скачать книгу бесплатно
Вышли на воздух – на резное крыльцо. Покурили, поговорили, глядя в сторону озера, уже потянувшего на себя простынку из прозрачного тумана. Храбореев отстрелянную гильзу поднял – закатилась в тёмное, укромное место.
– А ты сюда чего, дядя Никанор? Неужели ко мне специально?
Усольцев был профессор, много путешествовал; в последнее время книжки сочинял о Русском Севере.
– Я проездом, – признался. – В Ясную Поляну заскочить охота.
– А чего ты?.. Кого там забыл? На той поляне.
– Графа Льва Толстого навестить хочу. – Профессор усмехнулся. – Давненько мы с ним не виделись.
Храбореев понюхал пустую гильзу. Сморщился.
– Да, ты прав, дядя Никон, – возвращаясь к прерванному разговору, Антоха гильзу в карман засунул. – Мурманск – это не ближний свет. А я семью не брошу. Ну, да ничего, не пропадём. Я и здесь придумаю, как зашибить копейку. Есть башка на плечах. Сморакуем.
4
Эта мысль – о деньгах – постоянно свербела в мозгу. Антоха жадным не был, нет. Просто родители свой век прожили в бедности, вот и хотелось ему – из грязи в князи вылезти, доказать себе и людям, что не лыком шит.
Никогда ещё так остро, как теперь, после рождения сына – болезненно так не думал Храбореев о деньгах: «Марью надо подлечить! Может, родит ещё парнишку или девку. Врачи говорили, в Москве можно капитально здоровьишко поправить. Были бы деньги, чёрт их подери! Где взять?»
И Храбореев пустился на браконьерство.
Раньше он и слушать не хотел о самоловных крючках – орудие варвара, который не столько ловит рыбу, сколько гробит; большая часть её срывается с крючков и погибает. А теперь он связался с какими-то матёрыми мужиками, которые спокойно всё дно реки обтыкивали такими самоловами – рыбе негде пройти. Новые дружки его не гнушались ни мелкой сетью, ни бреднем, ни тротиловой шашкой. Но всё это богатство – плотва, налим и щука, окунь, белый да красный карась – это богатство речной и озёрной воды. А сколько добра по лесам – по знаменитым тульским засекам – среди неохватных дубов и раскидистых клёнов, среди могучих ясеней, ильмов. Там тебе и волки, и лисицы, кабаны и лоси, выдры, зайцы, белки, чёрная норка, канадский бобёр… Там не только глаза разбегаются, там горячее сердце охотника в груди разбегается так, что пьянеешь на этих тульских засеках.
Промышляя тёмными ночами, Антоха ощущал в себе невиданный азарт контрабандиста, но угрызения совести не было; не для себя старался, для семьи – святое дело. Эти дармоеды, кто пристроился в тёплых конторах, они-то своим семьям обеспечили достойное житьё – у них зарплаты выше крыши, привилегии. А если разобраться: что у них – пять рук, две головы? Что они – работают по тридцать пять часов без перекура? Да ни черта подобного! Пристроились к жирной кормушке, к хорошей зарплате, а тут как хочешь, так и вертись… Ну, вот он и вертелся. Таскал пудами рыбу; вёдрами тягал красную и чёрную икру. Мясо, шкура зверя – всё шло на продажу.
И деньги вскоре потекли к нему – зазвонистыми ручейками. Радовался, руки алчно потирал. Никогда ещё он не ворочал такими шальными деньжищами. Купил себе охотничий малокалиберный карабин – легкий, простой и надёжный, о котором мечтал много лет. Купил легковушку, правда, не новую, с пробегом, но ещё хорошую, с половины оборота «бьющую копытом». Гараж построил; дом обставил – на загляденье. Через армейских друзей справки навёл о старшине Ходидубе, о том, что любил повторять: «Успокойся, Нюра, это десантура». Ходидуб служил в Московском военном округе – лейтенант.
