скачать книгу бесплатно
Теория четырех движений и всеобщих судеб. Проспект и анонс открытия
Шарль Фурье
Вышедшая впервые анонимно в 1808 г. работа Шарля Фурье «Теория четырех движений и всеобщих судеб» вначале не принесла своему создателю никакой славы, настолько экстравагантным было это произведение. От наиболее ярких теорий и глав этой книги Фурье впоследствии пытался несколько неуклюже откреститься, однако именно они произвели глубокое впечатление на мыслителей последующих поколений, вплоть до наших дней. Социально-экономические выкладки и основы теории притяжения страстей изобретателя терминов «феминизм» и «фаланстер» с увлечением изучали как Достоевский, так и современный американский анархист Хаким Бей, о нем писали Ролан Барт, Хабермас, Маркузе, Симона де Бовуар, упоминал в своих лекциях Мераб Мамардашвили. Цитаты из этих и многих других философов, комментирующие наиболее яркие, по их мнению, места из работ Шарля Фурье составляют справочный аппарат данной книги.
Шарль Фурье
Теория четырех движений и всеобщих судеб. Проспект и анонс открытия
© ООО «Книгократия», 2017
От издательства
Как-то раз в букинистическом отделе книжного магазина «Циолковский» к нам в руки попал первый том из трехтомника Шарля Фурье (Государственное социально-экономическое издательство, 1938 г). Третий том, кстати, так и не вышел, помешала война. Данный перевод был сделан Е.Я. Успенской со второго французского издания 1841 г, этим объясняется появление в тексте позднейших вставок. Прочитав этот потрясающий воображение труд, мы поняли, что издательству книжного магазина «Циолковский» просто необходимо переиздать этот невероятный полет фантазии, с одной стороны немного косноязычный, но с другой, невероятно легкий и меткий «мемуар» (так по Фурье). Поэтому мы очень бережно просмотрели текст, поменяв совсем уж режущие глаз современного читателя архаизмы (напр. «итти», или «эксплоатировать»). Потом, все в том же букинистическом отделе мы обрели довольно редкую сейчас книгу самого глубокого советского фурьеведа И.И. Зильберфарба (книга несколько месяцев ждала своего часа, скромно отлеживаясь на рабочем столе), цитаты из которого помогли понять некоторые важные места текста. Кстати, незаслуженно забытый сейчас Зильберфарб, Сам обладатель точного и корректного стиля, (цитату из которого мы вынесли и на обложку), очень выручил дальнейших фурьеведов – они просто переписывали у него целые абзацы без затей, это бросается в глаза, когда начинаешь исследовать вопрос. Затем мы снабдили комментариями некоторые моменты, которые читатель XIX века прекрасно знал, читатель тридцатых годов XX века мог знать, а вот читатель десятых годов XXI века, весьма вероятно, не знает. Так, например, когда Фурье в 1841 году упоминает дикую зебру кваггу, он еще не знает, что последнюю дикую кваггу застрелят в 1878 г, а последнее животное этого вида умрет в зоопарке несколькими годами позднее. Помимо наших комментариев, текст прокомментировал сам Фурье (его комментарии выделены отдельно), а также редактор издания 1938 г. А. Дворцов и переводчик Е. Успенская, так редакция довольно сильно растянулась во времени. Ну и конечно отобранные нами цитаты из Ролана Барта, Хаким Бея, Герберта Маркузе, Юргена Хабермаса, Дэвида Харви, советских исследователей Фурье очень украсили книгу, хотя и сделали ее несколько толще, чем оригинал.
Что же касается вымерших квагг – Фурье считал, что Творение не закончено, и «думать, то земля не даст уже новых творений и ограничится существующими, значит думать, что женщина, имеющая одного ребенка, не сможет родить второго, третьего, десятого», так что весьма вероятно, что мы еще увидим квагг на свободе.
Но обо всем этом вы узнаете, прочитав книгу.
Алексей Цветков
Преобразование Фурье
Фаланстеры
Настало время с пятнадцатилетним опозданием объяснить, на что именно намекала группа энтузиастов, которая назвала свой первый книжный магазин «Фаланстером».
Земледельческо-промышленная фаланга по замыслу Фурье должна производить субъективность, а не стирать её на благо коллектива. Он пытался заранее создать трафарет и карту нового мира с помощью «математики страсти». Звезды, числа, имена стихий, элементов и чувств должны подсказать правильную формулу человеческого счастья, реализованного в отдельных фаланстерах с населением в 1500–2000 человек.
Воображенные им общины существуют прежде всего для удовольствия отдельной личности. Удовольствие в центре всего, оно и есть новое божество утопии. Фаланстер Фурье это правильно собранная из людей машина для максимального наслаждения каждого из этих людей, так же как каждый человек сам является машиной для удовлетворения всех своих чувств. Реализация утопии дает человеку не известные ему ранее виды наслаждения жизнью, собой и окружающими. Участниками фаланстера взяты все октавы страстей.
