скачать книгу бесплатно
– А что? – приосанилась Бронислава и широко развела руками. – А я от своих счасток и не отказываюся!
[[[* * *]]]
Из загса Кеша повёл Брониславу в редакцию. Бледное солнце, похожее на луну, забывшую уйти в ночь и заблудившуюся в дневном тяжёлом небе, слепо глядело сквозь серую недвижную пелену. И заснеженная земля была теперь ярче и светлее небес. Она освещала снизу пасмурные, нависшие над селом, облака-сугробы.
Брониславе было странно ступать по светящемуся снежному пространству и немного неловко, как если бы она шла по нечаянно упавшему под ноги небу. Но низовой ветер уже начинал полегоньку сметать снег на дорогу, расчищенную бульдозером. И мелкие языки белого пламени стлались по ней, рвались куда-то и угасали. И быстрые призрачные тени сновали за ними, исчезая.
«Расписанная иду», – думала Бронислава с осторожностью, чтоб не сглазить. И вздыхала: «Уж не знаю: к худу ли, к добру ли, а всё ж – расписанная! Не так себе».
Кеша держал её под руку, будто полусонную. Ему давно хотелось идти быстрее, а она с непривычки двигалась теперь в тесных сапогах совсем короткими, частыми шажками.
– Хм… – нетерпеливо поглядывал на неё Кеша. – С китайской императрицей я бы добрался до районной газеты гораздо быстрей, чем с тобой.
– Да сапоги… Прям сами ездиют, Кеш, во все стороны. Даром что на заказ шитые, – оправдывалась Бронислава, не прерывая своего тщательного, прерывистого движения по ускользающей из-под ног земле, похожей на небо: туп-туп-туп… – И надела утром, они капли не тёрли. А теперь усохли что ль? Даже не знаю.
– Не надо было надевать. Если тебе их скроили из шагреневой кожи, – заметил Кеша весьма неодобрительно.
– Нет, Кеш. Они из телячьей. У нас Корней Платоныч-то из дерьма не шьёт. Даже не берётся.
Чтобы двигаться побыстрее, она сама уцепилась за Кешин локоть. И всё рассуждала:
– Была бы я в валенках, за мной бы никакая императрица не угналася. А если ты, Кеш, по-другому считаешь, ну тогда и женился бы на ней. На китайке! А не на мне.
– Как-нибудь в другой раз. Непременно! – пообещал он.
И завздыхал:
– Эх, знал бы Хрумкин, как быстро я погружаюсь в тину бессмысленного супружества, в очередной раз… Снова потянула меня женщина за собой, на дно семейной жизни! Он мне предрёк, между прочим, что как художник я состоюсь в той самой мере, в какой отброшу от себя всё, кроме своего творчества. Флейту изо рта вынул и предрёк… Кстати о погружении: что ты про своего сына говорила? – вдруг озаботился он.
– Когда? Я и не успела… А кого говорить-то? Ты его на карточке видал. Над календарём она висит. С автоматом которая.
– И что с того?
– …С которого? – не поняла Бронислава.
Она поправила шаль под подбородком, перевела дух и заулыбалась в ожидании ответа.
– Ну и что ты молчишь, как бешеная?! – не выдержал он. – Должен я иметь представление, в конце концов, кто у меня в родственниках обнаружился? По ходу жизни?
– А-а, – махнула рукой Бронислава, двинувшись снова. – Витёк-то? И учился, вроде на четвёрки, а по поведению… Я, Кеш, за один карбид пять раз в школу вызывалася. Не говоря про калоши. Про директорские. К полу гвоздями прибитые… Ну, он, директор, по лыжным гонкам классы неправильно судил. Домой уж было собрался, чосонки свои белые надел, в калоши ноги-то сунул. Да и упал в них, в прибитых, в своём кабинете, вниз лицом. Плакал даже. Даром что буянский… Витёк потом его даже пожалел. Сам прощенья просить пошёл. А директор-то заплаканный как упёрся – так и не простил. На педсовет его вынес, Витька. Ну, пока они голосовали там, за двойку по поведению, Витёк тогда всю одёжу учительскую через петельки на один замок, на навесной, нанизал да на ключ и запер. На вешалке прям. Пола к поле… Учителя эти толкутся после педсовета, а ни одно пальто от другого не отцепишь. И ключа нигде нету. Им – хоть каруселью, спина к спине, домой нараспашку иди: вот как наголосовалися… Сторожиху ведь к нам домой присылали. Передали с ней: двойку на тройку Витьку исправили, чтоб он ключ щас же отдал. Вот, в одиннадцатом часу ночи польты-то свои и разомкнули… Ну, разве они, учителя, не понимают? Дети, шалят помаленьку… А зато, когда Нина училась!..
