Характер и судьба

скачать книгу бесплатно

Характер и судьба
Альфред Адлер

Зигмунд Фрейд

Метод Фрейда
В книге собраны труды выдающихся психологов, посвященные роли судьбы в жизни человека. Зигмунд Фрейд (1856–1939), австрийский психоаналитик, основатель психоанализа, считал, что судьба жестко определена сложными сексуальными мотивами, скрытыми в подсознании индивидуума и задающими алгоритм его жизни. Альфред Адлер (1870–1937), вначале один из самых близких учеников Фрейда, затем разошелся с ним во взглядах, в том числе по поводу судьбы и характера человеческой личности. Адлер не отрицал связи между этими понятиями, но был уверен, что человек может изменить свою судьбу. Впрочем, он был согласен с Фрейдом в том, что большинство людей вообще никогда не задумываются о причинах своих поступков, не умеют анализировать настоящее и принимать уроки судьбы.

Зигмунд Фрейд, Альфред Адлер

Характер и судьба. Можно ли разорвать цепь?

© Перевод с немецкого, 2018

© ООО «Издательство Родина», 2018

* * *

Зигмунд Фрейд

Бессознательное в характере и судьбе

Несколько замечаний по поводу понятия «бессознательное»

Я хотел бы в нескольких словах и по возможности яснее определить, какой смысл придается слову «бессознательный» в психоанализе, и только в одном психоанализе.

Какое-нибудь представление?– или всякий другой психический элемент?– может в настоящую минуту присутствовать в моем сознании, а в следующую исчезнуть из него; по истечении определенного промежутка времени оно может снова возникнуть, как мы говорим, благодаря воспоминанию, а не вследствие нового восприятия. Считаясь с этим фактом, мы должны предполагать, что и в течение всего промежуточного периода времени представление это оставалось в нашей душе, хотя оно и было в латентном состоянии сознания.

Но у нас не может возникнуть никаких предположений относительно того, в какой форме оно могло бы существовать в нашей душевной жизни, оставаясь в то же время латентным в сознании. В?этом вопросе мы должны быть готовы услышать возражение со стороны философов, что латентное представление существовало не как психологический объект, а только как физическое предрасположение к возобновлению того же психического явления, а именно: этого самого представления. На это мы можем ответить, что такая теория, собственно, далеко переходит границы психологии, что она просто обходит проблему, придерживаясь взгляда, что «сознательное» и «психическое» тождественные понятия, и что эта теория, очевидно, неправа, отрицая за психологией право объяснить своими собственными средствами такое обычное явление в ее области, как память.

Мы хотим назвать «сознательным» представление, присутствующее в нашем сознании и воспринимаемое нами, и только в этом смысле понимать выражение «сознательное»; в противоположность этому должны быть обозначены термином «бессознательные» латентные представления, когда у нас есть основание предполагать, что они существуют в душевной жизни, как, например, в памяти.

Бессознательным представлением, следовательно, будет такое, которое мы не замечаем, но существование которого мы все-таки готовы допустить на основании других признаков и доказательств.

В этом можно было бы видеть совершенно неинтересную описательную или классификаторскую работу, если бы у нас не было других данных для суждения, кроме факта памяти или ассоциаций через посредство бессознательных их звеньев. Но общеизвестный опыт послегипнотического внушения учит нас тому, как важно отличать «сознательное» от «бессознательного» и насколько существенно такое различие.

При этом эксперименте, как его производил Bernheim, испытуемого приводят в гипнотическое состояние, а затем будят. В?то время как этот человек находится под влиянием врача в гипнотическом состоянии, врач ему внушает совершить какой-нибудь поступок в точно определенный срок, например через полчаса. По пробуждении кажется, что гипнотизированный снова пришел в полное и обычное состояние сознания?– у него нет воспоминания о гипнотическом состоянии; несмотря на это, в определенный момент в нем вдруг возникает импульс к тому, чтобы совершить то или другое действие?– что он и совершает в полном сознании, хотя сам не знает почему. Едва ли можно описать это явление иначе, чем такими словами: намерение это существовало у данного лица в латентной форме, или бессознательно, до наступления ранее внушенного момента, когда оно было осознано. Однако это намерение возникло в сознании не со всеми подробностями, а в виде представления о действии, которое предстоит выполнить. Все другое?– идеи, ассоциативно связанные с этим представлением, внушение, психическое воздействие врача, воспоминание о гипнотическом состоянии?– так и остается при этом неосознанным.

Данный опыт может научить нас еще большему. От чисто описательного он приводит нас к динамическому пониманию явления. Идея внушенного в гипнозе действия в определенную минуту не только стала объектом сознания, но она сделалась также действенной, а это и есть самая замечательная сторона такого факта: она перешла в действие, как только возникла в сознании. Так как настоящим побуждением к действию является внушение врача, то нет возможности допустить что-либо иное, как только то, что внушенная идея стала действенной.

Однако сама эта идея не проникла в сознание, так как это произошло с ее дериватом?– идеей действия; она осталась бессознательной и оказалась одновременно и действенной, и бессознательной.

Послегипнотическое внушение представляет из себя продукт лаборатории, искусственно созданное явление. Но если мы примем теорию истерических явлений, предложенную впервые P. Janet и разработанную Вrеuer’ом и мною, то в нашем распоряжении окажется множество фактов, отличающихся психологическими признаками послегипнотического внушения в еще более ясной и очевидной форме.