В этой утопии нет ни капли апокалиптичности или аскетизма жертв «во имя коллектива», «во имя будущего», «во имя высшего исторического принципа», нет ни грана вождизма. Фурье, напротив, разоблачал сторонников Сен-Симона и Оуэна как скрытых претендентов на руководство массами и священников нового социалистического культа. Фаланстер не нуждается в вождях и гарантирует немедленное и непрерывное счастье, только в этом и состоит служение принципу, заложенному в человеческой истории.
Фаланга – реализация предначертанной людям миссии. «Страсти идут от бога, обязанности от людей» – объяснял Фурье общий принцип своей этики. Он выбирал страсти и бога, а не «цивилизацию» с её унылыми и оскорбительными обязанностями.
Каждый в фаланстере получает по полезности и таланту из общего бюджета, но сфера бесплатного, общедоступного, столь широка, что деньги превращаются в чистый фетиш, в самодостаточный знак, а драгоценности – в церемониальные игрушки и диковины. В них можно купаться. Благородные металлы и камни, «презираемые философами», важны сами по себе и не имеют рыночной стоимости. Это ценности, которые счастливо утратили конкретную цену. Торговля во всех видах была отвратительна Фурье и потому его «культ богатств» не имеет никакого отношения к капиталу, это чистое, психологическое наслаждение изящными вещами, а не их обменными возможностями. По-настоящему роскошными вещи делает их выключенность из рынка, только тогда они дают нам чистое удовольствие, как у трехлетних детей, тянущих к себе всё, что утоляет их сенсорный голод и тут же забывающих свои трофеи ради новых. Фурье удалось точно высчитать, какому проценту людей понадобится именно такая форма удовольствия (18 обществ комбинированного порядка) – обладание богатствами.
Вдохновленные такими примерами, и богатые, страдающие от своего богатства, и бедные, страдающие от своей бедности, бросают прежнюю жизнь и устраивают фаланстеры всюду, с мировой столицей гармонии в Константинополе. Более прекрасного по расположению места Фурье, видимо, не мог себе представить, тем более, что Константинополь ассоциировался у него с «османскими удовольствиями» – многоженством, терпимым отношением к бисексуальности, тропическими фруктами, сладостями и украшениями базаров, поэтическим экстазом и стихами дервишей. Морскую воду фаланстерцы превращают в лимонад, используя энергию полярных сияний. Ледяные шапки на полюсах исчезают, потому что они не нужны людям и север расцветает садами невиданных плодов, изобретенных садовниками-гурманами. Вся орошенная Африка выращивает сахарный тростник. Скучный хлеб выйдет из моды и уступит свою роль базовой пищи засахаренным фруктам. Везде и всем будут наливать сладкий компот – жизнь станет кондитерски прекрасным приключением, а мир превратится в огромное пирожное. Сладкое есть главная синекдоха обещанного нам гармонического будущего. В этом смысле проект Фурье это рай оральной фиксации.
Если мерить количеством счастья, каждый год в фаланстере приравнивается к столетию современной Фурье обыденной жизни. Новая наука неизбежно создаст «третий пол», сочетающий в себе все качества двух прежних в неискаженном и освобожденном виде. Эти новые андрогины великанского роста, сменившие прежних мужчин и женщин, призваны к тому, чтобы силой своих знаний передвигать небесные тела, наводя гармонический порядок в космосе. До этого момента космос выглядел как не использованная языковая система, тогда как должен он выглядеть как совершенная поэма. Новые андрогины – мифические герои древних культур, но помещенные на этот раз не к истоку времен, а данные как обещание в ближайшем будущем.
Изобретая неологизмы и рискованные сравнения, Фурье описывает гармонию фаланстеров – там нет досуга и свободного времени, но есть множество вариантов того, чем заняться и какой вид удовольствия предпочесть. Деятельность меняется каждые два часа.
Большинство утопий – исключающие системы и в этом зародыших репрессивности. Утописты пытаются обнаружить в нашей природе дурные свойства и вообразить механизмы их искоренения, недопущения, блокировки. Фурье обещает включить в фалангу всех, найти им такое место, где их страсть удовлетворялась бы на пользу коллектива, какой бы странной она ни была – цветочники, любители навоза, чесания пяток, фиксированные т. е. постоянно верные своим удовольствиям и дрейфующие, т. е. ежедневно скользящие от одного удовольствия к другому, все найдут себя в новой социальной гармонии, все окажутся нужны друг другу в общественном симбиозе. Например, «каббалистическая» страсть к интригам полностью реализуется в театральной игре и свободной любви.
Человеческое удовольствие будет постоянно узаконивать себя и находить новые способы проявления в фаланстере. Всё, что отвергнуто или дискредитировано цивилизацией и её моралью, станет топливом этой машины счастья. Целостная и абсолютно развитая душа человека по подсчетам Фурье имеет 1620 качеств, составляющих бесконечные комбинации наших ежедневных стремлений. Эта полностью реализованная душа андрогинна – по 820 качеств от женской и столько же от мужской души. Её достижение и есть цель каждого в Фаланстере. Она и есть максимальный результат работы всей этой социальной машины. Ради этого финального и полного раскрытия всех свойств и стоит каждые два часа менять удовольствие т. е. деятельность, спать не более 4,5 часов, 150 лет жить в Фаланстере.
Цивилизованные
Если бы «цивилизованный» человек мог увидеть составленное из фаланстеров гармоническое человечество будущего, он наверняка потерял бы разум или умер от шока. Поэтому Фурье оговаривается, что дает лишь частичное описание, которое должно сделать людей безразличными к развлечениям цивилизации и не терпимыми к её горестным трудам.
«Цивилизованные» это те, кто внесли прискорбно дорогую плату за свою социализацию в нынешнем обществе. Такая социализация уродливо выгибает психику, требуя строгой и перманентной сублимации всех главных человеческих желаний и убогой «нормализации» воображения. Советские хиппи позаимствовали у Фурье этот крайне негативно окрашенный термин для своего сленга, превратив его в короткое и презрительно-ироничное слово «цивилы».
«Вся власть воображению!» – любимый лозунг сорбоннариев, восставших в 1968 г., звучит совершенно по-фурьеристски. Под воображением понималась та часть психики, которая так и не была репрессирована идеологическими аппаратами капитализма. Предполагалось, что это освобожденное воображение откроет глубинную и сложную синхронность людей, а вовсе не «конкуренцию фантазий» между ними, как это подразумевается в рыночном обществе.
Новый социальный контракт между людьми невозможен без нового контракта человека с собственной прожектерской, поэтической, «иррациональной» частью. Фурье поставил вопрос о новой версии рациональности, не совместимой с прежним классовым раскладом и ментальным режимом.
Счастливая телеология
Буржуазные читатели Фурье часто неверно понимали его цели как завуалированную мечту сделать всех аристократами на пиру-балу-карнавале. Тогда Фаланстер это идеальный отель с бесконечными видами анимации, непрерывный пир Тримальхиона, оргия эстетов и сатурналия, в которой стерты границы между хозяином и слугой. Конечно же, это не так. В отеле и на пиру не производят, не организуют, не изобретают, и даже в самом творческом варианте «досуга» просто имитируют всё это. В любом случае там отдыхают и отвлекаются от более требовательной, рациональной и утомительной жизни. В Фаланстере же всё существование переплавлено в счастливую деятельность, это попытка изобрести другую рациональность, освобожденную от искажающего влияния рынка, шанс заново повенчать чудесное с разумным.
Почему такой мир не останется без еды, горячей воды и фруктов? Почему в нем не случится перенаселения? Почему он не погибнет от эпидемии? Потому что – отвечает Фурье – именно такой мир изначально задан божеством, как цель для человечества, такой мир – социальная гармония фаланстеров и максимальная реализация душ – записан внутри самой человеческой природы. Вся история людей есть приближение к этому идеалу и гармония только и ждет, чтобы люди начали-таки её реализовывать в первых автономных общинах. Фурье ведет вера в объективную, математически вычислимую и поэтически обнаружимую, алгебраическую формулу нового порядка, в котором, в отличие от «цивилизации», не будет ничего стихийного и разрушительного. Фаланстеры с их оранжереями, паровыми котлами и парадами достижений окажутся фантастически эффективны и не узнают экономических или социальных проблем именно потому, что максимально соответствуют космической задаче человека. Предсказуемость и план социальной гармонии исключают скуку и однообразие так же, как исключают они антиобщественную стихийность. Фурье сравнивает гармоническую жизнь с дыней на пиру – мы никогда не знаем точно и заранее, какая она внутри на вкус, пока не попробуем, мы всегда заинтригованы этим, и всё же мы знаем, что это именно дыня, нам известны её общие свойства и возможные варианты её вкуса.
Северный Венец – полярный знак, порожденный самой гармонией т. е. новыми отношениями между живым и мертвым, обещанными этому миру как цель всей его истории. Гармония притягивает нас из будущего, как требовательный и сладкий магнит, невидимая звезда, вокруг которой вращается календарь.
Сакральная алгебра
Четыре элемента пронизаются общим гармоническим ритмом. Дрожание эйдетической струны стирает границу между игрой, любовью, трудом и наслаждением.
Социализм питается поэтической одержимостью, магической властью над стихиями и паранормальной математикой, открывающей нам разум бобров и пчёл. Разложение прежней функции на гармонические составляющие дает столь высокую амплитуду движения духа, что включает в пространство новой гармонии отношений не только людей, но и животных, растения, предметы и стихии.
Фурье завораживает пифагорейская рифма между алгеброй, музыкой, колористикой, физиологией и политической теорией. Единое знание, скрытое в основе всех наук. Новая природа, скрытая внутри старой, как цыпленок в яйце.
Преодоление экономического отчуждения оказывается условием для преодоления отчуждения человека от природы и преображения самой природы.
И тогда нам наконец станет доступен аромаль – душа ароматов, которая заставит моря благоухать, а планеты – испытывать сексуальное влечение друг к другу.
Бестиарий утопии
Тоже касается и щегла, живущего у нас в «Циолковском». Мы завели его в приступе фурьеризма.
Согласно Фурье, щегленок – живая эмблема резонных социальных амбиций выходцев из простонародья, пернатая аллегория страсти к преобразованию мира на основах коммунитарной магии. При скромном оперении, голова этой птицы купается в красном цвете честолюбия, горит холодным, но ярким огнём альтернативной реальности гармонических надежд.
Впрочем, у Фурье весь животный мир есть набор вспомогательных эмблем. Пчёлы с их коллективным мёдом – обещание будущего, а осы с их бесполезными бумажными гнёздами – констатация позора нынешней цивилизации. Мир должен быть правильно прочитан, чтобы быть пересозданным.
Гармония обещает появление альтернативных видов, вроде анти-жирафа и анти-кита. В новом эоне произойдет земная материализация геральдических химер, воплощение условных зверей эдемского сада, которые устали быть просто метафорами иного бытия.
Фурьеризм
В Европе 1840-х фурьеризм сформировал целое литературное направление, суть которого – чувственный утопизм и стремление за пределы цивилизации с её бескрылой моралью и подавляющей логикой.
Но первое же поколение учеников Фурье (Виктор Консидеран и его школа), публикуя и комментируя труды своего пророка, старалось дозировать и убавлять «безумную» и слишком «страстную» сторону его проекта. Первые фурьеристы полагали, что их Учитель часто не отличал зеркал от окон, как и полагается всякому вдохновенному утописту. Их прежде всего впечатляли выпады Фурье против рыночного хаоса, финансовых спекуляций и власти монополий. К тому же было решено, что некоторые детали, безделушки и фрукты грядущей гармонии, описанные в его прожектах, настолько рассмешат или скандализируют не подготовленного обывателя, что лучше бы пока оставить их в тени. При грядущем комбинаторном т. е. переходном строе сознание людей должно изменяться постепенно вслед за поэтапными переменами в их жизни, тогда как перед самим пророком «социетарный строй» во всех своих удивительных деталях предстал почти сразу, как озарение, и затем лишь слегка уточнялся. Достаточно и того, что фурьеристы были первыми открытыми феминистами Европы. Фурье ввёл в политический обиход и сам этот термин.
Отдал дань фурьеризму и молодой писатель Федор Достоевский, проникшийся этим учением в кружке Петрашевского, главного распространителя идей Фурье в тогдашнем Петербурге. А вот герои позднего романа Достоевского «Бесы», радикалы и нигилисты нового поколения, уже не так уважают Фурье. Шигалев называет его «сладкой и отвлеченной мямлей».
Русские народники Чайковский и Мошков отправились в Канзас, к фурьеристу Вильяму Фрею, чтобы организовать там идеальный фаланстер, но не особенно в этом преуспели. Таких опытов в тогдашней Америке было очень много.
Нередко фурьеристские общины взрывала изнутри программа «свободной любви» – попытки упразднить семью ссорили всех между собой, чрезвычайно запутывали отношения общинников и разрушали их коллективы.
Андре Бретон увлекся тропами Фурье в американской эмиграции, поместил его в сюрреалистический иконостас и даже позаимствовал из его глоссария название («Абсолютное уклонение») для международной выставки сюрреалистов в 1965. В своей «Оде Фурье» он показывает утопическую силу как гигантского и двусмысленного весеннеглазого агнца, потрясающего основы. Бретон обращается к памятнику Фурье на бульваре Клиши, расплавленному вишистами, и рассказывает свободному подножию, что случилось с двенадцатью страстями, освобождение которых обещало гармонию, и почему так и не состоялся «гастрософический режим». Для сюрреалистов фурьеристские прожекты были прежде всего литературными опытами, через которые сигналит бессознательное.
В 1969 г. Ги Дебор и ситуационисты ненадолго восстановили на пустующем постаменте гипсовую и собственную версию памятника. Позже там стоял прозрачный гроб. А сейчас на сохранившемся пьедестале сияет зеркальное эдемское яблоко в память о разнице стоимостей яблок, с которой Фурье начинает политэкономическую критику цивилизации.
Десублимация
Для французской богемы двадцатого века Фурье это изобретатель политической оптики десублимации желаний, искаженных и заколдованных репрессивной антагонистичной системой. Десублимация как условие исполнения миссии человека. Возврат к полиморфной сексуальности – предпосылка нового мира под новыми небесами.
Фурье особо подчеркивал новую сексуальную рациональность фаланстеров. «Ангельская» пара, регулярно избираемая большинством, как самая красивая и совершенная, пускает в свою постель всех, кто этого захочет в благодарность за признание своего статуса. В наказание за грех, совершенный против общества, «Сферическая Иерархия» назначает число раз и число людей, с которыми провинившийся должен заняться любовью, чтобы лучше почувствовать своё единство с другими гражданами гармонии и исправиться. Исходит эта «иерархия» не из какого-то абстрактного права, но из имеющихся у всех научных таблиц, учитывающих положение звезд, направление ветров, календарное число, возраст человека, цвет его глаз и т. п.
Управление погодой и климатом с помощью приручения северных сияний и расцветание в небе полезных венцов, благословляющих этот социализм сладкоежек и эротоманов, прямо отсылает нас к фрейдомарксисту и первому теоретику сексуальной революции Вильгельму Райху, который через сто лет после Фурье пробовал управлять климатом с помощью открытого им оргонного излучения, призванного на радость всем битникам и «новым левым» стереть «иллюзорную» границу между мертвым и живым. Райх начинал с совершенно фурьеристских планов изобретения новой сексуальности пролетариата, а закончил построением машин, вызывающих дождь во время засухи и провоцирующих оргазм у «неживой» материи. В маккартистские годы ФБР на всякий случай засекретило эти исследования и посадило Райха в тюрьму, где он и умер.
Фурье предсказывает оргонную теорию Райха, опознавая планеты и звезды, как потенциально живые тела, подверженные влечениям, недугам и экстатическим приступам и описывая власть сверхлюдей будущего над универсальной энергией мироздания.
Эта фурьеристская линия длится и далее, в страстной и бунтарской контркультуре 1960–70-х, вплоть до неоанархиста Хаким Бея. Или в менее политизированной версии вплоть до «Нью Эйджа», адепты которого ожидают преображения, «Эры Водолея» и стирания границы между техникой и магией под новыми небесами, которые всех сделают волшебниками. А в среде энтузиастов науки ближе всего к фурьеристской утопии влиятельный культ сингулярности, обещающей освободить информацию из прежних оков и сделать весь мир чувственным, фрактально организованным компьютером или, говоря иначе, впустить нас в мир, который всегда и был таким живым компьютером, непрерывно занятым самонастройкой.
Итак, у нас есть два века утопической традиции, основанной на освобожденной фантазии, магической математике и разбуженной чувственности. Что это для вас значит?
Уподобьтесь щеглу и настройтесь на несущий лучи космической жизни аромаль. В случае удачи, он погрузит вас в полный унитеизм и подключит ваше сознание к миру, который является ответом, а не вопросом.
Предисловие
В начале, как и в конце данного труда, я хочу привлечь внимание читателя к истине совершенно новой для людей цивилизованных. Дело в том, что теория четырех движений – социального, животного, органического и материального – единственное исследование, достойное разума. Это – исследование всеобщей системы природы, проблема, выдвинутая Богом перед всеми планетами, их обитатели могут достигнуть счастья лишь при ее разрешении.
До сих пор вы не решили этой проблемы и даже не исследовали ее: вы коснулись лишь четвертой и последней ветви этой теории материального движения, законы которого раскрыты Ньютоном и Лейбницем. Я неоднократно буду ставить вам в упрек это запаздывание человеческого разума.
Прежде чем опубликовать мою теорию, я дам в этом томе беглый ее набросок, присоединив к нему мои рассуждения о политическом невежестве цивилизованных. Наиболее яркими показателями этого невежества служат:
порочность системы супружества, охарактеризованная мною во второй части;
порочность системы торговли, охарактеризованная в третьей части, и легкомыслие философов, не сумевших найти лучший способ сочетания полов и обмена промышленных продуктов.
Несомненно, это вещи второстепенные по сравнению с событием столь значительным, как открытие законов движения, но необходимо коснуться некоторых комических сторон политики цивилизованных, дабы они почувствовали, что существует наука более точная, которая приведет в замешательство философские науки[1 - «Отвергая все известные ему философские науки, Фурье возмущался также их пассивным характером, тем что они ограничиваются лишь наблюдением явлений, и попытками их объяснения. Между тем, с его точки зрения, необходимо из изучения природы (в том числе природы человека и общества) делать действенные выводы, направленные на коренные изменения, с целью осуществить порядок, соответствующий открытым наукой природным закономерностям». (Зильберфарб И. Социальная философия Шарля Фурье и ее место в истории социалистической мысли первой половины XIX века. М.: Наука, 964. С. 70).].
Читатель должен помнить, что одно возвещаемое мною открытие важнее всей остальной научной работы, проделанной за время существования рода человеческого.
В настоящее время, все помыслы цивилизованных должны быть направлены к выяснению вопроса, действительно ли я открыл теорию четырех движений, потому что в положительном случае следует предать сожжению все теории – политические, моральные и экономические, и готовиться к событию самому изумительному, самому счастливому для данного земного шара и для всех планет – к внезапному переходу от социального хаоса к универсальной гармонии.
Вступительное слово
О легкомыслии цивилизованных наций, позабывших или пренебрегших двумя отраслями исследования, которые ведут к теории судеб, исследованием земледельческой ассоциации и притяжения страстей; и о пагубных результатах этого легкомыслия, бесполезно, же на протяжении двадцати трех веков удлиняющего продолжительность социального хаоса, т. е. существования обществ цивилизованного, варварского и дикого, отнюдь не соответствующих предназначению рода человеческого.
Обилие великих умов, порожденных Цивилизацией, особенно в XVIII веке, наводит на мысль, что все поприща мысли уже исчерпаны и что в дальнейшем не приходится ожидать не только великих открытий, но и открытий средней руки.
Это предубеждение будет мною рассеяно, люди поймут, что они постигли едва одну четверть того, что постигнуть необходимо, и что все сразу постигается благодаря теории общих судеб. Это ключ ко всем мыслимым достижениям человеческого ума. Эта теория сразу дает возможность познать то, для постижения чего, при медлительности ныне применяемых методов, могло понадобиться еще десять тысячелетий.
Возвещение этой теории, и уже само по себе обещание поднять человека на уровень понимания судеб, может на первых порах породить недоверие. Итак, я считаю уместным ознакомить читателя с теми приметами, которые привели меня на этот путь. Мое пояснение докажет, что открытие не требовало ни малейших научных усилий и что самый рядовой ученый мог бы сделать его раньше меня, если бы он имел требуемое для этого качество – отсутствие предрассудков.
Для точного определения судеб у меня было соответствующее качество, которого нет у философов, они служат оплотом предрассудков, они внедряют предрассудки, делая вид, что противоборствуют им.
Под философами я понимаю лишь творцов неточных наук – политиков, моралистов, экономистов и прочих, чьи теории не уживаются с опытом, являясь плодом лишь досужей фантазии их авторов. Пусть читатель помнит, что, говоря о философах, я всегда имею в виду лишь философов ненадежной категории, а не творцов точных наук.
I
Приметы и методы, приведшие к объявленному открытию
Я меньше всего помышлял об исследовании судеб, я разделял общее мнение относительно их непроницаемости, и все точные исчисления в этой области я считал бреднями астрологов и чародеев. Исследования, приведшие меня в дальнейшем на этот путь, первоначально касались лишь проблем производственных или политических, о которых я постараюсь дать некоторое понятие.
Ввиду бессилия, проявленного философами при их первом опыте с французской революцией, все признали их науку заблуждением человеческого ума; мнимые потоки политического и морального просвещения оказались сплошной иллюзией. Можно ли усматривать что-либо иное в писаниях этих ученых, которые, употребив двадцать пять столетий на совершенствование своих теорий, сосредоточив у себя все научные достижения человечества античной и новой эпохи, для начала порождают столько бедствий, сколько сулили благодеяний, и сталкивают цивилизованное общество на ступень варварства.
Таков итог первого пятилетия, на протяжении которого во Франции применялись философские теории.
После катастрофы 1793 г. иллюзии рассеялись; политические и моральные науки поблекли и были безвозвратно дискредитированы. Отныне стало ясно, что от приобретенных знаний не приходится ждать счастья, что социального благоденствия надо искать в какой-то новой науке и проложить новые пути политическому гению; было очевидно, что ни философы, ни их соперники не умеют исцелить от социальных бедствий и что под прикрытием догм, проповедуемых и теми и другими, вечно будут существовать самые позорные бедствия, в том числе бедность.
Вот те соображения, которые впервые натолкнули меня на мысль о существовании еще неведомой социальной науки и побудили меня стремиться к ее открытию. Незначительность моих познаний меня не пугает: я считал для себя честью постигнуть то, чего люди не сумели открыть за двадцать пять веков учености. К моим занятиям меня поощряли многочисленные показатели заблуждения человеческого разума и в особенности зрелище бедствий, претерпеваемых общественным производством: бедность, безработица, мошенничество, морское пиратство, торговая монополия, принудительное обращение в рабство (l’enlevement des esclaves) и много других бедствий, перечислять которые я не стану и которые невольно наводят на мысль: не есть ли цивилизованная промышленность бедствие, изобретенное Богом в наказание роду человеческому?
Отсюда я пришел к заключению, что в этом производстве естественный порядок как-то извращен, что оно функционирует, пожалуй, вразрез с предначертаниями Бога, что упорно продолжающиеся бедствия следует приписать отсутствию каких-то установлений, угодных Богу и неведомых нашим ученым. И, наконец, я пришел к мысли о том, что если, как говорит Монтескье, человеческое общество чахнет, страдает внутренним изъяном, отравлено тайным и скрытым ядом, то для исцеления его надо сойти с путей, проторенных неточными науками, не находившими способа исцеления на протяжении стольких веков. Итак, в своих изысканиях я взял за правило абсолютное сомнение и абсолютное отрешение от усвоенных приемов. Я должен охарактеризовать оба эти метода, до меня никем еще не примененные.
1. Абсолютное сомнение. Декарт имел о нем представление, но, восхваляя и рекомендуя сомнение, он применял его лишь частично и не к месту. Его сомнения были смешны, он сомневался в собственном существовании и занимался преимущественно опровержением древних софизмов, а не исканием полезных истин.
Последователи Декарта использовали метод сомнения еще в меньшей мере. Они сомневались лишь в том, что им не нравилось. Например, будучи противниками духовенства, они взяли под сомнение самую необходимость религий, но они остерегались ставить под вопрос необходимость наук политических и моральных, которые давали им средства к жизни, теперь они признаны совершенно бесполезными при правительствах сильных и весьма опасными при правительствах слабых.
Не будучи связан ни с каким научным течением, я решил усомниться в правильности взглядов тех и других без различия, вплоть до общепризнанных положений. Я имею в виду саму Цивилизацию, идола всех философских школ, видящих в ней верх совершенства. А между тем, что может быть менее совершенно этой Цивилизации с сопутствующими ей бедствиями? Что может быть сомнительнее ее необходимости и грядущей прочности? Не напрашивается ли мысль, что это лишь одна из ступеней на пути общественного развития? Если ей предшествовали три других общества: дикость, патриархат и варварство, следует ли отсюда, что Цивилизация есть последняя ступень, потому, что она есть четвертая? Разве не могут народиться другие общества, разве мы не увидим пятый, шестой, седьмой общественный строй, быть может, менее гибельные, чем Цивилизация, и неведомые нам до сих пор лишь потому, что мы не старались их открыть? Итак, надо взять Цивилизацию под сомнение, усомниться в ее необходимости, в ее превосходстве и в ее незыблемой прочности. Философы не дерзают ставить перед собой этот вопрос, потому что взять под подозрение Цивилизацию, значило бы навлечь подозрение в никчемности на их собственные теории, тесно увязанные с Цивилизацией и отмирающие с ней при нарождении лучшего общественного строя, идущего ей на смену.
Итак, философы ограничиваются частичным скептицизмом. Объясняется это тем, что им выгодно поддерживать корпоративные писания и предрассудки; и из боязни подорвать успех своих книг и своих школ, они всегда лицемерно обходили самые существенные вопросы. Не поддерживая ни одного из течений, я мог усвоить абсолютное сомнение и применить его первым долгом к Цивилизации и к ее самым закоренелым Предрассудкам.
2. Абсолютное отрешение. Я пришел к заключению, что наивернейший способ прийти к полезным открытиям – это отрешиться совершенно от приемов, усвоенных неточными науками, никогда не давшими обществу ни малейшего полезного изобретения, несмотря на огромный прогресс промышленности, им не удалось даже предотвратить бедность. Итак, я поставил себе задачей находиться постоянно в оппозиции к этим наукам, ввиду наличия у них множества писателей я решил, что все трактуемые ими вопросы должны быть полностью исчерпаны и что поэтому браться надо лишь за проблемы, никем из них не затронутые.
Следовательно, я избегал каких либо изысканий по вопросам касающимся Трона и Алтаря[2 - Имеются в виду отношения государства и церкви. – Примеч. ред.], безустанно занимавших философов с первых шагов их науки, философы всегда искали общественного блага в административных и религиозных новшествах, я, наоборот, старался искать блага в мероприятиях, не имеющих никакого отношения ни к управлению, ни к священству, в мероприятиях по существу производственного и бытового характера, совместимых с любым правительством, и не нуждающихся в его вмешательстве.
Руководствуясь этими двумя принципами – абсолютного сомнения в отношении всех предрассудков и абсолютного отрешения от всех известных теорий, – я непременно должен был выйти на какой-нибудь новый путь, если таковой имеется; но я и не мечтал постигнуть судьбы мира. Не питая столь больших претензий, я на первых порах вращался лишь в кругу самых заурядных проблем, главные из них на мой взгляд: земледельческая ассоциация и способ косвенного пресечения торговой монополии островитян. Я называю обе эти проблемы, потому что они связаны друг с другом и разрешение одной решает другую. Нельзя косвенно уничтожить монополию островных держав, не создав земледельческой ассоциации, и наоборот стоит изыскать способ осуществления земледельческой ассоциации, и это без боя уничтожит островную монополию, пиратство, ажиотаж, банкротство и другие бичи, гнетущие промышленность.
Я тороплюсь осветить выводы, чтобы заинтересовать проблемой земледельческой ассоциации, к этому вопросу относились, видимо, столь безучастно, что ученые ни разу не потрудились им заняться.
