скачать книгу бесплатно
Синица за пазухой. Рассказы и новеллы о войне и не только
Ильдар Ханифович Гайнанов
С возрастом появляется желание сохранить интересные истории из реальной жизни, а также свои мысли, желания и фантазии. Этот сборник – результат такой работы. Рассказы "Синица за пазухой" и "Подвиг разведчика" написаны со слов участников, родственников и знакомых автора, "Диверсант", "Чудесное спасение" и "Шоссе" – это истории, передававшиеся из уст в уста и произошедшие когда-то на войне с его дедом, Гайнановым Насибуллой Шарифулловичем, связистом знаменитой 8-й гв. стр. дивизии (панфиловской). "Наш Штраус" и "Свезло, так свезло!" – пересказ реальных событий, изложенных участниками на одном из сайтов в интернете. "Пароль", "Старый компьютер" и "Свидание с отцом" отражают реальные события из жизни автора, остальные рассказы и новеллы – плод его воображения. Надеемся, вам будет не скучно при чтении.
Ильдар Гайнанов
Синица за пазухой. Рассказы и новеллы о войне и не только
Синица за пазухой
Это случилось морозным утром зимой 1944 года. Молодой солдат сидел в окопе и вдруг услышал, как что-то упало в снег позади него. Оглянулся – да это же синичка, бедненькая, замёрзла на лету. Взял он её в руки, осмотрел, а она без сил, даже не сопротивляется. Сунул её за пазуху своего полушубка, может, отогреется, оживёт. Через некоторое время на самом деле птица зашевелилась, забеспокоилась. Растопил солдат горсть снега во рту, дал ей попить. Разжевал кусочек сала, дал поесть. Успокоилась синица, поверила, что ничто ей не угрожает, что появился у неё защитник и покровитель, да ещё и тёплый дом в придачу.
Вечером этого дня о синице знал весь взвод, на следующий день – рота, через неделю – полк. Издалека, с далёких траншей приходили люди поглядеть на неё, подивиться и угостить птаху, несли у кого что было – сухари, сало, тушёнку. Не могла маленькая птичка всё это съесть и делилась она с солдатом и его боевыми товарищами, всех угощала. Сначала они кормили её, теперь она их.
Пришёл однажды один узбек и сказал: это не синица, это Аллах сам спустился к нам в теле птицы, чтоб защитить нас и уберечь. И действительно, скоро пошли наши в наступление, и на участке фронта, который занимал полк, где служил молодой солдат, не было таких кровопролитных боёв, как в других местах, отступили немцы, то ли боеприпасы кончились, то ли решили перегруппироваться, фронт выровнять. Бежал по снегу солдат, падал, снова бежал, а синица летала над полем боя, всё время рядом, всё время над ним, как бы говоря, мол, ты не бойся, я с тобой. А когда бой закончился, привычно уселась на его плечо, поела из его рта, что он для неё специально разжевал, да и в норку тёплую нырнула, утомилась, замёрзла.
Так и жили они всю зиму. В караул вместе ходили, ели, пили, спали, воевали. Ходили в атаку, в окопах отстреливались, на танковой броне катались. Птица за это время стала полноправным членом солдатского коллектива, ребята шутили, что на неё теперь тоже паёк положен. Она никого не боялась, давала себя подержать в ладонях, нахально лезла людям в рот в поисках угощения под смех товарищей, иногда отправлялась полетать, размяться, но всегда возвращалась назад.
И вот наступила весна, снег стаял, солнце вовсю отогревало застывшую за зиму землю. Наши постепенно теснили немцев, часто меняли позиции. Как-то раз шли солдаты через лес по тропинке, синица порхала по привычке над ними. Прилетит, сядет солдату на плечо, посидит немного, вспорхнёт и снова летает кругами. С каждым разом круги её становились всё больше и больше, а возвращалась она всё реже и реже. И вот наступил момент, когда она в очередной раз уже не вернулась. Видимо, поняла, что зима кончилась, что впереди лето, вокруг так много интересного, что настала пора им с солдатом расстаться и пойти каждому из них своей дорогой.
Эту историю мне рассказал в Казани сам бывший молодой солдат по имени Михаил Мухин где-то так в 2006 или 2007 году. Он 1925 года рождения, маленького роста, худенький, ходил с палочкой и был к тому времени уже весьма пожилым человеком. Вскоре после этого он слёг и умер.
Подвиг разведчика
Эту историю рассказал мне в марте 2001-го года ее активный участник, мой дальний родственник Зиннуров Габдрафик Шафигуллович или в просторечии Габдрафик абый (абый (тат.) – обязательное уважительное обращение к мужчине старше себя). Когда это всё происходило, ему было всего-то 19 лет. Поставьте себя на его место. Много ли из нас таких, кто бы смог всё это преодолеть, не растеряться, не струсить, учитывая столь юный возраст? Но это были другие люди, они выросли в трудное время и с детства приучались принимать решения и преодолевать невзгоды. Он живет в Казани, в обычной многоэтажке с женой, дочерью и правнучкой. Добродушен, гостеприимен, улыбчив, обходителен. Небольшого роста, полноват. Трудно сейчас глядя на него поверить в его военные подвиги, но факты есть факты. Впрочем, у него семья такая, старший брат Набиулла вообще Героя получил, я думал за форсирование Днепра (он со своим взводом захватил плацдарм и удерживал его целый день), но Габдрафик абый сказал, что потом уже, за бои в предместьях Киева. Он то ли с крыши дома, то ли с колокольни из пулемёта держал под обстрелом немецкие позиции весь день, а когда ослабленные немцы отступили под напором нашей пехоты, то в том месте были обнаружены около 270 трупов немецких солдат и офицеров. Только умер брат давно, ещё в 56-м, молодым. Я его видел только на фотографиях. В детстве цыганка по руке ему нагадала яркую, но короткую жизнь, а Габдрафику абы предрекла долгую. До 86 лет. И ведь не соврала! «Я как заговорённый был, – сказал он. – Бежим вперёд в атаку, ребята падают слева и справа, а мне хоть бы что!»
Он вообще-то сам ничего не рассказывал о войне, но на вопросы отвечал не тая. За несколько посещений он мне поведал о ряде историй и эпизодов, которые я хотел бы здесь оставить. Для простоты свёл в один рассказ.
Мы сидим за столом, в рюмках водка, на столе нехитрая закуска. Просто, но от души.
– Габдрафик абый, мне говорили, ты на войне был разведчиком и побывал в плену у немцев, но с честью вырвался. Расскажи, как это было.
– Я не сразу стал им. На фронте с 1943-го, с осени, сперва был в пехоте, потом ранен, госпиталь. Вернулся, определили в разведку. Дело было в Восточной Пруссии в марте 45-го. Нам поставили задачу взять языка. Накануне ночью сапёры разминировали проход на нейтральной полосе, ночью после полуночи мы поползли к немецким окопам. Нас было трое в группе захвата и группа прикрытия – их задача в случае неудачи ворваться в немецкие окопы и отбить нас, чтоб к немцам не попали. В группе захвата старшим был мужчина лет 40-ка, мы его "дядя Ваня" звали, я, и ещё один, я его плохо помню. Мы преодолели нейтральную полосу и затаились невдалеке от немецких траншей. Лежали долго, замёрзли, хоть и Германия, а лужи ночью льдом покрывались, и не встанешь ведь в полный рост, не попрыгаешь, не поприсядаешь!