Душевная жизнь истеричного больного полна действенных, но бессознательных мыслей: от них происходят все симптомы. Действительно, самую замечательную особенность истерического состояния психики составляет то, что она находится во власти бессознательных представлений. Если у истерической женщины наблюдается рвота, то это может произойти под влиянием мысли о беременности. И?тем не менее такая женщина ничего не знает об этой идее, хотя посредством одного из технических приемов психоанализа мысль эта легко может быть открыта в ее душевной жизни и сделана доступной ее сознанию. Если она проделывает все судороги и жесты, составляющие «припадок», то она вовсе не представляет себе в своем сознании тех действий, которые она намеревается выполнить, и наблюдает их, быть может, с чувством безучастного зрителя. Тем не менее анализ может доказать, что она разыгрывает свою роль, воспроизводя в драматической форме сцену из своей жизни, воспоминание о которой было бессознательно, но действенно во время припадка. То же преобладание действенных бессознательных идей открывается психоанализом как сущность психологии всех других форм невроза.

Итак, из анализа невротических явлений мы узнаем, что латентная, или бессознательная, мысль не должна быть непременно слабой; далее, присутствие такой мысли в душевной жизни может быть доказано не прямым путем, но почти так же убедительно, как если бы это прямо доказывалось нашим сознанием. Мы считаем себя вправе привести нашу классификацию в соответствие с расширением наших знаний, основываясь на различии между этими двумя видами латентных и бессознательных мыслей. Мы привыкли думать, что всякая латентная мысль была такою вследствие своей слабости и становилась сознательной, как только приобретала силу. Теперь же мы убедились, что существуют такие латентные мысли, которые не проникают в сознание, как бы сильны они ни были. Поэтому мы считаем уместным назвать латентные мысли первой группы предсознательными, сохраняя выражение бессознательные (в настоящем смысле слова) для второй группы, наблюдаемой нами при неврозах. Выражение «бессознательный», употребляемое нами до сих пор только в описательном смысле, получает теперь более расширенное значение. Оно обозначает теперь не только латентные мысли, а особенные, отличающиеся определенным динамическим признаком, а именно такие, которые остаются вдали от сознания, несмотря на свою интенсивность и действенность.

* * *

Прежде чем продолжать свое изложение, я хочу коснуться двух возражений, которые считаю весьма вероятными в этом пункте. Первое может быть сформулировано следующим образом: вместо того чтобы допустить гипотезу о бессознательных мыслях, о которых мы ничего не знаем, не лучше ли нам предположить, что сознание может быть разделено, так что отдельные мысли или другие душевные процессы могут образовать особое сознание, отделенное от главного ядра сознательной психической деятельности и чуждой ей. Общеизвестные патологические случаи, как, например, случай доктора Azam, очень убедительно доказывают, что идея разделения сознания не является пустой фантазией.

Я позволю себе упрекнуть эту теорию в том, что она базируется на злоупотреблении словом «сознательный». Мы не имеем права так расширить смысл слова «сознательный», чтобы обозначать им и такое сознание, о котором обладатель его ничего не знает. Если философы видят затруднение в том, чтобы допустить существование бессознательной мысли, то существование бессознательного сознания кажется мне еще более спорным. Случаи, приводимые как пример разделения сознания, вроде случая доктора Azam, могли бы скорее рассматриваться как передвижение сознания, состоящее в том, что эта функция или что-то в этом роде колеблется между двумя психическими комплексами, которые становятся поочередно сознательными и бессознательными.

Второе предполагаемое мною возражение может заключаться в том, что мы применяем к психологии нормальных людей те следствия, к которым привело нас изучение патологических состояний. На это мы можем возразить указанием на факт, ставший известным для нас благодаря психоанализу. Известные нарушения функций, случающиеся очень часто у здоровых людей, например Lapsus linguae, ошибки памяти и речи, забывание имен и т. д., могут быть легко объяснены влиянием сильных бессознательных мыслей точно так, как невротические симптомы. А?в дальнейшем изложении мы еще встретимся со вторым, более убедительным доказательством.

Придерживаясь разделения на предсознательные и бессознательные мысли, мы можем оставить область классификаций и составить себе определенное представление о функциональном и динамическом отношениях в душевной деятельности. Мы нашли действенное предсознательное, которое переходит без всяких затруднений в сознание, и действенное бессознательное, остающееся бессознательным, как бы отрезанным от сознания.

Мы не знаем, идентичны ли эти два вида психической деятельности с самого начала или же они по существу своему противоположны; но мы можем поставить вопрос, почему они становятся различными в течение того времени, когда протекают психические процессы. На этот вопрос психоанализ немедленно дает нам ясный ответ. Продукты действенного бессознательного никоим образом не могут проникнуть в сознание, и, для того чтобы они смогли это сделать, необходимо известное усилие. Если мы пробуем сделать это на самих себе, то получаем ясное чувство отпора, который нужно преодолеть, а когда мы вызываем у наших больных такое стремление продуктов бессознательного проникнуть в сознание, то получаем вполне ясные признаки того, что называется сопротивлением. Таким образом мы узнаем, что бессознательная мысль исключается из сознания живыми силами, сопротивляющимися тому, чтобы она проникла туда, между тем как другим мыслям, предсознательным, эти силы не стоят на пути. Психоанализ не оставляет места никакому сомнению в том, что это недопущение бессознательных мыслей в сознание обусловлено исключительно заключающимися в содержании их тенденциями. Самая естественная и вероятная теория, которую мы при настоящем состоянии наших знаний можем построить, такова: бессознательное составляет регулярную неизбежную фазу в процессах, лежащих в основе нашей психической деятельности; каждый психический акт начинается как бессознательный и может таким и остаться или же, развиваясь дальше, проникнуть в сознание, в зависимости от того, наталкивается он на сопротивление или нет. Различие между предсознательной и бессознательной деятельностью не первичное, а образуется лишь после того, как начинает свою деятельность «отпор». Только тогда получает теоретическое и практическое значение различие между предсознательными мыслями, которые появляются в сознании и каждую минуту могут туда вернуться, и бессознательными мыслями, для которых это остается недоступным. Грубую, но довольно подходящую аналогию этого предполагаемого отношения сознательной деятельности к бессознательному представляет область обыкновенной фотографии. Первой стадией фотографии является негатив; каждый портрет должен непременно проделать этот «негативный процесс», и некоторые из этих негативов, выдержавшие испытание, допускаются до «позитивного» процесса, кончающегося портретом.

* * *

Различение предсознательной и бессознательной деятельности и познание разделяющей их грани вовсе не есть еще последний и самый значительный результат психоаналитического исследования душевной жизни. Существует психический продукт, который встречается у самых нормальных людей и тем не менее представляет собой разительную аналогию с самыми дикими продуктами бреда безумия, и был для философов так же непонятен, как и само безумие. Я?подразумеваю сновидения. Психоанализ основывается на анализе сновидений; толкование сновидений является самой совершенной работой, сделанной до настоящего времени этой молодой наукой. Типичный случай образования сновидения может быть описан следующим образом: душевная деятельность в течение дня вызвала ход мыслей, сохранивших известную способность действия, благодаря чему на них не распространяется то общее понижение интереса, которое вызывает сон и составляет психическую подготовку к нему. В?течение ночи этому ходу мыслей удается найти связь с каким-либо одним из бессознательных желаний, которые уже с самого детства всегда существовали в нашей душевной жизни, но обычно были вытеснены и исключены из сознания. Эти мысли, эти остатки дневной работы психики, усилившись благодаря такой бессознательной поддержке, становятся опять действенными и всплывают в сознании в виде сна. Таким образом, все сводится к троякого рода процессам:

1. Мысли претерпели те превращения, искажения и маскировки, посредством которых проявляется участие бессознательного в образовании сновидений.

2. Мыслям удалось завладеть сознанием в такое время, когда оно не должно быть им доступным.

3. Частица бессознательного проникла в сознание, что ей при обычных условиях не удалось бы.

Мы научились искусству находить «остаточные впечатления дня» (Tagesreste) и «скрытые мысли сновидения»; сравнивая их с «явным содержанием сновидения», мы получаем возможность составить себе представление о всех изменениях, которые с ними произошли, и выяснить те способы, посредством которых это произошло.

Латентные мысли сновидения, таким образом, не отличаются ничем от нашей обычной сознательной душевной деятельности. Они заслуживают названия предсознательных мыслей, и, действительно, в известные моменты в состоянии бодрствования они могут быть осознаны. Но благодаря связи с бессознательными стремлениями, возникшей в течение ночи, они ассимилировались с последними и низведены в известном смысле до состояния бессознательных мыслей, а потому подвержены законам, управляющим бессознательной деятельностью. Здесь мы имеем случай узнать то, до чего никогда не могли дойти путем теоретических соображений или из какого-нибудь другого источника эмпирических знаний, а именно: законы бессознательной душевной деятельности в очень многих отношениях отличаются от законов, которым подчинена деятельность сознания. Углубляясь в подробности, мы приобретаем знание особенностей бессознательного и можем надеяться, что основательное исследование процессов образования сновидений откроет нам еще больше.

Это исследование едва ли наполовину уже закончено, и невозможно изложить достигнутых до настоящего времени результатов, не углубляясь в чрезвычайно сложные проблемы толкования сновидений. Но я не хотел окончить свое изложение, не указав на те изменения и успехи в нашем понимании бессознательного, которым мы обязаны психоаналитическому изучению сновидений.

Бессознательное казалось нам сначала только загадочной особенностью известного психического процесса; теперь оно имеет для нас большее значение, являясь признаком того, что данный процесс принимает участие в природе определенной психической категории, знакомой нам по другим, еще более значительным характерным особенностям, и что он принадлежит системе психической деятельности, заслуживающей нашего самого серьезного внимания. Ценность бессознательного как показателя особой системы психики гораздо большая, чем его значение как качественной категории. Всей системе, которая дает нам о себе знать благодаря тому своему отличительному признаку, вследствие которого отдельные процессы, ее составляющие, бессознательны, мы даем имя «бессознательное»?– за недостатком другого лучшего, менее двусмысленного выражения. Я?предлагаю обозначать эту систему буквами Ubw, представляющими из себя сокращение слова «Unbewusst».

Это и есть третье и самое важное значение, которое приобрело в психоанализе название «бессознательное».

Дефекация и денежный комплекс

(из статьи Зигмунда Фрейда «Характер и анальная эротика»)

…Что общего, казалось бы, между дефекацией и денежным комплексом? А?между тем оказывается, что между ними много точек соприкосновения. Каждый врач, применяющий психоанализ, хорошо знает, что с помощью этого метода можно избавить нервных субъектов от самых упорных, застарелых, так называемых привычных запоров.

Это обстоятельство перестанет особенно удивлять нас, если мы вспомним, что внушение тоже способно хорошо влиять на эту функцию. С?помощью психоанализа указанное действие достигается, однако, только в том случае, если мы коснемся денежного комплекса нашего пациента и побудим его отдать себе полный отчет в этом комплексе во всех его отношениях. Людей, слишком боязливо расходующих свои деньги, в просторечии называют «грязными», или «валяными» (schmutzig?– грязный, filzig?– валяный, английское слово «filthy» тоже значит грязный). Может показаться, что в данном случае психоанализ просто подхватывает намек обыденной речи. Однако подобный взгляд был бы слишком поверхностен.

Архаический способ мышления во всех своих проявлениях постоянно приводит в самую тесную связь?– деньги и нечистоты: так обстоит дело в древних культурах, в мифах и сказках, в суеверных обычаях, в бессознательном мышлении, в сновидениях и при психоневрозах. Дьявол дарит своим любовницам золото, а после его ухода оно превращается в куски кала: образ дьявола, конечно, не что иное, как олицетворение бессознательной душевной жизни с ее подвергнувшимися вытеснению инстинктивными влечениями. Существует суеверие, приводящее в связь процессы дефекации с находками кладов, а фигура «Dukatenscheissers» (непереводимое выражение, обозначающее человека, испражнения коего состоят из дукатов) известна всем и каждому. Уже по древневавилонскому вероучению «золото только адские извержения?– Mammon-ilu man-man» (по-вавилонски man-man?– это эпитет Нергала, бога преисподней. По восточному мифу, мигрировавшему в саги и сказки других народов, золото не что иное, как нечистоты или адские извержения).

В тех случаях, когда психоневротическое заболевание подражает разговорному языку, оно всегда берет слова в их смысле, там же, где получается впечатление, будто заболевание как бы наглядно изображает перед нами какое-либо слово или выражение, оно в действительности обычно только восстанавливает первичное значение этого слова.

Это условное отождествление золота и кала, может быть, находится в связи с переживанием резкого контраста между самым ценным, что известно человеку, и вовсе лишенным ценности, рассматриваемым как «отбросы».

В психоневротическом мышлении это приравнивание облегчается еще за счет следующего обстоятельства: примитивный эротический интерес к дефекации обречен, как мы уже знаем, на исчезновение в более зрелом возрасте, а в этом возрасте складывается интерес к деньгам, в детстве еще не существовавший; примитивному влечению, утрачивающему свой объект, таким образом, облегчается нахождение себе новой цели именно в этом вновь возникающем интересе к деньгам.

Подобный «анальный характер» можно отметить у тех лиц, у которых анальная зона сохранила свое эрогенное значение и в зрелом возрасте, как, например, у некоторых гомосексуальных субъектов. Если я не слишком заблуждаюсь, это наше заключение вполне подтверждается эмпирически.

Следовало бы вообще обратить внимание и на другие виды характеров и выяснить, нет ли и в иных случаях связи с определенными эрогенными зонами. Мне лично до сих пор бросилось в глаза только то, что субъекты, страдавшие недержанием мочи, отличаются непомерным, пламенным честолюбием. Дефинитивный характер и способ его развития из первичных влечений?– тема эта может быть охвачена следующей формулой: дефинитивные особенности характера или представляют собой неизменно продолжающие свое существование первичные влечения, продукты их сублимирования, или же являются новообразованными, имеющими значение реакции на эти влечения.

* * *

P.S. Маловдумчивых читателей статьи о теории сексуальности задели мои замечания об анальной эротике грудных детей, поэтому приведу здесь в качестве интересного примера наблюдение, сделанное одним из моих пациентов, человеком очень интеллигентным. Один знакомый прочел исследование о теории сексуальности и, высказываясь по поводу одной книги, говорит, что вполне согласен с нею, однако отмечает в ней одно-единственное место, показавшееся ему до такой степени комичным и странным, что он, что называется, присел и с четверть часа хохотал до упаду. Вот это место: «Если грудной ребенок упорно отказывается опорожнять свой кишечник, когда его сажают на горшок, и предпочитает исправлять эту функцию, когда вздумается ему самому, а не ухаживающим за ним лицам, то это один из лучших предвестников нервности или анормальности в будущем этого ребенка. При этом, конечно, у ребенка вовсе нет желания запачкать свою постель, он старается только, чтобы у него не пропало то особое наслаждение, которое он попутно извлекает из акта дефекации».

Мой знакомый представил себе восседающего на горшке грудного младенца, занятого обсуждением того, может ли он защитить подобное стремление своей свободной воли, а кроме того, озабоченного также и тем, чтобы не упустить связанного с дефекацией удовольствия. Вот эта картина и привела его в веселое настроение. Однако минут через двадцать приятель мой вдруг рассказал мне следующее, причем без всяких посредствующих звеньев (без всякого внешнего повода): «Слушай, вот передо мною стоит какао, и мне пришла в голову идея, постоянно занимавшая меня, когда я был ребенком. Я?то и дело воображал, что я фабрикант какао van Houten (он произнес “van Haut’n”?– ван Хаутн), что я обладаю замечательным секретом изготовления этого какао и что все окружающие хотят вырвать у меня эту тайну, способную осчастливить целый мир, я же берег ее самым тщательным образом. Почему я напал именно на van Hout’en, я не знаю. Мне, верно, понравилась реклама этой фирмы». Я?рассмеялся и спросил его: «Wann hant’n die Mutter?» (Игра слов: van Houten?– van Hauten?– wann haut’n + die Mutter; последняя угроза означает: когда же мать бьет?)

Сказал я это, в сущности, совершенно просто, не имея в виду ничего особенного, и лишь немного спустя я понял, что моя игра слов в действительности содержала в себе ключ к этому внезапно всплывшему воспоминанию детства. Я?вижу в этом воспоминании блестящий пример маскирующей фантазии, возникшей на звуковых ассоциациях («Какао», wann haut’n); фантазия эта сохранила фактический момент (процесс питания), однако произвела полную переоценку всего содержания воспоминания и успокоила таким образом чувство вины (выделение пищи превращается в прием пищи, вызывающее стыд и подлежащее поэтому маскированию воспоминание превратилось в способную осчастливить весь мир).

О превращении влечений в особенности анальной эротики

Несколько лет тому назад психоаналитические наблюдения заставили меня предположить, что постоянное совпадение трех черт характера?– порядочности, бережливости и своенравия?– указывают на усиление анально-эротических компонентов в сексуальной конституции таких лиц. В?процессе развития у этих лиц образовались такие предпочтительные способы реакций благодаря рассасыванию их анальной эротики.

Тогда мне было важно опубликовать открытую мною фактическую связь; теоретическая же оценка ее меня интересовала мало. С?тех пор стало общепринятым мнение, что каждая из этих трех черт характера, как то: скупость, педантичность и упрямство?– исходят из источников влечений анальной эротики, или, выражаясь более осторожно и полно, получают из этих источников большие добавления энергии. Случаи, которым соединение трех упомянутых недостатков придает анальный характер, были только самыми яркими, и в них интересующая нас связь бросалась в глаза даже поверхностным наблюдателям.