Прошу читателя помнить, что я считаю необходимым ознакомить его с соображениями, которые привели меня к моему открытию. Таким образом, я собираюсь обсудить вопрос, как будто не имеющий отношения к судьбам мира: я имею в виду земледельческую ассоциацию. Начав задумываться над этим вопросом, я и сам не предполагал, что столь скромные рассуждения могут привести меня к теории судеб. Но поскольку эти размышления послужили ключом, я должен остановиться на них несколько пространно.
II
О земледельческой ассоциации
Решение этой проблемы, обычно столь пренебрегаемое, привело меня к разрешению всех политических проблем. Как известно, от малого до великого один шаг: с помощью металлической иглы мы подчиняем себе молнию и ведем корабль во мраке и в бурю. Мой способ прост, и все же с помощью его можно положить конец всем социальным бедствиям. В наши дни, когда Цивилизация купается в крови, чтобы утолить зависть торговых соперников, людям, несомненно, будет интересно узнать, что имеется мероприятие производственного характера, которое навсегда положит этому конец, без всякой борьбы, и что морская держава, до сих пор внушавшая столько страха, будет сведена к абсолютному ничтожеству благодаря земледельческой ассоциации.
Такое мероприятие было неосуществимо в античные времена, потому что земледелец был тогда рабом, греки и римляне продавали хлебопашца как вьючное животное, и философы это санкционировали: они никогда не протестовали против этого гнусного обычая. Ученые имеют обыкновение считать невозможным все, чего не пришлось им видеть, они воображали, что без ниспровержения общественного строя освободить земледельца невозможно. Однако освободить земледельцев удалось, а общественный строй благодаря этому лишь лучше организован. Теперь философы предубеждены против земледельческой ассоциации, как раньше в вопросе рабовладения. Они считают ассоциацию невозможной только потому, что она никогда не существовала. Видя, как семейства селян работают разобщенно, они воображают, что никаким способом ассоциировать их нельзя, или, по крайней мере, они делают вид, что так думают, в этой области, как и во всякой другой, они в собственных интересах ссылаются на неразрешимость любой проблемы, которую они не умеют решить.
И тем не менее, людям не раз уже приходила в голову мысль об огромной экономии и огромных улучшениях, которые получились бы в результате объединения в производственную ассоциацию (societe industrielle) жителей каждого селения, с тем, чтобы возделывающие тот или иной кантон две – три сотни семейств неравного достатка были ассоциированы прямо пропорционально наличному у них капиталу и производству.
На первых порах эта идея представляется гигантской и неосуществимой благодаря усматриваемой в страстях помехе такого рода объединению; это препятствие пугает, тем более, что преодолевать страсти постепенно нельзя. Объединить в земледельческое общество двадцать, тридцать, сорок, даже сто индивидуумов невозможно; чтобы образовать естественную или притягательную ассоциацию, нужно, по меньшей мере, восемьсот человек. Говоря так, я имею в виду такое общество, члены которого будут вовлекаться в трудовые функции соревнованием, самолюбием и другими стимулами, уживающимися с личной заинтересованностью. Строй, о котором идет речь, заставит нас горячо полюбить земледелие, ныне внушающее людям такое отвращение, что занимаются им только в силу необходимости и из боязни умереть от голода.
Я опускаю подробности изысканий, проделанных мной, когда я работал над вопросом естественной ассоциации; этот строй столь противоположен нашим жизненным навыкам, что я не тороплюсь ознакомить с ним читателя. Описание его показалось бы смешным, если бы я не подготовил к нему читателя беглым обзором огромных выгод, из него вытекающих.
Земледельческая ассоциация, если допустить, что она охватит около одной тысячи человек, представляет столь огромные преимущества для производства, что совершенно непонятна беспечность наших современников в этом вопросе, ведь существует целая категория ученых и экономистов, занимающихся специально обсуждением способов совершенствования производства. Их пренебрежительное отношение к изысканию метода ассоциации тем более непонятно, что сами они уже указали на некоторые преимущества, из нее вытекающие; так, например, они уже поняли, и каждый должен это понять, что у трехсот семейств ассоциированных селян был бы лишь один единственный, тщательно содержанный амбар, вместо трехсот амбаров, плохо содержанных, один единственный чан, вместо трехсот чанов, обычно чрезвычайно запущенных; что, в целом ряде случаев, особенно в летнее время, у них топилось бы три – четыре больших печи вместо трехсот; что они посылали бы в город только одну молочницу с бочкой молока на рессорной тележке и сэкономили бы на этом полсотни дней, затрачиваемых сотней молочниц на доставку в город сотни жбанов молока. Мысль о такой экономии приходила в голову целому ряду наблюдателей, а ведь они не отметили и одной двадцатой доли материальных выгод, порождаемых земледельческой ассоциацией.
