скачать книгу бесплатно
Изменение численности населения повысило спрос на сельскохозяйственные продукты, соответственно росли и цены. Этот процесс усугубили краткосрочные кризисы 1555–1559 и 1596–1598 годов (см. таблицу 2). В период после 1520–1529 годов выросли цены в целом и на зерновые в сравнении с ценами на шерсть.
Таблица 2. Индекс цен на сельскохозяйственную продукцию, 1480–1609 (1450–1499 = 100)
Источник: The Agrarian History of England and Wales, iv. 1500–1640 / Ed. J. Thirsk. Cambridge, 1967. P. 861–862
Цены на продукты животноводства в целом (молоко и сливки, масло, сыр, яйца, шерсть, овчину, кожу и т. д.) росли быстрее, чем на шерсть, но не так быстро, как на пшеницу, ячмень, овес и рожь. С 1450 по 1520 год цены на шерсть были сопоставимы с ценами на зерновые. Это свидетельствовало об отсутствии демографического давления и интенсивности экспорта тканей; более низкие цены на зерно, по всей вероятности, также повышали покупательную способность отечественных потребителей, таким образом поддерживая внутренний спрос на текстиль. Однако рост численности населения принес два больших изменения. Во-первых, он породил подъем спроса на зерновые, что дало фермерам, способным производить излишки для рынка, возможность получать солидные прибыли. Во-вторых, производство шерсти утратило часть своей привлекательности, поскольку возросший спрос на говядину и баранину со стороны более состоятельных домохозяйств сделал производство мяса более выгодным использованием пастбищ.
Коммерциализацию сельского хозяйства не следует преувеличивать[52 - Bridbury A. R. Sixteenth-century Farming // Economic History Review, 2nd ser. 27, 1974. P. 538–556.]. Состояние рынка после 1520 года предоставило умелым фермерам возможность перейти к капитализму, поскольку внутренний и морской транспорт позволял доставлять продовольствие в городские центры. Спрос в Лондоне и наиболее крупных провинциальных городах стал мощным магнитом, однако темп перемен не отличался стремительностью. Производительность сельского труда была невысокой, а урожайность низкой. Не хватало земли для зерновых культур, товарные производители и фермеры-крестьяне конкурировали за то, как использовать новые пастбища и пашни. То и дело возникал антагонизм между секторами земледелия и животноводства. Хотя оба, по существу, дополняли друг друга, поскольку навоз требовался при производстве зерновых, чтобы не истощать почву, многие пастбища для овец фактически поставляли сукно, чтобы оплачивать импорт предметов роскоши для богатых, а не обеспечивали запасы продовольствия. Памфлетисты утверждали, что овцеводы ответственны за снижение уровня жизни, которое неожиданно ощутило большинство народа. Конечно, влияние неожиданного крещендо в спросе на продовольствие и давления на доступные ресурсы после 1520 года было столь же болезненным, сколь, возможно, и полезным в качестве экономического стимула. Земельный голод вел к повышению арендной платы, особенно для новых арендаторов. На юге в период с 1510 года до гражданской войны арендная плата выросла в 10 раз. В Мидлендсе с 1540 по 1585 год плата за луга увеличилась в четыре раза, а на пахотную землю даже больше. Только на севере повышение было менее заметным, в районах, где традиционное право позволило арендаторам отбить попытки землевладельцев поднять свои доходы. Вероятно, повышение арендной платы было самым значительным в тех местах, где землевладельцы объединяли два прилегающих участка ради прибыли за счет уходящих арендаторов. Этот процесс осудил и парламент, и проповедники как главную причину депопуляции в сельской местности; когда общинные земли огораживались, и пустоши возвращали себе лендлорды или захватывали скваттеры, права крестьян на выпас зачастую тоже аннулировались. Убеждение памфлетистов и проповедников, что оживленный рынок земли вскармливает новый предпринимательский класс капиталистов, омрачая лица бедных, – преувеличение. Тем не менее следует сказать, что не все землевладельцы, претенденты и скваттеры были абсолютно порядочны в своих подходах, в результате чего притеснялись многие законные владельцы.
Однако наибольшие трудности создавали инфляция и безработица. Высокие цены на сельхозпродукцию побуждали фермеров производить зерновые для продажи на самых дорогих рынках, а не для потребления сельскими жителями. Увеличение населения оказывало сильное давление и на сами рынки, особенно городские: спрос на продовольствие часто превышал предложение. Соответственно, большинство городских рынков было вынуждены вводить строгие нормы, по которым местные покупатели получали преимущество над приезжими и перекупщиками из других мест[53 - e. g. Norfolk Record Office, Norwich Mayor’s Court Book 1510–1532. P. 201–202, 207, 227, 269 ff.; King’s Lynn Assembly Book, 1497–1544 (KL/C7/5), fo. 197v.]. Рост цен в реальности действовал пагубнее, чем кажется на первый взгляд, поскольку прирост населения обеспечивал много дешевой рабочей силы и низкие зарплаты. Рынок доступного труда неумолимо перекрывал имеющиеся в наличии рабочие места: соответственно, понижались средняя зарплата и уровень жизни. Мужчины и женщины были готовы ежедневно работать за скудный заработок, едва превышающий расходы на пропитание и жилье. Трудоспособные люди, многие из которых были крестьянами, согнанными с места возросшей арендной платой или огораживанием общинных земель, волнами текли в города в поисках работы.
Благосостояние потребителей со сдельной оплатой труда показано в таблице 3. Расчеты выполнены на основе меняющихся цен на основные компоненты потребления – продукты питания и ремесленные товары, например текстиль, которые составляли потребительскую корзину среднестатистической семьи Южной Англии в разное время. Доступны три показателя: первый – индекс стоимости совокупной потребительской корзины; второй – индекс цен относительно покупательной способности заработной платы строительного рабочего Южной Англии; третий – индекс цен относительно покупательной способности зарплаты сельскохозяйственного рабочего Южной Англии. Никто не говорит, что такие показатели были характерны для всех наемных работников, но они свидетельствуют о том, как сильно росли домашние расходы у большинства людей в эпоху Тюдоров. За столетие после вступления на престол Генриха VIII средние цены на основные продукты потребления повысились более чем на 400 %. Однако цифры, приведенные в таблице 3, средние за десятилетие: в отдельные годы наблюдались более значительные колебания цен. Индекс находился на уровне около 100 до 1513 года, когда он поднялся до 120. Постепенный подъем до 169 произошел к 1530 году, и дальнейшее повышение до 231 было достигнуто к 1547-му, году смерти Генриха VIII. В 1555 году индекс составил 270, а через два года уже 409, что частично было результатом снижения ценности денег и эпидемии гриппа. К восшествию на престол Елизаветы I индекс вернулся в среднем к показателю 230. Затем он снова поднимался, но более постепенно: 300 – в 1570, 342 – в 1580 и 396 в 1590 году.
