скачать книгу бесплатно
Самокат бабка продала в тот же день.
Мишка позже увидел мальчишку из соседнего дома. Тот хвастал, что ежедневно бывает в скейт-парке. Показал трюк – проехал задом наперёд и подпрыгнул, развернув самокат в воздухе. Мальчишки встретили кульбиты радостными возгласами.
– Неплохо, – небрежно бросил Мишка. – Но мой самокат круче.
Но никто его не услышал. Мальчишки обсуждали трюк. Кто-то просил повторить.
Мишке же до боли захотелось, что мальчишка грохнулся, разбил нос и коленки.
Он прямо увидел, как вылетевший из ниоткуда чёрный внедорожник с хромированными дисками нёсся по дороге. Под передним колесом смачно хрустнул новенький самокат.
Отскочило колёсико. Поскакало, покрутилось, по асфальту «щ-щ-щ-а-а». Мальчишка, размазывая слёзы, бежит следом… Наперекор мальчишке несётся внедорожник. Водитель вцепился в руль, рот перекосило. Отчаянно взвизгнули тормоза…
– Ну! Стоп! – одёрнул себя Мишка. Он сам испугался своей мысли. – Что я как… как!..
Бабушка только головой качала, когда фантазия начинала фонтанировать из Мишки:
– Твои мысли по кочкам, по кочкам! Едут, скачут, иго-го!
– Куда? – смеясь, спрашивал Мишка.
– Вприпрыжку, как кобыла дохлая, – отмахивалась бабка. – Задрав хвост, тетёха ты на дикобразе.
…восемь …десять…
По лестнице тянулись люди. Вверх и вниз. Вниз и вверх. Кто-то на похороны – у каждого второго в руках торчали стрелочки опухших гвоздик и роз. Настоящие живые цветы. Умирающие живые цветы.
– Искусственные букеты в крематории запрещены, – напутствовал их похоронных дел мастер. Небольшого роста парень, он изо всех сил старался напустить на себя подобающий профессии траурный вид, но его рот сам собой растягивался в глупой улыбке. Причина тому – звук сообщения телефона в кармане пиджака. Звяк-звяк-звяк, каждые три минуты. Наверняка от девушки.
Торжество жизни в царстве смерти…
Без цветов – те, кто спускался, были уже без цветов. Почти у каждого – опухшие глаза и носы.
Кто-то держался. Скользил нарочито трезвым взглядом поверх людских голов и верхушек деревьев. Сжимали бесполезные кулаки.
Но все они, люди, и вверх, и вниз двигались медленно, через силу, сутулясь, будто серые ступени мгновенно старили, вытягивали силы через траурные нарукавные повязки и тёмные головные платки....
…одиннадцать…
Бабка остановилась передохнуть. Дышала тяжело, копалась в саквояже. Выудила носовой платок, вытерла щёки. Потянулась платком к Мишке, он увернулся.
Отцу в марте исполнилось сорок шесть лет. Совсем старик! Бабка в папин день рождения разрешила им поговорить. Телефон сунула. Сама стояла рядом. Вслушивалась в каждое слово.
Мишка отвернулся, но видел в старинное трёхстворчатое зеркало бабушкины тёмные глаза. Она поминутно шевелила губами. Будто подсказывала Мишке, о чём вести разговор.
Папа в трубку весело алёкал, смеялся:
– Старик, сколько лет, сколько зим?
Мишка дежурно пожелал хорошо учиться и слушаться старших… Ой, то есть счастья, здоровья, долгих лет жизни.
– Обещаю, Мишка, обещаю! Жить долго и счастливо, – смеялся в ответ телефон. – Ты как, отличник? В школе? Кто-нибудь обижает?
– Только директор!
– А что так?
– Уроки делать заставляет! – бодро отвечал Мишка. – Курить в туалете запретил!
– Первый Ключный Царь, приезжай ко мне на каникулы, а? – и замолкал.
Молчал и Мишка. Слушал хриплое дыхание в трубке.
Бабка скрестила руки на груди. Губы шевельнулись в чётком «губитель».
– Как мама? – так тихо спросил папа, что Мишка не услышал, а догадался.
– Нормально! – преувеличенно бодро ответил он. Он всегда на подобные вопросы отвечал: «нормально».
– Всё хорошо! – дополнил с уверенностью, которую хотел бы ощущать. – Хорошо… всё… да. Хорошо живём.
Отражение бабки в зеркале хмыкнуло.
– Пьян? Пьян, алкаш! А кто сомневался? – безошибочно определила она, отбирая телефон. – Кто же проклял мою доченьку, что связалась с губителем?