Храбореев – не с пустыми руками – смотался в Москву, встретил «ходячего дуба» и заручился поддержкой; взял адреса, телефоны. В столичной клинике договорился, чтобы Марью обследовали. Всё отлично складывалось. Он вернулся домой, и опять воровскими тёмными ночами где-то мотался, вертелся вьюном на озёрах, на реках. В глубине души осознавал: пора завязывать, а то уже дело стало попахивать порохом – то ли егерь, то ли рыбнадзор тёмной ночью стреляли в него.
И он уже хотел затормозить. Думал, вот-вот, ещё чуток озолотится – и шабаш. Но денег много не бывает – люди верно подметили. Не мог остановиться Храбореев. Рвал и метал, как чумной. И остановился только тогда, когда случилось непоправимое…
5
Однажды поздней осенью мальчик проснулся в доме и никого не обнаружил рядом. Родители отлучились куда-то. Продрав глазёнки, мальчик вздохнул, но не сильно расстроился. Во-первых, он – самостоятельный «мужик» (отец внушал). А во-вторых, под боком у него надёжный друг – белоснежный «северный медведь» (Подарок Никанора Фотьяновича из Мурманска).
Плюшевый медвежонок имел в груди какое-то хитроумное приспособление – басовито рычал. В пластмассовых глазах крутились чёрные зрачки, похожие на пуговки. Медвежонок казался живым, настоящим.
– Северок! – сказал мальчик, зевая. – Доброе утро!
– Привет! – басовито рыкнул медвежонок с левым надорванным ухом, с коричневой подпалиной сзади.
Подпалина эта – и смех и грех! – появилась, когда «смышленый» мальчик посадил медвежонка на горячую печь: пускай погреется, ему ведь на Севере холодно было. Медвежонок пострадал на печке, но не обиделся – по глазам понятно. И мальчик после этого полюбил его ещё сильней. Мальчик всегда засыпал с медвежонком под боком – привязался.
– Северок! Мы одни! Мамки с папкой нет. Что будем делать?
И медвежонок ответил (мальчик сам озвучивал):
– Пойдём, погуляем.
Одевшись, он увидел завтрак на столе. Есть не хотелось, а надо. Мальчик сел на табуретку. Покачаться попробовал. Табуретка – уже расшатанная – заскрипела, запиликала под ним. Улыбаясь, мальчик соскочил. Взял медвежонка и рядом с собой посадил – на другой табурет.
– Кашу надо лопать! – строго сказал, подражая отцу.
– Лопай сам. Я не хочу.
– Что это? Бунт на корабле? – возмутился мальчик, повторяя отцовские слова и даже интонацию.
– Медведи кашу не едят!
Мальчик задумался.
– А папка говорил мне, что медведи ходят по ночам, едят овёс на поле.
– Лошади пускай едят овёс, а я не буду!
– Ну, а что же тогда, Северок? А может, ягоды из подпола достать?
– Нет, не хочу.
– Вредина. Значит, пойдем натощак?
Медвежонок озорно посмотрел в окошко. Там блестело Колдовское озеро – первый, тоненький лёд.
– Натощак! – Медвежонок подмигнул чёрной ягодкой глаза. – Натощак мы будем легкие. Не провалимся…
– Куда не провалимся? Что ты опять задумал?
– Пошли, потом скажу…
– Северок! А звездочка нам пригодится?
– А как же!
И мальчик взял с собой любимую игрушку – «полярную звезду» с электрической лампочкой в сердцевине. Звезда была раскрашена цветами радуги и подсоединялась к проводу. Вечерами, засыпая, мальчик любовался «полярною звездой» – отец включал.
Колдовское озеро целиком остекленело за ночь. Сияло отраженным солнцем, напоминая огромный золотистый блин. (Такие блины, только маленькие, пекут на масленицу; мальчик помнил и любил яркую, веселую масленицу).
Разгоралось утро. Пташки беззаботно почиликивали. Дымились деревенские трубы на том берегу – домики смотрелись как детские игрушки. Мычала корова, собака взлаивала. На рассвете землю припудрил первый снежок. Белизну берегов украшала прощальная желто-красная опадь; тальники облетели, березы. Крепкий лист кое-где ещё держался на дубах, на ясенях. Зато кленовый лист – разлапистый, багровый – напоминал крупную лапу раненого зверя, прошедшего по первоснежью. Мальчик на минуту замер.
