скачать книгу бесплатно
На следующее утро я начинаю его усовещивать, чтобы узнать, зачем он ночью пришел к нам. После некоторого сопротивления развивается следующий диалог, который я сейчас же стенографически записываю.
Он: “Ночью в комнате был один большой и другой измятый жираф, и большой поднял крик, потому что я отнял у него измятого. Потом он перестал кричать, а потом я сел на измятого жирафа”.
Я, с удивлением: “Что? Измятый жираф? Как это было?”
Он: “Да”. Быстро приносит бумагу, быстро мнет и говорит мне: “Вот так был он измят”.
Я: “И ты сел на измятого жирафа? Как?” Он это мне опять показывает и садится на пол.
Я: “Зачем же ты пришел в комнату?”
Он: “Этого я сам не знаю”.
Я: “Ты боялся?”
Он: “Нет, как будто нет”.
Я: “Тебе снились жирафы?”
Он: “Нет, не снились; я себе это думал, все это я себе думал, проснулся я уже раньше”.
Я: “Что это должно значить: измятый жираф? Ведь ты знаешь, что жирафа нельзя смять, как кусок бумаги”.
Он: “Это я знаю. Я себе так думал. Этого даже не бывает на свете[16 - Ганс на своем языке определенно заявляет, что это была фантазия.]. Измятый жираф совсем лежал на полу, а я его взял себе, взял руками”.
Я: “Что, разве можно такого большого жирафа взять руками?”
Он: “Я взял руками измятого”.
Я: “А где в это время был большой?”
Он: “Большой-то стоял дальше, в сторонке”.
Я: “А что ты сделал с измятым?”
Он: “Я его немножко подержал в руках, пока большой перестал кричать, а потом сел на него”.
Я: “А зачем большой кричал?”
Он: “Потому что я у него отнял маленького”. Замечает, что я все записываю, и спрашивает: “Зачем ты все записываешь?”
Я: “Потому что я это пошлю одному профессору, который у тебя отнимет глупость”.
Он: “Ага, а ты ведь написал и то, что мама сняла рубашку, ты это тоже дашь профессору?”
Я: “Да, и ты можешь поверить, что он не поймет, как можно измять жирафа”.
Он: “А ты ему скажи, что я сам этого не знаю, и тогда он не будет спрашивать, а когда он спросит, что такое измятый жираф, пусть он нам напишет, и мы ему ответим или сейчас напишем, что я сам этого не знаю”.
Я: “Почему же ты пришел ночью?”
Он: “Я этого не знаю”.
Я: “Скажи-ка мне быстро, о чем ты теперь думаешь?”
Он (с юмором): “О малиновом соке”. } Его желания
Я: “О чем еще?”
Он: “О настоящем ружье для убивания насмерть”[17 - Отец, чувствуя свою беспомощность, пробует применить классический прием психоанализа. Это не много ему помогает, но полученные данные могут все-таки иметь глубокий смысл в свете дальнейших открытий.].
Я: “Тебе ведь это не снилось?”
Он: “Наверно, нет; нет – я знаю совершенно определенно”.
Он продолжает рассказывать: “Мама меня так долго просила, чтобы я ей сказал, зачем я приходил ночью. А я этого не хотел сказать, потому что мне было стыдно перед мамой”.
Я: “Почему?”
Он: “Я этого не знаю”.
В действительности жена моя расспрашивала его все утро, пока он не рассказал ей историю с жирафами.
В тот же день находит разгадку фантазия с жирафами.
Большой жираф – это я (большой пенис – длинная шея), измятый жираф – моя жена (ее половые органы), и все это – результат моего разъяснения.
Жираф: см. поездку в Шёнбрунн.
Кроме того, изображения жирафа и слона висят над его кроватью.
