скачать книгу бесплатно
«Лаковая миниатюра» и другие рассказы
Иосиф Давидович Гальперин
Сборник непридуманных рассказов – лирических, иронических, философских, публицистических. О любви и смерти, современных войнах и бунтах, людях и животных, литературе и памяти. Многие из рассказов публиковались ранее в журналах «Знамя», «7 искусств» (Германия), «Зарубежные задворки» (Германия), в альманахах и сборниках, выходили в книгах автора в России и Болгарии. В таком объеме собраны впервые. Автор <span style="color: rgb(0, 0, 0);">—</span> лауреат первой премии «Писатель года 2015», Чеховской премии, медали Ивана Вазова (Болгария). В обложке книги, созданной Виктором Улиным, использована картина члена Российской Академии художеств Сергея Краснова.
Иосиф Гальперин
«Лаковая миниатюра» и другие рассказы
Шведская штучка
По привычкам своим, по прихотям немолодого тела, по звукам вокруг дома можно чувствовать время, не глядя на часы. Проснулся, едва светает, петухи не поют, собака, старательно лаявшая в темноте, молчит, козьи колокольцы собирающегося стада не звякают. Часов пять, наверное. Часы по-прежнему представляю себе сразу механические, считаю по ним в воображения действия, которые надо будет предпринять, хотя вроде теперь план наступающего дня не зависит от жестких временных рамок. Не нужно, но иногда, встав, надеваю на руку. И потом поглядываю.
Подарок. Виктор его долго выбирал, тщательно сверяясь с интернетом, спрашивал, какие функции мне сейчас важны. Я сам попросил, когда сломались фирменные, что купил в самолетном дьюти фри. Красивые, серьезной марки, с отдельными циферблатиками, с автоподзаводом и влагоустойчивые. Когда сломались, выяснилось, что поддельные, китайские. Нынешние часовщики, способные лишь менять фирменные детали, сказали, что починить не смогут, это повторялось в разных городах и странах. Только Иван, любимый дядя зятя, его постоянно действовавший ориентир, взялся починить. Когда-нибудь, когда его инженерные руки дойдут. А Виктор решил, подстраховывая дядю, пока новые мне подарить, японские, с многолетней батарейкой. И получилась двойная память.
Не починил Иван, не успел, погиб. Он знал о сопровождавшем его профессиональную жизнь риске, говорил о разных его вариантах, но окружающие, хоть и тревожились, были как зачарованы силой его ума и тела. Один из вариантов и сработал…
Виктор был потрясен, наверное, больше всех. Через несколько месяцев он, в самом расцвете, умный и несгибаемый, тоже ушел. В немногие редкие летние дни, когда мы бывали вместе, вокруг него вращался наш маленький мир. Дочь моя и дочь его были с ним в каждодневной гармонии, он и нас включал в свою опеку. В последний день на берегу заботился пристроить случайно привязавшегося щенка, и к ним выходил из кустов, не стесняясь и не сворачиваясь, маленький еж и лежал на его большой ладони.
Виктор погиб от того, от чего предостерегал нас накануне расставания (мы раньше уезжали), на мелкой гальке обтирая блестевшее после двухчасового заплыва тело. Он говорил тогда:
– Прошу прощения, видите во-он те скутера? Осторожнее, они носятся, не замечая людей.
А сам… В километре от берега, где, казалось, нет никого, попал под бешеный трехмоторный глиссер нувориша. Ну и чего стоят все наши предосторожности, прогнозы?
От людей остались часы, одни около меня, до сих пор батарейку не менял, другие – в ящике вместе с другими механическими поделками, в доме вдовы. Непричастная внутри себя внешняя память о том, о чем мы не забываем.
На рассвете можно на них не смотреть, а можно глянуть на портативную метеостанцию, стоящую над изголовьем. Там же много всего, даже если точное время тебе сейчас ни к чему, можешь, например, прогноз погоды узнать. Хотя сейчас эти прогнозы лезут отовсюду в глаза и уши – и радио, и телевидение, и компьютер, и смартфон. А этот показывает не только температуру и давление именно данного дня, но и графики изменений рисует, фазы луны обозначает, влажность… Шведская штучка. Друзья из Москвы привезли, сам напросился на подарок.
