело и грустно, страшно и больно, но всё это и было, тем, что мы называем жизнью, обо всём этом и пойдёт дальше речь.
Был у меня верный друг и союзник, Вовка Тонышев, он был на год старше меня, и мне не составило особого труда уговорить его на новую, неизвестную пока жизнь. Его маман препятствий чинить не стала и с лёгкой душой и материнским благословением выпроводила сына искать свою судьбу и места под солнцем, впрочем, как и моя же. Мир большой, но мы поехали в город Павлодар, где в то время находился мой отчим, освободившийся по УДО, и было много строительства как промышленного, так и жилого фонда со всей инфраструктурой. Да, работы было много, но двух деревенских пацанов 16 и 17 лет на работу брать никто не желал – своих городских малолеток из бедных семей, да и просто не желавших постигать науки за партой, было немало.
Заключение как метод воспитания?
Отчим ничем нам помочь не мог, да и не хотел, ему тоже лишняя обуза была ни к чему, и он надеялся, что мы, потолкавшись в поисках работы, свалим домой, в свой родной совхоз, где у нас был и кров, и работа. Но не затем мы ехали в город, чтоб так быстро сдаться и поднять к верху лапки. Первое время мы жили в зэковском городке, который именовался «Административным». Здесь под зорким и всевидящим оком спецкомендатуры проживали в бараках несколько сотен или даже тысяч якобы вставших на твёрдый путь исправления, «химиков».
Многие из них честно работали, а выбив у коменданта комнатуху, привозили свои семьи, это в основном были работяги, иной раз и сами не понявшие, как и за что попали на зону. Были и жёсткие, почти молодые парни, оттянувшие свои срока ни за что, их в своё время, то, что называется «подставили», назначили виноватыми. Эти не блатовали, по «Фене» не ботали, никаких наколок у них не было, и хотя в это трудно было поверить, отмотали приличные срока. С ними урки, воры и всякая лагерная шпана боялись связываться, хотя они вели себя спокойно, не пили, в отличие от многих, не бузили, разборок не устраивали. Я знал их истинные цели, хотя они не откровенничали ни с кем, никому не доверяли и никому не верили, но я жил с ними и поневоле становился свидетелем их разговоров и дальнейших планов. Они жили мечтой о мести, мести за годы, проведенные в неволе, мести за предательство.
Многие из освободившихся якобы «исправившихся» зеков как воровали, так и воруют, промышляют на вокзале, в магазинах, в транспорте, а обобрать, обчистить пьяного мужика, так это раз плюнуть. Нас с тёзкой тоже пытались приучить, вернее, научить лёгкому способу добывания денег и пропитания, но нам, деревенским, не то, что воровать, мы даже есть не могли, если знали, что это сворованное у кого-то. Анаша и карточная игра среди зэков были в порядке вещей, а начальство из комендатуры, прекрасно зная об этом, считало меньшим из зол и хотя, конечно, не приветствовало, но особо и не препятствовало, оно имело в этом и свой интерес. Хорошо жить всем хотелось: и вору, и его начальнику.
Иногда, обкурившись или просто по пьянке, «химики», вспомнив какие-то ещё лагерные обиды или карточные долги хватались за ножи. Тогда доставалось и правым, и виноватым, а зачинщиков тогда, как правило, добавив срок, опять отправляли на зону. Контингент «химиков» постоянно менялся: кто-то уходил на свободу подчистую, кто-то начинал мотать свой срок по новой, но уже с довеском, ну а кого-то отправляли на свободу и в «деревянном бушлате», этим не повезло больше всех.
С трудом я устроился в СМУ, учеником бетонщика, аж по первому разряду, видно, что таскать и кидать бетон, очень тонкая наука, постичь которую можно только через работу первого разряда. Девиз карьериста-бетонщика: «Бери больше, кидай дальше, отдыхай, пока летит» и так всю смену.
Жить меня устроили в нормальную городскую общагу строителей, где мне сразу предложили «косячок» анаши и перекусить. От первого я сразу отказался, хотя до этого уже не раз пробовал поймать кайф таким образом, а вот попить чайку с какими-то черствыми булочками из буфета я с удовольствием согласился. В зэковский городок я больше не ездил, мой друг и тёзка, плюнув на всё, давно уехал домой и правильно сделал.