Все вместе есть репродукция сцены, повторяющейся в последнее время почти каждое утро. Ганс приходит утром к нам, и моя жена не может удержаться, чтобы не взять его на несколько минут к себе в кровать. Тут я обыкновенно начинаю ее убеждать не делать этого (“большой жираф кричал, потому что я отнял у него измятого”), а она с раздражением мне отвечает, что это бессмысленно, что одна минута не может иметь последствий и т. д. После этого Ганс остается у нее на короткое время (тогда большой жираф перестал кричать и тогда я сел на измятого жирафа).
Разрешение этой семейной сцены, транспонированной на жизнь жирафов, сводится к следующему: ночью у него появилось сильное стремление к матери, к ее ласкам, ее половому органу, и поэтому он пришел в спальню. Все это – продолжение его боязни лошадей».
Я мог бы к остроумному толкованию отца прибавить только следующее: «сесть (Das Drauf setzen) на что-нибудь» у Ганса, вероятно, соответствует представлению об обладании (Besit zergreifen). Все вместе – это фантазия упрямства, которая с чувством удовлетворения связана с победой над сопротивлением отца: «Кричи сколько хочешь, а мама все-таки возьмет меня в кровать, и мама принадлежит мне». Таким образом, за этой фантазией скрывается все то, что предполагает отец: страх, что его не любит мать, потому что его Wiwimacher несравненно меньше, чем у отца.
На следующее утро отец находит подтверждение своего толкования.
“В воскресенье, 28 марта, я еду с Гансом в Лайнц. В дверях, прощаясь, я шутя говорю жене: “Прощай, большой жираф”. Ганс спрашивает: “Почему жираф?” Я: “Большой жираф – это мама”. Ганс: “Неправда, а разве Анна – это измятый жираф?”
В вагоне я разъясняю ему фантазию с жирафами. Он сначала говорит: “Да, это верно”, а затем, когда я ему указал, что большой жираф – это я, так как длинная шея напомнила ему Wiwimacher, он говорит: “У мамы тоже шея как у жирафа – я это видел, когда мама мыла свою белую шею”[18 - Ганс подтверждает теперь толкование в той части, что оба жирафа соответствуют отцу и матери, но он не соглашается с сексуальной символикой, по которой жираф должен соответствовать пенису. Возможно, что эта символика верна, но от Ганса, по-видимому, пока большего нельзя и требовать.].
В понедельник 30 марта утром Ганс приходит ко мне и говорит: “Слушай, сегодня я себе подумал две вещи. Первая? Я был с тобой в Шёнбрунне у овец, и там мы пролезли под веревки, потом мы это сказали сторожу у входа, а он нас и сцапал”. Вторую он забыл.
По поводу этого я могу заметить следующее: когда мы в воскресенье в зоологическом саду хотели подойти к овцам, оказалось, что это место было огорожено веревкой, так что мы не могли попасть туда. Ганс был весьма удивлен, что ограждение сделано только веревкой, под которую легко пролезть. Я сказал ему, что приличные люди не пролезают под веревку. Ганс заметил, что ведь это так легко сделать. На это я ему сказал, что тогда придет сторож, который такого человека и уведет. У входа в Шёнбрунн стоит гвардеец, о котором я говорил Гансу, что он арестовывает дурных детей.
В этот же день, по возвращении от вас, Ганс сознался еще в нескольких желаниях сделать что-нибудь запрещенное. “Слушай, сегодня рано утром я опять о чем-то думал”. – “О чем?” – “Я ехал с тобой в вагоне, мы разбили стекло, и полицейский нас забрал”».
Правильное продолжение фантазии с жирафами. Он чувствует, что нельзя стремиться к обладанию матерью; он натолкнулся на границу, за которой следует кровосмешение. Но он считает это запретным только для себя. При всех запретных шалостях, которые он воспроизводит в своей фантазии, всегда присутствует отец, который вместе с ним подвергается аресту. Отец, как он думает, ведь тоже проделывает с матерью загадочное и запретное, как он себе представляет, что-то насильственное вроде разбивания стекла или проникания в загражденное пространство.