Когда-то я писал: “Прошу погоду объявлять точнее, чтоб мог на завтра предсказать себя…” Метеозависимость за сорок лет не исчезла, добавились категории, влияющие на состояние. Давление теперь впрямую можно сравнивать: внешнее и внутреннее, как температуру снаружи и внутри. Разница зависит от толщины стен – во втором случае, и стенок сосудов – в первом…
Правда, с цифрами давления в метеостанции доступны приемы самогипноза. Для точности показаний она требует указать высоту над уровнем моря. Как-то раз я этого не сделал, наши 560 метров не установил, – и станция показала что-то совсем угрожающее и растревожившее, а когда спохватился и выставил нужную отметку – сразу отлегло. Вот что делает с человеком вторая сигнальная система! И он вмешивается в жизнь, сверяясь с неверным прибором. Если давление низкое – будет дождь, огород поливать не надо. Впрочем, дождь ведь не только от давления зависит, есть еще и влажность, ее-то не подделать. И помидоры не обманешь. Так ведь и себя всерьез не уговоришь: заполошный ранний мотор рявкнет – и снова подскочило. Вот и лежи, снова думай о хорошем, смиряй себя…
Впрочем, здесь ведь и время, вместе с батарейками, надо устанавливать вручную, дни, месяцы и годы. А иначе откуда серая коробочка взяла бы дни недели и фазы Луны? Датчик на улице этого не покажет и в комнату не передаст…
Чем только не забьешь голову, лишь бы отвлечься. Можно ли вторжение колонны муравьев в дом назвать эффектом присутствия? А носорогов? Прошлое атакует колоннами с разной стороны, пользуясь тем, что обеднело настоящее. Да еще предрассветная тишина, пустота высасывает из запасников мозга то, что там живет, притаившись.
Но если, меняя показатель высоты, меняешь показатель давления, даже и ощущение его, то может быть, произвольно ставя числа в календарике, можно почувствовать другое время? Бог с ней, с реальностью, включаешь себя, пусть в одиночку, в тот мир, от которого в сию минуту вроде не зависишь. То есть бывший мир, прошедший уже, ушедший – мертвый? Ты же не потащишь за собой ни живущих рядом, ни даже электронную почту.
Но самовнушение-то действует, ты же пробовал представить себе, как “пар” от взвинченных мозгов сквозь кожу пробивается в корни волос и по ним расплывается в воздухе, освобождая тебя от боли и перенапряжения. Ну, обрати этот фокус во время. Если гонишь календарь вперед – новые надежды, если назад – подгоняешь действительное под желаемое, задачу под ответ. Мол, получилось, как и было суждено…
Будущее. Скажем, установил 2050 год и подсмотрел что-то с помощью личной машинки времени, что там в год моего столетия? Нет, не хочется, пусть идет как идет.
А прошлое? События не изменишь, но ощущения… Какой из дней хотел бы оживить в красках и запахах? Хотел бы вернуться к чему-то написанному и переписать? Возможно, но для этого машины времени не нужно. Может, хотел бы испытать удовлетворение от написанного, испытать именно в момент, когда точку поставил? А нет такого текста. Или был, но забыл – и не представить, к чему хотелось бы прикоснуться снова. Нет, есть которые и сейчас нравятся, но был ли ты счастлив, написав, понял ли сразу, что попал?
Подумай о бескорыстном счастье, оно не обманет. Ты же когда-то писал о Крыме, об одиноких блужданиях по раскаленной зноем земле, о долгом плавании под водой. Так хотелось поделиться этим состоянием, вел стихотворный психофизический репортаж.
Это же ты возил в Крым дочерей, привязывал их к этим волнам, раскаленной гальке и рыбам, закладывал именно эти радости в определитель хорошего! Это же ты агитировал Виктора поехать на море, поплавать там по пяти заброшенным бухтам, это же ты настаивал на масках и ластах, на долгом парении над камнями!
И вот спустя годы он смотрел на тебя профессионалом, он стал им, превозмогая поврежденный позвоночник, он переформатировал свое тело – безо всякой машинки времени…
Вернуться к тому мигу, когда он заботливо и победительно объясняет тебе, чего стоит опасаться.
Медуза
Метров двести от берега их было много, приходилось лавировать по глубине и на плоскости, маска и трубка оказались нужны не для поиска интересного, а для обзора, для защиты боков и ног от прикосновений. Все время вертел головой и поневоле рассматривал медуз. Вот почти совсем белые, маленькие – с кулак, вот здоровые тарелки с голубой каёмочкой – мечта Бендера! А вот сплошь синие, созревшие, как баклажаны.