Весь ужас этой тяжёлой, но «благородной» каторги, был в том, что меня определили в женскую бригаду, где бугром был мужик, и как я тогда считал, большой развратник. Он в женской бригаде был, как медведь в малиннике, а вот мне малолетке приходилось совсем не сладко. Они все были остры на язык и совершенно бессовестны, они могли, не обращая на меня никакого внимания, часами обсуждать сексуальные возможности какого-то Васи, величину члена Пети и сколько раз за ночь способен совершить половой акт тот или другой Гриша.
Молодые девахи курили почти все, иногда во время перекура какая-нибудь из них, желая развлечь подруг, вываливала из лифчика грудь и просила томным голосом: «Малолетка, ну-ка взгляни мне под титю, у меня там вроде прыщик вскочил?». Я, конечно, бледнел, краснел, меня кидало в пот, а девок, глядя на меня, одолевал смех. Они вытворяли при мне всё, что им заблагорассудится, могли, ничуть не стесняясь, присесть справить лёгкую нужду, но пределом издевательств стало то, что эти здоровые, молодые тёлки однажды неожиданно навалились на меня, уселись толстыми задницами на руки и ноги и стали расстёгивать на мне брюки с целью проверки величины моего «хозяйства», и это было всё, это был такой позор, которого я не мог пережить.
Пожилые бабы, которые тоже были в бригаде, видя моё состояние, стали отгонять придурочных, стыдить, но от тех был только возбуждённый смех, они поймали кайф, и, видимо, решили идти до конца. Бригадир, сволочь, глядя на эти издевательства, только хихикал да хватал возбужденных девах за всё, что только можно.
Я не помню, как вырвался, как в моих руках оказалась тяжёлая совковая лопата, но они рассыпались горохом во все стороны, я только одной, самой наглой, и успел врезать по плечу, хотя метил в голову, я промазал, о чём очень жалею и сейчас. Унижение, страшное унижение, которого я и во всей своей дальнейшей жизни не испытывал.
С объекта я сразу заехал в контору, написал заявление на увольнение и лишь потом поехал в общагу. И в автобусе, и в общаге я не мог никому смотреть в глаза, мне казалось, что весь город знает о моём позоре. А вечером ко мне приехала целая делегация с вином, тортом – цветов, блин, ещё не хватало. Они были все празднично одеты, и если б не их шершавые от бетона ладони, никто не сказал бы, что эти крали, обыкновенные бетонщицы, которые матерятся как портовые грузчики, пьют водку стаканами и не морщатся. Здесь вот они сидят, стесняясь и натягивая на коленки короткие юбчонки, а на работе могут без малейшего стеснения заголиться по самое не хочу или так покрыть матом, что мало никому не покажется.
Девки извинялись и просили остаться в бригаде, обещали, что и работать мы все будем по одному разряду, мол, мы все видели, как ты стараешься, как пашешь. Но, остаться в бригаде, где тебя так оскорбили, я не мог ни за какие блага в мире, я смотреть на них не мог и встав, молча открыл дверь и показал дорогу, они вылетели как пули очередью. Оставленные на столе подарки я выкинул им под ноги со своего третьего этажа.
С общаги меня не гнали, и я, получив расчёт, некоторое время ездил на алюминиевый завод разгружать вагоны, здесь никто не спрашивал о возрасте, никто не издевался, здесь все пахали как черти. Между делом продолжал искать работу, но шестнадцатилетнего подростка, да ещё без прописки, никто не хотел брать даже учеником. На мои доводы, что я токарь четвёртого разряда и у меня есть об этом документ, в кадрах только смеялись: «Что может точить паренёк из какого-то совхоза», «а у нас завод», «а у нас одни спецы да доки», ну и т. д.
Дело шло к зиме, перспектив у меня никаких не было, и я решил опять ехать в родной совхоз, где меня поймут и примут. Я не считал, что проиграл, ведь проигранное сражение – это ещё не проигранная война, я заработал первые шишки, получил первый жизненный урок и сделал для себя кое-какие выводы.