Потом бабка долго ругала Мишку за какой-то пустяк, закончив дежурной фразой:
– Проваливай к своему папаше-алкашу, сил моих нету! Я не нанималась!!!
И хлопнула дверью. Щёлкнула изнутри защёлка, звякнула цепочка.
Мишка облегченно вздохнул. После девяти вечера бабка всегда запирается в своей комнате. И никогда не выходит, даже если Мишка её зовёт.
Может, бабушка не выпускает то, что живёт в этой комнате? А вдруг оно по ночам опасно? Бродит, шарит в темноте слепыми белыми руками?
Мишку передёрнуло.
…двадцать семь …двадцать девять…
Прямо на ступенях сидела девчонка. Не причёсанная, потерявшаяся в своём горе, не старше Мишки. Она выла как зависший компьютер, некрасиво скривив обкусанные губы, без остановки теребила всех: «Почему? Почему? Почему? Почему она?» Люди, по-видимому родственники, толпились вокруг, совали девочки платки и баночки с лекарством, кудахтали, смахивали слёзы… Жалели девчонку. Но что они сделают?
– Кто у неё, ну… это самое, умер? Неужели мама? – Мишка сжал зубы, и твёрдо решил не допускать слёз.
«Почему? Почему? Почему она? Почему не кто-то другой? Да кто угодно! Почему?»
Это тоскливое и острое «почемушие» сверлило Мишку в спину до самого входа в прощальный зал.
Людей у гроба набилось – не протолкнуться. Люди стояли плотно. Женщины, не стесняясь, растирали потёкшую тушь со щёк. Мишка, глядя на них, тоже сглотнул жёсткий ком.
Перед Мишкой и бабушкой народ почтительно расступился. Мишка никого не знал, да и отца в гробу не узнал: худой, жёлтый. Голова почему-то в шапке…
Противно и назойливо пахло сладким.
«Смерть – это гадость, – думал Мишка. Он старательно отводил взгляд от малознакомца в гробу. Рассматривал цветы, большой плакат у изголовья гроба. На нём папа, молодой и стройный, запустил пальцы в длинную шевелюру. Внизу портрета – папин девиз: «Нам осталась только молодость и радость!».
«Груснота – вот что такое похороны! – «записал» Мишка в свой мысленный блокнот. Есть у него в голове словарик, куда он складывает необычные слова-открытия. – Это не по мне. Я-то никогда не умру».
– Глубоко Валентин Юрьевич жил, – услышал он громкий шёпот позади себя. – Не вынес тяжести…
В ответ низкий голос пробурчал неразборчиво.
Невидимый Мишке собеседник подтвердил:
– Что говоришь? Опасно? Да, наверное, это то самое… На грани помешательства.
– Сына его жаль – тш-ш-ш, тихо! – вот он, спиной перед тобой, горемычник. Юрич-то, Юрич! Вот такие дела… Жалко, жалко…
Тут распорядитель нажал невидимую кнопку. Медленно и торжественно разошлись в полу створки.
Мишка вытянул шею – жаждал и страшился увидеть огонь, или что там бывает в крематории. Но гроб опустился медленно, под долгую грустную мелодию невидимого оркестра. Створки задвинулись.
Так Мишка осиротел.
Люди подходили к нему и бабушке. Подходили и подходили. Конца им не было. Кто в кожанке и в бандане, кто в строгом костюме. У одной девушки уши были сплошь в железе, даже в носу серьга. Мишка невежливо таращился её на серьгу, торчащую из щеки, пропустил, о чём говорил.
Девушка с серьгой в щеке исчезла, появились двое – вылезли из «Скорой», заскочили, прямо в белых халатах. Бегом к гробу, походя хлопнули Мишку по плечу. И поспешно удалились.
Незнакомый мужчина приблизил своё лицо к Мишкиному – с воспаленными глазами, мятое, жалостливое, – почти ткнулся красным носом в щёку и проговорил, поминутно шмыгая:
– Я когда эту дрянь подхватил – шмыг, шмыг, – вирус, чтоб его! Юрич меня у себя приютил, чтоб – шмыг, шмыг, – мою семью обезопасить. У меня ведь сынишка, только год вышел… А Юрич один… он жил, шмыг, шмыг. Если б не он…
Мужчина обреченно махнул рукой. Мол, лежали бы он сейчас с Юричем в соседних гробах.
– Несчастный ты парень…– прежде чем отойти, шмыгнул красным носом мужчина.
