скачать книгу бесплатно
Видя мою нерешительность, Кара добавила:
– И я хочу знать о вас все, ведь вы наша новая соседка.
– Спасибо, – ответила я. Желудок помог мне победить сомнения. – Я с радостью.
Кара обернулась в комнату.
– Видишь? – сказала она Питеру. – Я тебе говорила, что она согласится.
Я невольно задумалась о том, что же они обо мне говорили, почему Питер решил, что я откажусь от приглашения, и о чем я сама буду говорить, когда они захотят узнать все. Мне как-то нечего было рассказать.
– Хорошо, – заключила Кара, обращаясь ко мне. – В полвосьмого? Для Питера это поздновато, но мы не можем позволить ему обедать в шесть, как рабочему, а уж тем более в четыре, потому что тогда это будет детский чай и нам придется довольствоваться вареными яйцами и копченой селедкой[12 - Детский чай – традиционная трапеза в обеспеченных английских домах начала XX века. Ближе к вечеру родители (как правило, почти не видевшиеся с детьми) приходили в детскую, где подавалась сравнительно простая еда – сэндвичи, вареные яйца, хлеб с вареньем, иногда пудинг и т. п. При этом обычно пили не чай, а молоко.].
Я увидела руки Питера на ее талии. Она радостно вскрикнула от щекотки. И я не стала сообщать ей, что в четыре часа я всегда приносила матери чайник и поднос с гарибальдийским печеньем[13 - Гарибальдийское печенье – сорт печенья с изюмом. В 1861 году, на волне популярности Гарибальди в Великобритании (в то время он как раз завладел Неаполем и Сицилией), такое печенье стала выпускать лондонская компания «Пик Фрин». Оно до сих пор является одним из любимых лакомств британцев.].
* * *
Вымывшись, я надела ту же юбку и блузку, в которых ходила в церковь. Это был мой наряд для официальных выходов: крещение троюродной сестры, встреча с редактором журнала. В моих комнатах не нашлось ни одного зеркала, и, хотя я немного сбросила вес после смерти матери, я знала, что тяжеловата, что у меня широкие бедра и большая грудь, как у нее до болезни. Но мать в те годы, когда мы жили вместе с отцом в нашем роскошном доме в Ноттинг-Хилле, была высокой, с длинными ногами, изящной шеей, и она отлично несла на себе этот лишний вес. Я вылезла из юбки и блузки и облачилась в вечернее платье матери, которое привезла с собой. Я вспомнила, как отец, присев на корточки, обхватил меня руками, и мы с ним смотрели, как мама торжественно спускается по широкой лестнице, придерживая ткань двумя пальцами, чтобы платье не попадало между ног, и ступая так медленно, что казалось, будто она парит в воздухе. У платья имелась короткая бархатная пелерина и бархатный пояс с бархатной же пряжкой, перехватывавший ее талию. Помню, как сильно мне хотелось заполучить это платье, стать его хозяйкой, сходить в нем по ступеням. Я вырвалась из отцовских рук и побежала к ней, и она, наклонившись, подхватила меня, а потом я оказалась стиснута между бархатом платья и тканью отцовского костюма. Аромат ее духов и прикосновение его усов к моей щеке, когда на прощание он поцеловал меня, долго оставались со мной и после того, как они ушли в этот вечер, оставив меня с экономкой.
Теперь это самое платье топорщилось у меня на животе, и как бы я ни разглаживала, оно сопротивлялось, словно удивляясь моим попыткам носить его. Я сняла платье, положила на кровать, разгладила складки и влезла в материнское нижнее белье, которое тоже захватила с собой. Ее пояс впился в мой пышный живот, а грудь перевалила за верхние края толстого бюстгальтера. Я прикрепила ее черные чулки к подвязкам, растянув на бедрах нейлон до прозрачности. Во всем этом невозможно было как следует вздохнуть, зато молния платья закрылась и пуговка вошла в петельку. При каждом движении я чувствовала, как белье стискивает мое тело, словно мать неотступно следует за мной. Даже когда я стояла, кольцо жира опоясывало меня между бюстгальтером и чулочным поясом, словно детский надувной круг, плотно севший на талию. Ладно, деваться некуда.
В ванной я надела сережку от Хэтти Карнеги, лежавшую рядом с пудрой, и задумалась о том, что? у меня под ногами. Приподняв подол платья и держась за раковину, я опустилась на колени, стараясь издавать как можно меньше шума. Потом вынула доску и положила ее на пол рядом с выемкой. Не в силах удержаться, я снова посмотрела в трубку.
Питер сидел в пижаме на краю ванны, которая поблескивала внутри: видно, из нее только что спустили воду. Кара, в нижнем белье, склонилась над ним. Пальцами одной руки заставляя его отклонить голову вбок, другой рукой она брила его щеку. Пройдясь один раз бритвой, она окунала ее в мыльную воду, заполнявшую раковину. Он оставался неподвижен, лишь его глаза следили за ее работой. Каждое ее движение было точным, выверенным, сосредоточенным: прикосновение пальцев к его лицу, проход бритвы вверх. Я понятия не имела, что процедура бритья может быть такой интимной.
Отстранившись, я выдохнула, только сейчас осознав, что затаила дыхание. Деловито и сноровисто, будто подсматривание за соседями было для меня регулярным будничным занятием, я подобрала серьгу, вставила доску на место так же бесшумно, как извлекала ее, и поднялась.
5
В семь двадцать восемь я была готова и спускалась по задней лестнице (опоясывавшей шахту ржавого кухонного лифта). Пройдя через небольшой коридорчик, я толкнула дверь для слуг, обитую зеленым сукном и отделявшую знакомое от неведомого. За ней открывалась парадная лестница, выполненная в имперском стиле: два пролета спускались к площадке, где они соединялись и затем расходились в противоположные стороны. Сверху царила двойная высота: пустое пространство, поднимавшееся вне стен спален и чердака к стеклянному куполу – совершенно великолепному, как справедливо отметил Питер. Всякий раз на этом месте я словно бы воспаряла ввысь, одновременно ощущая свою незначительность. В церкви я никогда не испытывала восторженное состояние подобного рода. Последние солнечные лучи, проходя сквозь цветные стекла, освещали лестницу, окрашивая розовым стены, на которых виднелись бурые дождевые потеки. За неделю, прошедшую после моего приезда, я лишь чуть-чуть обследовала дом изнутри: сбежала по главной лестнице, предполагая, что она выведет в парадный вестибюль, но обнаружила, что нижний пролет оканчивается мрачноватым коридором, тянувшимся с севера на юг. Такая неожиданная планировка почему-то обеспокоила меня. Мне показалось, что меня незаметно развернуло не в ту сторону, и я поспешила вверх по той же лестнице, к свету.
На среднем этаже широкий коридор, идущий от верхней лестничной площадки, имел сводчатый потолок с кессонами – судя по всему, некогда украшенный белой гипсовой лепниной поверх голубой, как утиные яйца, краски. Вся эта голубизна теперь сошла, гипс отвалился кусками, на полу хрустели обломки. В обнажившейся штукатурной решетке стен зияло несколько дыр размером с человеческую голову. Слева от меня тянулась странно голая стена, а справа обнаружились две закрытые двери. Я прошла дальше, мимо ниши в виде арки (теперь она пустовала, но раньше, вероятно, в ней стояла статуя – скажем, какой-нибудь музы: ее опрокинули и разбили, а голову забрали домой как военный трофей), мимо следующих открытых дверей, за которыми виднелись комнаты с высоким потолком, набитые сломанными армейскими койками и вздыбленными матрасами. Все это, покрытое птичьим пометом и перьями, было свалено в кучу. Сквозь перекрученный металл я различала проблески дороги и аллеи по одну сторону и парка – по другую.
Сообразив, где расположены моя чердачная комната и окно, откуда со мной говорила Кара, я вернулась к первой закрытой двери. Какое-то время я постояла возле нее, набираясь храбрости, приглаживая платье поверх чулочного пояса, постаралась как следует выпрямиться, провела языком по верхним зубам. Потом сделала вдох и постучалась. Подождав, я опустила взгляд на грудь, снова поправила платье, посмотрела на часы: семь тридцать две. Опять постучала, уже погромче. Еще минуты две я волновалась, правильно ли запомнила время, правильно ли поняла Кару. Может, она не имела в виду нынешний вечер? Может, они забыли? Я стояла в нерешительности, раздумывая, не подняться ли к себе, не притвориться ли, что я тоже забыла. Но тут я забеспокоилась, что они обидятся. Я снова постучала. По крайней мере, я смогу сказать, что проделала это трижды.
Я услышала, как кто-то бежит, как что-то валится, потом кто-то выругался, и Питер рывком распахнул дверь. Он по-прежнему был в пижаме.