Собираясь домой я почти все деньги потратил на подарки родным, а на оставшиеся приобрёл чудный форсистый, переливающийся всеми цветами радуги, пиджак «хамелеон», огненно-красную спортивную замшевую сумку со многими карманами, и журнал с полуголыми красотками, который наполовину торчал из одного кармана. В общем, первый парень на деревне, и этого в моих глазах было не отнять. На еду денег у меня уже не было, ехал голодный, мечтая о тарелке огненных щей, с огромным куском мяса и о большом блюде, полном аж горкой горячими пирожками с картошкой.
По улице мела метель, сквозь которую была видна фигурка мамы, она стояла, почти повиснув на калитке и смотря сквозь метель в мою сторону. Как обычно, она была одета в телогрейку, валенки и тёплый шерстяной платок, а я, увидев себя со стороны такого нарядного, от стыда был готов провалиться сквозь землю. А о том, что у меня дырявые, полные снега туфли и непокрытая, с лохмами волос, набитых снегом, голова, я как-то забыл. Почти подбежав к маме, я обнял её и поцеловал в ледяную от мороза щеку: «Привет, мам, я вернулся».
Мама буднично, будто я никуда и не уезжал, говорит:
– Пойдём, сынок, там щи, поди, остыли, да и пироги твои любимые «мелкота» съест все.
– Да ради бога, мама, главное – я дома.
Уже потом младшие сказали мне, что мама уже дня три, управившись по хозяйству, становилась на свой пост у калитки и всем говорила: «Вовика жду», «Вовик должен приехать», и материнское сердце не обмануло её.
Догнать и перегнать Америку
Так приказал Никита Сергеевич Хрущёв, и партия.
О целине написано много, но в основном теми партийными работниками кто бывал там наездами и видел только то что ему или им показывали, а то и вообще только по наслышке, и по отчётам других партийных боссов рангом пониже. Приезжими партийцами вручались знамёна, флажки и вымпелы, потом их угощали кумысом и бешбармаком с бурсаками, и они отбывали в родные пенаты, то бишь Кремли, получать медали за освоение целины и писать мемуары о своём целинном героическом труде, как крупной вехе в своей многотрудной партийной работе в первых рядах строителей коммунизма и всего нашего светлого будущего.
Ну как после этого отказать ему в ордене или на худой конец в медальке. И как пел Сталину после победы, народный казахский акын Джамбул: – «Орден дай, орден дай, орден нету, медаль дай» Так и наши партийцы зарабатывали авторитет и ордена. Впрочем такая же картина была и на всех великих стройках века нашей страны, только вот все эти стройки стоят на костях рабочих, по чьим могилкам уже прошёлся нож бульдозера круша почти свежие людские кости, и готовя площадку под постройку нового дома, для новых кандидатов в покойники. И только потревоженный прах туманным фантомом будет иногда наводить ужас на жильцов дома на бывшем погосте.
Это было небольшое вступление, так сказать, о «погоде» т.е, о жизни в том далёком времени. В нашем целинном совхозе было Вавилонское столпотворение, народу понаехало со всех концов страны, люди в надежде на лучшую долю, бросали родные места, и как мы же, подавались на целину.
Но, о каждом «племени» и народе, нужно говорить по отдельности. В первую очередь это конечно хохлы, из колхоза «Червонэ дышло» «забивать» тёплые места, новые квартиры и лучшую технику они приехали первыми, и уже успели обзавестись капитальными домами, и громадными хозяйствами, и обширными огородами, это трудяги, но за свою копейку пасть порвут любому.
Почти вместе с ними прибывали из бедных Белорусских деревенек, колхозники из хозяйства «Сорок лет без урожая,» годами не видевшие зараз больше трёх рублей, и выживавших только за счёт личных хозяйств,, и что где украдёт. Правда многих из них, более энергичных, месяцами носило по другим более богатым областям по шабашкам, хочешь жить, умей вертеться. (а не прыгать, как сейчас хохлы на майдане) С этими можно было жить, и как-то общаться и дружить.
Студенты стройотрядов
С Москвичами мы пацаны не дружили, они даже между собой постоянно ругались и выясняли отношения, а некоторых из своих же они презрительно обзывали «лимитой», что это такое, мы не знали, но когда они нас стали называть «аборигенами», мы вообще перестали к ним ходить. Так что для них, прощай парное молоко, свежий домашний хлеб, и сало с чесночком, укропчиком и с широкими такими вкусными прослойками, и всё то что мы по доброте душевной приносили им из дома.
Ленинградцы, вот это человеки, всегда приветливы, всегда угостят чем ни будь вкусненьким, а вечером уступят место у костра, послушать студенческие песни про своих «преподов», про Бригантину, капитанов и корсаров, и уже здесь сочиненную ими шуточную песенку про колхозную чувиху; – ты в сарае сидишь, юбка с разрезом, и корову доишь с хвостом облезлым. Твой дед стал стильным чуваком, жуёт резину, тянет крепкий коктейль сквозь соломину.
Мы мальчишки укатывались со смеху, но иногда мы говорили с ними и на серьёзные темы, они показывали нам на тёмном небе яркие будто умытые звёзды, называли их по именам, и пытались объяснить что наше небо нигде не кончается, как мы думали, а звёзды которые мы видим, это возможно тоже планеты, и возможно они находятся совсем в других галактиках. Это было так интересно, что замолкала даже гитара, и мы все немели и с трепетом, молча смотрели в космос ища каждый свою звезду удачи.
Нужно ли говорить, что всё то что мы по началу носили Москвичам, стали не смотря на их строжайший запрет, стали носить Ленинградцам. Но и тут вышла заковыка, мы дома не воровали, это наши мамки, зная как студенты положительно влияют на нас, сами завязывали нам в узелки, и домашний хлеб, и сало, и домашние бочковые огурчики с помидорами, а то велят и ведёрко яичек, или молодой картошки которой и сами ещё не ели, а иной раз и свиной копчёный окорок. Эти странные студенты, за так, на отрез отказались брать, а когда и мы стали отказываться от денег, они велели всё отнести по домам, и больше с продуктами не приходить, скрепя сердце, пришлось взять, так мы своим мамкам и объяснили, отчего те ещё больше зауважали Питерских.
Многое мы взяли от них, и когда они уезжали. мы ревели без стыда, а наши мамки так загрузили их пирожками и прочими продуктами так, что те взвыли, и крикнули шофёру трогай давай, а не то мы здесь так и останемся. После их отъезда, пацаны не сговариваясь грустно потянулись на берег Ишима, к месту где стояли их палатки, к пепелищу костра, к брёвнышкам на которых сидели вечерами глядя на огонь и слушая студенческие грустные, весёлые, и юморные песни. Под одним из брёвнышек, где был наш общий тайник, мы обнаружили записку и кучу всякого добра оставленного нам в добрую память. Там было много значков, маленький театральный бинокль и главное, наша тайная мечта, перочинные ножи со многими лезвиями и даже ножничками. Эти ребята на всю жизнь остались в нашей памяти, и благодаря им, Питер для многих из нас стал мечтой. Моя мечта сбылась, я был там, я служил на Балтике, я полюбил Питер, и полюбил ленинградцев.
Военные шофера
На уборочную к нам в совхоз всегда пригоняли автоколонну военных грузовиков, он всегда располагались отдельным лагерем на окраине посёлка, окружали стоянку глубоким рвом, ставили большие палатки, полевую кухню, делали навес над длинными столами, летний душ, небольшой лазарет в котором обитал молоденький фельдшер, ставили большой уличный туалет, вешали ряд рукомойников, в проезде ставили шлагбаум и конечно часового, без оружия но с армейским ножом в облезлых деревянных ножнах. Совхозные девки которые уже на выданье, плюнув на танцы под гармошку иль баян, табунком толпились у рва в ожидании своих ухажёров, впрочем и не всегда безрезультатно. Глядишь после уборочной, когда последний хлеб увезён на элеватор, кто-то играет свадьбу, кто-то увозит свою зазнобу в свои края, ну а кто-то погрузив свой «Зил» на платформу состава, исчезает, тает как дым, оставляя свою клятвенную «любовь» с большим животом, в соплях и слезах.
Шабашники
Есть ещё одна категория «целинников», это шабашники, и как правило армяне и грузины. Одни пашут с рассвета до темна, это люди степенные и очень серьёзные, но и они поддав иногда после бани, чачи или своего вина, затянут протяжную горскую гортанную песню с переливами, так как умеют петь только абхазы и грузины. Нас они никогда не прогоняли, и даже иной раз тоскливо допевшись до слёз в глазах, угощали нас греческими орехами, большими красными, диковинными гранатами, сушёным очень сладким виноградом и ещё какими —то кавказскими сладостями, что и говорить, если они нам нравились.
Армяне, молодые шабашники нравились другим, они почти как грузины, но сами не готовили а ходили в очень дешёвую совхозную столовую, все они были молоды и все очень любили русских женщин. Одевались они с иголочки, и выглядели по сравнению с нашими парнями, Испанскими грандами, одни туфли чего стоили, ведь любой уважающий себя молодой Ара, носит только сшитую на заказ обувь. А уж костюмчики на них были и рубашки, А какие причёски и незнакомый нам мужской парфюм? Местные девахи на танцах чуть в обморок не падали, когда они приглашенные молодым Ара на танец, вдыхали этот мужественный запах, и чувствуя упругую «пружину» у себя между ног, они готовы были на всё, и не обязательно проситься замуж, хотя бы просто так, но подольше. Да, это как сейчас говорят, были неотразимые мачо, с другого мира, с другим подходом, комплиментами и лаской, и не устоять деве, не устоять.
Почувствовав себя обиженными и униженными местные решили отбить у Армян охоту к своим потенциальным невестам и женам. Наши доблестные комбайнёры, которые по пьяни мутузят друг друга, до потери пульса, окружили иноземцев, и хотела задать им взбучку, но те стали спина к спине, и наиболее отважные стали отлетать с разбитыми носами и расквашенными губами, это был урок храбрым и слишком пьяным аборигенам. Но нашего полку прибавлялось, и дело у Армян стало совсем хреновое, особенно когда в ход пошли толстые палки, жерди, столбики, камни и прочие запрещенные мужским кодексом орудия. Они прорвались сквозь кольцо недругов, добежали до своей общаги, и заперлись в доме.
Я уже хоть и был местный, но болел за Армян, потому что они отважно дрались, и их было совсем мало по сравнению с полчищем набежавших пьяных механизаторов. Да, их избили до полусмерти, но какой ценой, озверевшая толпа камнями вынесла все окна и двери, внутри всё было залито кровью, на Армян было страшно смотреть, это были окровавленные трупы, мясо. Вот только тогда и нарисовался доблестный, одноглазый циклоп, участковый капитан по кличке «Камбала», но кроме избитых до полусмерти армян, вокруг никого уже не было, а с кого спрашивать: – Что же это вы ребята сделали с собой, перепили, озверели совсем? – А что с них взять, дикие, с гор спустились. Я хоть и пацан, кричу ему как было дело, а он мне: – А по тебе давно тюрьма плачет, жаль что тебя нельзя пока, отправить вслед за твоим отчимом, а то бы я враз оформил дело, вот и сейчас ты меня оскорбляешь при исполнении. Он прекрасно знал что погонялом «Камбала», окрестил его я. И хотя мне ещё не даже тринадцати лет, у меня уже был такой серьёзный и подлый враг, не каждому так везёт, но и у него и у меня были увесистые причины стать на тропу войны, хотя силы были явно не равны. Я ведь в своё время сидел за одной партой с его дочерью Любкой, и был вхож к ним в дом, где меня даже прочили в мужья Любахе.