Возвращаться пришлось тоже проталкиваясь, но уже сквозь толпу плещущихся на мели, а не сквозь медуз. Отдельной кучкой в воде по пояс держались подростки, точнее, их держали энергичные накачанные тётки разных размеров и утомлённые ими пловцы-аполлоны, свистки были у тёток. Подростки, тётки и аполлоны представляли какой-то “кэмп”, в этот греческий лагерь их привезли из Сербии. Наши внучки тоже летом вывезены на пару недель в такие же “кэмпы” в России, интересно, без пионерской атрибутики, которую обессмертил фильм “Добро пожаловать!”, что соединяет прежде незнакомых подрастающих людей?
На песке у кромки живописно расположились три грации разных объёмов, рассыпая вокруг окурки. Олимпийский бог им судья, а сам Олимп – за головами, за отельчиками, за деревьями чаще всего окружен облачной чередой разной плотности. С берега престол Зевса не виден, но когда накануне мы поднимались в национальный парк, двуглавая вершина перед нами обнажилась.
Вышел, обходя граций, и обнаружил у себя справа под рёбрами маленькое красное пятно, ожгла всё-таки синяя с каёмочкой! Прости, дорогая, за толкотню в твоих пределах, я старался, Посейдон свидетель, увернуться. На соседних лежаках семья с детишками, показал им рапанчика и неизвестную мне круглую двустворчатую ракушку размером с большое яйцо, и Люба понесла моллюсков обратно в Эгейское море.
Непионерский лагерь по свистку вышел на берег. Колготятся, дурачатся, здесь лидером – самый энергичный, не обязательно самый дурашливый или глупый, но тот, кто быстрее переводит свои побуждения в действия, заражает общепонятными, то есть – чаще всего примитивными, разрушительными импульсами остальных. Всё-таки здорово отличаются дети в семье – и в коллективе: в хорошей семье видят с рождения особость каждого, а в коллективе, тем более слепленном на короткое время, главное – общие требования, общие эмоции, не различия, а слияния.
Вот и сейчас человек пять мальчишек и девчонок носятся змейкой за крепким пареньком, который, как сержант с флажком, ведущий по мостовой группу солдат, меняет их направление палкой с какой-то синей тряпкой. Чёрт, так это же медуза! Обезвоженная и потому утратившая свою круглую величественную гармонию. Распадается на склизкие хлопья. Что она им сделала? Слишком приблизилась к берегу. Не понимают, что эти бессмысленные отрепья – остатки чьей-то жизни, нашей общей жизни, они даже не смогут накопленную медузой живую субстанцию присвоить, переработать, сохранить труд живой клетки…
… Конечно, я не так чётко и развёрнуто тогда подумал, но в том сгустке, импульсе, перерабатывавшем увиденное, это было. А главное было: неразумные детёныши! Как бы вам потом не отрыгнулось…
Отозвалось, получается, гораздо масштабнее. Я ничего не выдумываю, в том числе – и свои беглые проблески, просто излагаю случившееся в прямой последовательности. Не знаю, потому что мы на следующий день уехали, оставались ли на Олимпийские ривьере маленькие “лагерники”, но вообще по отдыхающим, да и по местным тоже, ударило крепко. Станет ли Зевс разбираться, кто из людишек напортачил, испортил близкую к нему сферу! Через несколько дней солнышко с легкими тучками вокруг олимпийского престола сменил мощнейший циклон, мгновенно похолодало градусов на двадцать, за сутки выпало, как сообщили на следующий день медиа разных стран, до 180 литров осадков на квадратный метр здешних лесов, полей и песка.
В Северной Греции погибло несколько человек, наводнениями размыло дороги, смыло мосты на вздувшихся речках, при нас выглядевших пустыми руслами. Ливни с грозами, с мерцающим лесом молний, присущих громовержцу, ударили по пространству от Хорватии до Стамбула.
Уникальность циклона объяснили тем, что его центр стоял прямо над Салоникским заливом, отсюда такие редкие для этих мест в июльскую жару глубокие метаморфозы.
Циклон назывался “Медуза”.
Берег святого Дионисия
Устал. Так, как и хотел: лишнего не оставил, только чтобы выползти на берег, снять тяжеленные цельнолитые ласты и растянуться на толстой перине песка. А уже потом дойти до домика и выпить вина. Холодного, домашнего, в таверне взяли. Сразу сил добавляет.