– Ох, черт побери, – произнес он, увидев меня, и всплеснул руками. – Что, уже пора?
– Я слишком рано. – Жар заливал мне лицо. – Или тогда в другой вечер.
Слова сами собой, в каком-то нелепом порядке вырывались у меня изо рта.
– В другой вечер?
– Я могу прийти в другой вечер.
– Ну вот еще, – сказал Питер. – Надо сейчас. Вы только поглядите на все это.
Он открыл дверь пошире и простер руку. Когда-то это огромное помещение, видимо, служило салоном – тем местом, где Линтоны принимали гостей еще в первоначальном, георгианском доме. Теперь оно было почти пустым. Единственным его украшением (если так можно выразиться) служили широкие полоски макарон, развешанные на полудюжине веревок, протянутых сверху от трех громадных окон к противоположной стене. Казалось, это сушится какое-то белье – чулки цвета слоновой кости, предназначенные для целой армии женщин с тощими ногами. Но прекрасной эту комнату делало освещение. Свет лился через поднятые окна, бросая на пол янтарные прямоугольники и насыщая зал медовым сиянием.
Дверь слева открылась (я предположила, что за ней находилась их спальня), и Кара высунула из нее голову: первым делом я увидела ее буйную черную шевелюру.
– Фрэнсис! Две минутки! Я сейчас выйду.
Питер схватился за свою пижаму:
– Секундочку, сейчас мы к вам придем. Располагайтесь.
Он скрылся в спальне, и до меня донесся их разговор – слишком тихий, чтобы я могла разобрать слова.
Оставшись одна в этой огромной комнате, я огляделась. От приоткрытой двери напротив спальни я сразу отвела глаза: эта дверь, видимо, вела в ванную. У стены стояли электрическая плитка вроде моей и старый холодильник. На четырех перевернутых вверх дном упаковочных ящиках, чтобы сделать их повыше, были уложены стопки книг, а поверх них – длинная деревянная доска: получился стол, вокруг которого расположились три сиденья – еще два ящика и табуретка. Поверхность стола загромождали газеты, пепельницы, записные книжки и пишущая машинка. На «кухонном» его конце высилась груда грязных тарелок, а рядом – буханка хлеба, которую резали прямо на столе. Половицы были голые. Никаких стульев или диванов, никаких ковров, никаких картин на стенах. Я старалась не смотреть на захламленный стол, но кроме развешанных макарон никаких признаков готовящегося обеда не заметила. Подойдя к одному из окон, я стала смотреть наружу, на парк и далекие лесистые уступы. Я снова разгладила платье на животе, пытаясь заставить исчезнуть бугор между бюстгальтером и чулочным поясом.
Через десять минут из спальни вышли Питер с Карой, извиняясь за опоздание, сваливая вину друг на друга и хохоча. Кара двинулась ко мне с распростертыми объятиями, словно давняя подруга. Она оставалась все в том же платье, в каком приглашала меня на обед и перед этим ходила в церковь, но на шею она повесила целых три нитки бус. Распущенные волосы обрамляли ее лицо, ноги были босые, на их ногтях – по-прежнему зеленый лак. Питер был в мешковатой рубашке, не заправленной в расклешенные джинсы. Мне стало жарко от стыда за то, что я вообразила, будто мое платье в пол, с его бархатной пелериной и поясом, модное тридцать лет назад, окажется в самый раз для обеда с моими новыми соседями.
– Простите, что мы медлили со знакомством, – произнесла Кара.
Она взяла меня за плечи и потянулась, словно хотела поцеловать меня в губы. Я так и окоченела, но в последнюю секунду оказалось, что она меня обнимает, без всяких поцелуев.
В шестьдесят девятом году эти объятия Кары казались мне чем-то новым и шокирующим. Теперь-то я знаю, что люди постоянно так делают. Иногда я вижу, как они обнимаются здесь, в этом месте, когда одна девушка заступает на дежурство, а другая уходит. Женщины обнимают женщин, женщины обнимают мужчин, мужчины обнимают женщин: интересно, как они заранее знают, что это произойдет? Какое неуловимое движение, какой незаметный жест, который я всегда упускала, показывает, что они вот-вот обхватят друг друга руками? А мужчины обнимают мужчин? В этом месте мне некого обнимать. И меня обнять никто не приходит.
От Кары исходил аромат цитрусов, резкий, но сладкий. Ее волосы прижались к моему лицу, упругие и не такие мягкие, как представлялось. Выпустив меня, она сказала:
– Садитесь же. Вечер просто замечательный.
Взяв меня за руку, она подошла со мной к широкому подоконнику и уселась на него.
– Видели когда-нибудь в Линтонсе такой закат? – спросила она.
Вдалеке в дымке вырисовывались кедры, под которыми успели собраться коровы. Я осторожно примостилась на краешке подоконника, остро чувствуя, как чулочный пояс стискивает мне бедра. И сложила руки на жировой складке, еще больше выросшей у меня на талии. Из открытого окна веяло теплым воздухом, запахом травы.
– Извините за эту жестяную кружку. У нас маловато стаканов, – произнес Питер, передавая напитки мне и Каре. Из-под расклешенных штанин выглядывали ступни – тоже босые.
Кара расположилась во всю длину подоконника: откинувшись спиной к одной стороне рамы, ногами касаясь другой. Легкая ткань желтого платья задралась, обнажая ее колени, но она не стала ничего поправлять.
– Говорят, нам предстоит жаркий август, – сообщила она. – Я не против.
И чокнулась со мной.
– Очень любезно с вашей стороны, что вы меня пригласили на обед, – проговорила я.
Честно говоря, я надеялась, что это побудит их заметить: мол, пора начинать готовить. Но Кара не пошевелилась, а Питер, прислонившийся к стене возле нас, сделал глоток. Я тоже попробовала – и решила, что это, наверное, мартини, очень крепкий. У себя в лондонском доме мы держала в буфете шерри, и, когда мать уже почти не могла вставать с постели, я иногда прикладывалась к этой бутылочке, чтобы укрепиться духом перед тем, как снова взяться за обязанности сиделки, и после их исполнения – в качестве компенсации или вознаграждения, когда я, выходя из спальни, ретировалась на кухню.
– Надо нам было гораздо раньше заманить вас вниз, – заметил Питер.
– Обожаю солнце, – произнесла Кара. – Когда оно греет кожу.
Вытянув шею, она запрокинула голову. Голос у нее был как у дамы из высшего общества (я решила, что она когда-то закончила английскую школу для девочек), но в нем пробивалось что-то еще. Передо мной была какая-то другая Кара, не та, которую я мысленно соткала из всего, что мельком видела. Та была итальянка, католичка, темпераментная, вечно готовая ввязаться в спор. А эта ленивая, томная женщина явно не беспокоилась о том, что о ней подумают.
– Да, – отозвалась я и сделала еще один маленький глоток, пытаясь придумать какую-нибудь тему для разговора.
Кара начала что-то говорить, когда я произнесла: «Я думала, вы итальянка» – и тут же поняла, что уже сказала ей об этом. Я снова выпила, чтобы спрятать лицо, радуясь, что кружки такие большие.
– Я выросла в Ирландии, – ответила Кара. – В англо-ирландской семье. Питер устроил мне уроки итальянского. Такой красивый язык, правда? Но я в нем не очень-то преуспела. Мне дается только акцент.
– И ругательства, – добавил Питер, подмигивая и доставая из кармана рубашки пачку сигарет. – Но…
– Но у меня не очень получается нормальная беседа, – закончила она за него, улыбаясь.
Питер губами вытащил сигарету, щелкнул серебристой зажигалкой.
– А я ни на каких языках не говорю, – призналась я.
– Как насчет английского? – с улыбкой спросил Питер.
– Ну да. Английский. Конечно. – Я опустила глаза.
Кара вынула сигарету у него изо рта. Он протянул мне пачку, и я покачала головой:
– Нет, спасибо. Я не курю.
– Ужасная привычка, – заметила Кара.
– Я тоже не говорю ни на каких иностранных языках, – объявил Питер, сглаживая мое смущение.
Он зажег еще одну сигарету, для себя, и некоторое время оба молча курили. Казалось, эта тишина их совсем не беспокоит.
– А вы здесь давно? Я имею в виду – в Англии? – спросила я.
– Только что приехали, – ответила Кара. – Мы четыре с половиной года провели в Шотландии.
– В Шотландии? – переспросила я в то же время, как Питер начал:
– Ну, это было уже после того, как…
– Да, в Шотландии, – сказала Кара.
– Замечательно, – отозвалась я. – Простите. После того, как?..
Мне хотелось выйти из комнаты, снова постучаться и начать все сызнова.
– Ну, вы знаете… – протянул он.
Я не знала. Я вообще потеряла нить беседы.
Питер, все так же прислоняясь к стене, с сигаретой в углу рта, сощурившись от дыма, запустил пальцы Каре в волосы, поближе к коже, и стал вытягивать одну прядь за другой, а она смотрела в окно. Казалось, они так любят друг друга. Я старалась как-то осмыслить увиденное утром в церкви, крики, которые доносились из этих комнат, всхлипы Кары в ванной, которые я подсмотрела через глазок, и предупреждение Виктора. Но все эти впечатления подавляла реальность перед моими глазами.
– И вот мы здесь, в Линтонсе, – объявила Кара. – Сидим на подоконнике, знакомимся с новой соседкой.
Она закинула руку к затылку, Питер взял ее, сжал, выпустил.
– И вы тоже, – добавила Кара.
– Я тоже? – переспросила я.
– И вы тоже здесь – приехали изучать сады. – Она изогнулась, чтобы посмотреть на Питера, который уже отделился от стены и теперь шел через комнату в кухонный уголок. – Ты ведь мне сам об этом рассказал, Питер?
– Извините, да. – Мой собственный голос мешал мне, точно эхо в телефонной линии. – Я пишу отчет о причудливых постройках и другой садовой архитектуре. Для мистера Либермана.
– Отчет? – Питер потушил наполовину выкуренную сигарету в тарелке, оставленной на столе, и достал из холодильника обшарпанную кастрюлю. – Черт возьми, а я-то собирался просто набросать на клочке бумаги несколько абзацев насчет этого дома. Смотрите не переплюньте меня. – Он указал на меня пальцем и наполнил свою жестяную кружку из кастрюли.
– Господи, да я и не захотела бы, – отозвалась я. – То есть…
Я поерзала на подоконнике, и жесткое белье скрипнуло. Громкий неловкий звук, который никто из нас не стал комментировать.
– Фрэнсис, – проговорила Кара, – он вас дразнит. – Засмеявшись, она поменяла положение ног, и я уловила проблеск снежно-белого бедра. – Питер над всем издевается. Вам придется к этому привыкнуть.
Я тут же поняла тайный смысл ее слов: она уже решила, что мы будем чаще видеться, они уже планируют еще раз пригласить меня в эти комнаты. Может, мы даже подружимся. Может, это так и делается.
Питер вернулся к окну, держа в одной руке кастрюлю, а в другой – свою кружку.
– Верно я говорю? Вечно дразнишься, – повторила она, улыбаясь ему, задрав подбородок.
Он изогнулся в поясе, расставив руки, точно актер, вышедший на поклоны. Держа кружку и кастрюлю в горизонтальном положении, он поцеловал ее в губы – долгим, глубоким поцелуем. Меня зачаровывало зрелище этой пары. Когда они оторвались друг от друга, глаза Кары оставались закрыты, словно она хотела, чтобы поцелуй продолжался, но Питер выпрямился, и я поймала его взгляд, прежде чем опустила глаза на свою кружку, удивляясь, что она пуста. Мне показалось, что он посмотрел на меня, как мужчина смотрит на женщину, не так, как смотрят на дочь, или студентку, или обладательницу читательского билета, или сочинительницу мало кому известных исторических статеек. И мне это понравилось.
– Еще мартини, Фрэнсис? – Питер приподнял кастрюлю и налил мне в кружку немного жидкости. – До завтра не достоит – мартини очень быстро портится.
– Правда?
Питер подмигнул, и Кара сделала большие глаза. Ей он тоже щедро плеснул мартини.
– Если серьезно, я не думаю, что Либерман ждет многого. Хватит нескольких слов о положении вещей. Вам уже удалось добраться до моста?
– Удалось. – И меня снова охватило разочарование. – К сожалению, мне не показалось, что это нечто особенное. Хотя его трудно разглядеть, там столько всего наросло.
– А на что вы рассчитывали? Вы же не ожидали увидеть тут палладианский или вроде того?
Опустив голову, я сделала глоток.
– Нет-нет, – ответила я. – Не ожидала. Я просто надеялась – это будет что-то изящное.
– А в нем даже изящества нет? – поинтересовался он. – Бог ты мой.
– Ну… я бы сказала, что он все-таки милый, в таком… буколическом духе.
– Может быть, о нем что-то есть в библиотеке, – заметил Питер. – Я толком не знаю, что там за книги. Не разбирался с ними.
– А что, в Линтонсе есть библиотека? – воодушевилась я.