Таблица 3. Цена потребительских товаров и зарплаты в Южной Англии, 1480–1609 годы
Источники: (1) Phelps Brown E. H., Hopkins S. V. Economica, ns 23 (Nov. 1956); (2) & (3) The Agrarian History of England and Wales, iv. 1500–1640 / Ed. J. Thirsk. Cambridge, 1967. P. 865
Однако во второй половине 1590-х годов широко распространился голод и региональные эпидемии: индекс составил 515 в 1595 году, 685 – в 1598-м и вернулся к показателю 459 только в 1600-м.
Индекс покупательной способности дает столь же трезвое представление о трудностях жизни при Тюдорах. С 1500 по 1540 год зарплата строительного рабочего постоянно обесценивалась, за эти годы ее товарный эквивалент снизился примерно на 30 %. Индекс снова падал в 1550-е годы, но в следующем десятилетии вернулся на позицию, равную двум третям его показателя в 1500-м. Затем он оставался более или менее стабильным до 1590-х, когда цифры за отдельные годы стали более красноречивыми, чем средние за десятилетие: индекс рухнул до 39 в 1595 году и до 29 в 1597 году. К 1603 году он восстановился до 45, и это означало, что зарплаты в производстве товаров упали более чем вполовину с 1500 года. Колебания зарплат в сельском хозяйстве примерно соответствовали показателям у строительных рабочих, за исключением того, что снижение покупательной способности в этой системе происходило медленнее. К тому же работники сельского хозяйства имели возможность достичь более высокой оплаты за сезонные работы, такие как сенокос, заготовка сена и сбор урожая. Кроме того, они имели преимущество платы натурой – например, прислуге в зажиточных домах предлагали мясо и спиртные напитки, что высоко ценилось ввиду роста цен на продукты.
Представленные в таблицах 1–3 данные демонстрируют самый существенный факт жизни тюдоровской Англии. Когда рост населения сопоставляется с индексами цен и зарплатами, становится ясно, что данные показатели взаимосвязаны: уровень жизни понижался с приростом населения; зарплаты восстанавливались и цены на зерновые временно падали, когда в 1555–1560 годах население сокращалось; однако к концу столетия материальное благосостояние снова неуклонно снижалось. Падение курса валюты, неожиданные изменения обменных курсов и рост количества рабочей силы, должно быть, оказывали свое негативное влияние, но когда ищешь основополагающий фактор, представляется, что главным двигателем экономической жизни было увеличение численности народонаселения, а не правительственная политика, не предприниматели-капиталисты, не импорт в Европу американского серебра, не ускоренное денежное обращение и даже не «порча монеты». Государственные расходы на ведение боевых действий и строительство укреплений в 1540-е годы, внешние заимствования и фальшивые деньги усугубляли инфляцию и безработицу: последующие войны Генриха VIII и лорд-протектора Сомерсета стоили примерно три с половиной миллиона фунтов стерлингов. Поскольку совокупный чистый доход от поступления налогов и выручки от продажи бывших церковных земель уступал этой цифре, курс валюты снижался, принося короне прибыль более миллиона фунтов стерлингов. Впрочем, пояснения монетаристов, что к росту цен вело увеличение денежной массы, имеют второстепенное значение. Испанское серебро из Нового Света составляло значительную часть запасов серебряных слитков монетного двора Тауэра в отдельные годы правления Елизаветы, о чем имеются дошедшие до наших дней соответствующие записи. Солидные суммы приносило также каперство и пиратство[54 - Palliser D. M. The Age of Elizabeth: England under the Later Tudors, 1547–1603. London, 1983. P. 135–150.]. Но и монетаристские объяснения определенным образом связаны с приростом населения: увеличение численности европейского населения, стимулировавшее спрос и объем производства, способствовало повышению потребности в деньгах, что сделало более прибыльным горное дело, хотя эта потребность удовлетворялась также за счет возросшей оборачиваемости существующей монеты.
Однако если определяющим фактором экономической жизни был прирост населения, стало быть, верно и то, что самое большое достижение тюдоровской Англии заключалось в ее способности прокормить себя. Коммерциализация сельского хозяйства отвечала давлению на снабжение продовольствием, но ситуация в Англии после 1500 года не была строго мальтузианской. Томас Мальтус, написавший свой «Опыт о законе народонаселения» (Essay on the Principle of Population) в 1798 году, перечислил реальные и предупредительные препятствия к росту населения как традиционные средства, которые обеспечивают баланс народонаселения и доступных ресурсов продовольствия[55 - Идея предупредительного препятствия появилась в «Опыте о законе народонаселения» издания 1803 года. Последний раз Мальтус редактировал свой труд для издания 1816 года, этот окончательный текст впоследствии и переиздавали.]. Реальные препятствия представляют собой массовую гибель людей и резкое прекращение прироста населения. К предупредительным препятствиям он отнес сокращение рождаемости, предупреждение беременности, а также менее многочисленные и более поздние браки. Однако при Тюдорах не случалось катастрофических кризисов, которые были бы национальными в географическом смысле, предупредительные препятствия тоже не остановили роста населения. Вместо этого они сохраняли равновесие, необходимое для долгосрочного увеличения численности населения. В XVI веке взаимосвязь между колебаниями цен и смертностью была гибкой: высокие цены вызывали единовременное повышение смертности на два-три года, а затем наблюдался отскок. Общее влияние на численность населения за пять лет было нулевым. Кроме того, на первых порах смертность оказывала сильное негативное влияние на рождаемость в основном вследствие выкидышей и меньшего количества зачатий, но через 10 месяцев она стремительно восстанавливалась на период примерно 26 месяцев, таким образом компенсируя предыдущий спад в уровне рождаемости. В-третьих, смертность оказывала краткосрочное негативное влияние на число браков, однако по прошествии двух месяцев увеличивалось количество вторых браков, и общий эффект получался положительным[56 - Wrigley, Schofield. Population History. P. 356–401.]. В обществе также наблюдалось снижение уровня постоянного безбрачия, что, возможно, было связано с протестантской Реформацией. Таким образом, Мальтус справедливо объяснял инфляцию при Тюдорах ростом населения, но ошибался, предполагая, что предупредительные препятствия сокращали численность населения в отсутствие смертности от недостатка средств существования. Отличительная черта истории народонаселения при Тюдорах заключалась в том, что более высокий уровень рождаемости совпадал с возросшей средней продолжительностью жизни.