Их за два часа вглядывания сквозь укрупняющий аквамарин, цельный на многие километры кристалл ионической воды, потрачено немало: надо же было в маске с трубкой не просто висеть над рыбами и между ними (крупные – парами, мелкие – компаниями, пусть и разной породы), а и двигаться их путями между камней, опускаться на дно. Ты же тоже “рыба”, тебя же тянет к любой луже, не то что в такие пустынные от человеков глубокие места!
Видел даже морскую черепаху, похожую сверху на резиновую четырехвесельную лодку снизу. Сейчас в сентябре они редкость у этих берегов, только те единицы, кто в Ионическом море постоянно курсирует, а в конце весны со всех просторов Средиземного моря черепахи сплываются к нашему берегу Закинфа, здесь у них в чистых глубоких водах простор для свиданий, а рядом сразу и роддом. Жаль, не увидел въявь это зрелище, когда они сотнями выползают на берег и мощными лапами роют в песке метровые ямы, чтобы отложить в них яйца. Хочется прилететь сюда в мае, посмотреть.
Классное место у маленькой гавани за берегущим ее от штормов островком, по прошлому разу запомнил. Надо еще не терять ориентации: в какой стороне оставленный берег, как сказали бы спортсмены-парусники – не рыскать по курсу. Ну вот и выплываю, кажется, к знакомому дощатому маленькому пирсу…
Две одетые девицы, одна даже в очках. Не пускают на берег! Говорят на всех европейских языках сразу и показывают на палку с табличкой, вкопанную в песок, на ней черепашонок растопырил лапки. Видел я таких, бежали они, отряхнув прах скорлупы, от материнских кладок, бежали в сторону большого материнского моря. Так вот, оказывается, с семи часов вечера волонтеры со всей Европы не допускают никого на пляж. Чтобы никто не вздумал помочь черепашонку добраться до волны, ее урез – пограничная полоса этого патруля.
Вон в 50 метрах домик, где меня ждет жена с вином! – показываю (каракатицам? Нет!) Карацупам. Они с непреклонностью Джульбарса (это мифическая пограничная овчарка, впрочем, у Карацупы, бывшего в моем детстве всеобщим героем, пса звали Индусом) показывают мне на волну. Да не трону я ваших неуклюж, пусть по лужам мимо бегут, смешно и мультяшно переваливаясь, хотя сразу хочется подсобить. Чего допустить нельзя, тогда черепашонок не будет знать дорогу к малой родине и через много лет не приползет на этот берег, чтобы тоже заложить кладку.
Тут девицы пугают штрафными санкциями, говоря, что мое декларируемое намерение не мешать природному ходу событий – вещь зыбкая, а запрет – абсолютный. Заодно обращаются к святому – к моему экологическому сознанию. Для меня это безотказный пароль. Нет, я лучше, как нормальный герой, пойду в обход. В обход – это куда? По всему пляжу такие же патрули, значит, надо туда, где можно выйти не на пляж.
Вправо пойдешь – очень симпатичные скалы, плоские и долгие, но от них дороги к нашему бунгало нет, надо все равно через пляж. Несколько дней назад на границе скалы и песка стояла пару часов Люба. Я далеко заплыл, а вернуться вплавь мешали усталость и прибой на скользких камнях, выбрался на них повыше и прыгал, вглядываясь в далекую фигуру, кутавшуюся в кимоно. Люба меня не видела, ждала из моря, я не мог понять, почему она стоит на ветру, не присядет на песок. Подошел, сказала: “Я тут как Пенелопа… Среди наглых женихов”. На песке расположились недвусмысленные нудисты, о которых мы утром не подозревали, когда я ее оставил, уплыв. Даже какая-то сладкая мужская парочка.
Насчет Одиссея – неслучайная ассоциация. В десяти километрах от нашего Закинфа, через пролив, если приглядеться – слегка приподнятая темная размытость, остров Итака. Вотчина царя Одиссея, который и Закинфом владел, и его с Пенелопой потомки владели – лет шестьсот наш ионический остров входил в их островную империю. На Итаке и вправду когда-то стояла Пенелопа на берегу. Ну не пару часов, а дольше, хотя не все подряд…
Нет, берег моей Пенелопы не подходит. Придется влево плыть, туда, откуда только вернулся, к гавани, к асфальтовой дороге, которая с тылу может привести к нашему туристическому шалашу. Черт! Опять натягивать ласты. Натерли, все-таки, пальцы даже сквозь носки. А вот маску с затылка сдвигать не буду, пусть лицо отдохнет, да и плыть поверху быстрее. Думаю, за полчаса доберусь до места, где кончается этот гадский черепаховый пляж-роддом.