Но Кеша, не дослушав, побежал вперёд, натянув вязаную шапку до глаз. Он похлопывал себя по плечам, и Бронислава едва поспевала за ним следом. Тогда она отстала нарочно: «И что мне теперь торопиться?» Потом отряхнула полу пальто просто так, для красоты. И сощурилась ему вслед: «А-а, пускай, расписанный, хоть в какую сторону бежит! Никуда не денется. Пошарашится разве только, а уж – всё: на кукане, считай… Может, Нюроньке ещё мешочек земляники сушёной дать? Попозжее? Они ведь в этом году на просеку, вместе со всеми, не ездили. Не собирали. Зайцевы».
И решила окончательно, пошевеливая в сапогах пережатыми пальцами ног: «Радёхоньки будут небось: отдам! Правильно. Пускай пирогов с земляникой напекут. Да и едят пускай с медком. За наше здоровьице!»
Сама с собою, Бронислава стала вспоминать на тихом ходу, как летом к ним в Заготзерно заглядывала одна из редакции этой, свиристелка. Дяди Паши Струкова племянница. Сама – плоскодонка, а вся в обтяжку. Говорила только с начальством, да бойко так… Иван Павлыч и рта не успевал открыть, а она уже всё за него скажет и в блокнотик это самое всё запишет.
«Они там вон какие! В редакции-то. Модней городских. Незамужние все, небось, – с тоской думала Бронислава и чувствовала, что волнуется. – Отбить не отобьют, а нервы мне пожгут, помотают… Хоть бы уж не устроился, что ль…»
[[[* * *]]]
Редактор из командировки ещё не вернулся. Кеша усадил Брониславу в комнате с табличкой «Секретариат», а сам побежал в гараж искать зама.
Брониславе было жарко. Она расстегнула полы нового пальто и сидела, неудобно сдвинув для приличия колени. В комнате пахло лежалой бумагой. Забегали люди, не румяные, курящие без остановки. Они стояли вокруг стола одной женщины – тесно, как маринованные огурцы в банке. Говорили непонятное – про квадраты, про шапки, про собак – и выбегали пулей.
На Брониславу никто почему-то не смотрел, хотя Бронислава всякий раз выпрямлялась. Глянула только плоскодонка, та самая, но мельком. «Ещё сильней, гляди-ка, обтянулась, – неодобрительно поджала губы Бронислава, проводив её долгим пристальным взглядом. – …Бедняжка. Совсем её, значит, никто замуж не берёт, если уж так-то вся выщелкнулась».
А женщина, полная, солидная, с гладким лицом, всё сидела за столом и всё чертила по железной линейке цветными карандашами косые кресты на плохой большой бумаге. И Бронислава не поняла, то ли это Сашки Летунова тётка – тех Летуновых, что на курмыше живут, то ли сватья Макаровых.
Наконец женщина швырнула карандаш на стол. Ей было скучно, и людей, которые всё время забегали и тревожили её, она за это не любила. Бронислава видела, что ей хотелось думать про что-то своё, не очень весёлое. Огромная меховая шапка была нахлобучена у женщины по самые глаза. «В песце трудится, причесаться не успела, – поняла Бронислава. – А муж – пьёт или больной». И ей стало немного спокойней.
«Надо будет Зинаиду спросить, кто муж-то у этой бабы, – наказала она себе, чтоб не забыть. – И если только он её бьёт, пускай мыло ему в баню даст. Которым покойника обмывали. Один разок он руки этим мылом, покойницким, намылит – они у него и не поднимутся. Замахиваться, конечно, будет, да прыгать, как петушишка, а уж ударить – нет… Прям щас её про мыло научить? Иль погодить маленько?»
Но тут дверь распахнулась во всю ширь. В секретариат по-хозяйски влетел Кеша.
– Нет зама в гараже! – сказал он, и в комнате запахло водкой.