Оптимистическое мнение об эпохе Тюдоров, таким образом, имеет солидные основания. В XVI веке произошла эволюция политической экономии: был найден баланс между населением и ресурсами, экономикой и политикой, мечтой и здравым рассудком. Национальные кризисы бытия Средних веков заменила система баланса низкого давления. Однако прогресс имел свою цену. Совершенствование сельского хозяйства содействовало экономическому росту за счет бедственного положения крестьян; возросшее производство порождало процветание землевладельцев и обнищание наемных рабочих. Главной динамикой перемены был рост, но в результате произошла поляризация общества. С 1500 по 1640 год возникло нарастающее расхождение в уровне жизни богатых и бедных, а борьба за доходы от сельского хозяйства подрывала традиционные идеалы доброй власти и социальной ответственности. Высшие слои общества – пэры, джентри, йомены и городская элита – становились богаче, а бедные нищали. Тогда как питание высших слоев улучшалось, их дома становились больше и комфортабельнее, чем раньше, их мебель и столовая посуда поднимались на новый уровень изысканности, еда бедных ухудшалась, они жили в пустых хижинах или деревенских сараях и на убогих перенаселенных окраинах городов[57 - Wrightson K. English Society, 1580–1680. London, 1982. P. 130–142.].
Часть этих изменений в укладе общества замечали и тогда. В своем трактате «Описание Англии» (Description of England), который создавался в 1560-е годы, Уильям Харрисон отметил перемены, подмеченные в течение жизни стариками его деревни в Эссексе. «Недавно установили множество печных труб» – свидетельство о появлении елизаветинского особняка; «большое изменение в комнатах» означало более удобные постельные принадлежности; «другая посуда» – замещение оловянными тарелками и серебряными или оловянными ложками деревянных. Перемены к худшему включали снижение радушия церковнослужителей и джентри, увеличение арендной платы за жилье с ?4 в год до 40, 50 и даже ?100, притеснение арендаторов и копигольдеров, а также рост процентной ставки выше 10 %[58 - The Description of England / Ed. G. Edelen. Ithaca, NY: Folger Books, 1968. P. 200–203.]. В понимание социального сдвига того времени, однако, не входило представление о земледельце как производственном ресурсе. Тем не менее экономический рост был связан со средствами производства, которые по преимуществу составлял физический труд. Наемный рабочий был основным ресурсом, и в тюдоровской Англии доля, как и количество, мужчин и женщин, которые работали за зарплату, росло. Вытесненные с земли крестьяне составляли мигрирующую рабочую силу, получавшую сезонную работу в зависимости от возможностей, предоставляющихся в сельском хозяйстве или на местных производствах. Большое количество людей перемещалось в животноводческие регионы в качестве батраков на болотах, в лесах и пустошах, где можно выращивать животных, ища работу у предпринимателей, которые считали их удобным резервом рабочих при «надомной» системе. Таких поселенцев привлекали ткацкие районы в графствах Норфолк, Саффолк и Эссекс; угольные, лесные и железные рудники в глостерширском Дин-Форесте, а также угольные копи долины Тайна. Другие мигранты двигались в города, прежде всего в Лондон, который принимал по 5600 человек ежегодно в период с 1560 по 1625 год. Однако самая забытая часть мигрирующих рабочих были бездомными и безработными: неквалифицированные мужчины и женщины скитались по сельской местности в поисках средств существования и, если не могли найти работу, просили подаяние или были вынуждены воровать[59 - Wrightson. English Society. P. 125–130; Appleby J. O. Economic Thought and Ideology in Seventeenth-century England. Princeton, NJ, 1978. P. 129–157.].
Сложно подсчитать, какая часть населения жила в бедности, поскольку бедность – относительное понятие, и тирания индекса цен не была вездесущей. Количество людей, полностью зависящих от зарплаты, составляло значительно меньше половины населения даже к 1603 году. Совместное проживание, сезонные работы и надомное производство дополняли наемный труд в сельской местности, а обитатели городов выращивали овощи, держали домашний скот и варили пиво, за исключением границ Лондона. Скорее всего, на грани существования находилось две пятых населения, но Харрисон оценил количество бродяг, или «крепких попрошаек», в 10 000 человек, а официальный обзор 1569 года дал цифру 13 000 – всего 0,4 % населения. Однако в умах собственников бедные представляли собой не ресурс, а угрозу. Они были ленивцами и преступниками; предпочитали нищенствовать и воровать, а не работать; бродяжничали не в поисках заработка, а чтобы пользоваться городскими и приходскими пособиями. И центральное правительство, и местные магистраты боялись угрозы бродяжничества, особенно во времена дефицита продуктов и политических кризисов: их первой мыслью было предположить, что люди не имеют работы, потому что они ленивы, а потом счесть «умышленную» безработицу преступной. В трактате 1536 года «Средство от подстрекательства к бунту» (A Remedy for Sedition) Ричард Морисон дал классический анализ:
Сколько английской земли простаивает? Сколько зерна могли бы мы продать в другие страны, если бы воспользовались богатствами нашего королевства? Сколько пустошей, на которых росли бы плоды, а не кустарник, орляк и ракитник, если бы их хорошо обрабатывали? Сколько городов обветшало, сколько городков, теперь ставших деревушками, пришли в полный упадок, а могли бы стоять, если бы треть Англии не жила в праздности? Городки возродились бы, если бы в них развивали ремесла. Не так много стран, но многие ленивы. Однако я думаю, что нет и двух крупнейших стран в христианском мире, где была бы половина живущих без дела от того, сколько есть в маленькой Англии[60 - Humanist Scholarship and Public Order / Ed. D. S. Berkowitz. Washington DC: Folger Books, 1983. P. 136–137.].
