скачать книгу бесплатно
Дорога скорби
Дик Фрэнсис
Иностранная литература. Классика детективаСид Холли #3
Дик Фрэнсис (1920–2010) – один из самых именитых английских авторов, писавших в жанре детектива. За свою жизнь он создал более 30 бестселлеров, получивших международное признание. Его романы посвящены преимущественно миру скачек – Фрэнсис знал его не понаслышке, ведь он родился в семье жокея и сам был знаменитым жокеем. Этот мир полон азарта, здесь кипят нешуточные страсти вокруг великолепных лошадей и крупных ставок в тотализаторах, здесь есть чем поживиться мошенникам. Все это и послужило материалом для увлекательных романов, ставших бестселлерами во многих странах мира.
Дик Фрэнсис
Дорога скорби
Dick Francis
COME TO GRIEF
Copyright © 1995 by Dick Francis
© Е. Я.Дрибинская, перевод, 1999
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2022
Издательство Иностранка®
* * *
В ноябре 1994 года на втором канале Би-би-си прошел благотворительный аукцион возможностей, «которые нельзя купить за деньги». Одним из лотов было «Ваше имя будет носить персонаж следующей книги Дика Фрэнсиса».
Этот лот достался миссис Патриции Хаксфорд. Дику Фрэнсису доставило большое удовольствие ее появление в романе «Дорога скорби».
Глава 1
Беда работы детектива – а я уже почти пять лет занимался этим делом – в том, что порой случайно открываешь факты, которые ломают жизнь людям.
Он был моим другом, этот всеобщий любимец, а я усадил его на скамью подсудимых.
Решение действовать в соответствии с тем, что я узнал, стоило мне многих дней душевных мук. Я прошел дорогу скорби до конца – от недоверия к самому себе, через отрицание и гнев к решимости – и печали. Я горевал по человеку, которого, как мне верилось, знал и который оказался иным, чужим… подлым. Мне было бы куда легче оплакивать его смерть.
Скандал затронул многих. Пресса, инстинктивно и дружно вставшая на защиту моего друга, устроила мне, его обвинителю, невыносимую жизнь. На ипподромах, где я главным образом и работал, старые знакомые отвернулись от меня. Любовь, поддержка и утешение изливались на него, а во мне видели объект ненависти. Я знал, что этому настанет конец. Надо просто терпеть и ждать.
В то утро, на которое было назначено начало судебного разбирательства, мать моего друга покончила с собой.
Эта новость добралась до зала суда в Ридинге, в Беркшире, когда председатель, облаченный в мантию, уже выслушал первые заявления сторон. Я, как свидетель обвинения, ждал своей очереди в пустой комнате. Один из служащих подошел ко мне, чтобы сообщить о самоубийстве и известить, что судья отложил слушание на один день и что я могу идти домой.
– Бедная женщина! – воскликнул я с неподдельным ужасом.
Несмотря на предполагаемую беспристрастность, симпатии служащего остались на стороне обвиняемого. Так что он неприязненно посмотрел на меня и сказал, что я должен буду вернуться сюда на следующее утро, ровно в десять часов.
Я покинул комнату и медленно двинулся по коридору к выходу. По дороге меня догнал старший юрист коллегии.
– Его мать заказала номер в отеле и выбросилась с шестнадцатого этажа, – сообщил он без предисловий. – Она оставила записку, что не сможет пережить грядущего позора. Что вы об этом думаете?
Я взглянул в темные умные глаза Дэвиса Татума, неуклюжего толстяка с гибким и быстрым умом:
– Вы знаете это лучше, чем я.
– Сид! – выдохнул он. – Скажите мне, что вы об этом думаете.
– Возможно, он изменит тактику защиты.
Татум расслабился и слегка улыбнулся:
– Вы занимаетесь не той работой.
Я покачал головой:
– Я ловлю рыбу. Ваши парни ее потрошат.