Где-то в час-полвторого послышался храп из пулемётного гнезда, мы решили, что пора и двинулись вперёд. Война для всех одинакова, что для нас, что для немцев. Учишься просыпаться мгновенно от любого шума. И наш немец-пулемётчик, здоровенный такой амбал, сразу проснулся, только мы к нему подобрались, и стал кричать. Мы на него набросились, пытались скрутить, а он одного отшвырнул, другого отопнул, упирается, словом. Время упущено, со всех сторон стали солдаты сбегаться, схватили нас, стали бить. А наши-то, что в прикрытии, видать, струсили, не вмешались. Я видел, как дядю Ваню окровавленного проволокли мимо меня, третьего живым больше не видел, самого меня скрутили и потащили в штаб. Так я из охотника за языками сам в языка превратился.
Штаб (видимо, батальона) располагался в 2-хэтажном здании в тылу. Меня завели на второй этаж в комнату, где сидели немецкие офицеры, стали допрашивать. Я решил прикинуться дурачком, меня спрашивают по-русски, я отвечаю по-татарски, мол, русского не знаю, ничего не понимаю. Били они меня, били, потом надоело и старший офицер ударил в затылок рукояткой пистолета, я потерял сознание.
Очнулся в подвале того же дома от ведра холодной воды. Голова гудит, ноги подкашиваются. Комната тёмная, есть маленькое зарешеченное окно на уровне земли, видно ноги проходящих мимо строем солдат.
Открылась дверь, меня вывели наружу, повели по улице куда-то два вооруженных сопровождающих. Сначала я думал, что расстреляют, но потом решил, что нет, видимо, дальше отправляют, в тыл, в штаб полка или дивизии, может. На очередной развилке солдаты разделились, предварительно о чём-то поговорив. Видимо, посчитали, что я не опасен: молод, избит, запуган. У второго нашлись неотложные дела, и он пошёл по ним, а у меня появилась надежда.
Через некоторое время мы присели отдохнуть. Он закурил, я жестом попросил папироску, он поделился, я спросил огоньку. И тут мне повезло, он зажёг спичку и протянул мне огонёк, прикрывая его второй ладонью от ветра, я схватил его за обе руки и бросил в кювет, сам покатился следом. Мне повезло ещё раз: я оказался наверху. В кювете стояла вода, я схватил его за голову и погрузил её в воду, некоторое время он пытался вырваться, потом затих.
Переодеваться в его форму не было смысла. Мокрая, не по росту, да и по-немецки я не шпрехаю, поэтому взял его винтовку, патроны, тело спрятал в кустах. Пошёл в обратном направлении вдоль дороги кустами, прячась при появлении людей. К вечеру дошёл до линии фронта, подыскал себе место повыше и поукромнее, да поближе к окопам, чтобы затылки немецкие видеть, и стал ждать ночи. В темноте немцы пускали время от времени ракеты и стреляли в нашу сторону, я этим и воспользовался. Как только пустят они очередную ракету, я прицеливаюсь в какой-нибудь затылок, ракета начинает гаснуть, я нажимаю курок. Следующая ракета – этого затылка уже нет, я целюсь в другой. Так убрал всех, кого разглядел. Во время очередной тёмной паузы бросил винтовку и бегом к своим. Немцы меня заметили и начали стрелять, три пулемёта и винтовки, но мне повезло ещё раз: они не попали. Потом в шинели пару дырок нашёл, но сам целым остался. Ещё помогло какое-то бревно, попавшееся на пути, я его в темноте не увидел, запнулся и растянулся на земле. На ноге потом был здоровенный синяк, но жив остался зато. Я успел отбежать далеко, поэтому меня не стали преследовать, а вот из наших окопов отправили людей разобраться, кто это с немецкой стороны к нашим рвётся. Они, конечно, в сомнениях, а я им говорю, мол, ведите к своему начальнику, там разъяснится всё. Привели в штаб соседней с нами части, я назвал фамилию командира, свою, объяснил, что случилось, попросил срочно доставить меня к своим. Они связались с нашими, те подтвердили, что да, мол, был такой, отправили за языком вчера, не вернулся, думали, погиб. В части меня встретили, позвали группу прикрытия. Выяснилось, что они наплели по возвращении, что нас отбить не удалось, но видели, как мы все погибли. За проявленную трусость командир батальона расстрелял старшего перед строем, остальных отправил в штрафную роту.
А дальше началось самое интересное. Я знал, где немецкий штаб, видел, как он охраняется, ориентировался внутри здания. Грех было этим не воспользоваться! Собрали разведгруппу, да какую! Лучших разведчиков со всей дивизии. Ночью тихонько перешли линию фронта, подобрались к штабу, залегли.
– А почему залегли?
– Ждали когда часовые сменятся. После смены у нас 2 часа времени будет. Вот, дождались, мужики сняли часовых, мы вошли внутрь. Другой охраны не было, мы поднимаемся на 2-й этаж, заходим. Все офицеры в сборе, склонились над картой, даже не повернулись в нашу сторону, никто не ждал, что их вот так просто могут сцапать. Дальше как в кино – хенде хох, кляп в рот, вяжем, документы все в вещмешки складываем. Немецкий офицер, тот, что меня допрашивал, обомлел от изумления когда меня увидел. Два дня тому назад он бил меня в этом же кабинете пленного, а сейчас мы поменялись ролями!
– Что, отыгрался?
– Ну, не без этого… У своих мы были раньше, чем немцы пропажу обнаружили. Вот они были, наверное, удивлены, когда пришли на смену, а там ни часовых, ни офицеров, ни карт – ничего!
– Наградили вас?
– А как же, всех представили к ордену Славы, только мы их не получили. Война раньше кончилась. Или по пути они затерялись.
– Расскажи ещё что-нибудь.
– Что, например?
– Какие-нибудь случаи, опасные или смешные, что запомнилось. И вообще, война, как её изображают в фильмах, похожа на настоящую, какой ты её помнишь?
– Нет. Видно, что игра. Вот документальные съёмки – другое дело. Я даже как-то место узнал на экране, это перед форсированием Одера было, мост показали взорванный, я его помню.
– Расскажи про Одер.
– Я там 2 раза погибнуть мог. Первый раз по глупости, решили трассирующими пострелять. Мальчишки, что с нас взять! Это ещё до форсирования было, мы готовились к нему только ещё. Уселись за станковый пулемёт и давай по немцам на тот берег очередь за очередью. Недолго цирк длился, они по нам из орудия в ответ, снаряд попал в бруствер, меня контузило и землёй забросало, но откопали свои, не дали задохнуться. Отправили в госпиталь, но я сбежал. С тех пор вот и поныне у меня в голове немного шумит, но я привык уже, не замечаю.