Мнение, что нищета преступна, изменилось с течением столетия: появились и позитивная, и негативная позиции. За период с 1536 по 1601 год были приняты Статут ремесленников (1563) и многочисленные законы о бедных. Они обеспечили связующее звено между традиционными подходами, в силу которых назначение бедных состояло в том, чтобы предоставлять другим возможность для благотворительных акций и совершенствования светских систем поддержки, созданных по образцу социальных программ, впервые успешно введенных в городах Франции, Германии, Италии и Нидерландов. Они основывались на принципе, что вынужденную безработицу и бедность следует уменьшать при помощи профессионального обучения и приходских налогов[61 - Kingdon R. M. Social Welfare in Calvin’s Geneva // American Historical Review, 76, 1971. P. 50–69; Davis N. Z. Poor Relief, Humanism and Heresy: The Case of Lyon // Studies in Medieval and Renaissance History, 5, 1968. P. 217–275; Grimm H. J. Luther’s Contributions to Sixteenthcentury Organization of Poor Relief // Archiv fur Reformationsgeschichte, 61, 1970. P. 222–234; Heller H. Famine, Revolt and Heresy at Meaux, 1521–25 // Archivfur Reformationsgeschichte, 68, 1977. P. 133–156; Pullan B. Rich and Poor in Renaissance Venice. Oxford, 1971. P. 239–291; Fideler P. A. Discussions of Poverty in Sixteenth-century England. Brandeis University, Ph. D. dissertation; published University Microfilms, Ann Arbor, 1971.]. Правда, гарантия трудовой дисциплины была столь же существенна для новой точки зрения, как и предоставление государственных пособий по безработице для достойных бедных. Парламент предпринимал только то, что уже хорошо укоренилось в более просвещенных городах: эксперименты Лондона, Халла, Нориджа, Ипсвича и Йорка подкрепляли позитивное мышление[62 - Leonard E. M. The Early History of English Poor Relief. Cambridge, 1900. P. 25–40; Poor Relief in Elizabethan Ipswich / Ed. J. Webb. Ipswich: Suffolk Records Society, 1966. P. 11–20; Pound J. An Elizabethan Census of the Poor: The Treatment of Vagrancy in Norwich, 1570–1580 // University of Birmingham Historical Journal, 8, 1962. P. 135–161; Pound J. Poverty and Vagrancy in Tudor England. London, 1971; repr. 1978; Beier A. L. The Social Problems of an Elizabethan County Town: Warwick, 1580–1590 // Country Towns in Pre-industrial England / Ed. P. Clark. Leicester, 1981. P. 46–85.]. К тому же к кодификации законодательства в 1598 и 1601 годах подталкивал не только альтруизм, но и боязнь бродяжничества и городских голодных бунтов. Однако Харрисон формулировал новый подход, приводя три категории нищеты: вследствие «беспомощности» или зависимости; несчастного случая или невзгод; лени или безответственности. Разграничение между умышленной и вынужденной нищетой было средневековым, но в XVI веке его подтвердили, поскольку неразборчивую благотворительность и собирание милостыни ограничили по всей Европе в интересах общественного порядка. Харрисон доказывал, что общество должно помогать, как того требует Священное Писание, вынужденно бедным, а умышленно бедные – это «воры и кровопийцы на теле общества и, по Слову Божьему, не достойны пищи». Бродяги и праздные попрошайки только «слизывают пот со лба настоящих тружеников и лишают благочестивых бедных того, что им причитается»[63 - Description of England. P. 180–186.].
Социальное расслоение, однако, не мешало социальной мобильности. Активный рынок земли, коммерциализация сельского хозяйства и распространение образования создавали молодым людям возможности для продвижения. Достичь успеха за счет образования, не имея знатного происхождения, после 1560 года было, наверное, труднее, чем раньше, но наименьшие средства повысить свой статус имели женщины, поскольку социальные институты и закон их дискриминировали. Женщинам оставалось лишь удачное замужество. Некоторые женщины становились церковными старостами (теми, кто следит за порядком), домоуправительницами или школьными учительницами, но общее право рассматривало жен как femmes couvertes: их законный статус передавался мужьям. Правда, елизаветинский Суд лорд-канцлера начал оказывать женщинам поддержку в отношении их прав наследования, а также прав на имущество, завещанное им при вступлении в брак. Общее и муниципальное право позволяло вдовам владеть землей и вести торговлю в соответствии с их правами. Лондон разрешал замужним женщинам торговать независимо от мужей в пределах границ города. Однако в других отношениях дискриминация была жестокой: в особенно уязвимом положении находились незамужние женщины, к тому же литература создавала стереотипы женщин как «сварливых мегер» или сплетниц. Таким образом, социальную мобильность необходимо рассматривать с учетом всех факторов. Шанс на значительное повышение статуса имели мужчины, которые могли приобрести достаточно земли, завоевать доступ в городскую элиту или получить профессию, а также люди, способные вступить в брак с человеком значительно выше себя по положению в обществе. Требовалось также время, прежде чем повышение в статусе укрепится: говорили, что для этого нужно три поколения, однако богатство, связи и местная политическая жизнь играли решающую роль.
Вопрос статуса осложняется тем фактом, что экономическое положение не было эквивалентом социального статуса. Критерием первого было преуспевание, а второго – знатность. Нередко оба критерия частично совпадали, как в случае с землевладельцами, но иногда такого не происходило. Наиболее яркий пример – род занятий: духовенство, юристы, выпускники университетов, врачи, армейские офицеры и государственные чиновники считались дворянами. А вот йомены, средние коммерсанты, ремесленники и нотариусы не считались, даже если имели соизмеримое состояние. Городской статус был особенно непоследовательным. Лицам, занимающим более высокие городские посты, как правило, предоставлялся дворянский статус, крупные коммерсанты приравнивались к джентри, если они вкладывали деньги в землю – практический критерий знатности, – но члены «ливрейной компании», состоятельные галантерейщики и портные не относились к джентри, если у них не было земли.