Несколько лет спустя под влиянием особенно убедительного аналитического опыта я сделал на основании большого количества впечатлений вывод, что в развитии либидо человека нужно допустить «прегенитальную организацию», предшествующую фазе генитального примата, в которой руководящую роль играют садизм и анальная эротика.

С тех пор стал неизбежен вопрос о том, куда деваются анально-эротические влечения. Какова их участь после того, как они лишились своего значения в сексуальной жизни благодаря образованию окончательной генитальной организации? Сохраняются ли они неизмененными, но в состоянии вытеснения, подвергались ли сублимированию или поглощению, превратившись в определенные черты характера, или они влились в новую форму сексуальности, предопределенную приматом гениталий? Или скажу лучше, так как вряд ли можно допустить, чтобы на долю этих влечений выпала только одна из перечисленных возможностей, то возникает вопрос, в каком объеме и каким образом распределяются эти возможности при решении судьбы анальной эротики, органические источники которой не могут заглохнуть благодаря появлению генитальной организации?

Можно было бы подумать, что для ответа на эти вопросы не будет недостатка в материале, так как соответствующие процессы развития и превращения должны были совершаться у всех лиц, подвергавшихся психоаналитическому исследованию. Но в этом материале так трудно разобраться,?– обилие повторяющихся впечатлений настолько путает,?– что я и теперь еще не могу дать полного разрешения проблемы, а только материалы для выяснения этого вопроса. Поскольку это возможно в связи с нашей темой, я, пользуясь случаем, упомяну и о других превращениях влечений, не касающихся анальной эротики. Вряд ли следует еще раз подчеркивать, что здесь, как и в других случаях психоанализа, заключения об описываемых процессах развития сделаны из явлений регрессий, возникающих благодаря невротическим процессам.

* * *

Исходным пунктом этого изложения может послужить тот кажущийся факт, что в продуктах бессознательного?– в фантазиях, в симптомах, приходящих в голову мыслях?– плохо различаются следующие понятия: кал (деньги, подарок), ребенок и penis, легко заменяющие друг друга. Выражаясь таким образом, мы, разумеется, прекрасно сознаем, что неправильно переносим на бессознательное значения, употребляемые в других областях душевной жизни, и соблазняемся преимуществом, которое заключается во всяком сравнении. Повторим поэтому ту же мысль в форме, не допускающей возражения, именно, что в бессознательном с этими элементами дело происходит таким образом, как будто бы они были эквивалентны друг другу и свободно могут заменить один другой.

Легче всего это видеть в связи между «ребенком» и «penis’ом». He совсем безразлично то обстоятельство, что оба слова в символическом языке сновидений и в повседневной жизни заменяются одним общим символом. Ребенок, как и penis, называется «малым» (das «Kleine»). Известно, что символический язык часто пренебрегает различием полов: «малый», обозначавший первоначально мужской орган, может вторично приобрести значение женских гениталий. Если достаточно глубоко исследовать невроз какой-нибудь женщины, то нередко встречаешься с вытесненным желанием обладать, как мужчина, penis’oм. Случайные неудачи в жизни женщины, часто являющиеся следствием сильно выраженной мужской натуры, снова оживили это детское желание, причисляемое нами к кастрационному комплексу, как «зависть из-за penis’a», и благодаря обратному течению либидо сделали это желание главным носителем симптомов болезни. У?других женщин невозможно доказать присутствие такого желания обладать penis’ом; вместо него имеется желание иметь ребенка, и невозможность осуществления этого желания в жизни может вызвать невроз. Эти женщины как будто бы поняли,?– а это не может служить настоящим мотивом,?– что природа дала женщине ребенка взамен penis’a, в котором ей должно было быть отказано.

От других же женщин узнаешь, что в детстве у них были оба желания и одно сменило другое. Сперва они хотели иметь penis, как мужчина, а в более поздний, но все еще детский период на смену выступило желание иметь ребенка. Нельзя отрицать впечатления, которое получаешь при анализе, что случайные моменты из жизни детства, присутствие или отсутствие братьев, переживания в связи с рождением нового ребенка в соответственно благоприятном возрасте виновны в этом разнообразии, так что желание иметь penis, в сущности, тождественно с желанием иметь ребенка.

Мы можем указать, какая участь постигает инфантильное желание обладать penis’ом, если в последующей жизни не наступают благоприятные условия для развития невроза. Оно превращается в желание иметь мужа, оно мирится с мужем, как с придатком к penis’y. Благодаря такому превращению душевное движение, направленное против женской сексуальной функции, превращается в благоприятный ей момент. Для этих женщин таким образом открывается возможность любовной жизни по мужскому типу любви к объекту, который может проявиться наряду с женским типом, исходящим из нарциссизма. Мы уже слышали, что в других случаях только ребенок делает возможным переход от нарциссической самовлюбленности к любви к объекту. Таким образом, и в этом пункте ребенок может быть заменен penis’ом.

Мне уже несколько раз представлялся случай познакомиться со сновидениями женщин после первого полового акта. В?этих снах явно раскрывалось желание сохранить у себя penis, который они в себе почувствовали, т.?е. эти сны независимо от либидозного своего основания соответствовали кратковременной регрессии с мужчины на penis как на объект желаний. Можно, конечно, подумать о том, чтобы это желание иметь мужа чисто рационалистически свести к желанию иметь ребенка, так как в известное время начинаешь понимать, что без участия мужа нельзя родить ребенка. Но скорее бывает так, что желание иметь мужа возникает независимо от желания иметь ребенка и что если такое желание появляется из вполне понятных мотивов, безусловно принадлежащих к психологии «Я», то к нему присоединяется старое желание иметь penis, как бессознательное либидозное усиление этого желания.

Значение описанного процесса состоит в том, что он переводит часть нарциссической мужественности молодой женщины в женственность и таким образом делает ее безвредной для женской сексуальной функции. Другим путем часть эротики прегенитальной фазы становится?годной для использования в фазе генитального примата. Ребенок рассматривается как «лумпф» (кал), нечто, выделяемое через кишечник. Таким образом, известная сумма либидозной привязанности, направленная на содержание кишечника, может быть распространена на ребенка, рожденного через кишечник. В?языке доказательство идентичности ребенка и кала выражается в обороте речи?– получить ребенка «в подарок» (Ein Kind schenken erhalten). Кал ведь представляет из себя первый подарок?– частицу собственного тела, с которым младенец расстается только под влиянием требований любимого лица и при помощи которого он по собственному желанию проявляет свою нежность, так как чужих безразличных ему лиц он обыкновенно не пачкает. (Подобные же, хотя и не столь интенсивные реакции бывают с мочой.) При дефекации у ребенка проявляется первый выбор между нарциссической направленностью и любовью к объекту. Или он послушно отдает кал, «жертвует» его во имя любви, или удерживает его для аутоэротического удовлетворения, а позже для утверждения собственного желания. Когда выбор падает на последнее, то развивается упрямство (своенравие), которое происходит от нарциссической задержки на анальной эротике.

* * *

Весьма вероятно, что не золото?– деньги, а подарок является ближайшим выражением, на которое переходит интерес к калу. Ребенок не знает других денег, кроме тех, которые ему дарят, незаработанных, несобственных, полученных в наследство. Так как кал является его первым подарком, то он легко переносит свой интерес на новый, в котором открывает самый важный подарок в жизни. Кто сомневается в таком происхождении подарка, пусть призовет на помощь свой опыт в психоаналитическом лечении, пусть исследует подарки, которые он получает от больного как врач, и пусть обратит внимание на бурный взрыв перенесения, который он может вызвать у пациента подарком.

Интерес к калу переносится, таким образом, отчасти на интерес к деньгам, другая же часть переводится в желание иметь ребенка. В?этом желании иметь ребенка сходятся побуждения анально-эротическое и генитальное (зависть из-за penis’a). Но penis имеет также анально-эротическое значение, независимое от интереса к ребенку. Отношение между penis’ом и заполненной и возбужденной им полостью слизистой оболочки имеет свой прообраз в прегенитальной садистической анальной фазе развития. Кусок кала, или, по выражению одного пациента, «каловая палочка», представляет из себя первый penis, а раздраженная им слизистая оболочка?– выходное отверстие кишечника.

Есть лица, у которых анальная эротика остается неизменной и сильно выраженной до возраста, предшествующего половой зрелости, 10–12 лет; от них можно узнать, что во время этой прегенитальной фазы у них в фантазиях и извращенных играх проявилась организация, аналогичная генитальной, в которой каловая палочка и кишечник заменяли penis и вагину. У?других невротиков, страдающих навязчивостью, можно познакомиться с результатом регрессивного унижения генитальной организации. Она выражается в том, что все фантазии, созданные сначала генитально, переводятся в анальную область, penis заменяется каловой палочкой, а вагина?– кишечником.

Когда интерес к калу проходит нормальным образом, то изображенная здесь органическая аналогия содействует тому, что интерес переносится на penis. Если позже при сексуальном исследовании возникает мысль, что ребенок рождается из кишечника, то он становится главным наследником анальной эротики, но предшественником ребенка является penis и в том, и в другом смысле.

Я убежден, что в многообразных отношениях в ряду кал?– penis?– ребенок теперь очень трудно разобраться, и хочу поэтому помочь беде при помощи графического изображения, при обсуждении которого рассмотрю тот же материал, но в другом порядке. К?сожалению, это техническое средство для наших целей недостаточно гибко, или мы еще не научились пользоваться им соответствующим образом. Во всяком случае, прошу не предъявлять строгих требований к прилагаемой схеме.

Из анальной эротики, нарциссически использованной, происходит упрямство как значительная реакция «Я» на требование посторонних; интерес к калу переходит в интерес к подарку, потом?– в интерес к деньгам, С?появлением знания о penis’e у девочки возникает зависть из-за penis’а, превращающаяся в желание иметь мужа как носителя penis’a. Еще раньше желание иметь penis превратилось в желание иметь ребенка, или желание ребенка заняло место желания иметь penis. Органическая аналогия между penis’ом и ребенком (штриховая линия) выражается в обладании, свойственном обоим символам («малый»). От желания ребенка рационалистический путь (двойная линия) ведет к желанию иметь мужа. Значение этого превращения влечений мы уже оценили.

Другую часть описанной связи гораздо легче открыть у мужчины. Она проявляется тогда, когда сексуальные исследования ребенка открывают отсутствие penis’a у женщины. В?penis’e узнается, таким образом, нечто такое, что может быть отделено от тела, и тогда появляется аналогия между ним и калом, представляющая из себя первую часть телесности, от которой пришлось отказаться. Старое анальное упрямство переходит, таким образом, в организацию кастрационного комплекса. Органическая аналогия, согласно которой содержание кишечника представляло предшественника penis’a во время прегенитальной фазы, не может как мотив приниматься в расчет; но при посредстве сексуального исследования эта аналогия находит психическую замену.

Когда появляется ребенок, в нем видят, благодаря сексуальному исследованию, «лумпф» и относятся к нему с большим анально-эротическим интересом. Желание иметь ребенка получает второй приток из того же источника, когда социальный опыт научает, что на ребенка можно смотреть как на доказательство любви, как на подарок. Все три?– столбик кала, penis и ребенок?– представляют из себя твердые тела, возбуждающие при своем входе или выходе слизистую оболочку (выходное отверстие кишечника и, по удачному выражению Lou Andreas-Salome, как бы снятую у него внаем вагину).