Через несколько дней нас отправили захватывать плацдарм. На полпути до немецкого берега был остров, решили часть солдат туда заранее переправить, чтоб сократить путь и потери во время переправы, но немцы не дураки и открыли шлюзы выше по течению, вода стала прибывать. Трое суток мы стояли по пояс в ледяной воде без еды и сна, а на четвёртые наши снарядили 40 лодок по 30 человек в каждой и отправили к немецкому берегу, нас подобрали по пути, я на корме на руле сидел. Перед этим, конечно, артподготовка, но тут наши опростоволосились, там высокий берег был, немцы отошли вглубь во время неё, а потом вернулись и как давай по нам бить! Надо было авиацией действовать, бомбить их укрепления, тогда толк был бы. Это потом уже признали, но мёртвых не вернёшь. Мало кто до их берега добрался. В нашу лодку снаряд попал в аккурат посередине, почти все погибли, а меня взрывной волной в воду бросило, это ближе к немецкому берегу было, туда и поплыл. Подплываю к пирсу, он высокий, зараза, не взобраться, а вдоль воды трос прицеплен, видимо, тут лодки пришвартовывались. Я ухватился за него, держусь. В это время наши успели переправиться, закрепиться, бой идёт. Смотрю, сверху кто-то на меня смотрит, вижу – наш, кричу, мол, помоги. Он исчез, потом появился с какой-то верёвкой, вытащил меня наверх. Я побежал к своим и до вечера еще переправлял людей на тот берег, так же на руле сидел.
– А ещё эпизоды, когда ты был на волосок от смерти?
– В Гданьске случай был. Он тогда Данцигом назывался. Когда мы его от немцев освобождали, меня и ещё нескольких солдат отправили проверить подъезды. Наверху кто-то засел и стрелял по нашим. Мы разделились по подъездам. Я вошёл в свой и стал подниматься. Бросаю гранату на лестничную площадку, отбегаю назад, она взрывается, бегом наверх, пинаю все двери, стреляю в проёмы, обследую квартиры. На одном из верхних этажей не успел открыть дверь, как она открывается сама и мне в грудь упирается пистолет. Осечка! Пока немец перезаряжал его, я успел его убить из своего ППШ. Потом нашёл на полу его патрон, спасший мне жизнь, и носил его с собой как талисман. Только в 49-м в бане случайно потерял.
Ещё был такой эпизод. К нам накануне боя обратились соседи-танкисты, попросили кого-нибудь заряжающим, командир отправил меня. Ночью меня учили как заряжать, утром после короткой артподготовки пошли в атаку. То ли плохо артиллеристы поработали, то ли у немцев там сильная оборона была, только из 3-х танков наших одну 34-ку подбили сразу, а у нас водитель с открытым люком ехал, чтоб видно лучше было, снаряд точнёхонько в этот люк попал. Водителя, естественно, в клочья, болванка мимо моей ноги (вот повезло-то! Мог и без неё остаться) прямо в двигатель, он сзади. Танк остановился и загорелся. Мы через башенный люк выскочили наружу, последним пытался вылезти пятый, он рядом с водителем сидел, хотя не положено, но не смог. Я видел, как рука высунулась из люка, схватилась за металл, и упала назад. А танк уже горел вовсю. Так он с ним вместе и сгорел. Я потом зарёкся на танках воевать, лучше уж в пехоте. Хотя потом, после войны, нас ещё на 5 лет в армии оставили, служить-то некому было, и перевели в танковые войска, я успел и водителем послужить, и наводчиком.
– Сильно 34-ка от КВ отличалась?
– Нет, очень похожи, и в управлении почти одинаковы, КВ только побольше и помощнее.
9 мая каждый год мы собирались большой компанией родственников у них дома, как на день рождения. Точнее, на день рождения его было гораздо меньше людей, чем на День Победы. Однако же на военные темы обычно не говорили, просто ели, пили, общались, произносили тосты за мирное небо и стариков, которым мы им обязаны. Только однажды, когда обсуждали фильм «Девятая рота», Габдрафик абый сказал, что в бою боли не чувствуешь. Лёгкие ранения не замечаешь и только когда уже бой закончился, то с удивлением обнаруживаешь: тут зацепило, там тоже, ты весь в крови оказывается, и только сейчас начинает болеть. Сказал – и заплакал. Мы притихли.
Габдрафик абый после этого интервью прожил еще 11 с половиной лет и умер 10 ноября 2012 года. Последние годы он сильно болел, о войне мы с ним больше не говорили.
Диверсант
Третьего дня ранили меня в левую руку. Осколок кость не задел, но всё равно в роте мне оставаться было нельзя, ребята перевязали меня, ротный отправил сперва в санроту, а оттуда меня направили в медсанбат. Саней свободных с повозочными не было, да к тому же я ведь ходячий, что мне каких-нибудь 5 км? Дорогу я знаю, в тылу часто бывал по делам, я же связист, так что закинул вещмешок за плечи и вперёд. А дело к ночи было, зимой рано темнеет, пока по дороге шёл ещё ничего, а потом, как в лес свернул, так уже тропинку едва видно, к тому же намело за день, поэтому шёл я не торопясь, приглядываясь.
Вдруг, слышу, сучок треснул! Я остановился, спрятался за сосну. Кого это нелёгкая несёт на ночь глядя? Разведка что ли на дело пошла? Гляжу: идёт. Один. В маскхалате. Подозрительно. Я подождал, когда он подойдёт поближе и кричу ему: «Стой, кто идёт! Стрелять буду!» А у самого даже ножа с собой перочинного нет. Но он-то ведь об этом не знает! Остановился он, посмотрел вокруг, да и молча повернул в обратную сторону. Диверсант! Не иначе! Свой бы крикнул, мол, не стреляйте, мол, свои идут. А этот развернулся и тикать. Ну, думаю, что делать? Поймать его, гада, или пусть идёт? У него же наверняка автомат на шее висит или хотя бы пистолет за пазухой. Если за ним бежать, он заметит и начнёт отстреливаться, к моей ране ещё пара дырок прибавится. Нет, думаю, его надо у просеки перехватить, он к ней идёт по глубокому снегу, хоть и напрямки, но медленно, а я вокруг бегом его быстрее буду.
Так и сделал, назад по тропинке, потом направо по другой, обогнул рощу, выскочил на просеку, по ней махом до того места, где он по моему предположению выйти должен. Зашёл в неё, чтоб на открытом месте не торчать, затаился, жду. Вот он, родимый, идёт, оглядывается. Все его страхи сзади остались, в тёмном лесу за спиной. А спереди просека, там уже почти светло, чего её бояться? Как он повернётся назад, я метров 5-7 перебегаю в его сторону, потом снова, дистанцию сокращаю. И вот он на меня почти идёт, тут уже хочешь – не хочешь а надо выскакивать из-за дерева и прыгать на него, а то он первый меня увидит и застрелит. Сбил я его с ног, прижал к земле, руку выкрутил, она пустая, без оружия, он лежит мордой в снег, пытается перевернуться, кричит: «Отпусти, сука! Руку сломаешь!» А я ему: «Ах ты, шалава немецкая! Сам сломаю, сам и починю!» Я не мог его отпустить. У него 2 руки, у меня одна. Или полторы в лучшем случае. Он опомнится, скинет меня, или пристрелит, или так переборет, а потом сбежит. Крутил я ему руку, крутил, он орал как свинья на скотобойне, потом там что-то хрустнуло и он затих, сознание потерял. Я поднялся, думаю, а теперь-то что? Притащить я его к своим не смогу. Надо за подмогой идти. Дошёл до медсанбата, говорю, помогите диверсанта приволочь. Ребята взяли носилки, сходили мы на место, переложили его на них, принесли в санчасть. Стали с него маскхалат снимать – а форма-то наша, капитан. У меня сразу какое-то нехорошее предчувствие случилось, не обознался ли я? А вдруг это наш? Но, с другой стороны, если так, то чего же он от меня драпал-то? Врач посмотрел, говорит, у него болевой шок, сухожилие повреждено, ничего ты так, мол, постарался! Мог и убить на хрен! А у меня тоже рана от борьбы открылась, медсестра мне перевязку сделала, потом место на нарах указала.
А утром начальство нахлынуло, этого капитана потеряли, а тут из санбата докладывают, что, мол, какого-то капитана в лесу связист поймал и избил. Они видят – их это капитан. Он очухался, говорит, мол, я на него напал и избил то ли из личной неприязни, то ли ограбить хотел. Ничего такого я не кричал, ни о чём не предупреждал, подкараулил – и всё. Я, конечно, сопротивляюсь, кричу, мол, да вы не слушайте его! Сходите в лес, следы посмотрите, кто куда шёл и как, увидите, что он сперва вперёд, потом обратно повернул, когда я его окликнул, мои следы увидите, как я его вокруг оббежал и на выходе из леса подстерёг. Но кому же охота куда-то там идти и следы разбирать! Тем более что их с утра припорошило уже. Капитан – штабной офицер, на хорошем счету, почему они ему не должны верить, кто я такой?
Ну, понятное дело, меня сразу же под арест, какой уж тут санбат, сижу я и думаю: всё, отвоевался. Самое обидное – от своих смерть принять как изменник Родины. Как последняя гнида. Вот уж не думал! Вот позор-то! И главное – за что? Где же справедливость?
Два дня провёл в душевных муках, на третий вывели меня на улицу, гляжу: за углом снег расчищают. Готовятся. Сейчас рыть начнут. Или меня заставят. Как глупо всё!
Вдруг слышу, окликает меня знакомый голос: «Гайнанов! А ты что тут делаешь? Почему с непокрытой головой и без ремня?» Это один подполковник, мы раньше когда-то вместе воевали, только он тогда капитаном был, а я у него в блиндаже сидел, по линии бегал. Я обрадовался встрече, вижу, человек вырос по службе, может, поможет. Конвоир вообще-то не допускает к арестованным посторонних, но знакомого моего постеснялся, подполковник всё-таки. Объяснил я ему что да как, он почесал затылок: «Ладно, стой здесь!»
Через полчаса меня в избу позвали, дали бумагу, мол, пиши объяснительную, что да как. После отправили назад в санбат. Я ему, как же вам это удалось? Что вы им сказали? А он, мол, я им напомнил, что раненых без сопровождения в санчасть отправлять запрещено, как и ходить вблизи передовой по одному. Капитан тот тоже один был. И непонятно с какой стати попёрся ночью через лес, за каким таким делом, почему убежал, когда его окликнули? Не в самоволку ли к милашке в соседнюю деревню намылился? Допросите его, говорю, расследуйте это дело скрупулёзно, у вас тут офицеры по бабам бегают, а вы солдат невиновных расстреливаете за это! В-общем решили они это дело замять.
А снег тот для артистов расчищали, концерт после обеда был, песни под гармошку пели и танцевали. Вот такие дела…
Чудесное спасение
В тот день всё было как всегда. Пасмурно, дождь иногда начинает моросить, солдаты съёжились, головы в воротники шинелей затянули, после завтрака сидят на дне окопа, курят, вшей гоняют.
Дивизия месяц в обороне, в ротах по 20-30 солдат, пополнения нет и никто нас не меняет, в тыл выводить на переформирование не спешит, словно забыли про нас. Я сижу в землянке командира роты рядом с телефоном, связи нет, на ремонт линии должны выходить полковые связисты, вот я и жду когда они её восстановят и мне позвонят проверить. Ротный сперва со мной сидел, потом пошёл по взводам с проверкой. То ли посты проверял, то ли ещё что. Мне перед уходом сказал, мол, сиди тут, никуда не уходи, как связь появится – мне доложишь!
Мало у нас осталось солдат, это меня в заблуждение и ввело. Если бы была хотя бы половина состава, я бы впросак не попал. Солдат всегда слышно. Один идёт по траншее котелком звенит, второй говорит что-то, третий лопатой стрелковую ячейку правит, землю скребёт, жизнь не прекращается ни на минуту. Да и немца обычно слышно. Особенно ночью, они ракеты пускают каждые несколько минут и из пулемёта постреливают трассирующими. Если так – то всё в порядке, немец на месте и уходить никуда не собирается, ни вперёд, ни назад, можно спокойно заниматься своими делами. А вот если он затих – жди неприятностей. Или отошёл, или, наоборот, к нам пополз.
Итак, мало солдат – мало шума. После еды к тому же солдаты обычно затихают, если никто их не тревожит, кто не на посту, те спят. Я тоже немного задремал. В землянке тихо, ветер играет плащ-палаткой на входе, она шуршит, как будто что-то рассказывает на своём языке, то ли жить учит, то ли на неё жалуется. Очнулся – тихо кругом. Подозрительно тихо. Ну то есть как будто никого нет, я тут один остался. Ну, нет, думаю, не может быть такого. Не могли меня одного оставить, просто спят все, и часовые утомились глядя в одну точку, молчат. Поднял трубку, ручку покрутил – нет связи. Выйти что ли оглядеться? И вдруг слышу шаги. Ну, слава Богу! Показалось. Все на местах. Но что-то внутри кольнуло меня, заставило встать на ноги, взять в руки автомат и встать сбоку от входа в блиндаж. Шаги всё ближе: шарк, шарк, шарк, и вот материя отодвигается, и в проходе появляется немецкая каска! Длинный фриц попался, я тоже немаленький, а этот ещё выше, ему пришлось сильно нагнуться, чтоб залезть в нашу берлогу, к тому же со света он в ней ничего не видел.
Ударил я его прикладом по этой самой каске, он упал, я выскочил наружу и бежать в тыл к своим! Бегу, а спиной уже выстрелов жду. Сейчас они меня увидят и начнут палить. Хорошо, если пулемёта у них под боком не окажется. А если нет, то конец мне. Тут ровное поле метров 150, потом подлесок ещё метров 100 и только потом лес. Давно я так быстро не бегал! Как в детстве от разъярённого быка! Дыхание спёрло, в лёгких свистит, аж больно, в глазах скачет! Но пронесло, немцы только-только занимали наши позиции, не успели ещё толком их освоить, мало их пока ещё было, не все подошли, да и не ожидали они такого. Несколько выстрелов из карабинов, когда я уже в подлеске был, наполовину им скрытый.
Через полчаса ли, час догоняю своих на дороге. Ротный увидел меня и удивился: «Гайнанов, ты жив что ли? А мы уж думали, тебя немцы пристрелили или в плен взяли!» Забыл он меня в своей землянке. Пришёл внезапно приказ со связным из полка срочно сменить позиции, отойти в тыл, вот в суете про меня все и забыли. И то, что я спасся – чудо. Ангелы уберегли. Вовремя подтолкнули в бок, мол, бережёного Бог бережёт!