Скользишь над камнями и рыбами, которых только недавно рассматривал, теперь без маски их не увидишь, даже опустив голову. Правда, свет был прямой, пока я тут крутился,а сейчас солнце подсело, бликует по волнам, уже и они поспели к вечернему бризу. Успеть бы до темноты вернуться! Интересно, как там в пляжном тылу идет дорога. Мы когда ходили мимо тысячелетних олив, коренастых и рукастых, останавливались на каждом перекрестке. В харчевнях обычно пусто, больше знакомых хозяина, делящих с ним кувшинчик, чем туристов. А какие огромные красные оливки! Или маслины?
Один раз пустились в большое путешествие, ездили по здешним горам. На самом крутом обрыве, метров двести над морем, стояла тоже пустая таверна. Вкусное мясо, а вино в низине более терпкое. Кому что нравится… Сзади таверны сидели над обрывом две хохлушки и чистили картошку. Видно было, что прижились они у грека, что он ими доволен взаимно. Отправляют денежки домой, детям на учебу, а здесь у них как бы новая семья. Греческая, но шведская.
Потом от обрыва завернули в центр острова, на главную его гору. Небольшой городок, рынок с самоделками – керамика и шерсть, скатерть купили. А в центре – маленький монастырь Панагии Анафонитрии. Здесь жил Дионисий, главный святой острова, островитян так и прозвали в его честь: нёньесы, по его сокращенному имени. Впрочем, они его не присваивают ревниво, его лик и на общегреческих драхмах чеканили. Монах этот жил в конце 16-го века за этими вот толстыми стенами и тоже занимался вином и оливками: вон его пресс для масла, вон давильня для винограда. Так в чем же святость? – спрашиваем…
Пока нудно плывешь, чего только не вспомнишь. Поскорей бы на сушу, хотя бы во-он туда, где в витрине горит, я ее внутренним зрением вижу, красная, как свекла, надпись “Борщ”. Ух, съел бы кого-нибудь! От этой таверны я знаю дорогу к нашему бунгало. Но к ней не подгребешь – выскочат какие-нибудь черепашки “низзя!”
…Нам тогда спокойно объяснили, почему Дионисий святой – и мы согласились. Нет, дело не в том, что молодой венецианец из хорошей греческой семьи принял православие, быстро стал в церкви заметной фигурой, к 29 годам – епископом, а потом променял все должности на бесплатное служение землякам. За такое святителем и чудотворцем не объявляют. А в том дело, что он проявил чудеса самоотречения, когда в эти вот ворота ночью постучался беглец и объяснил, что за ним гонятся кровники.
Это были времена венецианского владычества на Закинфе, более короткого, чем Одиссеевой державы, но тоже не одно столетие. Что не удивительно, если учесть расположение Ионических островов – между Пелопоннесом и итальянским сапогом. Тамошние нравы не противоречили одиссеевской еще жестокости, кровная месть и в начале Нового времени не утратила актуальности.
Беглец рассказал, что он убил мужчину из враждебного клана Сигуросов, Константина, теперь клан охотится за ним. Дионисий отломил хлеба, налил в блюдце масла, поставил оливки. Уложил спать. А утром сказал, что Константин был его родным братом. Что он скорбит по убитому – и о заблудшей душе убийцы. Дал ему еды в дорогу и проводил на корабль, отправлявшийся в сторону Пелопоннеса. Кровник из клана Мондиносов был потрясен, что понятно, раскаялся, что бывает, и стал добродетельным человеком, что бывает гораздо реже…
Ну все, здесь можно приземлиться, выйти из воды – асфальтовый причал, а не охраняемый песчаный роддом. Волонтеров и волонтерш не видать. Конечно, в том, чтобы приехать из своей Скандинавии на другой край света и охранять кладки морских черепах, тоже есть какое-то самопожертвование, какая-то милость сердца. Но Дионисий пожертвовал частью своего сердца, любовью к брату, в пользу которого он когда-то отказался от наследства, кровными узами. А девицы, напротив, просто следовали велениям усвоенной добродетели, может быть, ничем внутри себя не поступаясь.
Только вот что-то асфальт меня ведет совсем в другую сторону, это ж какой крюк придется делать, чтобы вернуться в темноте, дрожа от голода. Я не заначил денег на таверны в плавки, а на святых, способных накормить меня хлебом и маслом, рассчитывать не приходится. Закинф, конечно, небольшой остров, всего 35 километров в диаметре, но обходить его босым (я же тапочки в ласты не подкладывал, только носки) и усталым – дня не хватит…
В монастыре нам с гордостью показали витринку, в которой на стене висели Переходящие Красные Тапочки. Эх, мне бы сейчас пусть не резиновые шлёпки, то хоть такие, бархатные. Но я же не староста какого-нибудь прихода, кто мне их выдаст, ими награждают победителей православного соревнования закинфских приходов. Мощи святого Дионисия покоятся в главном островном соборе, в городе, который также называется Закинф, на набережной. С мощами многое чего происходило, начиная с 18-го века, а теперь раку торжественно вскрывают в день святого – и меняют тапочки.
Легенда такая: Дионисий целый год по ночам обходит свой любимый остров (думаю, волонтеры не мешают), вот и стаптывает обувь. Когда раку вскрывают, по тапочкам видно – тщательно он охранял от бед свой Закинф. Ему кладут новые ненадеванные тапочки, а старые вручают, как вымпел победителю в соцсоревновании, самым благочестивым прихожанам. Да пусть верят в эти простодушные чудеса, лишь бы помнили о жертвенном милосердии!..
Все, дальше не пойду по асфальту, а то совсем ноги собью. А не махнуть ли через забор? Ну и что, что колючка поверху, главное, снаряжение перебросить и осторожненько себя в плавках перенести. Здесь прямо лес какой-то! Если я правильно азимут чувствую, то наше пристанище – на востоке, туда и двину, отталкиваясь от солнца.
По сухим иголкам идти конечно колко, зато ноги пружинят, а не давят на ступни. Совсем скоро начнет темнеть, не побежать ли? О! Так вы еще и подгонять, стрелять вдогонку? Господи, как же я забыл, что сейчас на острове охотничий сезон, бьют перелетных птиц, лупят по большим стаям мелких пташек, не промахнешься. Слава богу, что по мне не целят, но попасть-то могут! От таких чудаков, как я, и проволоку накрутили вокруг заказника, куда съезжаются солидные господа с дорогими ружьями со всей Европы. В зоне милосердия на берегу – волонтеры, в зоне убийств в глубине – охотники, каждому свое, такой вот цивилизованный европейский биоценоз.
Быстрее, быстрее, пока видны ветки, хорошо, что в темноте прекращают стрелять! Ну вот и колючая проволока, через нее – на волю! А здесь опять асфальт, знакомый перекресток, таверна, за столиками на веранде сидят у красных стеклянных пузырей со свечками пожилые усатые мужики, перед каждым – свой кувшинчик, тоже красный изнутри. Скоро и я выпью похожего вина с земляничным привкусом. И сяду, наконец!
Думаю, моя Пенелопа уже с ума сходит, крутит на пальце серебряное колечко, которое мы купили в ювелирном переулочке за собором в островной столице, там своеобразные самоделки, впитавшие итальянские и греческие мотивы. Какой мотив, интересно, у нее сейчас в голове? Дай бог, чтобы терпение, а не паника. И я, однодневный Одиссей, возвращаюсь не нудистских женихов стрелять, а просто рассказывать, что сегодня видел.
Пусть не обошел весь остров по периметру, по сыпучим и вязким пескам и скользким камням, но представил, каково это Дионисию. Не легче каждую ночь, чем Одиссею – год за годом. Трудно найти дорогу обратно сквозь войны, чудовищ и колдуний, вернуть свое царство и свою семью. Еще труднее биться не за себя, вообще – не биться с оружием в руках, а слабым телом своим (ну не бестелесный же дух стаптывает тапочки!) оберегать век за веком своих неразумных и страстных прихожан, учить их началам милосердия и понимать, что без начал не будет ничего более глубокого и серьезного.
…Мы вышли из-под тростниковой крыши, подошли к краю лежащих на песке циновок, отделяющих пространство вокруг домика от пляжа. Глядели на лунную дорожку, лениво перебирающую белые гребешки у берега. И дождались: в другом ритме, торопливом и упорном, замелькали маленькие черные тени, как ноты на линиях волн, заплясали маленькие черные человечки. Спины черные, а лапки – хочется сказать, поднятые ручки – даже полупрозрачные в свете луны. Черепашьи детеныши уходили в море, быстро и неуклюже. Чтобы взрослыми и огромными вернуться через много лет, медленно, но непреклонно.