В этот же день в мои приемные часы меня посетили отец с сыном. Я уже раньше знал этого забавного малыша, милого в своей самоуверенности, которого мне всегда приятно было видеть. Не знаю, вспомнил ли он меня, но он вел себя безупречно, как вполне разумный член человеческого общества. Консультация была коротка. Отец начал с того, что страх Ганса перед лошадьми, несмотря на все разъяснения, не уменьшился. Мы должны были сознаться и в том, что связь между лошадьми, перед которыми он чувствовал страх, и между вскрытыми нежными влечениями к матери довольно слабая. Детали, которые я теперь узнал (Ганса больше всего смущает то, что лошади имеют над глазами и нечто черное у их рта), никак нельзя было объяснить теми данными, которые у нас имелись. Но когда я смотрел на них обоих и выслушивал рассказ о страхе, у меня блеснула мысль о следующей части толкования, которая, как я мог понять, должна была ускользнуть от отца. Я шутя спросил Ганса: не носят ли его лошади очков? Он отрицает это. Носит ли его отец очки? Это он опять отрицает, даже вопреки очевидности. Не называет ли он «черным у рта» усы? Затем я объясняю ему, что он чувствует страх перед отцом, потому что он так любит мать. Он мог бы думать, что отец за это на него зол. Но это неправда. Отец его все-таки сильно любит, и он может без страха во всем ему сознаваться. Уже давно, когда Ганса не было на свете, я уже знал, что появится маленький Ганс, который будет так любить свою маму и поэтому будет чувствовать страх перед отцом. И я об этом даже рассказывал его отцу. Тут отец прерывает меня. «Почему ты думаешь, что я сержусь на тебя? Разве я тебя ругал или бил?» – «Да, ты меня бил», – заявляет Ганс. «Это неправда. Когда?» – «Сегодня перед обедом». И отец вспоминает, что Ганс его совершенно неожиданно толкнул в живот, после чего он его рефлекторно шлепнул рукой. Замечательно, что эту деталь отец не привел в связь с неврозом, и только теперь он усмотрел в этом поступке выражение враждебного отношения мальчика, а также, быть может, проявление стремления получить за это наказание[19 - Эту реакцию мальчик повторил позже более отчетливым и полным образом. Он сначала ударил отца по руке, а затем начал эту же руку нежно целовать.].
На обратном пути Ганс спрашивает у отца: «Разве профессор разговаривает с богом, что он все может знать раньше?» Я мог бы очень гордиться этим признанием из детских уст, если бы я сам не вызвал его своим шутливым хвастовством. После этой консультации я почти ежедневно получал сведения об изменениях в состоянии маленького пациента. Нельзя было, конечно, ожидать, что он после моего сообщения сразу освободится от страхов, но оказалось, что ему теперь дана уже была возможность обнаружить свою бессознательную продукцию и расплести свою фобию. С этого времени он проделал программу, которую я уже заранее мог бы изложить его отцу.
«2 апреля можно констатировать первое существенное улучшение. В то время как до сих пор его никак нельзя было заставить выйти за ворота на сколько-нибудь продолжительное время и он со всеми признаками ужаса мчался домой, когда появлялись лошади, теперь он остается перед воротами целый час и даже тогда, когда проезжают мимо экипажи, что у нас случается довольно часто. Время от времени он бежит в дом, когда видит вдали лошадей, но сейчас же, как бы передумав, возвращается обратно. Но от страха осталась уже только частица, и нельзя не констатировать улучшения с момента разъяснения.
Вечером он говорит: “Раз мы уже идем за ворота, мы поедем и в парк”.
3 апреля он рано утром приходит ко мне в кровать, в то время как за последние дни он больше не приходил ко мне и как бы гордился своим воздержанием. Я спрашиваю: “Почему же ты сегодня пришел?”
Ганс: “Пока я не перестану бояться, я больше не приду”.
Я: “Значит, ты приходишь ко мне потому, что ты боишься?”
Ганс: “Когда я не у тебя – я боюсь; когда я не у тебя в кровати – я боюсь. Когда я больше не буду бояться, я больше не приду”.
Я: “Значит, ты меня любишь, и на тебя находит страх, когда ты утром находишься в своей постели; поэтому ты приходишь ко мне?”