Политический статус тоже имел собственную структуру. В «политическую нацию» входила родовая знать, старшее духовенство, джентри и некоторые другие лица, имеющие избирательные права. В сельской местности джентри и йомены побогаче служили местными магистратами, налоговыми инспекторами и занимались набором в армию. Лица, имеющие земельную собственность с ежегодным доходом 40 шиллингов и больше, обладали избирательным правом в парламентских выборах, несмотря на то что до XVII века некоторые выборы на деле оспаривались. Таким образом, границы политического влияния между более зажиточными йоменами и менее состоятельными джентри были размыты. Некоторые фермеры даже становились исключением из традиции не допускать простолюдинов до участия в выборах, когда инфляция подняла стоимость их фригольдов выше 40 шиллингов, тогда как более крупные йомены лишались избирательного права, поскольку они арендовали землю, а не владели ею. В городах избирательное право приблизительно соответствовало положению в сельской местности. Горожане наделялись «политической свободой» в своих городах по родовому имуществу, образованию или годовому доходу с земли, после чего получали право занимать городской пост и избирать две-три дюжины членов муниципального совета. На практике, однако, городские органы управления были менее демократичными, чем представляется: при Тюдорах количество членов городского совета сократилось, а браки между представителями элитных семей стали настолько обычным делом, что в небольших городках подавляющая часть членов совета были так или иначе связаны родством. Более того, они контролировали местную торговлю. Члены городского совета избирали мэра и примерно дюжину помощников, а мэр с помощниками часто назначали городских полицейских, с участием членов совета или без такового. Когда того требовала корона, мэр города и его помощники замещали членов коллегии мировых судей, сборщиков налогов и инспекторов, а поскольку они вершили правосудие и в городских судах, и в суде квартальных сессий, управление большинства городов фактически осуществлялось олигархически[64 - Crisis and Order in English Towns, 1500–1700 / Ed. P. Clark, P. Slack. London, 1972; The Early Modern Town / Ed. P. Clark. London, 1976; Palliser M. Tudor York. Oxford, 1979; MacCaffrey W. T. Exeter, 1540–1640. Cambridge, Mass., 1958; 2nd edn., 1975.]. Их главной заботой было экономическое регулирование и защита собственных имущественных прав; лидеры могли казаться деспотичными и нерепрезентативными, а высший руководящий орган десятилетиями стремился ограничивать свой состав одним и тем же кругом аристократии.
Ограничения в повышении социального статуса наиболее ярко прослеживаются в сравнении форм землевладения и распределения наград[65 - Данные для последующих абзацев взяты из: Cooper J. P. Land, Men and Beliefs: Studies in Early Modern History. London, 1983; Stone L. The Crisis of the Aristocracy, 1558–1641. Oxford, 1965; Miller H. Henry VIII and the English Nobility. Oxford, 1986; Agrarian History / Ed. Thirsk. iv. 276–306; Graves M. A. R. The Tudor Parliaments: Crown, Lords, and Commons, 1485–1603. London, 1985.]. Главными членами светского общества были пэры: несмотря на то что в 1509 году их было только 42 человека, в 1547 – 51 человек, в 1553 – 56, в 1559 – 63 и в 1603 – 55 человек, им принадлежало примерно 10 % всей пахотной земли страны. Кроме того, пэры занимали особое положение в обществе, поскольку доступ в их ряды контролировался самим монархом и регулировался законами первородства. При Генрихе VII и Генрихе VIII новых пэров появлялось немного, за исключением периода с 1529 по 1540 год. Падение Уолси и созыв парламента Реформации дали наибольшее прибавление в рядах высшей аристократии: Генрих VIII даровал семь новых баронских титулов и повысил ранг трех уже существующих пэров. Король руководствовался политическими соображениями: дополнительное количество изменило баланс в палате лордов таким образом, чтобы обеспечить большинство голосов светским пэрам, а не прелатам. Впоследствии Генрих VIII относительно щедро раздавал высокие титулы, но количество объявлений вне закона в течение его правления вкупе с биологическим пресечением мужской линии семейств не позволили значительно увеличить общее количество высшей знати. Ко времени смерти короля в 1547 году в стране было всего на восемь пэров больше, чем при его восшествии на престол. Однако большинство из них были «новыми» пэрами: половина баронов были обязаны своими титулами Генриху, а из семнадцати пэров ранга виконт и выше только шесть получили их не из рук Генриха. Огромное большинство новых пэров составляли успешные придворные и военнослужащие: существовала вероятность повышения статуса за счет заслуг, однако шансы человека добиться дворянского титула этим путем оставались незначительными.
Елизавета, напротив, создала или восстановила всего 18 пэрств. Ее политика состояла в том, чтобы сохранять пэрство как касту избранных для представителей древних родов. Фрэнсис Нонтон написал, что «сочетание древности рода с преданностью – смесь, которая всегда отвечала натуре королевы». За ее правление было пожаловано только 10 «новых» титулов, и большинство удостоенных уже имели родственные связи с пэрами, благородное происхождение или родство с королевой. Исключением были лорд Берли и лорд Комптон. Кроме того, было восстановлено пять прежних титулов; Реджинальду Грею позволили вернуть титул графа Кентского (от которого его дед отказался из-за бедности); еще два титула было унаследовано по женской линии. В январе 1589 года Елизавета обдумывала некоторое увеличение количества пэров. Берли писал: «Ее величество, нуждаясь в пэрах для парламента, намерена дать несколько титулов графа и барона». Однако тогда ничего не было сделано, и пожалование титулов королевой даже не компенсировало потери вследствие объявления вне закона и прекращения мужской линии рода: в течение ее правления количество пэров немного сократилось.