– Северок! Понюхай, кто здесь прошел? Кто?
– Дед Пихто.
– Разве у деда такие следы?
– А он босиком… после бани…
И мальчик с медвежонком засмеялись – кленовый лист казался уже не страшным. Мальчик спустился на берег. Забылся. Очарованный ослепительным миром, он заигрался и пошёл с улыбкой на устах по первому стеклу сияющего льда, по которому скакали солнечные зайцы, увлекая за собой.
6
Три дня и три ночи потом на седых берегах трещали косматые костры, плавящие снег и превращающие мёрзлую землю в жирную кашу. Мать голосила, волосы на себе рвала. (У Храбореева виски в одночасье оштукатурила седина). Угрюмые люди сновали на лодках. Ломали и таранили жалобно звенящее ледовое стекло. Баграми кололи звезды, с холодного неба упавшие в темень воды. Сетями процеживали озеро, кровавое от всполохов. Сколько ни старались, но так и не смогли найти беднягу. Непонятно было, куда он запропал. Как будто он, безгрешный, не в полынью провалился – в небеса ушёл по перволёдку.
Храбореев закаменел. Несколько ночей не спал. Не пил, не ел. То сидел на крылечке, беспрестанно курил папиросы – одну от другой. То круги нарезал вокруг дома. Прислушивался к озеру. Осторожно спускался на лёд. Шею вытягивал от напряжения. Глаза хищновато зауживал. «Нет, – понуро думал, – показалось…» Возвращаясь на крыльцо, опять курил. И почему-то вспомнилось, как вот здесь, на крыльце, он дурак дураком веселился – из ружья салютовал по поводу рождения мальчишки. Горячие гильзы бренчали, раскатываясь по крыльцу.
И тогда пришла свинцовая мыслишка – насчёт ружья, а точнее, насчёт карабина, которым он теперь владел. Медленно придя туда, где хранилось оружие, он загремел какими-то банками, вёдрами. В тяжёлых сапогах он бестолково потоптался по красной глине, по чёрной чавкающей грязи – почти по щиколотку. При тусклом свете лампочки понуро посмотрел под ноги, и не сразу как-то до него дошло, что это – красная и чёрная икра, которую он рассыпал из вёдер, приготовленных на продажу.
Он уже взял карабин и хотел уходить, но тут же и остановился…
«А где патроны? Ладно! Нет! – решил, вздыхая. – Много будет шуму!»
Поставив карабин на место, Храбореев пришёл в сарай. Здесь было темно, только тонкою ниткой свет из поднебесья проникал – в игольное ушко невидимой какой-то прорехи в тесовой крыше. Пахло сеном, отрубями. Испуганный воробышек, панически пискнув, пулей выскочил из-под застрехи – крылья в тишине и в темноте затрепетали сухими листьями и словно бы осыпались где-то за дверью; затихли. Потирая небритое горло, затрещавшее грубой щетиной, он посмотрел на перекрытие – толстую балку. Если веревку закрепить – не оборвется. Антоха попытался верхней губой до носа дотянуться – детская привычка, говорящая о сильном волнении.
А в это время на озере что-то странное стало твориться.
Словно бы огонь заполыхал где-то в глубине. Тёмный лёд на середине сделался молочным и озарился радужными всполохами, похожими на колдовские цветы, вырастающие на середине озера. Беззвучно – как лезвие ножа сквозь масло – сгусток золотистого огня прошел сквозь лёд. Сделав круг по-над озером, чудная звезда влетела в дом Храбореевых – ничуть не опалив, не повредив бревенчатую стену. Покружившись по комнате, странный огонь остановился в изголовье женщины.
Вздрогнув, Марья проснулась. Похолодела. «Полярная звезда» – она узнала игрушку сына – ярко мигнула в темноте и улетучилась. Ушла обратно в стену – только золотистое пятно ещё светилось несколько секунд.
Марья подушку потянула, прикрывая больно забухавшее сердце. Отдышалась, ноги свесила на пол.
– Антоша! – позвала. – Ты где?
Часы в тишине равномерно постукивали. И вдруг часы остановились.