Ганс: “Да. А почему ты сказал мне, что я люблю маму и на меня находит страх, потому что я люблю тебя?”
Мальчик теперь в своих выражениях достигает необыкновенной ясности. Он дает понять, что в нем борется любовь к отцу с враждебностью к нему же из-за соперничества к матери, и он делает отцу упрек за то, что тот до сих пор не обратил его внимания на эту игру сил, которая превращалась в страх. Отец еще его не вполне понимает, потому что он только после этого разговора убеждается во враждебности мальчика, на которой я настаивал уже при нашей консультации. Нижеследующее, которое я привожу в неизмененном виде, собственно говоря, более важно в смысле разъяснения для отца, чем для маленького пациента.
“Это возражение я, к сожалению, не сразу понял во всем его значении. Так как Ганс любит мать, он, очевидно, хочет, чтобы меня не было, и он был бы тогда на месте отца. Это подавленное враждебное желание становится страхом за отца, и он приходит рано утром ко мне, чтобы видеть, не ушел ли я. К сожалению, я в этот момент всего этого не понимал и говорю ему:
“Когда ты один, тебе жутко, что меня нет, и ты приходишь сюда”.
Ганс: “Когда тебя нет, я боюсь, что ты не придешь домой”.
Я: “Разве я когда-нибудь грозил тебе тем, что не приду домой?”
Ганс: “Ты – нет, но мама – да. Мама говорила мне, что она больше не приедет”. (Вероятно, он дурно вел себя, и она пригрозила ему своим уходом.)
Я: “Она это сказала тебе, потому что ты себя дурно вел?”
Ганс: “Да”.
Я: “Значит, ты боишься, что я уйду, потому что ты себя дурно вел, и из-за этого ты приходишь ко мне?”
За завтраком я встаю из-за стола, и Ганс говорит мне: “Папа, не убегай отсюда!” Я обращаю внимание на то, что он говорит “убегай” вместо “уходи”, и отвечаю ему: “Ага, ты боишься, что лошадь убежит отсюда?” Он смеется».
Мы знаем, что эта часть страха Ганса носит двойственный характер: страх перед отцом и страх за отца. Первое происходит от враждебности по отношению к отцу, второе – от конфликта между нежностью, которая здесь реактивно увеличена, и враждебностью.
Отец продолжает: «Это, несомненно, начало важной части анализа. То, что он решается в крайнем случае только выйти за ворота, но от ворот не отходит, что он при первом приступе страха возвращается с половины пути, – мотивировано страхом не застать родителей дома, потому что они ушли. Он не отходит от дома из любви к матери, и он боится, что я уйду вследствие его враждебных желаний (по отношению ко мне) занять место отца.
Летом я несколько раз по своим делам ездил из Гмундена в Вену; тогда отцом был он. Напоминаю, что страх перед лошадьми связан с переживанием в Гмундене, когда лошадь должна была отвезти багаж Лицци на вокзал. Вытесненное желание, чтобы я поехал на вокзал и он остался один с матерью (“чтобы лошадь уехала”), превращается в страх перед отъездом лошадей. И действительно, ничто не наводит на него большего страха, как отъезд экипажей со двора таможни, находящейся против нас.
Эта новая часть (враждебные помыслы против отца) обнаруживается только после того, как он узнает, что я не сержусь на него за то, что он так любит маму.
После обеда я опять выхожу с ним за ворота, он опять ходит перед домом и остается там даже тогда, когда проезжают экипажи. Только при проезде некоторых экипажей он испытывает страх и бежит во двор. Он даже мне объясняет: “Не все белые лошади кусаются”. Это значит: после анализа в некоторых белых лошадях он узнал отца, и они больше не кусаются, но остаются еще другие лошади, которые кусаются.