Он добродушно усмехнулся. Я отправился на вокзал, чтобы сесть на поезд и через полчаса прибыть в Лондон, а там поймать такси и проехать на нем последнюю милю до дому. «Джинни Квинт, – думал я по дороге. – Бедная, бедная Джинни Квинт, выбравшая смерть, которую она предпочла вечному стыду. Хлопнуть дверью – и все. Конец слезам. Конец горю».
Такси остановилось на Пойнт-сквер (рядом с Кадоган-сквер), где я жил на первом этаже в доме с балконом, выходящим в садик. Как обычно, на этой небольшой уединенной площади было тихо и малолюдно. Резкий октябрьский ветер рвал листья с деревьев, и время от времени они падали на землю, как мягкие желтые снежные хлопья.
Я выбрался из машины и расплатился с водителем через окно. Когда повернулся, чтобы пересечь тротуар и пройти несколько шагов до входной двери, человек, который вроде бы мирно шел мимо, яростно рванулся ко мне и взмахнул длинной черной металлической трубой с явным намерением размозжить мне голову.
Я скорее угадал, нежели увидел направление первого опасного удара и успел отклониться ровно настолько, чтобы пострадало плечо, но голова осталась целой. Человек заорал как бешеный, и я принял второй удар на вскинутое для защиты предплечье. Затем я с силой схватил его за запястье и сбил с ног. Он растянулся на тротуаре, выронив свое оружие. Он выкрикивал оскорбления, ругался и угрожал убить меня.
Такси все еще стояло рядом, мотор работал, а водитель безмолвно смотрел на все это, раскрыв рот, пока я не рванул заднюю дверь машины и не ввалился на сиденье. Сердце глухо стучало. Что было неудивительно.
– Поехали, – нетерпеливо сказал я.
– Но…
– Поехали. Вперед. Пока он не поднялся и не перебил вам стекла.
Водитель быстро закрыл рот и вцепился в рычаги.
– Послушайте, – возмущенно сказал он, полуобернувшись ко мне, – я ничего не видел. Это мой последний рейс на сегодня, я обычно заканчиваю в восемь и еду домой.
– Поезжайте, – сказал я. Мысли путались.
– Ну… ладно, куда ехать?
Хороший вопрос.
– Он не похож на грабителя, – обиженно заметил водитель. – Только нынче никогда нельзя сказать наверняка. Он ведь вас сильно ударил. Похоже, он вам руку сломал.
– Поезжайте, ладно?
Водитель был здоровенный лондонец лет пятидесяти, но совсем не Джон Буль, и по тому, как он качал головой, и по подозрительным взглядам, которые он бросал на меня в зеркало, я понимал, что он не хочет оказаться замешанным в мои дела и ждет не дождется, когда я вылезу из машины.
Я знал только одно место, куда стоило бы поехать. Моя единственная гавань, которая много раз становилась моим убежищем.
– Паддингтон, – сказал я. – Пожалуйста.
– То есть к Святой Марии? В госпиталь?
– Нет. На вокзал.
– Но вы же только что оттуда! – возразил он.
– Да, но, пожалуйста, отвезите меня обратно.
Слегка приободрившись, он развернул машину и поехал к Паддингтонскому вокзалу, где снова заверил меня, что он ничего не видел, ничего не слышал и ни во что не собирается вмешиваться – «понятно?».
Я расплатился и отпустил машину, и если и запомнил ее номер, то по привычке.
Я всегда ношу с собой на поясе мобильный телефон, и теперь, неспешно прогуливаясь по пустой платформе, я набрал номер человека, которому доверял больше всех в мире, – отца моей бывшей жены, контр-адмирала королевского флота в отставке Чарлза Роланда, и, к моему глубокому облегчению, он поднял трубку после второго гудка.
– Чарлз, – сказал я дрогнувшим голосом.
Последовала пауза, затем он спросил:
– Это ты, Сид?
– Можно мне приехать?
– Конечно. Ты где?
– Паддингтон. Я поеду на поезде, потом возьму такси.