Шоссе
На фронте умереть можно в любую минуту. Сперва всего боишься и ждёшь её, точнее опасаешься, но потом привыкаешь, и как будто так и должно быть. Но время от времени костлявая напоминает о себе, о том, кто здесь хозяйка, и мы склоняем головы, мы понимаем, что наша жизнь очень хрупка и оборваться может в любое мгновение, и то, что мы до сих пор ещё живы, – на то воля случая. Или Бога.
Лежишь в глубоком снегу с товарищем, куришь, разговариваешь, он сперва отвечает, а потом молчит, и ты вдруг понимаешь, что его уже нет, шальная пуля сквозь снег поразила его в сердце, он даже не вскрикнул, даже не дёрнулся! А ты, оказывается, несколько минут разговаривал с покойником. И мог легко оказаться на его месте.
В апреле 1945-го в Восточной Пруссии мне приказали проложить связь в лесу, мы шли с напарником вдвоём, у каждого двухпудовая катушка телефонного провода. Напарник – молодой парнишка, на меня смотрел как на бога, всё за мной повторял, даже шёл след в след. Или мин боялся?
Путь нам преградило шоссе. Чтобы вы меня поняли, я должен вам пояснить. Это немецкое шоссе. Прямое как стрела. Ни одного поворота, ни одного пригорка. Где-то далеко засел немецкий пулемётчик и постреливает, предупреждает, мол, не суйтесь лучше, а то плохо будет. У немцев даже в конце войны с боеприпасами особых проблем не было, они их никогда не берегли, не то, что наши. В это время, правда, у нас тоже снабжение наладилось, и кормить стали боле-мене, и патронами-снарядами снабжать, но по привычке наши пулемётчики никогда пулями не сорили, берегли и боекомплект, и стволы. А этот нет, этот так не привык. Ему спокойнее стрелять. Даст короткую, ждёт полминуты или минуту, потом снова. Пули летят впритык к асфальту, некоторые задевают, рикошетят с визгом вверх, оставляя на дороге рваные полосы.
Смотрел я на них, смотрел, ждал, будет он поднимать их вверх или нет. Не поднимает. Так ему больше нравится. Чтоб визжали и рикошетили. Так страшнее. Ну, думаю, была – не была, помолился про себя, схватил катушку, рывком поднял на плечо и – бегом через дорогу. Потом пару дырок в шинели нашёл, но ноги целые. Повезло. А напарник, нет, чтобы подождать, осмотреться, узнать, что немец делать будет, а потом уже решать, сделал так, как привык: повторил мой трюк один в один. Ему бы ползком, а он в полный рост. Немец увидел, что кто-то дорогу перебежал, и поднял струю на метр-полтора, и мой напарник как раз в это время побежал, ну и срезал он его. Так на дороге и остался. Я ничем не мог ему помочь, даже если он и ранен был. А ты говоришь, связистом безопасно быть. Гибнут все!
Чумной лейтенант
Было это на самом деле или не было теперь уже трудно сказать. Эту историю в различных вариантах я слышал несколько раз, и каждый раз по-разному. В траншее на передовой, в тылу на переформировании, в госпитале. Одни рассказывали её со смехом не таясь, даже со злорадством вперемешку с гордостью (странная смесь, не правда ли?), другие шёпотом и с оглядкой. Одни кратко излагали суть, другие смаковали детали, причём каждый раз они были разными, сюжет тоже сильно отличался. Однако же сравнивая их между собой можно отбросить в сторону их различия как народное творчество, оставив на месте совпавшие факты, и, применив здравый смысл, попытаться максимально приблизиться к первоначальному сюжету, если, конечно, вся эта история изначально кем-то не выдумана.
– Ну, нет, такого не могло быть! – воскликнет солдат-окопник, – Чтобы лейтенант, да майора! Да за такое сам знаешь что будет! Перед строем, чтоб никому не повадно было! Приговор зачитают – и прощай, Маня!
– Ну, это ты загнул! – повозочный недоверчиво прищурится, выдохнув струю махорочного дыма и сплюнув себе под ноги.
– Чистый свист! – усмехнётся капитан-артиллерист, взглянув на тебя с сожалением.
– Ври-ври, да не завирайся! – отмахнётся санитар.
– Вот у нас тоже начштаба такая сука была, его бы как пропавшего без вести оформить, а мы навытяжку, как мальчишки… – вздохнёт младший лейтенант и злобно раздавит сапогом окурок.
– Чумной! – выносит свой вердикт полковая братия и крутит пальцем у виска.
Так что правда это или выдумки, плод чьего-то разыгравшегося воображения или чья-то несбыточная мечта установить уже не удастся никому. Пройдёт время, закончится война, и если кто-то и останется жив из тех, кто её слышал и передавал из уст в уста, то всё равно её забудет как байку, как мимолётно услышанное и тут же вылетевшее из головы за малозначительностью. Да мало ли что на войне было?
Передовая – это тебе не тыл. И даже не прифронтовая зона. Каждый, кто сюда попадает, долго к ней привыкает. Если, конечно, не убьют сразу и не ранят. Здесь свои порядки и законы. Во-первых, лопату в руки и всю ночь окапывайся, если привели на новое место. Глубоко не рой, во время бомбёжки контузит и засыплет – всё, приплыли. Самая лучшая глубина – по грудь. Или хотя бы по пояс. Вместе с бруствером как раз будет. Если щель отрыл, то в следующую ночь копай ходы сообщения, пулемётные гнёзда, потом землянку, отхожее место, зимой нору в стене неплохо заиметь, там и теплее, и ветра нет, и никакой снаряд не страшен. Никто не знает, сколько тут просидеть придётся. Может, день-два. А, может, и полгода. Так что копай, не ленись. Смерть ленивых любит. И не высовывайся наружу без надобности. У них тут всё пристреляно, кругом снайперы и пулемёты. Во-вторых, спи, пока дают. На марше привал – падай где стоишь и спи. В этом деле каждая минута дорога. Если ты не на часах, не с поручением, ничем не занят – спи. Пользуйся моментом. Потом поспать не дадут. У стратегов свои планы. В-третьих, не толкайся, когда старшина хлебово раздаёт, он всем поровну разделит, у него рука набита, а как своё получишь – ешь всегда всё сразу, на потом не откладывай. Кто знает, что через минуту будет. Может, немец сейчас обстрел начнёт и тебя убьёт, обидно умирать не доевши. В-четвёртых, на посту не спи. Немцы могут затемно подкрасться к нашей траншее, навалиться гурьбой, схватят 3-х – 4-х солдат – и обратно. Кто будет виноват? Ты. Что за это полагается? Сам знаешь, не маленький. В-пятых, трофеи никому не отдавай, ни с кем не делись, это всё твоё законное. Перочинный ножик или портсигар можно на буханку хлеба у старшины поменять, фонарик – на 3, а часы – так вообще на 5. Захватили немецкую траншею – оружие их не трогай, оно тебе без надобности, первым делом по блиндажам пройдись, перетряси там всё, у них консервы и шнапс наверняка припрятаны. Трупы обыщи, пока другие это за тебя не сделали. Короче много тут различных тонкостей, притрёшься – усвоишь. И не ной, что сапоги велики, не по размеру, и шинель висит как на вешалке. Ничего ты в окопной жизни не понимаешь! Осень придёт, снег повалит, а начальство и не думает вас в валенки и телогрейки переодевать. Что будешь делать? А так вторые портянки намотал, на дно окопа присел, ноги под шинель, руки в рукава поглубже – и порядок. Сиди, махрой дыми. А если бы шинелька по размеру была, замёрз бы на хрен! Вот то-то! Всему вас, молокососов, учить надо!