План улицы перед нашими воротами следующий: напротив находится склад таможни с платформой, к которой в течение всего дня подъезжают возы, чтобы забрать ящики и т. и. От улицы этот двор отделяется решеткой. Как раз против нашей квартиры находятся ворота этого двора. Я уже несколько дней замечаю, что Ганс испытывает особенно сильный страх, когда возы въезжают и выезжают из этих ворот и при этом должны поворачивать. В свое время я его спросил, чего он так боится, на что он сказал мне: “Я боюсь, что лошади упадут во время поворота” (А). Так же сильно волнуется он, когда возы, стоящие перед платформой для выгрузки, неожиданно приходят в движение, чтобы отъехать (В). Далее (С) он больше боится больших ломовых лошадей, чем маленьких, крестьянских лошадей – больше, чем элегантных (как, например, в экипажах). Он также испытывает больший страх, когда воз проезжает мимо очень быстро (D), чем когда лошади плетутся медленно. Все эти различия выступили отчетливо только в последние дни».
Я позволил бы себе сказать, что благодаря анализу стал смелее не только пациент, но и его фобия, которая решается выступать с большей ясностью.
«5 апреля Ганс опять приходит в спальню и направляется нами обратно в свою кровать. Я говорю ему. “До тех пор, пока ты будешь рано утром приходить в спальню, страх перед лошадьми не исчезнет”. Но он упорствует и отвечает: “Я все-таки буду приходить, когда у меня страх”. Итак, он не хочет, чтобы ему запретили визиты к маме.
После завтрака мы должны сойти вниз. Ганс очень радуется этому и собирается вместо того, чтобы остаться, как обыкновенно, у ворот, перейти через улицу во двор, где, как он часто наблюдал, играет много мальчиков. Я говорю ему, что мне доставит удовольствие, когда он перейдет улицу, и, пользуясь случаем, спрашиваю его, почему он испытывает страх, когда нагруженные возы отъезжают от платформы (В).
Ганс: “Я боюсь, когда я стою у воза, а воз быстро отъезжает, и я стою на нем, хочу оттуда влезть на доски (платформу), и я отъезжаю вместе с возом”.
Я: “А когда воз стоит, тогда ты не боишься? Почему?”
Ганс: “Когда воз стоит, я быстро вхожу на него и перехожу на доски”.
(Ганс, таким образом, собирается перелезть через воз на платформу и боится, что воз тронется, когда он будет стоять на нем.)
Я: “Может быть, ты боишься, что, когда ты уедешь с возом, ты не придешь больше домой?”
Ганс: “О нет, я всегда могу еще прийти к маме на возу или на извозчике; я ему даже могу сказать номер дома”.
Я: “Чего же ты тогда боишься?”
Ганс: “Я этого не знаю, но профессор это будет знать”.
Я: “Так ты думаешь, что он узнает? Почему тебе хочется перебраться через воз на доски?”
Ганс: “Потому, что я еще никогда там наверху не был, а мне так хотелось бы быть там, и знаешь почему? Потому, что я хотел бы нагружать и разгружать тюки и лазать по ним. Мне ужасно хотелось бы лазать по тюкам. А знаешь, от кого я научился лазать? Я видел, что мальчишки лазают по тюкам, и мне тоже хотелось бы это делать”.
Его желание не осуществилось потому, что, когда Ганс решился выйти за ворота, несколько шагов по улице вызвали в нем слишком большое сопротивление, так как во дворе все время проезжали возы».
Профессор знает также только то, что эта предполагаемая игра Ганса с нагруженными возами должна иметь символическое, замещающее отношение к другому желанию, которое еще не высказано. Но это желание можно было бы сконструировать и теперь, как бы это ни показалось смелым.
«После обеда мы опять идем за ворота, и по возвращении я спрашиваю Ганса:
“Каких лошадей ты, собственно, больше всего боишься?”
Ганс: “Всех”.
Я: “Это неверно”.
Ганс: “Больше всего я боюсь лошадей, которые имеют что-то у рта”.
Я: “О чем ты говоришь? О железе, которое они носят во рту?”
Ганс: “Нет, у них есть что-то черное у рта” (прикрывает свой рот рукой).
Я: “Может быть, усы?”