Волна запаха дошла до женщины, она сморщилась, помахала перед носом рукой, но промолчала.
– Рассказ правили? – враждебно спросил женщину Кеша.
Та протянула ему соединённые скрепкой листы, потёртые на сгибах. Кеша подозрительно осмотрел первый лист, второй, третий, швырнул их на стол и сказал женщине, подбоченясь:
– Не смейте править мои вещи! Этот рассказ без правки передавала радиостанция «Юность»!.. Вы зачем вот тут начеркали? Вашей бездарной рукой? Вот тут? Тут?.. Вы что, того? – он покрутил пальцем у виска.
– Ах, скажите пожалуйста! Писатель к нам заявился! Свет в массы принёс! – пронзительно закричала женщина, и скука сошла с её лица. – Как мы вас тут ждали! Все глаза проглядели.
Бронислава увидела, что ругаться ей нравится гораздо больше, чем чертить. И передумала говорить про мыло. «Зевластая, – косилась она на женщину. – Эта и без мыла с кем хочешь справится. Даже лучше, чем с мылом… Там и мужа-то, поди, уж никакого нету. Сбежал, небось! Убёг он бегом… И дом у неё, поди, давно бессобашный; безмужний дом стоит, вот что!»
– Мы вообще не притрагивались к вашему материалу! – с удовольствием кричала женщина. – Это не наша правка – вы его уже с правкой принесли! И масляные пятна на нём уже были. А мы ваш рассказ ни в каком виде не берём! Везите обратно в город весь свой бред! Печатайте его у себя. Забирайте сейчас же!
Она с силой двинула листы по столу от себя – к Кеше. Тогда, пряча их за пазуху, Кеша пообещал с угрозой:
– Ну, вы за это ответите! Я, между прочим, не одного начальника сместил! По ходу жизни. За всяческое неисполнение своих обязанностей… Если мне не изменяет память, вы ушли вчера с работы раньше на пятнадцать минут! Хотя я с вами ещё пытался разговаривать насильственным путём, вы махали на меня шапкой, как ненормальная, и ещё кричали мне в спину всякую дребедень: про птиц без запаха, про цветы без голоса! Дерзили, между прочим! А ваш редактор знает про ваши скверные повадки? Он что, не в силах решить один ничтожный кадровый вопрос?
Но договорить ему не удалось. Потому что женщина спросила напевно:
– Чего-о? – и встала из-за стола неожиданно легко.
Схватив оторопевшего Кешу за галстук, она вывела его, как овцу на верёвке, в коридор, а потом оглушительно захлопнула за ним дверь.
– Мне с утра нынче нервы мотают, – пожаловалась женщина, утирая лоб батистовым платочком, вытащенным из-за рукава. – У нас и так нервы шпагатные нужны, на каждой планёрке. А тут ещё этот свалился. Незапланированный. Перекати-поле… Ездят по районкам, гонорары сшибают, пьяницы…
– Что ж теперь! – поднялась со стула ни капли не расстроенная Бронислава. – Небось, и в других местах работа есть. Получше вашей. Доброго здоровьичка вам.
– И вам не хворать! – охотно попрощалась с ней женщина.
[[[* * *]]]
Через минуту Кеша спускался вместе с Брониславой по высокой, как на корабле, занесённой снегом лестнице.
– …Бездар-р-рность! – возмущался он, приостанавливаясь на ступеньках то и дело. – Дремучая женщина – этот ваш ответсек: жуть во мраке. Как только приехал, говорю девицам в редакции с самой обольстительной улыбкой. С неотразимой, между прочим: «Кто из вас готов накормить меня по высшему разряду?» А ответсек, эта Махно пресловутая, шапкой замахала: «Ха-ха-ха! Тут у нас птицы без… голоса! Женщины без сердца!» Нашла, чем гордиться.
– А цветы? – деловито подсказала Бронислава. – Ещё – цветы без запаха.
– …И потом, разве я у них сердце просил? Хоть у одной?! – жаловался он Брониславе, не слыша её и держась за перила. – Я даже своё предложить не успел! Если мне не изменяет память, речь шла исключительно о вкусной и здоровой пище, не более того. Ты же меня знаешь… Нет, так отстать от жизни! Представь себе: они тираж до сих пор хлопают на двух плоскопечатных машинах!.. Ты представляешь? Представляешь?
Бронислава охотно кивнула ему два раза подряд.
– Каменный век! Сидит, понимаешь, всякое убожество, – не унимался он. – Кретины пресловутые. Их просвещать и просвещать ещё – тысячелетиями!.. А если меня сюда по направлению прислали?! Для борьбы с поголовным невежеством? Что тогда?
Он поскользнулся, но удержался на ногах:
– Пр-р-роклятье… А если бы меня сам Коновалов из края к вам направил?! На укрепление? В связи с новыми веяниями? Под государственным строжайшим секретом?
– А что же ты ей сразу не сказал? – поразилась Бронислава. – Что под секретом ты?
– Им я докладывать – не обязан! – заносчиво вздёрнул подбородок Кеша. – Обойдутся. Разве она – редактор? Она не мой уровень.
На улице вьюжило. Разгулявшийся низовой ветер всё усиливался. Он уже обдавал лицо сухим колючим снегом, взлетая над дорогой, и припадал опять к млечному и сплошному течению быстрой позёмки. Бронислава с тревогой подумала, как бы нос её на ледяном ветру не начал синеть. Кеша взял её под руку.
– Бездар-р-рность! – громко ругался он. – Нет, какие у них причины для такого самомнения? Ты мне можешь объяснить?! Можешь или нет?
– Кеш, – ласково сказала Бронислава, решив сегодня же выбросить крем «Снежинку», хотя там оставалась ещё половина. – Кеш! Ты погоди, погоди. Может, тебе в Сельхозуправление сходить? К Ильшину? А?.. Глядишь, там скорей устроишься. И зачем тебе в этой редакции работать? Ну, на кой ляд она тебе сдалась? Я у них пять минут только посидела, мне прям дышать плохо с сердцем стало: и бумага у них преет, и машины – плоские. Плоские, как эта – бегает там одна, с мослами обтянутыми… И чего только я там не наслушалась!
– Чего наслушалась? Про меня? – сразу насторожился Кеша.
– Ну… Разное.
– Говори! – приказал он.
Бронислава, досадуя на себя, стала объяснять нехотя:
– Да работают они – все в дыму, как при заморозках. И сами бледные, вроде уж морозом убитые. Одно слово: табашники. С виду только культурные, а на самом деле… Молотят, чего попало, даже не поймёшь. Ой, голова кругом до сих пор идёт, от разговора-то ихого дымного… Тьфу. Ничего хорошего в этой редакции нету: я сразу поняла. Кеш, ну зачем ты туда, к ним, стремишься?
«Не выкину, – вдруг попутно решила она про «Снежинку». – На пятки лучше измажу. Небось, не посинеют».
– Ну, разве можно на человека так орать, Кеш, как в этой редакции орут? – рассудительно продолжала Бронислава. – …А как она тебя за галстук волокла? Батюшки-светы! У тебя же глаза, Кеш, прям все наружу вылезли. И я за тебя так испугалась! Думаю: «Всё: удушила, зараза. Ты погляди: чужого, моего молодожёна схватила и галстуком насмерть в одну минуту удушила! Халда зевластая». А ещё образованная считается.
Она глянула на Кешу, чтобы проверить: говорить ей дальше или уже хватит. Он, отворачиваясь от ветра, шевелил бровями – одобрительно и гневно. Тогда Бронислава охотно кивнула сама себе:
– …Ну, вот! Только, думаю, из загса пришла, в редакции на минутку, замужняя, присела – и что? – всплеснула она руками. – Тут же вскакивать, к Нюроньке Зайцевой этими же ногами, что ль, назад бежать? Свидетельство о смерти тебе оформлять? Тем же числом?…
Кеша поперхнулся. Она крепко стукнула его кулаком между лопаток. И попугала ещё:
– А если бы удушила? Вот смеху-то было бы! Ведь стыда, Кеш, потом не оберёшься. Стали бы мне в глаза всю жизнь тыкать: «Вон! Это она – которая на полчаса замуж выходила!» А про тебя знаешь, чего скажут? Скажут: «Пожалели его! Удушили сразу, чтоб с Бронькой не мучился». Народ, он ведь у нас, в Буяне, такой: ох, насмешник – весь народ у нас!..
– Не задушила бы. Я поэтому удавки не ношу, – поразмыслив, сказал он. – У меня галстук на резинке. Мне его Хрумкин подарил. Со своей шеи. На мою.