– Антон! – губы её затряслись.
И в это мгновенье двери в избу сами собою распахнулись, жалобно заскрежетав. Холодный воздух волнами повалил.
Марью зазнобило, но не от холода – от страха. От необъяснимого ужаса. Накинув телогрейку, она торопливо пошла за порог и заметила все тот же странный летающий огонь, мигнувший в потемках над крышей сарая. Марья пошла туда. Запнулась обо что-то. Загремело пустое ведро.
Храбореев замер.
– Ты чего здесь? – угрюмо спросил перехваченным горлом.
– А ты? – Глаза её расширились. – Ты что здесь?
– Так… по хозяйству… Решил управиться…
Марья обняла его. Затряслась в рыданиях.
– Управиться? А обо мне подумал?
Он заскрипел зубами.
– Ну, не надо. Что ты?
Окаянная веревка лежала под ногами – выпала. Обнимая Марью, он елозил сапогом по земляному полу – старался отодвинуть веревку за деревянный ларь с отрубями.
– Пошли! – Храбореев повёл жену под руку. – Что подхватилась-то?
Она молчала. И только после, когда лежали под одеялом, грелись тихим теплом друг от друга, Марья загадочно спросила:
– Помнишь Полярную звезду?
– Какую звезду?
– Игрушку.
– А-а! Ту, что дядька привёз из Мурманска?
– Ну, да. Там ещё лампочка была в серёдке.
– Была. Перегорела, – вспомнил муж. – Я новую туда поставил… Ну, и что?
Он спрашивал сонно, устало.
– Ладно! – Ей расхотелось рассказывать. – Спи. Потом поговорим…
Антоха поднялся. Покурил возле открытой форточки. За окном было звёздно, просторно – в холодных чёрно-синих небесах ни облачка. Вздыхая, он вспоминал своего «шибко умного» дядьку из Мурманска. Давненько уже занимаясь вопросами Русского Севера, дядя Никанор много любопытного рассказывал.
– Полярная звезда, – задумчиво сказал Антоха, – это небесный кол, вокруг которого вращается всё наше мирозданье.
Марья изумленно посмотрела на него. И что-то вспомнила.
– Часы… – показала рукой. – Заведи. А то остановились.
Для них начиналось какое-то новое время. Оба они ощущали это – с тревогой, с болью.
7
Русская печь – весёлая горячая душа; и многое в жизни избы зависит от того, насколько хорошо «душа» горит и насколько хорошо умеет хранить в себе жаркое золото. Антоха долго мастера искал – когда строились. Издалека привёз печника – седобородого, несуетного умельца, который спервоначала закатил целую лекцию на тему русской печки и всяких обрядов, связанных с нею. Работая не только языком, но и руками – мастеровой старик проворно и ловко сделал то, что называется топливник и сводчатая камера или – горнило, которое можно раскочегаривать до полутысячи градусов; при эдакой температуре хозяйка может смело выпекать вкуснейший русский хлеб. Горнило, дошедшее до этой температуры, потом тепло часами сберегает; можно томить молоко, заниматься варкой всякой рассыпчатой каши.
Короче говоря, печка получилась – мировая. Храбореев даже удивлялся: два-три полешка бросишь – сутки в доме держится тепло. А уж если Марья затевала стряпню – надо было форточку держать открытой, чтоб не задохнуться.
И вот хваленая русская печь вдруг перестала тепло держать – как будто в ней потаённую какую-то дыру проделали. В доме было холодно, сколько ни топи. И даже не холодно, нет, было как-то знобко, промозгло и неуютно. Серебряно-белёный тёплый угол за печкой сначала стал тускнеть, потом темнеть, а потом покрылся какими-то чёрно-сизыми «трупными пятнами». (Так невольно думал Храбореев). Невмоготу ему стало томиться в этой просторной избе, окнами смотрящей «на могилу сына».
– Надо уезжать! – однажды сказал Антоха.
– Куда?
– На Север!
– Ты что? – удивилась Марья, взметнувши брови. – У меня пожилые родители. Как я брошу…
Он отмахнулся, раздраженно оборвал:
