скачать книгу бесплатно
– Да, конечно, – сказал он спокойно и царственным шагом подвёл Анну к ручью.
Это было самое узкое место русла, которое здешние рыбаки прозывали «перешейком». Хоть и много рыбы здесь водилось, застревающей в песке и иле в период ненасытной засухи, всё же ни один уважающий себя местный не отправился бы в это место с удочкой и ведёрком. Ещё задолго до того, как дедушка Анны услышал историю полусумасшедшей старухи, которой даже собственная сестра сторонилась, перешеек считали проклятым местом. Каких только легенд о нём ни складывали! Говаривали, что в древние времена в этом звонком хрустальном ручейке пачками топили ведьм и неугодных нынешней власти, и скапливались все они в перешейке, вот тот и обмелел, и сузился, пропитанный кровью и болью. Говаривали, что по ночам полнолуния сюда слетаются все злые колдуньи, каких только доносят их мётлы, и до первого розового луча рассвета веселятся и поют, но не так, как нормальные люди, а по-своему: неукротимо, бешено и страшно. Говаривали, что в совсем незапамятные времена, когда ещё и государства нынешнего не существовало, тут вылавливали и казнили первых христиан, а трупы их сбрасывали в перешеек – он и обмелел. Словом, какие только слухи ни витали кругом этого места! И, хоть почти никто из местных и не признался бы ни за что на свете, особенно – мужчины, что верит в них, они, однако, ни при каких обстоятельствах ни удумали бы пойти сюда рыбачить, да даже на прогулку, даже в компании, даже ярким и безвинным, бесконечным, жарким и удушливым летним днём.
Анна преклонила колени, и мягкая тягучая почва просела под её весом. Она опёрлась на руки и с любопытством заглянула в колеблющиеся полупрозрачные воды. В них дробилось, рассыпаясь на множество осколков и собираясь в причудливом несообразии, её собственное лицо: бледно-зелёное, словно у полумёртвой, перепуганное, вытянутое, с большими тёмными глазами; её руки, на которых ещё не зажили все синяки и царапины, которые остались от лесных приключений; её топорщащаяся ярко-голубая майка и даже поясок от небесной юбки, к подолу которой, как обычно, прицепились репьи и мелкие травинки да иголки.
А рядом, слева от неё, плавало такое же дробящееся искажение Землероя. Неровное, смазанное, как сон, как призрак. Казалось, рядом с ней и вовсе нет никакого Землероя, он ей только кажется. И Анна даже протянула руку, не отрывая от неспокойных мелких вод взора, чтобы нащупать Землероя рядом.
И он оказался рядом: она натолкнулась на его плечо, подняла руку выше, в исследовательском пылу слегка изогнула и вытянула пальцы, и она нащупала растрёпанные мягкие волосы. Анна чуть было не намотала их колечками кругом суставов и не дёрнула, но вовремя опомнилась. Землерой сидел рядом с нею, не шевелясь, и её рука лежала у него на макушке, безнадёжно потонувшая в неаккуратных белоснежных вихрах.
– Эй, – сказал Землерой чуть слышно и подпихнул её локтем, – посмотри в ручей внимательней, Анна. Что ты там видишь?
Анна прищурилась и надула губы. У отражения на лбу появились забавные мелкие морщинки.
– Странные ты вопросы задаёшь, – с лёгким высокомерием произнесла она, – конечно, себя! А кого я ещё там должна видеть?
Лёгкая грустная улыбка сверкнула в чуть прикрытых серебристо-серых глазах Землероя, и он ниже опустил подбородок в свой высокий воротник.
– А когда ты с сестрой говорила, – едва слышно промолвил он, и ветер подхватил и распел его вопрос хором из тысячи шелестящих голосов, – что ты видела?
Электрическая боль прошила тело Анны, и волна обжигающей ярости залила ей сердце. Она резко дёрнула на себя руку, и белые-белые, совсем лишённые цвета мягкие пряди Землероя тускло засверкали, обвитые кольцами кругом её пальцев. Он ойкнул и схватился за голову, а Анна отскочила от него и яростно заходила кругами.
– Да что ты такое спрашиваешь сегодня, не пойму! – закричала она. – Кого я ещё могла видеть, если не эту глупую Марию, у меня, между прочим, со зрением всё…
Трясущиеся руки её обвисли вдоль тела, не успела она закончить фразу. Анна стояла, пустая, как стакан, из которого вылили ненужную воду, смотрела в коричневую землю, обсыпанную золотистой крошкой, под своими ногами, на бесчисленных, не останавливающихся муравьёв, на бледно-зелёные основания травинок, и у неё шла кругом затуманенная голова, но вовсе не от жара, а потому, что ей совсем не хотелось отвечать Землерою. Анна всерьёз жалела сейчас, что не умеет падать в обмороки, как пропахшие нафталином дамы прошлого из иллюстрированных книжек покойной бабушки.
– Ну так? – Землерой, на удивление, не стал ругаться, что она выдрала ему волосы, и, далеко отставив руку, опёрся на согнутую в локте руку. Серебристо-серые полупрозрачные глаза его заинтересованно и чуть лукаво посверкивали. – Скажешь?
– Иди ты, – пробурчала Анна и потными руками зачем-то оправила безнадёжно измятую небесно-синюю юбку. – Ну, может, и себя, но всё равно Марии от этого одна только польза!
– Тебе-то польза, а не Марии, – поправил её Землерой и улёгся на спину, забрасывая за голову руки. – Ведь ты о себе, а не о ней, думала, и себя, а не её, видела. Кому же ты тогда помочь хотела? Вроде как очевидно, что не ей.
Анна сердито заурчала, зафырчала, заворчала, отвернулась и зябко стала подёргивать плечами. Ей было холодно и неуютно, как будто с неё, закутанной в тяжёлое стёганое одеяло, это одеяло вдруг стянули. А Землерой по-прежнему беспечно валялся на земле, забросив светящиеся под солнцем руки за голову и одну ногу уложив на другую, и продолжал поучать её тоном старшего товарища:
– Каждый раз, как монетку подбрасываешь, смотри, чтоб на тебя лицевая сторона глядела. Тыльную ты и так каждый день видишь, если только на себя смотришь, конечно.
Анна бессильно опустилась на землю.
– Думаешь, я прям совсем плохо поступила? – чуть слышно спросила она. – И ни за что ни про что Марию коровскую обидела?
– Ну-у… – многозначительно протянул Землерой и умолк, не договорив.
– Значит, да, – обречённо кивнула Анна. – Ну и дел я наворотила, правда?
Землерой повернул к ней голову, и несколько прядей белоснежных волос упало ему на сверкающие льдистой серостью глаза.
– М-м? – удивлённо протянул он. – Ты о чём это, а?
– Ну… – Анна неловко соединила большие пальцы и начала раскачиваться из стороны в сторону, – я Марию не очень люблю, конечно, да и никто у нас её, честно говоря, особенно не любит, но если я её ни за что ни про что обидела, то мне её жалко и за себя вроде как стыдно…
– Знаешь, – задумчиво промолвил Землерой, – а я таких ошибок уже столько повидал, что легко тебе скажу как дух опытный: они у вас частенько встречаются. Ты не первая и, к несчастью большому, не последняя в том числе.
– Да уж понимаю, не глупая, – пробурчала Анна.
– А когда я впервые такое повидал, я даже удивлялся, представляешь? – Землерой вдруг оживился и перевернулся на живот, подпирая обеими руками голову. Его льдистые глаза с нескрываемым интересом и любопытством глядели на неё безотрывно, почти не мигая.
– А когда ты такое повидал? – заинтересовалась Анна. – Ты же из лесу никогда не выходишь!
– Ну, не выхожу, но с тобой ведь познакомился, – непосредственно согласился Землерой. – Раньше, когда я ещё меньше был, люди куда чаще в лес ходили и знали, как с лесом общаться надо. Не просто по грибы-ягоды бегали, а, бывало, и совета спрашивали. И по-особому, знаешь… девушки, женщины, да даже старухи, у кого почти руки-ноги не гнулись, плясали, и как плясали: смотришь, не веришь, что это обычные смертные люди, не духи, как мы. Они нам так подражали, нашим танцам да нашим обычаям, и маски надевали на лица, и хороводы даже водили – вот были времена! – Землерой ненадолго прищурился – и неожиданно распахнул погрустневшие глаза снова. Взор его остановился на Анне и обмерил её с ног до головы, а потом безжизненно упал на солнечную, сверкающую горячую землю, соскользнул в негромко шепчущие, звенящие, переговаривающиеся друг с другом мелкие волны ручейка. – Знаешь, всё это было настолько красиво и так завораживало взгляд, что многие духи не выдерживали, особенно наши, с этого дерева. Они слетали со своих насиженных мест, обо всём забывали, мелким шагом к этим танцовщицам шли и тоже людьми оборачивались, вот как я.
– Так ты на самом деле не как человек выглядишь? – ахнула Анна.
– Конечно, нет, – грустно усмехнулся Землерой, – я ведь и не человек-то уже, в самом деле, Анна.
– Вот так новости, – протянула она, – и как же ты на самом деле тогда выглядишь?
– Тебе какое дело?
– Вот и такое! Скажи, ну скажи, пожалуйста, а если покажешь – и того лучше будет, я от тебя отстану!
– Да не буду я тебе ничего показывать, – заворчал Землерой. – Это… запрещено. Нельзя нам перед людьми своё истинное лицо раскрывать – проблемы потом и им, и нам будут – не оберёшься!
– Ну так а духи, а другие духи? – всё приставала Анна.
Лицо Землероя омрачилось.
– Какие «другие»-то?
– О которых ты только что рассказывал! – она уверенно подползла ближе и затянула настойчивым, гнусавым и чуть противным голосом. – Я всё запомнила, не надо тут мне теперь увиливать, понял?
Землерой отполз назад.
– Никуда я не увиливаю! Просто я договорить не успел, ты ведь тараторишь и тараторишь, слова вставить не даёшь толком… Те духи, которые к людям выходили, они нарушали запрет: не просто так нельзя нам свои истинные лица показывать. Когда кто-то наше лицо видит, он может силу у нашего дерева, нашего леса отобрать, а если таких нарушителей много будет, то и силы совсем не останется… понимаешь?
Анна сунула голову между коленей и упрямо пробубнила:
– Да, давай, рассказывай мне дальше свои сказки, я просто знаю, что ты не хочешь мне своё лицо показывать из жадности! Жлоб ты, Землерой, маленький скряга, понятно тебе?
– Ну не хочешь верить, так не верь, – устало отмахнулся он, – а договорить мне дай, потому что это важно.
Анна медленно приподняла голову и уставилась на него стеклянным взглядом.
– Духи спускались к этим танцующим и часами кругом них вились. Понимаешь… влюбились они и были готовы на всё, любую их просьбу исполнили бы. Только не все девушки об этом догадались. Вернее, ни одна не поняла, что духом как хочет может вертеть, кроме одной-единственной. Она сама молодая из всех была: не знаю, сколько лет ваши ей дали бы, а по нашим меркам больше, чем на две сотни, не потянет. С лица вроде бы и неказистая, и волосы спутанные и какие-то сухие, но… но танцевала она так, как и лучшие из наших танцоров едва ли могут, – Землерой блаженно прикрыл глаза. – Она такая быстрая была, неуловимая, текучая, и хитроватая, как танцы и все движения её. А дух был простой, совсем простой, не понимал ничего. Она его настоящее лицо видела, она могла к сути самого нашего леса прикоснуться, и она догадалась об этом, потому что умна была. Каждый вечер она сюда ходила и танцевала, изгибалась, подпрыгивала так, что все мы незримо собирались полюбоваться ею. И танцевала она, покуда тот самый дух к ней не приходил. Она у него всегда что-нибудь просила: то лёгкие башмачки, чтобы плясать было удобнее, то юбку, которая шуршала бы, как трава весной, и которой все завидовали бы, то свирель, чтобы с мелодией в танец пускаться… и всё это он ей отдавал, не успев помыслить, а правильное ли дело делает, потому что он любил её, как только духи любить умеют.
Анна вдруг погрустнела.
– А она ведь его… ни капли не любила, да?
Землерой всё смотрел в никуда пустым печальным взглядом, и ветерок колыхал его воротник.
– Понимаешь, он всё время к ней спускался, потому что не мог, никак не мог ни дня без неё прожить. И, пока он делал ей подарки, пока пила она его энергию, сохли и вяли листья на нашем дереве. Этот дух за листья отвечал, и был он одним из старших – уж кто-кто, а он точно головы бы не потерял, да ведь бывает же всякое! И вот… когда листья совсем иссохли, когда все мы готовы были на самые отчаянные шаги, когда надежда у нас умерла, а лишь страх пустой остался, он взял… и исчез. Пеплом рассыпался, с землёй смешался, ветер разметал его останки – повсюду он и нигде теперь, – Землерой вздохнул. – Люто разгневались наши духи. Весь лес переполошился. Маленькую танцовщицу никто из нас не хотел из лесу выпускать, где она нашего родственника сгубила. Наши маленькие речки из берегов вышли и взбунтовались. Наши животные обезумели и стали бросаться на неё. Сама земля холодела и трескалась под каждым её лёгким шагом. Она ни солнца, ни луны не взвидела, и жарко, и холодно ей было, её и кусали, и рвали, и пугали, и она бегала, совсем страшненькая и одинокая, везде о помощи взывала, да не помог никто – сама виновата была. Примчалась она сюда, к Перешейку, упала на колени и стала рыдать. Так горько она плакала, что даже у одной из речных хозяек сердце смягчилось, вышла она из воды и села с танцовщицей рядом. «Ну и к чему, – говорит, – зачем ты брата нашего сгубила, жестокая?» А танцовщица всё всхлипывала и вопила: «Не хотела! Не знала я! Я ведь только к лучшему хотела бы, чтобы всё обернулось!» И тут хозяйка спросила её ласково: «К лучшему – для кого? Посмотри-ка ты в водное зеркало. Кого ты там видишь?» Наклонилась танцовщица над ручьём, долго молчала, хмурилась, и слёзы на щеках у неё не просыхали. А потом она сказала: «Себя вижу». Хозяйка рассердилась, вскочила на ноги, схватила танцовщицу за волосы и закричала: «Что ж, любуйся на себя вечную вечность!» – и прыгнула в воду, и забрала с собой танцовщицу, и утопила её. Только не стала эта танцовщица духом, никогда не станет: крепко она согрешила, сильно всех прогневила своей самовлюблённостью и своим бессердечием. Витает она где-то над водами, далеко отлучиться не может, и видит в отражении она одну лишь себя, как всегда и видала прежде.
Анна прижала к груди руки. Землерой сидел, отвернувшись от неё, и пропускал травинки меж вытянутых пальцев.
– Вот что я тебе рассказать хотел, Анна, – промолвил он, – а ты всё путаешь меня да сбиваешь.
Анна вскочила, нервными потными руками отряхнула синюю юбку. Ничего она больше ему в тот день не сказала, и расстались они, не обменявшись ни словом – даже за руки не взялись.
А потом Анна вернулась домой, и во дворе сразу же заметила знакомую фигурку – скукоженная Мария дулась над крупой, и ветер мучил её уродливую соломенную шляпку, трепал испорченные поля. Анна бочком приблизилась к сестре и сгребла в пригоршни подол синей-синей юбки. Мария всё дулась на крупу.
– Эй, – негромко позвала Анна, – ты же меня слышишь, правда?
Мария супила брови и поджимала губы, но не отвечала. Анна тяжело вздохнула.
– Ну, коль не хочешь, не отвечай. Мне и не надо-то, чтобы ты со мной говорила, главное, чтобы ты меня слышала. Мария… я виновата, да. Обидела я тебя, и правильно ты делаешь, что злишься, я бы тоже злилась, но… но… Мария, ты, может… может, попробуешь всё-таки меня простить? Честное-пречестное, я себя так никогда-никогда больше вести не буду… а если буду, ты меня можешь и побить, и тоже обозвать, заслужила!
Мария медленно повернула голову. Коровьи глаза её удивлённо выкатились из орбит.
– Ты… ты что сейчас сказала?.. – протянула она неверяще.
Анна завозила носком в пыли.
– Извиняюсь! – сухо буркнула она. – Да ведь ты не слушаешь!
Мария, конечно, всё до последнего звука расслышала чётко – а ещё чётче это услышал Землерой, что сидел на верху раскидистого старого дерева, свесив ноги, и прищуренными глазами смотрел на светло-жёлтый, чётко очерченный величественный круг солнца.
Подарки
Стоял сухой и знойный август. Городским жителям всё не верилось, что лето почти оборвалось – висит на ниточке, к концу которой подвешен грузик – осень. И вот-вот этот грузик должен был упасть: листья желтели и сохли быстрее, чем сменялась погода, и часто лили шумные и унылые дожди, в каждом звуке которых сквозили одиночество и обречённость. Тучи устало хмурились, солнце светило без прежней бодрости, и вся рыба покидала звенящие ручьи, тоже замутившиеся и похолодевшие.
Мария уехала в начале августа: сказала, что подыскала себе «комнатку», и ни мать Анны, ни отец словечка ей не сказали. У Марии с собой был толстый коричневый чемоданчик с морщинами на ремнях, сумка через плечо, пакет документов и извечная потрёпанная юбка, в которой не то что на люди – на огород стыдно было показаться. Мать и отец Анны сдержанно помахали ей, а мать Анны даже попросила быть осторожнее. Мария посмотрела на них серьёзными глазами, а, оборачиваясь, улыбнулась Анне, и Анна одарила её странной кривой улыбкой в ответ.
Не так суетливо ползали по рыхлой земле муравьи, сливались в рваные клочья облака, и между ними лился водопадом ярко-жёлтый свет на тёмно-коричневую землю. Ветер крепчал и взмётывал Анне подол синей-синей юбки, поэтому она юбку больше не надевала: слишком мёрзли колени, да и надоело ей вести войну с соседскими мальчишками, которые не упускали случая подшутить над её одеждой и кинуть в спину камушек. Анна бегала по лесу в длинных брюках, которые когда-то носила Мария, и колючие лапы кустарника да коварные стебли крапивы не разрезали ей ноги до крови. Родители Анны качали головами и плотнее сжимали губы. Приходила пора закупаться, – говорили они. Анна знала, что закупки ведутся ради неё, и нарочно сбегала подальше, где её точно никто не отыскал бы – к Землерою, к волшебному дереву.
Но и Землерой с приходом августа стал не такой, как прежде. Больше он не играл с Анной ни в прятки, ни в салочки; даже разговаривал он мало и, бывало, по три часа кряду просиживал на своём любимом высоком суку в задумчивой позе, подобрав под себя ноги и зажмурившись. Анне казалось даже, что он спит, но, конечно же, Землерой не спал.
– Я слушаю, – говорил он, стоило Анне спросить, чем же он занят. – Слушаю, что птицы и звери говорят, что умирающие листья шепчут.
– А что они шепчут?
– Да так, – глаза Землероя в эти дни были прозрачными и совсем грустными, – всякое помаленьку. Бывает, что полезное говорят, а бывает, такие глупости, зла на них не хватает. Но в основном они беспокоятся.
– О чём же?
– Тоже о всяком, – Землерою эта тема, кажется, вовсе не по нутру была, но Анна не могла от него отстать. Времени у них совсем мало оставалось; не могла она позволить Землерою вот так от неё уйти, снова разлучиться до самой зимы, и не перемолвиться ни словечком с ним. – Говорят, что с севера буйные ветры идут, всё на своём пути выстуживают. Зима у нас в краю лютая будет – ручьи до основания промёрзнут, вот рыбы и спешат к озеру – там поглубже, лёд не всё скуёт.
Анна ёжилась и обнимала собственные колени: август выдался печальным и холодным, куда холоднее всех прочих августов за последние лет восемь – не только Землерой, дедушка тоже ей об этом говорил.
– Деревья трещат, жалуются, – задумчиво продолжал Землерой. – У них уже все соки в коре замедляют бег, и корни напрягаются, чтобы в промёрзлой земле крошку питательного сыскать. Тяжёлое для нас это время – зима да осень, много забот, хоть и кажется, будто природа спит.
Анна молча смотрела в хмурую кучу облаков, нагромождённых одно на другое в причудливом беспорядке. Облака были тяжёлые и недружелюбные – совсем как зимой, когда собирается разразиться метель.
Землерой повернулся к ней и тоже поджал к груди колени. Он казался ещё бледнее обычного, и Анна клясться была готова, что видит под его грустными серыми глазами тяжёлые лиловатые мешки. Он вообще казался постаревшим, не выросшим, а постаревшим, скукожившимся, словно он питался соками, как дерево, и зима, топочущая за горизонтом ледяными сапогами, властной невидимой рукой замедляла ток этих соков по жилам.
– Ты ведь уедешь скоро, Анна, – негромко сказал Землерой и, не глядя, протянул руку, сорвал с веточки совсем молоденький лист, завертел его в пальцах.
Анне вдруг стало очень грустно и одиноко, словно она осталась одна-одинёшенька на целом свете – не только без Землероя, и без дедушки, и без мамы с папой, без Марии – совсем одна.
– Уеду, – она прижалась спиной к холодной шершавой коре, – учиться-то мне где-то надо. Мама с папой не хотят сюда переезжать: говорят, что в огромном городе меня большему научат.