В рыцарское достоинство обычно возводили примерно дюжину ведущих семейств джентри каждого графства, но в разное время количество имеющих этот титул значительно различалось. В 1490 году было примерно 375 рыцарей, к 1558-му их количество увеличилось до 600, упало до 300 к 1583-му и восстановилось до 550 в 1603 году. Хотя рыцарство изначально подразумевало исполнение воинской повинности, в XVI веке этот аспект потерял свое значение. Харрисон отмечал, что корона «навязывала посвящение в рыцари» лицам, владевшим фригольдом с доходом ?40 в год, а сэр Томас Смит заметил, что в рыцарское достоинство «часто возводили при единственном условии – если ежегодный доход с земли позволял содержать свой участок». Однако Елизавета скупилась на посвящения в английские рыцари, несмотря на стремление войти в дворянство многих землевладельческих семейств. В военные годы ее правления титулов раздавалось как будто бы заметно больше, но немало из рыцарей тех времен было возведено в дворянское звание в Ирландии или на полях сражений заместителями командующего. Многие были добровольцами или «искателями приключений», потом они болтались по Лондону с важным видом, как рыцари, тогда как их отцы в сельской местности по-прежнему оставались эсквайрами. Говорили, что Елизавета чуть ли не больше гневалась на графа Эссекса за то, что во время своей бесславной ирландской экспедиции 1599 года он посвятил в рыцари 81 человека, чем за то, что не смог разбить Тирона.
В 1524 году среднее землевладение рыцаря составляло около 6000 акров, и к восшествию на престол Елизаветы сословие в целом владело, вероятно, 8 % возделываемой земли. Точные расчеты сделать невозможно, но если сложить земельные владения английских пэров и рыцарей, то приблизительно получится три-четыре миллиона акров, или 15–20 % от 20 миллионов акров всей пахотной земли в стране. Обе группы вместе образовывали в значительной степени однородную элиту с общими взглядами, вытекающими из их основных интересов как землевладельцев.
Эсквайров и «простых» джентри было значительно больше, к тому же джентри стали единственной основной статусной группой, войти в которую можно без участия со стороны короны или аристократии. Эсквайрами были старшие сыновья рыцарей и их последующие старшие сыновья; младшие сыновья баронов или их наследники; мужчины, произведенные в эсквайры короной; мировые судьи и другие судебные должностные лица, избранные в своих графствах; а также джентри, так или иначе подходящие по достатку и положению. Джентльменов, напротив, определить сложнее. Хотя геральдическая палата прилагала усилия, чтобы уберечь использование гербов от полного обесценивания, признание друзей и соседей обычно значило не меньше, чем представления, основанные на обычаях войны, и теории по поводу права пользоваться гербами. Харрисон объяснял:
Любой, кто изучил законы нашего королевства; кто пребывал в университете, посвящая себя работе над книгой или изучению медицины и естественных наук; кто, кроме службы в штабе командира на войне или советником дома, не знал другой физической работы, поскольку ему позволяет состояние, может и будет иметь положение, девиз и приниматься как джентльмен. Он за деньги получит герб, который ему присвоят герольды (они в геральдической палате привычно создают родословные и послужные списки, а также многие другие забавные вещи), и поэтому будет называться господином, как люди называют эсквайров и джентльменов, и навсегда считаться джентльменом. Это совсем не запрещается, потому что принцы ничего не теряют, джентльмену также надлежит платить налоги и общественные сборы, как йомену и земледельцу, что он будет делать охотнее, чтобы сохранить репутацию <…> никто от этого не пострадает, кроме самого человека, который, возможно, возьмет себе ношу не по плечу[66 - Description of England. P. 113–114.].
В 1540 году насчитывалось примерно 5000 семей джентри, а в 1640-м, судя по всему, 15 000. На первый взгляд количество членов этого сословия увеличилось в три раза, тогда как общая численность населения за это время только удвоилась. Однако успешность или несостоятельность этих землевладельцев зависели от их способности приспосабливаться к капиталистическому способу ведения хозяйства; кроме того, успех вернее ждал в первую очередь крупных йоменов, особенно йоменов-фригольдеров, которые были защищены от роста арендной платы. Цифры получить сложно, но в 1600 году Томас Уилсон оценил количество фригольдеров в Англии и Уэльсе «примерно в 80 000», как он «увидел в книгах шерифов»[67 - Cooper. Land, Men and Beliefs. P. 25–26.]. Его цифра на самом деле слишком велика, поскольку предполагается, что в нее не входят джентри. Впрочем, даже если сократить количество фригольдеров, не принадлежащих к джентри, до 60 000, что было бы разумной оценкой числа крупных йоменов, которые были фригольдерами со средним землевладением 70–80 акров, то становится совершенно ясно: лишь небольшая часть этих фермеров могли «иметь положение» как джентльмены, что легко объясняло «рост количества джентри».
Данный вопрос осложняется тем, что люди двигались по социальной лестнице не только вверх, но и вниз. Семьи титулованных и мелкопоместных дворян вымирали и беднели так же, как и повышали свой статус: в графстве Йоркшир в 1558 году было 557 семей джентри, в 1603-м – 641, а в 1642-м – 679, однако «чистый прирост» 122 семьи не отражает того факта, что еще 181 семья пресеклась по мужской линии, 64 семьи покинули графство, а 30 исчезли без следа[68 - Palliser. Age of Elizabeth. P. 86.]. В общем, семьи, наиболее удачно поднявшиеся вверх с 1540 по 1640 год, были семьями политиков с доступом к выгодным должностям: Уильям Петре, Николас Бэкон, Уильям Сесил, Роберт Сесил, Лайонел Крэнфилд, Томас Уэнтворт и так далее. Другие семьи впечатляюще поднялись благодаря состояниям, заработанным в лондонском Сити или на юридическом поприще, а не на доходах от землевладений. Тем не менее если к началу правления Генриха VII средние и мелкие джентри владели примерно 25 % пахотной земли, то к 1640 году они имели в своем распоряжении почти половину пашен. По сравнению с джентри владения йоменов, хазбендменов и копигольдеров увеличились за тот же период незначительно: примерно с 20 % до 25–33 % пахотной земли. (С 1500 по 1640 год землю теряли в основном церковь и корона[69 - Clay. Economic Expansion and Social Change, i. 143.].) Соответственно, если количество джентри увеличилось в три раза, а объем принадлежащей им земли только удвоился, то средняя величина имений джентри уменьшилась[70 - Clay. Economic Expansion and Social Change, i. 158.]. Однако поскольку многие йомены эпохи Тюдоров, несомненно, поднялись в сословие джентри благодаря стабильным доходам от своего хозяйства, этого и следовало ожидать. Большинство джентри XVII века имели во владении 1000 акров земли или менее, – а многие имели значительно меньше, – и в конечном счете экономическая мобильность отдельных землевладельческих семейств была более значимым фактором, чем их социальный статус, хотя эти два вопроса, разумеется, взаимосвязаны. Однако если главную роль играло состояние, это говорит в поддержку того, что в эпоху Ренессанса «знатность была концептом поиска своей роли в обществе»[71 - Palliser. Age of Elizabeth. P. 70; cf. Cooper. Land, Men and Beliefs. P. 43–77.].
Промышленный и торговый сектора экономики были невелики в сравнении с сельским хозяйством, но и на них тоже оказывал влияние прирост населения. Рост внутреннего и экспортного спроса после 1470 года содействовал увеличению производства товаров и некоторому общественному разделению труда, но с 1550 по 1603 год рост промышленности едва ли поддерживался. О внутреннем спросе слишком мало известно, чтобы делать надежные выводы, однако представляется, что излишняя рабочая сила, появившаяся в результате прироста населения, понижение платежеспособности наемных рабочих и тот факт, что примерно две пятых населения страны находилось на грани выживания, ослабляли потребности промышленности и не давали предпринимателям достаточных стимулов, чтобы поднимать производительность, стремиться к организационным переменам и технологическим инновациям или масштабно замещать импорт[72 - Clay. Economic Expansion and Social Change, ii. 6.].
Потребительский спрос существовал по преимуществу на ограниченный круг товаров: шерстяные ткани и кожаные изделия, строительные материалы, а также сельскохозяйственные и бытовые инструменты. В 1500 году основные города по-прежнему имели крупные ткацкие мануфактуры, но в течение XIV и XV веков суконное производство почти совершенно переместилось в ярмарочные городки и селения Норфолка, Саффолка и Эссекса, Уилд-оф-Кента, Глостершира, Уилтшира, Сомерсета и Девона, а также в западный райдинг Йоркшира. Данные сельские центры развивались не потому, что были близки к местным ресурсам шерсти – овцеводством в Уилде почти не занимались, – а потому, что производство сукна требовало много рабочих рук. Примерно 15 человек за неделю производили один неокрашенный отрезок ткани среднего качества длиной 12 м и шириной 1,6 м. Гибкое предложение своих услуг имело решающее значение для экономики этой отрасли, и при Генрихе VII и Генрихе VIII развитие ткацкого производства продолжилось в тех районах, где была доступна дешевая рабочая сила либо на поденную работу, либо, чаще всего, на надомную с оплатой за изделие. Однако в 1550-е годы пик выпуска продукции уже прошел: между 1470 и 1550 годами экспорт сукна утроился (в среднем около 130 000 штук ткани в год за 1547–1553 годы), хотя общий рост экспорта происходил за счет необработанной шерсти. По сути, искусственные всплески деловой активности 1544–1546 и 1550–1551 годов произошли вследствие снижения курса валюты, осуществленного Генрихом VIII и Эдуардом VI, в результате которых понизилась стоимость английских экспортных товаров, но в 1551–1552 годах, когда курс валюты снова повысили, экспорт сократился. Тем не менее сокращение не было резким: не к коллапсу, а к стабильности пришли в 1560 году, когда экспорт ткани в среднем составил примерно 110 000 штук в год, и этот уровень поддерживался почти на всем протяжении правления Елизаветы.
Хотя английские приемы ткачества оставались в значительной степени традиционными, местные ткачи осуществили некоторые технические нововведения, а приезд протестантских ткачей из Нидерландов, бежавших от инквизиции Филиппа II и военных действий в 1560–1570-х годах, содействовал производству новых видов тканей. В городках Кента и Восточной Англии образовались целые колонии ткачей-иммигрантов: в начале 1580-х годов в Норидже они, по всей видимости, составляли почти треть населения. Переселенцы уже имели торговые связи со средиземноморскими рынками (до восстания в Нидерландах английские торговцы уступали эти рынки Антверпену), поскольку их яркие и легкие материи были привлекательнее для южных европейцев сравнимо с тяжелыми английскими тканями. Голландские ткани были смешанными: шерстяные, камвольные и шелковые. Такой текстиль был дешевле и порой менее прочным, чем английское сукно, и, соответственно, повышал спрос, как первоначальный, так и обусловленный необходимостью замещения. Одним словом, «новые ткани», как их называли, были продукцией, в которой английские портные и продавцы нуждались, чтобы привлечь дополнительных клиентов внутри страны и за рубежом. С 1570 года началось производство тканей под разными названиями, хотя значительное влияние на экспорт это оказало только в XVII веке.
Кожа была второй по значимости отраслью производства: дубили преимущественно в сельской местности, а обувь, шорные изделия, перчатки, кошельки и одежду изготавливали главным образом в городах. Строительство зависело от поставок древесины, основного материала для возведения домов, кораблей, повозок и производственного оборудования, но с конца XVI века в строительстве домов стали использовать камень, а при возведении королевских дворцов, особняков и больших зданий – кирпич. Нехватка древесины означала, что возникла нарастающая тенденция заменять лесоматериалы тем, что давали шахты и каменоломни: каменный уголь стал занимать место дерева и древесного угля в качестве топлива. Угольная промышленность и черная металлургия были среди тех немногих отраслей, в которых в эпоху Тюдоров произошел существенный технический прогресс.
Вложение денег в сельскохозяйственный инвентарь и предметы домашнего обихода стимулировало развитие металлургических производств. Гвозди, болты, крюки, замки, инструмент для вспашки и боронования, свинец для окон и крыш. Кастрюли и сковороды из меди и латуни, оловянные миски, кружки и подсвечники. Возрос спрос на столовые приборы и стеклянную посуду, столовое и постельное полотно. Состоятельные помещики и купцы строили городские дома и усадьбы с длинными галереями, богато украшенными каминными досками, декоративной штукатуркой, мебелью из дуба и ореха, гобеленами, коврами, картинами, посудой из серебра, олова, латуни и стекла. В конце правления Елизаветы высшее общество Лондона носило экстравагантные наряды, выставляло богатство напоказ и выезжало в каретах, но большинство предметов роскоши импортировалось: столичный спрос, сам по себе высокий, в целом был слишком низок, чтобы заменить импорт внутренним производством. Исключением становились изделия из стекла и небольшие металлические товары, особенно столовые приборы, и к 1590-м годам импорт этих предметов уступил место сделанным в Англии[73 - Clay. Economic Expansion and Social Change, ii. 36–37.]. Однако на другом конце социальной лестницы городские и сельские бедняки вряд ли мечтали о чем-либо, кроме еды и одежды: соль и мыло явно считались роскошью.