Лейтенант (поскольку фамилию его до нас народная молва не донесла, то будем его называть просто – лейтенант) был на фронте уже 5 месяцев и потому считался опытным боевым офицером.
– Подумаешь, 5 месяцев! – воскликнут некоторые, – Разве же это срок? В училищах вон по 4-5 лет учат и желторотиков выпускают, а тут всего ничего!
Эх, сразу видно, что никогда вы не были на передовой! Можно всю войну просидеть в блиндаже где-нибудь в 5 км от неё и ничему не научиться за это время, кроме как лебезить перед начальством да интриги плести, но на передке и неделя – срок! Особенно для офицера. И не только потому, что ему солдат в атаку поднимать. В конце-концов не каждый день у нас атаки, и даже не каждый месяц. Можно в обороне полгода просидеть, но от этого война не перестанет быть войной, немец не спит, он постоянно нашу бдительность снарядами, минами да пулями проверяет. А за оборону кто отвечает? Лейтенант. Он всегда во всём виноват и все шишки на него. Шальной снаряд попал в землянку, разнёс её в пух и прах, погиб телефонист и пятеро солдат – лейтенант не проверил маскировку, допустил хождение туда-сюда в полный рост в светлое время суток, немцы вычислили, где блиндаж. Боеприпасов нет – не надо стрелять попусту. Часовой на посту заснул и проспал отход немцев – это вообще ЧП! И в глазах солдат он – начальство, которое постоянно всем недовольно, всех материт, не даёт жить спокойно, а то и под пули, на смерть отправляет. Он как кусок железа между молотом и наковальней, сверху бьют, снизу упираются. Так что уж поверьте мне на слово, 5 месяцев – это срок! И какой! Ого-го! И было всякое за это время. И под пулями шли, деревни наши у немцев забирали назад, и в болоте, в жиже на пузе лежали, мокли, и на снегу в лесу, на лапнике спали, и под бомбами-снарядами тряслись и глохли…
Первое время наш лейтенант был ещё слишком молод и неопытен, в начальство верил, приказы исполнял беспрекословно, крутился из последних сил, однако же потом в его голову стали закрадываться всякие мысли. А так ли уж начальство право? А так ли уж компетентно? А так ли уж бескорыстно? Почему комбат никогда не руководит атакой своего батальона? Спрячется, гад, за 2 км от передовой в своём блиндаже и сидит там, носа не высунет, ждёт, когда всё закончится. И не только не руководит своими ротами, но даже и представления не имеет, что там, на передке, происходит, потому что провод сразу же снарядом перебивает, а связисты его восстановить не могут из-за плотного огня. Вот и мечется он между ранеными, которых санитары с поля боя выносят, с разными дурацкими (как им кажется) вопросами: «Что там у вас происходит? Где ваш ротный? Немецкую траншею взяли? Где связные? Где немцы?» А они смотрят на него непонимающими глазами и отмахиваются (знают подлецы, что теперь власти он над ними не имеет, теперь вон санитары и врачи над ними начальники): «Да отстань ты! Не знаю! Где-где, на передке! Там такое! Как грохнуло! Небо на землю упало и меня придавило! Где наши, где немцы – ничего не пойму! В ушах звенит, в глазах темно!» Он к другому – там то же самое, к третьему – и опять без толку. Сплюнет комбат и нырнёт в свою берлогу. Пошлёт связного – тот не вернётся. Следующего – с тем же результатом. А вечером пишет докладную командиру полка о тяжёлых потерях, о героизме солдат, о многочисленных убитых немцах (чего их жалеть?), уничтоженных пулеметных точках и миномётных батареях противника (кто проверит?) и просит подкрепления. На основании его писанины комполка пишет выше в дивизию, добавляя от себя всякую всячину, увеличивая потери немцев, приукрашивая немецкую оборону, систему огня, вскрытую в ходе боя и собственные заслуги во всём этом, одновременно прося новые маршевые роты, которые вскоре действительно подходят и пополняют бойцами поредевшие стрелковые батальоны. Никто не просит пушки и танки, потому что понимают, что это бесполезно. Их просто нет. Как и снарядов к ним. Поэтому к имеющейся технике относятся крайне бережно, она спрятана в тылу так, что никакой немец никогда её не вычислит, на передовой ей показываться запрещено да и стрелять тоже, а то ведь ненароком засечёт супостат единственную пару полковых 76-тимиллиметровых пушек да и накроет их из своих орудий, или пикировщиков вызовет. Из дивизии – в штаб армии и так дальше, на каждом этапе картинка всё больше искажается, поэтому на самом верху генералы и маршалы понятия не имеют, что на самом деле произошло в этот день в результате боя местного значения на нашем конкретном участке фронта и каковы его результаты. Единственная правдивая информация, которой они обладают – это данные о наших потерях. По ним и судят. Если боевую задачу выполнили, то неважно, сколько людей потеряли. Хоть всех. Если не выполнили, а потери небольшие, то, значит, от боя уклонились, на нейтральной полосе пролежали, струсили, а нам тут очки втираете, что в атаку ходили! Ещё одна такая атака и пойдешь под трибунал за невыполнение приказа! Если потери большие, то это лучше, можно всё списать на сильно укреплённые позиции немцев, отсутствие должной артподготовки, приплести танковую контратаку, которая якобы имела место, проявить фантазию. Кто проверит? Но если они слишком большие, то могут наказать за неоправданно большие потери, сказать, мол, не умеешь воевать, снять с должности, отправить в тыл или понизить в звании. Всё одно не трибунал. Опять же понесёт полк большие потери и отправят его в тыл на переформирование, можно отдохнуть, попить-погулять, с бабами развлечься. Так что сто раз прав был Жуков, года говорил: солдат не жалеть, бабы еще нарожают!
Всю эту суровую правду войны уже усвоил лейтенант. Везучим он оказался, других вон сразу в ротах побило, а он остался. И после переформирования уже вот месяц как живой. Ну, была контузия – не контузия, так, ерунда, полдня не слышал, да пару раз осколками зацепило, даже до госпиталя дело не дошло, медсанбатом ограничилось. В атаку как-то шли под огнём, справа и слева бойцы падают, а он как заговорённый. Из первого состава его роты в живых осталось от силы 2-3 человека, каждый день 3-х – 4-х бойцов теряем, кто ранен, кто убит, и это в обороне. Через месяц глядишь – все почти лица новые. Хотя они-то, новые, неосторожные, неопытные, быстрее гибнут, а кто уцелел за 2 недели – уже держится боле – мене, уже старожил.