Влечения и их судьба

Нам часто приходилось слышать, что наука должна строиться на основании ясных и точно определенных исходных положений. В?действительности никакая, даже самая точная наука не начинает с таких определений. Настоящее начало научной деятельности состоит в описании явлений, которые впоследствии группируются, приводятся в порядок и во взаимную связь. Но уже при описании нельзя избежать того, чтобы не прибегнуть при обработке материала к помощи некоторых отвлеченных идей, которые берутся из каких-либо иных источников, находящихся, несомненно, вне нового опыта. Еще необходимее такие идеи, из которых впоследствии развиваются основные понятия науки, при дальнейшей обработке материала.

Сначала они поневоле должны оставаться в известной мере неопределенными; о ясном и точном ограничении их содержания не может быть и речи. Пока они находятся в таком состоянии, смысл их определяется постоянной ссылкой на материал опыта, на основании которого они как будто бы создаются, между тем как на самом деле материал этот им подчиняется. Строго говоря, они имеют характер условности, при этом, однако, главная суть заключается в том, что они не выбираются произвольно, а решающее значение при выборе имеет их отношение к эмпирическому материалу, которое предполагается еще раньше, чем его можно точно узнать и доказать. Лишь после того, как основательно обследована вся область изучаемых явлений, является возможность точно определить ее основные научные понятия и последовательно так изменять их, чтобы можно было применять их в большом объеме и освободить их вполне от противоречий. Тогда окажется своевременной формулировка их в точных определениях. Но прогресс познания не терпит и закоренелости формальных определений. Как показывает блестящий пример физики, и сформулированные в точных определениях основные понятия подвержены постоянному изменению своего содержания.

Таким условным основным понятием, пока еще довольно туманным, но в психологии незаменимым, является влечение. Попробуем с различных точек зрения определить его содержание.

Сначала со стороны физиологии. Она дала нам понятие о раздражении и о рефлекторной схеме, по которой внешнее раздражение, действующее на живую ткань (или нервное вещество), посредством движения переводится наружу. Это движение целесообразно, так как избавляет раздражаемое вещество от действия раздражителя, удаляет это вещество из среды влияния раздражения.

Как же относится «влечение» к «раздражению»? Ничто не мешает нам подвести понятие о влечении под понятие раздражений: влечение есть раздражение для психического. Но с самого начала мы не станем отождествлять влечение и психическое раздражение. Несомненно, что для психического имеются еще и другие раздражения, кроме раздражений влечений, такие раздражения, которые имеют гораздо больше сходства с физиологическими. Если, например, на глаз попадает яркий свет, то это не будет раздражением характера влечения; но таковым будет сухость слизистой оболочки глотки или раздражение кислотой слизистой оболочки желудка.

Итак, у нас имеются фактические данные отличать раздражения влечений от раздражений иного рода (физиологических), влияющих на психику (в тех случаях, разумеется, когда эти внутренние процессы являются органической основой потребностей?– жажды и голода).

Во-первых, раздражение влечения исходит не из внешнего мира, а изнутри организма. Поэтому оно и влияет иначе на психику и для устранения своего требует иных действий. Далее: все существенное для характеристики раздражения заключается в положении, что оно действует как единичный толчок; в таком случае оно может быть устранено единичным целесообразным движением, типичным примером которого является бегство от источника раздражения. Разумеется, такие толчки могут повторяться и суммироваться, но это ничего не меняет в нашем представлении о процессе и об условиях устранения раздражения. Влечение же, напротив, никогда не производит действия мгновенного толчка, а всегда постоянной силы. Так как оно действует не извне, а изнутри организма, то против него не в силах помочь никакое бегство. Раздражение влечения лучше называть «потребностью», а то, что удовлетворяет этой потребности, «удовлетворением». Оно может быть достигнуто только целесообразным (адекватным) изменением источника внутреннего раздражения.

* * *

Вообразим себя в положении почти совершенно беспомощного, не ориентирующегося в мире живого существа, воспринимающего раздражения при помощи нервной системы. Это существо скоро окажется в таком положении, что должно будет начать различать воспринимаемые им раздражения и ориентироваться в них.

С одной стороны, оно будет воспринимать раздражения, от которых сможет избавиться посредством мускульного действия (бегства), и эти раздражения оно будет относить к внешнему миру; а с другой стороны, оно будет испытывать и такие раздражения, по отношению к которым такое действие окажется бесполезным, которые, несмотря на это действие, сохраняют свой характер непрерывного напряжения; эти раздражения являются признаком внутренней жизни, доказательством потребностей влечения. Воспринимающее вещество живого существа сможет, в зависимости от действительности своей мускульной деятельности, различать «внешнее» и «внутреннее».

Мы сначала открываем сущность влечения в его главных признаках, в происхождении из источника раздражения внутри организма, в проявлении в виде постоянной силы, и отсюда выводим один из его дальнейших признаков, состоящий в том, что бегством невозможно избавиться от его действия. При этом изыскании наше внимание должно было быть обращено на одно обстоятельство, заставляющее нас еще кое в чем признаться. Мы не только привносим в материал нашего опыта известные условности в виде основных положений, но пользуемся также некоторыми сложными предположениями, чтобы руководствоваться ими при научной обработке мира психологических явлений. На самое важное из этих предположений мы уже указали, остается только особо подчеркнуть его. По природе своей оно относится к области биологии, пользуется понятием тенденции (или же целесообразности) и гласит: нервная система представляет из себя аппарат, на который возложена функция устранять доходящие до нее раздражения, низводить их по возможности до самого низкого уровня, или же, если бы это только оказалось возможным, этот аппарат стремится к тому, чтобы вообще избегать каких-либо раздражений.

Пусть нас пока не смущает неопределенность этой идеи, и припишем нервной системе назначение следующее: справляться с раздражениями. Тогда мы замечаем, насколько введение влечений усложняет простую физиологическую рефлексорную схему. Внешние раздражения выдвигают задачу избавиться от них, а это совершается посредством мускульных движений, из которых одно в конце концов достигает цели и, как целесообразное, становится наследственным предрасположением. Возникающие внутри организма раздражения влечений не могут быть устранены при помощи такого механизма. Они предъявляют к нервной системе гораздо более высокие требования, побуждают ее к сложным последовательным действиям, настолько изменяющим внешний мир, что он делает возможным удовлетворение внутренних источников раздражения; но главным образом они заставляют нервную систему отказаться от своей идеальной цели?– устранения всяких раздражений, так как неизбежно поддерживают беспрерывный приток. Мы имеем поэтому основание заключить, что именно они, влечения, а не внешние раздражения, являются настоящим двигателем прогресса, который довел до современной высоты развития столь бесконечно работоспособную нервную систему. Разумеется, ничто не мешает полагать, что сами влечения, по крайней мере отчасти, представляют из себя осадки влияния внешних раздражений, которые в ходе филогенетического развития вызвали изменения в живом веществе.

Если мы, далее, находим, что и деятельность самых высоких по своему развитию душевных аппаратов также подчиняется принципу наслаждения, т. е. автоматически регулируется ощущениями наслаждения и неудовольствия, неприятности, то мы с трудом сможем отказаться от дальнейшего предположения, что эти ощущения отражают именно тот способ, посредством которого происходит преодоление раздражения. Это нужно понимать, несомненно, в том смысле, что неприятные ощущения связаны с повышением раздражения, а приятные ощущения наслаждения?– с понижением его. Но мы не должны забывать, что это предположение содержит очень большую неопределенность до тех пор, пока нам не удастся постичь, какого рода взаимоотношения существуют между приятным-неприятным и колебаниями в величине действующего на душевную жизнь раздражения. Несомненно, что тут возможны очень разнообразные и далеко не простые отношения.

Если мы начнем с биологической точки зрения рассматривать душевную жизнь, то «влечение» покажется нам понятием, стоящим на границе между душевным и соматическим, психическим представителем раздражений, исходящих из внутренностей тела и проникающих в душу, мерилом работы, которая требуется от психики вследствие ее связи с физическим.

* * *

Далее мы можем обсудить некоторые термины, употребляемые по отношению к понятию влечения, как то: импульсивное напряжение, цель, объект, источник влечения.

Под напряжением влечения понимают его двигательный момент, сумму силы или мерило требуемой работы, которую он олицетворяет. Признак импульсивного напряжения составляет общую особенность всех влечений, самую сущность их. Влечение представляет из себя известную долю активности; если, не совсем точно выражаясь, говорят о пассивных влечениях, то под этим можно понимать только влечения с пассивной целью.

Целью влечения всегда является удовлетворение, которое может быть достигнуто только посредством устранения состояния раздражения в источнике влечения. Но если даже эта конечная цель и остается неизменной для всякого влечения, то все же к одной и той же конечной цели могут вести различные пути, так что у какого-нибудь влечения могут явиться разнообразные и более близкие промежуточные цели, которые могут комбинироваться друг с другом или заменять друг друга. Опыт позволяет нам говорить о влечениях с задержкой в достижении цели при таких процессах, при которых допускается известная часть удовлетворения влечения, а затем наступает задержка или отклонение от цели. Можно допустить, что и с такими процессами все же связано частичное удовлетворение.

Объектом влечения является тот объект, на котором или посредством которого влечение может достичь своей цели. Это самый изменчивый элемент влечения, с ним первоначально не связанный, а присоединенный к нему только благодаря его свойству сделать возможным удовлетворение. Объектом не должен быть непременно посторонний предмет, а может быть также и часть собственного тела. В?течение жизненной эволюции влечения объект может меняться сколько угодно раз; эта способность влечения перемещаться с одного объекта на другой может сыграть самую большую роль. Может случиться и так, что один и тот же объект служит одновременно для удовлетворения нескольких влечений: по A. Адлеру, это случай сплетения влечений. Особенно тесная привязанность влечения к объекту отмечается термином фиксации. Часто такая фиксация создается в очень раннем периоде развития влечения, и этим кладется конец его подвижности, так как такая фиксация очень сильно сопротивляется отделению влечения от объекта.

Под источником влечения понимают тот соматический процесс в каком-либо органе или части тела, раздражение которого в душевной жизни воплощается во влечении. Неизвестно, всегда ли это процесс химический или он может соответствовать также и развитию других, например механических, сил. Изучение источников влечения уже больше не относится к области психологии; хотя происхождение из соматического источника и составляет самый решающий признак влечения, в душевной жизни мы его узнаём только по его целям. Для психологического исследования не требуется обязательно точного знания источников влечения. Иной раз можно, зная цели влечения, с полной уверенностью сделать заключение о природе и характере его источников.

Следует ли предполагать, что различные влечения, исходящие из телесного и действующие на психическое, отличаются различными качествами и поэтому в качественном отношении роль их в душевной жизни тоже различна? Для этого как будто нет достаточных оснований; вполне удовлетворительным кажется предположение, что все влечения однородны и действие их зависит только от заключающейся в них величины возбуждения, быть может, еще и от некоторых функции этой количественной величины. То, благодаря чему отличаются друг от друга психические влияния различных влечений, можно объяснить различием источников этих влечений. Значение качества влечения может быть, во всяком случае, разъяснено только в дальнейшем изложении.

Какие влечения могут быть допущены и в каком количестве? В?этом отношении, очевидно, может иметь место большой произвол. Ничего нельзя возразить против употребления следующих понятий: влечение к игре, влечение к разрушению, влечение к общительности в тех случаях, когда этого требует предмет обсуждаемого вопроса и когда такое ограничение психологического вопроса допустимо. Однако нельзя терять из виду и вопроса о том, не допускает ли, с одной стороны, столь специализированная мотивировка влечений дальнейшего разложения в отношении источников влечения, так что определенное значение может быть признано только за первичными, в дальнейшем неразложимыми влечениями.

* * *