– Боковая дверь не заперта, – спокойно сказал Чарлз и положил трубку.
Я улыбнулся. Немногословность Чарлза была так же неизменна, как и его постоянство. Чарлз не любил проявлять чувства, он не относился ко мне по-отечески и не был снисходителен, тем не менее я сознавал, что ему не безразлично происходящее со мной и он предложит мне помощь, если понадобится. Как по некоторым причинам понадобилась она мне сейчас.
Поезда до Оксфорда в середине дня ходили реже, и только в четыре часа местное такси, оставив Оксфорд далеко позади, подъехало к большому старому дому Чарлза в Эйнсфорде и высадило меня перед боковой дверью. Я, неловко действуя одной рукой, расплатился с водителем и с облегчением вошел в дом, о котором думал именно как о доме, об острове среди швырявшего меня во все стороны житейского океана.
Чарлз, по обыкновению, сидел в «кают-компании» в старом кожаном кресле, которое мне казалось слишком жестким, но ему нравилось больше других. Здесь стоял его письменный стол, тут же он держал коллекцию рыболовных блесен, книги по навигации, бесценные старые пластинки с оркестровыми записями и сверкающее мрамором и сталью монументальное устройство, на котором он их проигрывал. В этой комнате он повесил на темно-зеленых стенах большие фотографии кораблей, которыми командовал, и фотографии поменьше – своих товарищей, а позднее добавил к ним фотографию, где я беру барьер на челтенхемском ипподроме, – на этом снимке был удачно схвачен миг наивысшей концентрации той энергии, без которой не может быть скачек вообще. Раньше эта фотография висела на видном месте в столовой.
Чарлз читал. Когда я вошел, он положил книгу обложкой вверх на колени и окинул меня ненавязчиво изучающим взглядом. По глазам его, как всегда, ничего нельзя было понять – я часто довольно четко улавливал мысли других людей, но с ним это не проходило.
– Привет, – сказал я.
Я услышал, как он вдохнул и выдохнул через нос. Секунд пять он разглядывал меня, затем указал на строй бутылок и бокалов на столике под моей фотографией.
– Выпей. – Прозвучало это не как предложение, а как приказ.
– Еще только четыре часа.
– Не важно. Что ты сегодня ел?
Я ничего не сказал, и это само по себе было для него ответом.
– Я так и думал, – кивнул он. – Ты выглядишь исхудавшим. А все это чертово дело. Я полагал, что ты собирался сегодня быть в суде.
– Слушание отложено до завтра.
– Выпей.
Я покорно подошел к столу и оценивающе глянул на бутылки. Следуя своему старомодному стилю, Чарлз держал бренди и шерри в графинах. Виски – «Фэймос Гроус», его любимый, – был в бутылке. Хорошо бы выпить виски, подумал я и тут же усомнился, что смогу хотя бы налить себе.
Я посмотрел на фотографию. В те дни, шесть лет назад, у меня были целы обе руки. Тогда я был жокеем, чемпионом Великобритании, лучшим в стипль-чезе. Кошмарное падение окончилось под острыми копытами, которые чуть не оторвали мне левую руку, что означало конец одной карьеры и начало другой. Мало-помалу я стал детективом – но еще два года оплакивал то, что утратил, и дрейфовал по жизни, как обломок потерпевшего крушение корабля. Мне стыдно за те два года. В конце их безжалостный негодяй окончательно искалечил мою руку и сподвиг меня на то, чтобы сделать протез, который работает от батареек и выглядит так натурально, что люди зачастую не обращают на него внимания.
Сейчас проблема заключалась в том, что я не мог отвести на ней большой палец достаточно далеко от других, чтобы взять графин с бренди, а правая рука тоже не слишком меня слушалась. Я оставил эту затею, чтобы не залить бренди персидский ковер Чарлза, и сел в золоченое мягкое кресло.
– Что случилось? – отрывисто спросил Чарлз. – Зачем ты пришел? Почему не пьешь?