– Не-е-ет, Кеш: галстук, конечно, галстуком, а лучше в Сельхозуправлении тебе работать. Чем в редакции… В Сельхозуправлении люди – серьёзные. Почтенные все. В возрасте. Там ведь свиристелок-то всяких близко не держут! Плоскодонок-то разных… С бедными-то грудями.
Кеша вдруг остолбенел и шумно задышал. Глаза его запылали гневом. И щёки побагровели.
– Ты что? – растерялась Бронислава.
– Какое такое Сельхозуправление!? Какой ещё Сельхознавоз?!. Я же – художник! – потряс он её за плечи. – Я в Топчихе два месяца художником работал. По ходу жизни.
Они снова пошли вдоль улицы.
– Тогда ещё с Сонькой-керосинкой жил, – нервно уточнил Кеша.
– А в Повалихе? – вдруг вспомнил он, останавливаясь ещё раз. – Я же плакаты в клубе целый месяц рисовал! Даже забор частично покрасил. Розовой краской… С Ленкой-козявочкой жил, помню. В подсобном помещении.
– Ну вот, может, они тебе, в управлении, чего по художеству и подыщут! Подсобное чего-нибудь, – с готовностью подсказала Бронислава. – Мы и пришли как раз. Тебе только зайти осталось.
Кеша неприязненно стал рассматривать тёмное бревенчатое здание Сельхозуправления, круглую заснеженную клумбу перед ним, похожую на огромную ватрушку, и казённый яблоневый сад – деревья за забором стояли, будто в деревянных подстаканниках, защищённые дранкой от ночных зайцев.
– Эх! Будь что будет. Чего хочет женщина… – громко заявил Кеша.
И тронулся было с места. Однако тут же озаботился:
– А чего она хочет, она и сама никогда не знает, – попятился он. – Парадокс!
– Иди давай! – Бронислава толкнула его в спину кулаком.
– Ты, слушай! Потише. Рука у тебя… Нет, это не женщина, а метательница какая-то. Я что тебе – ядро, чтобы запускать меня в трудовую жизнь таким резким образом?
– Давай-давай, – рассмеялась польщённая Бронислава. – Я на лавочке подожду. Только сядь от него подальше там, от Ильшина. А то он не любит. Они там весь день трезвые бегают. Бумажки наперегонки таскают. Я сама видала, не один раз! Ильшин пьяного духа капли не терпит. Они, Ильшины, такому, как ты, из своей посуды дома-то, у себя, напиться не дадут. Из гостевой чашки только. Хоть и из нарядной, а всё ж – не из своей. Чтоб чужой дух бы ни во что в жизни не проникал… Ты уж не дыши там на него. На Ильшина.
– А что? Пахнет? – поразился Кеша.
– Ничего, не сильно…
– Махнули в гараже по сто шестьдесят шесть грамм, и уже всё село чует… Ну, дер-р-ревня!
– Сядь, в общем, подальше.
– У меня заедалка в кармане валялась где-то. Мятная… Хм, нет заедалки! Придётся отложить визит.
– Не придётся. Иди.
[[[* * *]]]
Бронислава смела варежкой снег с лавки – с той, которая стояла за клумбой. И устроилась, чтоб не мело в лицо. С длинной доски почёта передовики, в лёгких рубашках и летних нарядных платьях, счастливо глядели на Брониславу сквозь летящий снег, щурясь от жаркого солнца. А с такой же длинной доски, «Вы служите, мы вас подождём», улыбались остриженные наголо парни, одетые потеплее – в фуфайки. Лобастый и весёлый, Витёк победно махал ей с фотографии рукой, в которой была зажата полосатая косынка самой красивой и самой тонкой девушки Буяна – Ксенечки Макаровой. И Бронислава помахала ему варежкой из метели тоже.
– Ничего, – успокоила она сфотографированного Витька насчёт Ксенечки. – Родит – раздастся: никуда не денется. Выправится!.. Зато без тебя она на танцы не ходит. Дома всё кого-то вяжет, Вить. Вязельным крючочком. Да заочно на сырного инженера учится, не перестаёт. Вот.
Она сунула руки в рукава пальто и ссутулилась, пока никто не видит: так сидеть было и теплей, и уютней.