3
Генрих VII
Немногие в английской истории всходили на престол, имея меньше опыта управления, чем Генрих VII после битвы при Босуорте. Победе Генриха, которая и сама по себе была почти чудом, предшествовали 14 лет унизительного изгнания в Бретани и Франции; до того его юность проходила в Уэльсе, и едва ли он бывал в Англии более одного раза. Разумеется, йоркисты начали «переформатирование» монархии: Эдуард IV и Ричард III проложили дорогу будущему посредством инспирированных короной актов о возвращении и лишении прав состояния, экспериментами с «доходом от землевладения» и казначейством, и они превратили Тайный совет в реально управляющий институт. Однако личные методы правления имели свою отрицательную сторону: они опирались на двор и Тайный совет, которые автоматически распускались при кончине короля. Каждый монарх должен был обязательно назначить собственных советников и создать свой двор. Этот процесс занимал время и требовал проницательности. У Генриха VII в первые годы на троне проявлялась неискушенность: ему приходилось учиться править, создавая свою династию, и маловероятно, что он имел хотя бы минуту покоя до второй победы над йоркистами в битве при Стоуке (16 июня 1487 года).
Правление Генриха VII делится на три довольно отчетливых этапа. С 1485 примерно до 1492 года за ведение государственных дел отвечал Ричард Фокс, главный секретарь короля, а с 1487 года – лорд – хранитель Малой печати и епископ Эксетера. Доходы собирались казначейством, со служащими которого Фокс общался посредством письменных распоряжений за Малой печатью. После 1487 года финансовая система начала восстанавливаться, но только начиная с 1492 года значительные доходы отправлялись из казначейства в казну и королевские сундуки. Также на этом этапе французская аннексия Бретани заставила Генриха VII принять меры военного характера, но после непродолжительной осады Булони отношения Англии с Францией определил Этапльский договор 1492 года. Одновременно обсуждался задуманный Генрихом проект англо-испанского династического брачного союза.
Второй этап длился с 1492 по 1503 год. В тот период господствующее положение занимала администрация Рейнольда Брея, который превратил казну в сосредоточение правительственных и финансовых связей (вплоть до самых отдаленных частей страны). Фиксировались денежные поступления, ценные бумаги, облигации, соглашения и долги. Операции производились только с наличными деньгами. Брей как главный аудитор короля и канцлер герцогства Ланкастер также отвечал за создание суда под названием Совет правоведов – примирительный орган на базе палаты герцогства, но со всеми полномочиями Совета – он контролировал дела, связанные с прерогативой короля, и действовал в качестве ведомства короны по контролю за соблюдением закона. Официально этот орган был учрежден в 1498–1499 годах. В дипломатии именно на этом этапе Генриху VII удалось заявить о себе как о действительном европейском монархе: вторжение в Италию Карла VIII Французского в 1494 году привело к включению Генриха в оборонительную Священную Лигу 1496 года, которую составляли Фердинанд Арагонский, император Максимилиан I и папа римский Александр VI. Генрих также заключил важное соглашение с Бургундскими Нидерландами, а в сентябре 1497 года достиг Эйтонского перемирия с Шотландией. В 1499 году соглашение продлили, а в 1502 году скрепили как первый англо-шотландский мирный договор с 1328 года. В ноябре 1501 года принесли плоды дипломатические контакты Генриха с Испанией – в Лондоне отпраздновали бракосочетание его сына, принца Артура, с Екатериной Арагонской. Хотя Артур умер в апреле 1502 года, вскоре начались переговоры о браке Екатерины с принцем Генрихом, а в августе 1503 года состоялась свадьба короля Шотландии Якова IV[74 - В русской историографии сформировалась традиция немецкоязычной огласовки имен европейских монархов. Правильнее именовать королей династии Стюарт Джеймсами. См.: Устинов В. Почему Генрих – не Генрих, а Людовик – не Людовик? // Наука и жизнь, 2, 2020.] с дочерью Генриха VI Маргаритой.
Третий этап правления Генриха VII продолжался со смерти Брея в 1503 году до кончины самого короля в 1509-м. Это были годы личного правления Генриха, когда он ставил собственную подпись на документах и государственных бумагах, обходя давно сложившиеся бюрократические процедуры[75 - Pickthorn Cf. K. Early Tudor Government: Henry VII. Cambridge, 1934. 141 n.1.]. К 1507–1508 годам большее количество пожалований земли и постов было узаконено так называемым прямым приказом, чем надлежащей процедурой с королевской печаткой и Малой государственной печатью[76 - Starkey D. R. Court and Government // Revolution Reassessed: Revisions in the History of Tudor Government and Administration / Ed. C. Coleman and Starkey. Oxford, 1986. P. 48.]. Кроме того, в тот период Генрих VII значительно реже посещал заседания Тайного совета, чем раньше. Это отражало тот факт, что король все больше делегировал финансовые и административные дела Совету правоведов, где преемниками Брея стали Ричард Эмпсон и Эдмунд Дадли. Он также учредил еще один орган административной юстиции, действующий в качестве аудиторского суда Совета, под председательством Роберта Саутвелла и Роджера Лейборна. Эти люди были личными представителями Генриха, которым он доверял: они действовали со всей полнотой власти и юрисдикции Тайного совета, но были подотчетны только королю, который отдавал приказы и контролировал их работу в личном кабинете при дворе. Таким образом, если на первом этапе своего правления Генрих VII применял методы йоркистов, то в последние годы он несколько преобразовал их. Его денежная политика иной раз сводила работу правительства к финансовым сделкам, когда надобность получать доход, перебивать цену и обеспечивать соблюдение исключительных прав короля значили больше, чем моральный авторитет и если не законность, то справедливость.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
