скачать книгу бесплатно
Дальше черно.
Шишиги, видать, память отъели.
Сквозь душной травяной дым слышу распевный наговор – Журава во тьме землянки колдует, .
После рассказала, что на пепелище услышала глухой грохот, увидела пылевое облако. Я в деревянный осколок вцепился, прочь тащу. Кричу, никто не отзывается. Кричу птицей выпью, страшно. На лице кровь. На груди кровь.
За рукав схватила, – вырвался, оставил в руках рубахи клок. Дёргал брёвна, разбил в злобе кулаки. Потом упал, что мёртвый.
Три дня не вставал со шкур: брюхо болит, голова – котёл, ладони в лохмотья, слова только шёпотом. Как помаленьку вылез из шкур, по стенке выполз на воздух, так Журава говорит: «Надо уходить».
Куда уходить? Зачем? Кому?
– Всем: Матерям, девушкам, Новомиру и нам с тобой. Навсегда и по правде. Тугое и тяжёлое вот тут, – на застиранный сарафан на груди тычет. Глаза и нос красные, вспухшие. – Чую: горе близко.
Верю тебе, Журава. Знаю, ты пращуров слышишь, их повеления разумеешь. Но куда ж пойдём – чуешь – ветер сменился. Дует со стороны реки, значит, время белого голода и синего холода. Не дойдём, сгинем.
Журава понурилась, вдруг плечи вздрогнули.
Прижал её к груди, зарылась лицом в рубаху. Страшно стало: не бывало, чтобы Журава плакала. Новомир вцепился в подол, завывает волчонком. Хочу сказать, что отдам за обоих новый лук, удачливую стрелу, кабана – да что кабана! Против шишиг брошусь, не думай, теперь не забоюсь. Злыдень покойный только что и может, жизни лишить, а человек вынуть и надругаться над чистой душой. Сглатываю колючий комок:
– Убью любого… обидит кто.
Рубаха быстро намокает.
Внутри пусто-пусто, кажется, дай кулаком – загудит пустой бочкой.
Подождём: снег растает. Хочешь, зайца принесу, ночных трав соберу, оберег отдам. Все обереги забери: вот Лады-защитницы, этот – Ратибора, самолучший, сам плёл.
Трясёт головой: «Не надо, мол».
Накрываю ладони Журавы. Сквозь повязки чувствую, как дрожат в цыпках пальцы.
– Погоди до весны. Чуешь, идут ледяные ветра. После уйдём, Ратибором клянусь.
Журава кивает:
– До весны терпит. – На макушке тёмные волосы аккуратно собраны, толстая коса крепко перехвачена травяной верёвкой. Надо бы подарить ленту яркую, красную. Ждана поспрошаю – где взять.
Храни нас Мать-Лада-защитница и добрые духи. Лучезара не уберёг, остальных защитить надобно. Иначе что же я за старшой такой – ботва репы, а не защитник. Не пожалею за вас живота.
Лучезар
Из черноты, из небытия вынырнул. Исчезло вдруг брёвно, голове стало свободно.
Тела не чую, ног не чую, рук не чую – посреди груди горелое бревно. Хочу вздохнуть – не могу. Закашлялся мокрым, губы и лицо испачкал в кислой крови. На лицо налипла труха и горелая грязь. Поднять бы руку, обтереться – не могу. Сбылся липкий кошмар: душный туман вместо воздуха, стук в ушах, хрусткий мир помутился.
Наверное, стону, но ни звука. Рядом горячее дыхание, горячее и влажное. В тумане нависла тень на полнеба, чёрная на чёрном. Пахнуло спёртым воздухом, волчьей шерстью, сырой землёй.
По мою душу пришел злыдень или сам Чернобог?
– Ты зачем лежишь под брёвнами? – вопрошает. Голос человечий, грудной, серьёзный голос. – К зиме берлогу правишь али гнездо вьёшь?
Лицо говорящего тьмой ночною скрыто, но чую: насмехается. Подавись моими костьми, плешь волчья.
– С-с-сожри меня, дух.
– Непременно, – кивает лохматый дух. В тумане мелькнуло медовым огнём, на миг осветило бороду, длинные пряди медных волос. Ишь, человеком прикидывается, злыдень. – Ты умираешь.
– Из-з-зыди. – Обидно: даже убиться до конца не смог, калека никчёмная. Тем временем дух неторопливо уселся рядом, шумно принюхался:
– Через десяток-другой ударов сердца впадёшь в забытье – дышать не можно, чуешь? Ну, а там уж не очнёшься. Позвоночник, рёбра, кости раздроблены в труху.
Широким жестом огладил бороду, языком провёл по зубам – ух, и белые крепкие зубы, заметно даже в ночи. Спрашивает, будто на вечерних посиделках у костра:
– Сам за смертью полез или помог кто?
Что за дело, этому странному духу. Зачем мучает? Дышать тяжело, говорить тяжело, жить тяжело. Иди Чернобогу пятки лижи, шишиг хвосты нюхай.
– Цыц! – дух, видно, шутить не любит, но мне-то всё равно. Хотел бы сказать, да не могу – язык окаменел. – И не говори, – соглашается он. – Молчи. Сам узнаю.
Кладёт на лицо ладонь. Ох, и горячая ладонь: придавила, что камнем.
Голова враз прояснилась. Вижу, как воочию, поляну нашу с избой и землянками. Забавушка улыбается, руки тянет, от макушки до пяточек солнечным светом укутана. Рядом Матери суровые, как древо племенное, заветное. Слав с Новомиром колени преклонили; обереги в волосах и на шее светятся чисто и ярко.
Девушки машут красными лентами: «Лучезар, батюшка наш, не ценили тебя». Журава подле стоит – спина прямая, жердью, а коса сама собой шевелится. Глаза Журавы стрекозиные, на пол-лица. Обычно серые, сейчас до черноты тёмные, а в глазах проступают чужеродные лики. Хоть и в помрачении, но невольно ёжусь, отворачиваюсь.
Вниз гляжу: на земле Ждан, маленький, не больше зайца, на спине попискивает, ручками-ножками болтает, личико сажей измазано.
Я же большой, выше Слава, выше Матерей, выше древа заветного: голова в облаках, руки-ноги мощью налиты. Ух, наваждение, как наяву: даже силу, силу в руках ощущаю великую. Вот скину бремя ненавистное, разломаю брёвна на щепочки, вскочу на ноги…
– Не вскочишь, человек Лучезар. Тут даже я злыденьсилен. Смерть – суровый воин, со словом «пощада» не знается. Раз тебя не забрал, значит, для чего-то приберёг. Только вот для чего?
Помолчал. Затем говорит:
– Забавные вы существа, люди. Жизнь ваша и так коротка, да ещё ускоряете. Суетливо живёте, не цените, что вам выпало. Вот я – что? Иду, чую живого под брёвнами. На счастье твоё или на беду, луна круглая, что крышка короба – середина брюха полнолуния. Глянь.
Какое там «глянь». Но ослушаться не смею. Вижу малый клочок неба – сквозь туман серым оберегом лунный отблеск высверкнул. Лёгкая дымка закурилась возле рта.
Закрываю глаза. Кончилась моя сила, улетела вместе с дымкой к рваной незлыденьной туче. Голос незнакомца всё дальше, как сквозь толщу воды пробивается:
– Может, к лучшему, что смерть рано сыскал. Забаву, Слава, Ждана, – всех, кто живой, надобно пожалеть. Река вскроется, сюда оборотень Полночь со стаей пожалует. Их первостепенная забава – людей с разорванными животами гонять. Кто, понимаешь, в кишках не запутается, того сожрут последним… Лучезар, ты полон злобы, но чист… запомни, зовут меня Тень… оборотень Тень… я тебя найду.
Обдало жаром, голос накрыл мир; пропало всё, нет ничего, кроме голоса – ни меня, ни чувств, ни холода, ни воздуха.
Резкая боль.
Слав
Впервые вижу взрослого мужчину. Сидит у костра, как в избе хозяйничает. Хитро так сидит: спиной к дереву, передом ко мне. Когда успел огонь развести, вроде никого не было.
Никак нельзя мне, Славу, единственному охотнику поселения, стороной пройти, сделать вид, что не заметил. Поднимаю с земли суковатую палку, другой рукой сжимаю оберег Ратибора, от него враги слепнут, а после обращаются в бегство. Спрошу грозно: кто? откуда? зачем явился?
Подхожу ближе. Вот ведь наваждение: на старом пепелище снег ещё не стаял, а вокруг костра ни следа, ни прогалины. Только мои следы. Неестественно красный огненный свет костра окатил высокую фигуру и спокойное лицо. И такой этот дядя великий, будто везде и повсюду: и рыжие длинные волосы, и густая борода, и крепкие руки. Плащ волчьего меха еле покрывает плечи, раза в два моих шире. На ногах – не лапти лыковые, а чудная кожаная обувка.
Мне вдруг стыдно стало за лапти, за кору дерева, подвязанную травяной верёвкой к подошвам, за лысую заячью накидку, что ночью служит одеялом, а днём шубой. Поэтому плечи расправил, удобнее перехватил палку двумя руками.
А он коротко взглянул и снова к костру. Голыми руками выкатил ком обугленный, тюкнул костяным ножом – а ком-то глиняный и треснул. Оттуда – густой пар, да запах – осязаем – вот он, трогай, вдыхай. Заяц! Печёный заяц в глине. Дядя зайца достал, а с того жир на угли капает, шипит недовольно. Начал дядя зайца того есть. Неторопливо так откусывает от красноватого бока вместе с костями и жилами, жуёт с крепким хрустом. Спокойно, не торопится. Заячья требуха сочится и сочится желтоватым соком, непонятно откуда его столько в жилистой зверушке.
Дядя жуёт, я сглатываю. Густой комок проглотил. Ещё один. Не помогло. После утренней миски холодной вареной репы разве сила? Живот отозвался жаркому духу громко, с надрывом – нутро предательское. Стою, слюнями давлюсь.
Тут я и сам не понял, как держу вместо палки здоровый кусок мяса. Жар сквозь тряпичные обмотки ладони парит. Дядя кивает: угощайся. Не на того напал, дядя, не голодные мы.
– Как хочешь, – спокойно сказал он, – упрашивать не стану.
«Да что я трясусь-то? Человек как человек. Воин большого чина», – и впился зубами в мякоть. Ничего более вкусного я в жизни не едал. Глотаю куски, обжигаюсь. Некогда жевать – жирнота-то какая. Аромат! Жир брызжет, мажет бороду, пальцы, грудь, всё вокруг. Вот радость – так сладко! Жаль, быстро закончился. Заяц, чай, не лось. Ребро костяное не выплюнул, за щёку спрятал. Потом разгрызу, обмусолю.
С последним куском пальцы облизал – громко, с чмоканьем: мол, благодарствуем, вкусно было. Затем подумал, зачерпнул полную ладонь талого снега, растёр по бороде. Видал, дядя, хоть на штанах заплат больше, чем самих штанов, не простак, манеры знаю.
Дядя с обедом закончил, чистит зубы. Ловко так: засунул в рот заячью лапку, цепляет когтём крошку, плюёт сквозь губу. Зубы крепкие, белые: не зубы – клыки: кости, что хлебный мякиш, грызут. Заячьими же когтями бороду причесал, вытряхнул крошки. Кивнул на мои обереги:
– Боишься чего?
Ишь, чего подумал.
– Не из пугливых, – подражаю дядькиному басу.
– И оборотней не боишься? – В глазах жёлтые блики так и скачут.
– Да у меня друг в оборотнях значится!
– Да ну? – приветливо щурясь, улыбнулся.
– Думал, дядя, мы за вшами с топором гоняемся?
Тут и полились слова. Так складно не складывал даже байки у ночного костра.
Выложил незнакомцу всё: о Лучезаре, о любви его гибельной, как тяжёлые брёвна горелой избы обрушились могилой. Мы, конечно, сотворили Ладе-Матери поминальную молитву, и кровь пустили жертвенному козлёнку, как полагается. Но опосля тело-то пропало, а обломки бревен изнутри выворочены.
Дядя только плечами пожал, мол, ври, да не завирайся. Эх, дядя, я ж тебе ещё не всё рассказал, держи челюсть крепче.
Поведал, как на зимней охоте заплутал в злую бурю. А тут стая волков. Вожак с глазами, что плошки. Обступили, куда не взгляни – светятся сквозь белый морок волчьи огни.
– Уж с душой распрощался, думал в Навь дорога. Поднимаю голову для молитвы, глаза снежные прочистил, вижу: бурая тень. Сама с медведя, а лапы длинные, что жерди. Показалось? Ан, нет. Волки врассыпную, будто не было. Вот попал, думаю, Лада-Матушка-заступница, из огня да в полынью. Волкам не достался, вурдалак порвёт.
А зверь и не скалится вовсе, а тонко скулит, вроде как за собой зовёт.
Эх, думаю, где наша не пропадала! Из сугроба вылез и побрёл за зверем потихоньку. Он близко не подходит, да и далеко не убегает. Отбегает на полверсты, темнеет бурым пятном в снеговом буране, ждёт. Ползу следом по сугробам. Так и выбрался к Дальнему лесу. Дальше уж я сам. Места знакомые.
Наши всякое говорят, но я смекнул: Лучезар заделался оборотнем. Он стаю волков прогнал и меня из снеговой могилы вывел.
– Да то Лучезар ли был?
Отвечаю солидно, честь по чести:
– Сам смекай, дядя: теперь в силках завсегда то заяц, то птица. Добыча нетронутая, а вокруг следы вроде волчьих, но шире. Когтищи – во! Передняя лапа, слышь, дядя, ущербная. Кривая на два когтя. Лучезар-то – калека, сильно припадал на ногу после Ночи Варяг.
Дядя разморился на весеннем солнышке, глаза прищурил, неторопливо чистит ногти заячьим когтём. Тут как взглянет, будто в нутро залез, заставил поёжиться. В медовых глазах увязнуть можно, вместе с лаптями. Спрашивает:
– Сколь велики следы?
Складываю вместе два кулака, подумал, развожу руки шире:
– И шерсть…
– Что за шерсть?
Ага, дядя, вот и самое интересное. Из поясного мешочка достаю клок густой шерсти, с сосновой ветки снял в три человеческих роста – волку нипочем не залезть. Шерсть длинная, бурая с рыжей подпалиной. Не медвежья и не лисья. Масть один-в-один Лучезарова.
Дядя двумя пальцами клок взял, под нос себе сунул, нюхнул шумно. Затем голову задрал, воздух втянул. Да ветер с реки дул, не унюхал, видать ничего.
– Говоришь, из ледяной бури спас? Волков прогнал? Добычу в силки загоняет?
На все вопросы киваю.
– Сколько людей из селения пропало? Отрубленные головы на ветках встречал?
Ох, страсти, какие, сохрани, Лада-Матерь. Жители поселения живы и здоровы. Забава на сносях. Новомир захворал, но то пустое. Горячими травами кашель прогоним. А насчёт обгрызенных в щепки деревьев – это сколько угодно; и новая просека в вековом буреломе, будто кто-то большой в горячке бился.
Дядя молчал. Мне вздыхалось: не осталось ли в глиняном мешке ещё мясца?
– Вот что, охотник Слав, нельзя вам здесь. Уходите и быстро.
– Кому это нам? – И когда я успел своё имя назвать?
– Вам, людям. Забирай, кто согласен и уводи. Здесь худо будет. Кощей свататься собрался – нешуточная битва намечается.
– Пошто же битва, если свадьба дело радостное?
– Цыц, сверчок. – Размеренная неторопливость разом пропала, – Радость, когда невеста согласна. А если к самой Маре Моревне женихаешься, полмира шутя сгореть может.
Наверно, рот мой открылся, что полынья. Кость заячья выпала из-за щеки на губу. Дядя не удержался, хмыкнул:
– Я уж говорил: смешные вы существа, люди. Забавные, но слабые. Вас, людишек, что букашек, сомнут, не оглянутся. Уходите.
– Куда ж пойдём? Некуда нам. Тут дом, огород…
– Идите вверх по реке. Через седмицу или боле выйдете к деревне. Перво-наперво поклонишься старосте печатью.