Геометрический орнамент
Паша взял транспортир и твердым карандашом провел короткую, сантиметров десять, прямую линию, аккуратно перевернул старинный школьный прибор и пририсовал к прямой дугу, опирающуюся на концы отрезка.
– Вот ты замечал, что у нас слова сбываются?
– Например? – Паша головы не поднял, лишь склонил набок в сторону собеседника.
– Вот вы у себя в ЦК понимали, что петь”…и как один умрем в борьбе за это!” – чревато? – Борис подошел к окну, поглядел вниз на автостоянку у входа в особняк. – И чем это закончилось для ЦК, партии, да вашей постройки в целом?
– Неплохо, в общем, закончилось… А насчет слов… Если не действуют прямые, допустим, экономические законы, то каким-то кривым боком вылазят совсем другие закономерности, это я тебе, Боренька, как бывший математик говорю.
– Самосбывающиеся прогнозы, тотемы и прочие ярлыки. Берется формула, совершенно от балды, и железной рукой, циркулем и линейкой, проводится в жизнь, отсекая прежние ненужности.
– Ты лучше скажи, Боря, – Паша опять глянул искоса, отрываясь от уже почти заполненного листа А4. – В журналистику обратно не тянет? Говорил я Эдику, что каждый должен заниматься своим делом, зря он тебя в управленцы подтянул.
“А ты не зря в бизнес пошел? – подумал Борис, глядя на стопку почти одинаковых рисунков и не останавливающийся карандаш. – Вон как чертит, кружки и стрелы, прямо стратег какой-то. А получается все равно не по карте, а по оврагам…”
– Эдик, видимо по своей горской аульной хитрости думал, что раз еврей – значит, директором смогёт. Да в общем-то смог, прибыль выжал из его убытков, только когда он высказался, что мой зам по коммерции на него плохо посмотрел, за что должен быть уволен, и к тому же он теперь повышает плату за квадратные метры, которые издательство (его же собственное!) занимает в бывшем школьном здании – как он умудрился его купить? – тут моя команда вся и уволилась.
– Ты что, не понял? – Паша ухмыльнулся и взял новый листик. – На фиг ему нужна была ваша прибыль, он издавал тех балбесов, которые могли ему по бизнесу пригодиться. Или стариков-академиков, чтобы его членкором сделали. Для этого ему грамотные и обходительные и понадобились.
– Знаешь, какое условие он поставил, объявляя зарплату? Чтобы я воровал, впридачу к ставке, не больше ее половины. Как, спрашиваю? Ну, говорит, договоры же можно на одну сумму, а в реальности – другую. Сообразишь на ходу…
– Ну и как, соблюдал?
– Не-а, не воровал. Как-то не заинтересовался.
Паша с помощью плексигласового прямоугольника, в котором еще на фабрике были заботливо вырезаны все геометрические шаблоны, закончил вычерчивать очередной орнамент. Получилась то ли готическая розетка, то ли цветик-семицветик, и пятидесятилетний матерый придумщик Павел Горшков взялся раскрашивать рисунок, штрихуя аккуратными тоненькими фломастерами.
– Предупреждал я его, что от тебя больше толку будет, если в газете останешься.
Разговор, как по шаблону, вернулся к тому, что не раз обсуждалось. Приятели замолчали, уже не пытаясь словами сократить ожидание. Должен был прийти Игорь и сказать, когда будут деньги и что делать дальше. Игорь, по своей адвокатской занятости, опаздывал. Борис от окна, в котором все никак не показывался “лексус” Игоря, вернулся опять за стол для заседаний, торцом упиравшийся в заваленный бумагами стол предправления Горшкова.
Борис вспомнил, как вся эта компания лет пять тому назад, еще в прошлом тысячелетии, появилась в его газетной жизни. Сначала пришел Эдик и принес документы о диссертациях политиков и видных бизнесменов. Шустрый и сообразительный молодой человек помог понять, что в них написано, расследование вышло. К сожалению Эдика и его друзей из ВАКа, предоставивших компромат, большого шума не получилось и в тот раз необходимых им подвижек в системе признания кандидатов и докторов не произошло.
Но Эдик не отчаивался. Отвлекаясь от тогдашних размышлений Бориса, скажем: не прошло и десяти лет, как атака себя оправдала, он стал фигурой не только в теневых схемах, но и в научном сообществе, правда, ненадолго, ибо другая группировка добилась его свержения с административного поста и показательного заключения в тюрьму.