– Вот как, – усмехнулся Землерой, – странные вы, люди. Учитесь годы, а не всю жизнь, а потом удивляетесь, что ничегошеньки толком не знаете.
– Да всё мы знаем! – возмутилась Анна. – Вон, например, на Луну слетали, и на Марс хотим слетать, и города построили, и дамбы, и плотины, и научились даже пользоваться солнечными батареями, и создавать вещи, которых в природе нет…
– Всё это – борьба с природой, не дружба, глупая, – фыркнул Землерой. – Всё это – попытки от неё оторваться. Вот оторвались вы уже так, что сами не знаете, кто вы такие – потому вам и грустно, потому и лезете вы вперёд, надеетесь, что увидите свет там, в конце своей тёмной тропки, но нет, нет его, этого света – только тупик, мрачный и холодный, ничего, кроме тупика. Мир меняется, Анна, а вы этого не видите. И хотите менять его так, чтобы он под вас подстраивался, был для вас удобным… неправильно это и ни к чему доброму не приведёт.
Анна молча смотрела на кончики своих ботинок – к подошвам и носкам их прилипла сухая трава.
– Лучше бы ты на прощание чего доброго сказал, – буркнула она, – а то на душе и так плохо, да ещё и ты пристаёшь со своими поучениями.
Землерой, казалось, обиделся.
– Я что думаю, то и говорю, – заявил он оскорблённым тоном. – У нас времена будут трудные, грустные, а ты от меня шутовства хочешь!
– Да не шутовства! – закричала Анна. – Ты бы хоть не сидел такой понурый! Ну неужели у тебя планов никаких нет, неужели ты мне не можешь рассказать, что осенью и зимой делать станешь, пока меня не будет?!
– Что делать буду, что делать буду, – зафыркал Землерой, – да вот что эти пятьдесят лет делал, то и в этот раз стану.
Анна сердито заёрзала по шершавому суку.
– Но ведь я-то не знаю, что ты обычно делаешь!
– Работаю духом, – Землерой лишь плечами пожал, – так и живу.
– Ну а поточнее?
Он перевёл на Анну грустный взгляд, вздохнул и отвернулся опять. Ветер застревал в его разлохматившихся волосах, и Анна уверена была, что сейчас, в свете увядающего, как сорванный жёлтый одуванчик, солнца его пряди отливают дымчатым серым светом.
– Корни совсем зачахнут, если с ними не разговаривать, – негромко промолвил Землерой, – если с птицами не общаться, не давать им и животным подкорм и приют какой, они захиреют, вымирать начнут. Пусть они и под чужим покровительством, ежели они сюда пришли, мы им обязаны помочь, чем сумеем. А я ещё только учусь, и учусь всему, вот и получается так: то веточки изнутри обогрей, то с кустарником побеседуй, то белке помоги спрятать запасы, то лису от охотника уведи, следы запутай… много дел у лесных духов осенью да зимой, но сил мало. Холод из нас всю живость выбивает. Мы ведь не как вы, – он протянул к Анне руку и вдруг отвёл, не дотронувшись, – Мы не из земли и праха, а из огня живого созданы, пусть и осквернённого, пусть и ошибившегося, да из огня всё-таки. Пусть нам тление не страшно, мы вьюги и льда больше всего на этом свете боимся.
Анна тоже взглянула на серое, бесконечное, грустное и низкое небо. Листья ближе склонялись друг к другу, обмениваясь тревожным шёпотом: кажется, собирался дождь.
– А тебе самому зимой… холодно? – спросила она.
Землерой молча обхватил себя за плечи обеими руками и качнулся вперёд. На ресницах у него повисали, тут же обращаясь льдинками, первые капельки дождя.
– А ты сама-то как думаешь? – с усталой иронией в голосе поинтересовался он в ответ.
Анна насупилась. Двумя резкими движениями она стянула с шеи длинный толстый платок, в который её старательно кутала мать, скинула кофту и нависла над Землероем. Он только обернуться успел, а Анна уже решительно завязала платок на его шее, подбила узел под самый подбородок, набросила кофту ему на плечи и отступила. Полупрозрачные серые глаза Землероя смотрели на неё, широко приоткрывшиеся, и блестели непонятным стеклянным блеском. Анна отступила и прижалась спиной к древесному стволу. Не могла она скрыть искренней довольной усмешки, игравшей на устах.