Его отодвинула девушка, та с россыпью серёжек в ушах:
– Жанна Николаевна, вы, наверное, меня не помните, – обратилась она к бабке, – мы встречались…
– В сентябре 2003 года, – отвечала ей бабка, – на день рождения Алёны. Ты – Марина.
– Верно… – рассеянно кивнула женщина. – Как она, Алёна? – Но, тут же, как будто испугавшись возможного ответа, поспешно продолжила: – Я, знаете, терапевт, и мой муж Никита – тоже. Мы за Валентином ухаживали до… Пока он не… Михаил, папа о тебе говорил. Часто.
Люди подходили и подходили.
Сочувствовали. Называли горемыкой, обездоленным бедным мальчиком. Кудахтали: «Жалко, жалко!» Мишка кивал, а сам разглядывал нарисованных толстых голубей на потолке и белые стены, а бабка поджимала тонкие губы.
Трое мужчин – крепкие, одинаковые в тяжёлых кожаных куртках – прогудели: «Похож, наследник!» Сжали Мишкины плечи до хруста. Похлопали по спине так, будто выбивали пыльный ковёр. Прогудели:
– Медведище он… был, человек Валька-Юрка! Как ханг его пел – не сковорода какая-то!
Мишка кивал. Он не понял, что такое ханг и причём тут медведи со сковородкой. Папа дрессировщиком подрабатывал? С него станется!
Ханг – слово-то какое! Будто собачий лай:
– Ханг! Ханг!
– Барабан такой, металлический, – позже объяснила бабушка. – Для наркоманов. Наркоманы его и придумали. Наркоманы и играют.
И достала из глубин памяти:
– Первый глюкофон, он же ханг, придумали в 2000 году, в Швеции, наркоманы и бездельники.
В одном была бабушка права: ханг напоминал барабан.
Его нашёл Мишка под ворохом книг и одежды на старом продавленном диване. В бывшей Мишкиной-папиной-маминой квартире.
Мишка рыскал в поисках компьютера. Углядел металлический матовый отблеск. Тут же на свет был вытащен… что это? Летающая тарелка? Для инопланетян размером с мышь?
«Тарелка» напоминала стальные полушария, соединенные между собой. Сверху шишечка, по бокам – выемки. В ответ на прикосновение Мишкиных ладоней удивительная вещь отозвалась низким приятным космическим звуком.
– Ба, а это он? Ну, ха… ханг. – Мишка заворожено погладил ровный не мятый бок «летающей тарелки».
– Дрянь, – оглянулась бабка. Она по-хозяйски распахивала дверцы шкафа-стенки. – Это Ханг. С помойки, небось, притащил.
Необычный музыкальный инструмент. Но, увы, безнадёжно испорченный.
Глубокая вмятина вмяла один бок, будто кто-то грузный зло и остервенело бил по инструменту ногами.
– Ты знаешь, где сейчас папа? – беззвучно спросил Мишка у мятого инструмента. – Пой ему там, как можешь.
– Бу-у-ум, – гулко и одновременно звонко отозвался ханг. Так, наверно, звучит космос в своих космических далях.
– Странно, но прикольно, – определился Мишка и прикрыл инструмент тряпками, придавил стопкой книг. Глупость, конечно, но вдруг внутри всё-таки пришельцы?
Свою бывшую комнату Мишка не узнал.
– Как в лавке старьевщика, – вспомнил Мишка фразу из книги про попаданца в средневековую сказку. – Дудочки, барабаны какие-то… тарелки. Поломанные стулья. Коробки, чемоданы… Незнакомый протёртый диван.
Но вот странно… Было уютно и красиво. Пахло пылью и мягкостью. Как в музее.
Стены до потолка облеплены разномастными картинами в самодельных рамах, фотографиями незнакомых людей, полками с разномастными статуэтками. Это Мишка помнил из детства: у папы в знакомых много художников, скульпторов всяких было – его институт с художественным училищем находился на соседних улицах – вот и заполонили квартиру изделия толковых и не очень деятелей рукотворного искусства. Статуэтки, картины, вазочки, причудливые глиняные вазы без отверстия для цветов, длинношеи негритята и деревья-закорючки.
На торжественном месте гордо улыбался деревянный добродушный толстяк. Одной рукой толстяк придерживал спадающие джинсы, другой воздел к потолку двупальцевую «козу».
Папа говорил, что этот толстяк списан с него. Портрет, так сказать, авторства очень известной персоны. Очень! Известно! И дорогой папе, как память! Мама смеялась и говорила, что она знакома с этим скульптором. Симпатичная девчонка.
Папа в ответ грозил пальцем и не позволял маме с Мишкой прикасаться к фигурке – сам смахивал с неё пыль.