Привык за эти 5 месяцев лейтенант и к несправедливости, она тут повсюду, на каждом шагу. Окопники голодают – тыловики жируют, интенданты приторговывают ворованным продовольствием, водкой, обмундированием, даже боеприпасами, меняют их на трофейные часики. Окопники мёрзнут – тыловики от жары маются в перетопленных избах. У окопников ни орденов, ни медалей, даже гвардейские значки не у всех, их с убитых снимают и на живых надевают, а в тылу поглядишь – все герои. Даже ППЖ начальничков ходят задрав носы и гремят медалями «За отвагу». У окопников рваные гимнастёрки и шинели с чужого плеча (старшина в медсанбате с умерших добывает), тыловики (особенно штабные офицеры) в новом обмундировании щеголяют, кожей на весь лес скрипят, подстрижены, побриты, одеколоном надушены – красота! Передовую бомбят безбожно, а единственная зенитная батарея прикрывает штаб дивизии, который и так в лесу спрятан и замаскирован, сверху не найдёшь. Зачем нужны миномётчики и артиллеристы тоже не понятно, если они никогда своим огнём пехоту не поддерживают, лупят из тыла по площадям, только зря снаряды и мины переводят. И всё бы было ещё не так обидно, если бы к окопникам отношение было уважительное, мол, мы всё понимаем, кому мы жизнью обязаны, за чьей спиной прячемся, но вы уж простите нас, грешных, таков порядок, не мы его завели, не нам и нарушать. Вы свою героическую работу делаете, честь вам и хвала, мы тоже стараемся как можем! Так нет же, отношение к солдатам на передовой самое презрительное.
«Костяк дивизии – это мы, а они – расходный материал, сегодня они есть, завтра их нет, других пришлют!»
Грязные, голодные, завшивленные, в обносках солдаты постепенно привыкают жить в грязи и холоде, стойко переносить тягости, от одной мысли о которых у тыловиков всё внутри переворачивается, привыкают к собственной ничтожности, к усмешкам со стороны тыловиков, к постоянной опасности, артобстрелам, бомбёжкам, нелепым приказам, страданиям и смерти.
А на дворе 1942-й, август месяц. Или июль? Может и июль, сути это не меняет. Немец, конечно, уже не тот, что в 1941-м, не такой наглый, но всё равно очень уверенный в себе и хорошо вооружённый. Он уже не устраивает себе выходные по воскресеньям с музыкой (раньше, говорят, немцы уже с обеда в субботу прекращали воевать, с их стороны можно было слышать патефоны, радостный смех, иногда они даже в футбол играть принимались, ну ничего гады не боялись), но по привычке воюют по расписанию и по установленному порядку. Утром подъём, завтрак, потом поковыряются в зубах и открывай, Маруся, занавес, начинается представление. Сперва прилетит пара десятков пикировщиков, отбомбятся, отстреляются из пулемётов, потом артиллерия с полчасика постреляет, потом с десяток танков, а за ними пехота, засучив рукава… Те из наших, кто умудрился выжить после такой увертюры, оглохшие и побитые по щелям и траншеям лежат, головы поднять не могут, винтовки разбросало и землёй засыпало, пулемёты в хлам… Кто в плен, кого немцы добьют, чтоб не мучился, или потому что попытался сопротивление оказать. Только сил у них теперь уже меньше, чем год назад, и потому далеко они обычно не идут. Так, продырявят нашу оборону, окружат пару дивизий и начинают их прессовать, а наши в это время резервы подгонят, дыру заткнут, фронт выровняют, и всё повторяется на новых рубежах. А где-то даже удаётся и отогнать супостата ценой больших потерь, после чего генералы и полковники радостно вешают на грудь очередные блестяшки.
Итак, лейтенант по возрасту был молод и не училище закончил, а краткосрочные офицерские курсы, но офицером считался в батальоне опытным и потому ему поручали самую тяжёлую и неблагодарную работу. Ночной бросок? Вывести солдат по карте к такой-то деревне и утром ей овладеть, пока немцы не проснулись? – Вторая рота. Пересечь шоссе, занять оборону на перекрестке дорог и устроить там засаду? – Опять вторая. Занять самый опасный участок обороны, где ни кустов, ни бугров, всё как на ладони, стреляй – не хочу? – Снова она. И никогда никакой похвалы, всё как должное, да ещё обматерят с ног до головы:
– Долго возитесь! Почему связного не прислал? Почему дальше не пошёл? Что значит приказа не было? А сам ты своей башкой думать не привык? Она тебе зачем – пилотку носить? Поднимай бойцов и через час доложишь мне о взятии деревни! Что, подступы не разведаны? А ты разведай! Пошли бойцов, засеки где у немцев пулемёты, обойди их с тыла! Мне тебя что, учить всякой ерунде? Сам соображать должен! Патронов мало? А о чём ты раньше думал? Я что, тебе патроны подносить должен? Знаю, что у тебя пулемётов нет. У меня их тоже нет, и ничего, держусь!
Лейтенант был молод, но уже достаточно опытен для того, чтобы понять, насколько сложным было их положение. Четыре дня назад их перебросили на этот участок фронта, где они сменили другой полк, понёсший большие потери и отправленный на переформирование. Уходя старлей – предшественник показал лейтенанту по карте и на местности где находятся немецкие позиции, опасные участки, сектора обстрела, пожал руку и пожелал успеха. Все знают, для чего перебрасывают войска. Никогда солдат не отправляют в наступление там, где они оборонялись, где им известна немецкая система огня. Разве пойдет солдат в атаку голой грудью на пулемёты? Да он перелезет через край окопа и, согнувшись, засеменит, внимательно следя за немецкими пулемётными гнёздами и краем глаза ища укрытие, куда при первых же выстрелах плюхнется и будет там лежать до темноты. Поди проверь, живой он или мёртвый? А потом потихоньку выберется к своим, как раз когда старшина хлебово в термосе принесёт. А вот в новом месте – совсем другое дело. Здесь ещё никто из солдат не умирал на глазах у товарищей и потому им кажется, что и опасности особой нет. Бегут солдаты и не боятся. Авось и до немецкой траншеи добегут, и немца побьют. Чего только на войне не бывает? Ну а прижмёт их немец пулемётным огнём, побьёт минами и снарядами – тоже хорошо. На то она и война, чтобы солдаты гибли. Главное – показать, что полк воюет, потери несёт, в обороне не засиживается. А солдат новых пришлют. Этого добра у нас хватает.
И вот сегодня они провели такую незамысловатую боевую операцию.
– Чего тут мудрить! Сперва артподготовка! А потом встали и побежали! Немец трус, увидит как вы на него дружно с криком несётесь – в штаны наложит. Бросит позиции и сбежит! А пушек и миномётов не бойтесь. Пока он будет по телефону сообщать, пока артиллеристы стволы по координатам будут наводить вы уже к ним в траншеи залезете!
Артподготовка была не больше минуты. Пара десятков снарядов разорвались в районе немецких позиций. Ни одного попадания. Брёвна по воздуху и клочки немецких шинелей не летали. Однако же это послужило сигналом для немцев и они успели занять свои боевые места, повернуть орудия и подготовить миномёты к бою, и стоило нашим стрелкам покинуть окопы и пробежать тридцать метров, как они одновременно открыли огонь из всех стволов. Рота потеряла больше половины состава. Легкораненые с наступлением темноты выползли сами, тяжёлых вытащили на носилках санитары, убитые остались лежать. Лейтенанту опять повезло. Снаряд разорвался у него за спиной, осколки полетели в сторону нашей траншеи, его взрывной волной отбросило вперёд, он упал в какую-то воронку и там лежал, пока немцы не перестали стрелять. Вечером комбат ему устроил разнос.