Но так было пока не назначили виноватым и не посадили на большой срок, моего отчима, главного энергетика совхоза. И когда Камбала с комиссией и районными ментами, пришёл в наш саманный домик описывать и забирать всё имущество, я спросил его при всех:
– А ведь ты совсем недавно целовал моей мамке руку, и лизал очко отчиму. Надо думать, что мои совсем невинные слова он принял как оскорбление, и при всех поклялся испортить мне жизнь, так как только сможет. —Торопись, Камбала, ведь ты стареешь, и тебе скоро на пенсию, а я в это время расту и набираюсь сил, так что, не пожалеть бы тебе о своих угрозах. Армяне на удивление быстро поправились, и что более удивительно, не стали никуда жаловаться и писать заявления, они просто сказали следакам, что они мужчины, и разберутся они тоже по мужски, но по своему, и стали везде ходить без страха, но с ножами.
Местные мужики притихли, и с опаской смотрели на армян. А вот отомстили жители солнечной Армении, по своему, и после их отъезда, через некоторое время, а вернее через время предназначенное природой, в совхозе начался массовый отёл молодых женщин и бывших девушек, смуглыми курчавыми ребятишками. Они появлялись даже у замужних добродетельных матрон, мужья которых хватались за головы и не могли поверить в это. Но, жить надо, и отколотив своих жёнок чисто по русски, они уходили в запой, заливая своё горе. А их жены, даже не винясь, и не чувствуя греха, улыбались разбитыми в кровь лицами, и мечтательно, с блуждающей на опухших губах улыбкой, смотрели на смуглые плоды своей любви, и не чувствовали никакого греха.
Молодые специалисты
Эти удивляли всех, они появлялись в совхозе как пришельцы с иных миров. Две девочки учительницы сразу стали примером для подражания, для всех девчонок и молодых женщин, всю женскую половину совхоза лихорадило, они кроили и перекраивали свои наряды как только могли, они уже не накручивали на волосы бумажные папильотки, а ездили в райцентр за полноценными бигудями, долой раскалённые бабушкины шипцы для завивки волос, и «Химию» от которой волосы секутся и выпадают. Они выискивали или заказывали отпускникам привезти им фены, (которых и в продаже-то не было) Им стало нужно всё, и туфли на высоченном каблуке, и тонкие, с кружевами вверху чулочки всех оттенков, и пояса для этих же чулочков, хватит перетягивать ляжки резинками от старых трусов, лишь бы хоть немного стать похожими на красавиц училок. Старые журналы «Мода», выброшенные учителями на помойку, девчонки мигом подобрали и поделили по листкам, и меняясь просмотрели их до дыр.
Дошло до того что двух самых бойких, собрав втихаря от мужей немалую сумму денег, отправили в Москву ходоками прямо в ЦУМ, где сказывали добрые люди, есть всё. Это было женское безумие, ажиотаж из-за которого учителя лишний раз и на улице не показывались, ну разве что выносили помойное ведро с картофельными очистками, придерживая расходящиеся полы шикарного халатика или кимоно, пальчиками с изумительным маникюром, а это опять производило фурор. Молодые учителя стали идолами, божествами от которых пахло таким парфюмом, что голова шла кругом.
Но вот и они, чёрненькая и смуглая лицом, стройная как молодая берёзка, Саша, и самую малость полненькая, Ира. Они одного роста, юбчонки на них такие что не только бабки шипят о потере стыда. Но какие у них ноги, да, тут есть что показывать, когда глаз не оторвать, и от лиц, и от всего того что гораздо ниже, а если нечаянно бросить взгляд на их груди, которые вот, вот упруго выпрыгнут наружу, то и вообще глаз не оторвать, от этого совершенства. Вот даёт боженька, кому всё, и с лихвой, а кому шиш без масла. И как же блин обидно становится, когда даже зеркало идёт волнами при взгляде на себя.
Сейчас, мне уже старому человеку, хочется запоздало сказать уже бабушкам, а тогда девчонкам тех лет, что они и так были молоды и красивы, только сами не сознавали этого. Ведь и их любили, и замуж они выходили вовремя, и детей рожали, и внуков дождались, а многие и правнуков, и уже они не мучились вопросом о своей красоте, ведь у них была своя красота душевная, которую не купишь нигде и не за какие деньги. И если вы иногда ругаете за что-то своих детей или внуков, вспомните себя в молодости, и всё сразу станет на свои места.
Инженера