Возвращаясь к описываемому времени, надо сказать, что тюремная тема была в этой кампании домашней. Буквально. Квартиру Эдик, в недалеком детстве пасший баранов, получил в престижном доме на Пречистенке, удачно женившись на дочери земляка, видного (кому положено видеть!) деятеля плаща и кинжала. Поэтому въехал недавний студент техникума в бывшую квартиру Николая Ежова, в соседней устроил сауну – тоже необходимый элемент обхаживания необходимых людей. Так что от “застенков Ежова” можно было получать ощутимую выгоду. Один раз и Борис глядел в окно предбанника на соседние здания Главной военной прокуратуры. Кутаясь в полотенце, придумал имена для суровых следователей и тюремщиков: Пречистенко, Остоженко…
Вошла пожилая секретарша, обновила печеньки на столе, уже в третий раз за время ожидания, раздала чай. Павлу Васильевичу – в его особом стакане, особом подстаканнике. Да и чай непростой – лечебный.
– Паш, как ты на бутырской диете со своими почками?
– Ну не сразу, потом полегче стало с передачами.
– А Леша Пак как-нибудь устроился?
– С его детской хитростью в эту среду не сразу нормально войдешь, но ничего, у него еще три года на обживание осталось.
– Ты на него злишься?
– Да нет, бог его уже наказал за подставу.
Они опять замолчали. Борис старался не вдаваться в тонкости этой истории, длившейся несколько лет, почти с самого знакомства. Вполне вероятно, что абсолютно чистых в ней нет, но Горшков свое отсидел, к тому же был симпатичен объемом знаний и характером, поэтому Борис знакомством не тяготился. А Пака он не жалел – тот и его пытался обмануть, практически – обокрасть.
…Вслед за диссертациями Эдик принес еще одну тему – хищения золота. Из кипы ксерокопированных документов, писем и счетов выяснялось, что губернатор далекой северной окраины скомуниздил 12 тонн золота. Золото вроде бы отправили на материк для гарантий северного завоза, занимался этим делом банк, основателем которого был Горшков, а президентом – Пак. Так Борис с ними и познакомился, сначала с Лешей. Тот негодовал по поводу бесстыдства губернатора, но подробности лучше и шире объяснял Паша.
На волне перестройки бывшему партийному куратору отрасли и неплохому ее знатоку удалось увезти из госсистемы отделение банка, занимавшееся финансовым обслуживанием золотодобычи. Да и не могла уже неуклюжая система оперативно работать. Горшков стал предправления маленького, но аппетитного банчка, заодно въехал в солидный особняк на улочке в шаге от Нового Арбата. И вот теперь ему приходилось обходиться одной арендной платой, собираемой с офисных жильцов этой “коммуналки”. Мало того, что банк профукали с Паковой помощью, так еще и под статьи загремели.
Впрочем, не исключено, что такой результат вышел из-за Борисова вмешательства. После первой статьи всполошился губернатор, началось предварительное следствие. Борису пошли письма в редакцию, потом звонки: “Северный завоз рухнул, в навигацию угля не запасли, топить нечем, собираем вениками пыль со снега на месте бывших угольных куч у шахт, закрытых озабоченным рентабельностью губернатором!” Борис написал еще одну статью.
Стали поступать контраргументы: не все 12 тонн украл начальник, кое-что прилипло и к банковским подвалам. Паша и Леша бурно отметали такую интерпретацию, несли свои бумаги. Борис подготовил следующее расследование, с аргументами обеих сторон.
И тут редакция задумалась, сама ли, или по подсказке передававшего деньги акционеров молодого бизнесмена – неизвестно. Но третья статья не вышла. Губернатор досрочно ушел с поста, добровольно и с почетом – в сенат. На север пошли караваны судов с оплаченными товарами, часть золота поступила куда следовало. Как-то раз в дверь Борисовой квартиры позвонили – на пороге оказались двое: немолодой депутат Госдумы, лидер оппозиции на далеком севере, и девушка в кухлянке. Пришли поблагодарить журналиста за спасение, принесли рыбки.
Вскоре на вечной мерзлоте прошли выборы – и губернатором как-то неожиданно стал не лидер оппозиции, несколько лет клеймивший прежних воров, а тот самый молодой улыбчивый бизнесмен, который раньше собирал деньги на редакцию (и на зарплату Борису). Следствие оставило в покое бывшего губернатора, активно агитировавшего, кстати, за новую поросль ветви власти, и занялось банком. А в газете решили закрыть за ненадобностью отдел расследований.