– Ты где был? В воронке отлёживался? У тебя приказ взять немецкую траншею! Ну и что, что пулемёты бьют! На то они и пулемёты, чтобы бить! Ты должен был бойцов в атаку поднять и выполнить приказ или умереть! А ты даже не ранен! Столько снарядов на вас истратили! И всё зря! Завтра с остатками своей роты возьмешь траншею без артподготовки! Снарядов у меня для тебя больше нет!
Лейтенант сидел в окопе, прислонившись к стенке и курил. У него давно назревал конфликт с комбатом. Типичный штабной офицер, майор, пройдоха и карьерист, месяц назад сменивший погибшего предшественника. С тем тоже не всегда ладно выходило, но он был вменяемый. Операции готовил, людей бессмысленно не губил, к мнению ротных прислушивался. Но этот – конченный урод. Три класса церковно-приходской школы и младшие командирские курсы. Его ровесники уже давно дивизиями командуют, а он всё никак в подполковники не выбьется. Вот и старается, из кожи вон лезет. Или, может, разжалованный за что. Никого не слушает, на всех орёт, всё больше матом. Зато перед начальством, говорят, на цыпочках ходит, и с того боку, и с этого зайдёт: «Чего изволите? Высоту взять? Это мы мигом. Немцев выбить? Завтра сделаем!» А тут такая осечка! Снаряды истратили, полроты потеряли – и никакого результата!
Махорочный дым тонкой струйкой устремлялся вперёд, огибая противоположную стену траншеи, и медленно поднимался вверх, растворяясь среди многочисленных звёзд, мерцающих в высоте как застывшие в полёте трассирующие пули. Что же делать-то? Неужто видит он их в последний раз? Неужели завтра они в это же время снова будут равнодушно светить вниз, а он будет лежать, уткнувшись носом в землю, никому не нужный, холодный и бесчувственный?
Только сейчас ему пришла в голову мысль или он давно её вынашивал – это осталось за кадром. История об этом умалчивает. Бывают в жизни каждого человека такие моменты, когда злость, страх и отчаяние соединяются в нём в один жгучий узел и злость одерживает верх над остальными. В этот момент человек решается на такое, на что он в своём нормальном равновесном состоянии никогда бы не решился. Даже в очень возбуждённом состоянии и то навряд ли. Человека надо долго мучить, унижать, глумиться над ним, его надо довести до крайней степени ожесточения, и тогда, может быть, он на это пойдёт. На такое, что бы ему никогда и в голову-то не пришло раньше. В этот момент, момент решимости и бесстрашия, удали и безразличия к своей дальнейшей судьбе, в тебя как будто входит что-то снаружи, бес как будто вселяется. Мир дрогнет в этот самый момент, как будто тебя слегка встряхнули, или это сам мир встряхнулся от неожиданности?
– Посмотрите на него! Чумной! В него бес вселился! Он ненормальный! Он вам всем сейчас такое устроит! Спасайтесь кто может!
Майор сидел в своём блиндаже. На столе карта, едва освещённая болезненным светом гильзы-коптилки, на краю – телефон. Настроения никакого. Даже трофейный коньяк не помогает. Приказ батальон не выполнил, оборону немецкую не прорвал, понёс потери и врага насторожил, сейчас немцы поди подвозят дополнительный боекомплект и подтягивают резервы на всякий случай. Завтра с рассветом наверняка пришлют пикировщиков и хорошенько обработают наш передний край, чтобы обескровить пехоту. А вот у него, у майора, резервов нет. В ротах по 40-50 человек. Несколько станковых и ручных пулемётов. Миномётная батарея. А начальство жмёт, начальство давит, им результаты подавай. На них тоже давят. От них тоже ждут. В этом случае самый лучший выход – побыстрее дострелять своих стрелков и уйти в тыл на переформирование, только вот где гарантия, что с передка снимут? Сейчас с пополнением хуже стало, маршевые роты всё реже, иногда штрафников присылают, те старательные, за снятие судимости под пули лезут не задумываясь, но в ближайшее время их не предвидится. Ну хоть приказ по дивизии дадут в оборону перейти. Большие потери личного состава – самый для этого веский аргумент. Если окопников на передке не останется, то немцы ведь могут и фронт прорвать. Тут уж не до результатов!
Короче так. Завтра кладём пехоту, останется в ротах по 15-20 человек, пишем рапорт, что так мол и так, немецкая оборона на нашем участке сильно укреплена, батальон понёс тяжёлые потери, бойцов в строю осталось очень мало, прошу дать пополнение и усилить артиллерией и танками, а также привлечь авиацию. Это шутка юмора такая. Тонкий намёк на толстые обстоятельства. Пополнения не ждут, артиллерия у нас вся на пересчёт, танки – на вес золота, авиацию нашу даже старожилы никогда не видели, поэтому начальство поскрипит зубами и даст приказ перейти к обороне. А для неё, для обороны, много не надо. По 20-25 солдат в каждую роту добавить и все дела. Где их взять все знают, медсанбат почистить от легкораненых, тыловиков прочесать. Человек 40-50 авось наберём. Плюс разведвзвод в траншею посадим. Это еще 15. Через пару недель маршевая рота подойдёт. Продержимся. Главное крайним не оказаться.
Майор плеснул в кружку из пузатой трофейной бутылки и выпил не торопясь, не как водку или спирт, а маленькими глоточками, смакуя. Коньяк – редкий трофей, ценился он высоко, поэтому удовольствие надо растягивать. Эх, не завидна участь комбата! Начальство в трубку орёт, всё больше матом, им-то что, наорали, пригрозили, а работать ему! Ему воевать, высоты и деревни брать, города и сёла. Вся ответственность, весь фронт на таких вот как он, майорах, держится! Стрелкам всё по барабану, им бы пузо набить да выспаться, ротные – откровенные саботажники, всё норовят отлынить, уклониться от боевых действий, всех приходится пинать и воевать заставлять. Лично проверять, по траншеям ползать под пулями и снарядами. За месяц он целых 2 раза ходил с проверкой. «Ну показывайте мне, где тут у вас немец сидит! Откуда он, стервец, пулемётами вас обрабатывает, кланяться заставляет? Что-то молчит он сегодня. Или, может, врёте вы всё мне? Живёте тут как у Христа за пазухой, спите целыми днями напролёт, в окопах отсиживаетесь, а мне донесения пишете, что из-за артобстрела головы не поднять. Да у меня там возле моего КП куда как опаснее! По…рать выйти нельзя, дальнобойные лес с глиной перемешивают, а у вас тут тишь, да гладь! Знаю я вас, прохвостов, насквозь вижу!» А эти ротные совсем обнаглели. Никакого уважения к вышестоящему начальству, к старшим и по званию, и по годам. Вякать ещё что-то пытаются, возражать. Ваше дело команды выполнять, думать как боевой приказ выполнить, а не умничать тут. В штрафной роте умничать будешь, молокосос. Чего уставился? Эх, разжаловать бы тебя да во взводные засунуть, да нет у меня пока тебе замены. Как придёт – спишу к чёртовой матери. Даже не во взводные, а в рядовые. А что? Наберёшься ума, научишься приказы выполнять, там поглядим.