Помолчав, я мрачно сказал, зная, что это причинит ему боль:
– Джинни Квинт покончила с собой.
– Что?
– Сегодня утром. Она выбросилась с шестнадцатого этажа.
Его костлявое лицо застыло, он как бы мгновенно постарел лет на десять. Глаза потемнели, словно запали в глазницах. Чарлз знал Джинни Квинт чуть ли не больше тридцати лет, любил ее и часто гостил в ее доме.
В моей памяти тоже ожили воспоминания. Воспоминания о приветливой приятной женщине, счастливой в своей роли хозяйки большого дома, безобидно богатой, искренне и великодушно занимавшейся благотворительностью, нежившейся в лучах славы своего знаменитого, красивого, добившегося успеха единственного ребенка, всеобщего любимца.
Ее сына Эллиса я, Сид Холли, его друг, усадил на скамью подсудимых.
В последний раз, когда я видел Джинни, она смотрела на меня с невероятным презрением, желая знать, как это я оказался способен низвергнуть великолепного Эллиса, который любил меня, который доверил бы мне свою жизнь. Я встретил поток ее гнева, не защищаясь. Я в точности знал, что она чувствует. Сомнение, негодование, обиду… Мысль о том, в чем я подозреваю Эллиса, причиняла ей такую боль, что Джинни отвергала саму возможность его вины, как почти все остальные, хотя для нее это было мучительнее.
Большинство людей верили, что я совершенно не прав и что я уничтожил себя самого, а не Эллиса. Даже Чарлз в первый момент с сомнением спросил:
– Сид, ты уверен?
Я сказал, что да, уверен. Я отчаянно надеялся, что это не так… надеялся на любой другой исход… потому что знал, что я взвалю на себя, если пойду дальше. И в конце концов все вышло именно так, как я боялся, и даже хуже. После того как разорвалась первая бомба, в виде предположения, – обвинение в преступлении, которое заставило половину страны жаждать крови (но только не крови Эллиса, о нет, нет, это немыслимо), и состоялось первое слушание в суде, заключение под стражу (скандал, его должны были, конечно же, немедленно выпустить под залог), в прессе наступило мертвое молчание до тех пор, пока не завершится процесс.
По британским законам ни одно свидетельское показание не может обсуждаться публично до суда. За сценой может идти дознание и подготовка к суду, но ни потенциальным присяжным, ни Джону Доу[1 - Джон Доу – воображаемый истец в судебном процессе, юридическое лицо имярек, простой гражданин.] на улицах не позволено знать детали. Неинформированное общественное мнение в результате застыло на стадии «Эллис невиновен», и уже третий месяц не смолкало злословие в мой адрес.
Эллис, видите ли, был сущий Лохинвар Молодой[2 - Лохинвар Молодой – герой поэмы В. Скотта «Дева озера».] пиковой масти. Эллис Квинт, в прошлом чемпион среди жокеев-любителей, кометой ворвался на телевизионные экраны. Блистательный, смеющийся, талантливый, приманка для миллионов в спортивных новостях, хозяин ток-шоу, образец подражания для детей, звезда, которая регулярно осчастливливает нацию. Ему было к лицу все – от тиары до поношенной бейсболки.
Промышленники лезли из кожи вон, чтобы уговорить его упомянуть их продукцию, а половина английских подростков гордо щеголяла в разрекламированных им жокейских ботинках, заправляя в них джинсы. И вот этого человека, этого кумира я пытался низвергнуть.
Никто, кажется, не упрекал бульварного журналиста, который написал: «Некогда уважаемый Сид Холли, позеленев от зависти, надеется уничтожить талант, с которым он не может сравниться даже в мечтах…» Там было еще много чего насчет «злорадного человечка, который пытается компенсировать собственные недостатки». Ничего этого я не показывал Чарлзу, но другие показали.
Внезапно висящий на поясе телефон зажужжал, и я ответил на вызов.
– Сид… Сид…
Женщина на другом конце плакала. Я уже не раз слышал, как она плачет.
