скачать книгу бесплатно
– Катька! Ты как была с детства великим мастером несвоевременного звонка, так им и осталась. Когда я впервые в жизни напился, ты позвонила мне, чтобы узнать, сколько лет мы добирались бы до Юпитера, если бы поехали туда на троллейбусе.
– А ты спросил, с остановками будем ехать, или без, – говорит Кэт. – И я до сих пор об этом думаю. Так и не решила.
Голос брата нравится ей куда больше, чем неделю, месяц и даже год назад. Но задавать самый банальный в мире вопрос: «Как дела?» – все равно пока страшновато. Потому что Витька всегда говорит ей правду. И ничего кроме правды. И сейчас тоже скажет, можно не сомневаться.
– Когда я почти соблазнил девушку своей мечты, – продолжает брат, – ты позвонила, чтобы спросить, оставить ли мне кусок торта на утро, или я обойдусь. Анька тогда решила, что ты моя подружка, и передумала соблазняться – мне, между прочим, до сих пор обидно, имей это в виду! Когда мне навстречу из-за угла вышла целая стая малолетних гопников, ты позвонила – уж не знаю, зачем, поскольку эти юные дарования сразу поняли, что у меня есть как минимум одна ценная вещь – мобильник. И я до сих пор не понимаю, каким чудом от них удрал. Когда в Тае у меня началось дикое расстройство желудка от местной еды, ты трезвонила каждые пять минут, разлучая меня с единственным по-настоящему близким в тот момент другом, чистым, прохладным и милосердным, как слеза Авалокитешвары. Когда я твердо решил умереть, ты позвонила с предложением скинуться на новый макбук для мамы, и мне пришлось восставать из уютного гроба, да еще и халтуру искать, не мог же я взвалить все расходы на твои плечи. И вот теперь, когда я почти понял, как должен падать этот чертов луч, ты выскакиваешь из телефона, как чертик из коробочки. И сбиваешь меня с панталыку. У меня был такой прекрасный панталык, дубина ты стоеросовая. Приезжай, с меня сто щелобанов. Все до единого твои.
– Нарываешься, – смеется Кэт. – Вот возьму и приеду. Брошу все на целых два долгих дня и приеду к тебе – а где ты сейчас, собственно?
– На границе между светом и тенью, – совершенно серьезно отвечает брат. – Будет круто, если ты приедешь. Хочу тебе кое-что показать. По-моему, я наконец-то стал писать как надо. Ладно, почти как надо. Но это хорошее «почти». Школярское такое «почти», когда не хватает только умения, а с сердцем все в порядке, оно уже там, где ему положено быть. Сидит и ждет весь остальной организм. Очень я такие штуки люблю. Приезжай, Катька, правда. У тебя же бывают выходные? И самолеты летают. Сфотографируешь мне облака, вид сверху? Я одну штуку про свет хочу вспомнить, которую только на небесах показывают, а лететь прямо сейчас никуда не могу. Я даже кофе дня три уже не варил, некогда.
– Вот прямо сейчас тогда свари, – строго говорит Кэт. – Без кофе художнику никак нельзя. Какая ж ты, к свиньям собачьим, богема, если даже кофе не пьешь? Неаккуратненько получается!
– Твоя правда, – соглашается Витька. – Сварю. И потом еще раз сварю, когда приедешь. Покупай билет и сразу звони. Наверняка разбудишь меня, или хотя бы в душе застанешь. Все как мы любим. Жду.
* * *
– Слушай, а про меня ты тоже всем врешь? – спрашивает Бо, укладывая в багажник Кэтин дорожный рюкзак.
– Ну что ты. Сообщаю сухие, неоднократно проверенные факты. Что ты, во-первых, математический гений – а если местами пока непризнанный, так это совершенно нормально, человечество у нас старательное, но туповатое, как бесталанный троечник. Через пару-тройку лет небось сообразит, что к чему. А во-вторых, ты так велик, что варишь суп том-ям лучше, чем сами тайцы. А в-третьих, я тебя очень люблю. И поэтому, в-четвертых, все остальное вообще не важно… И заруби на носу: я всегда говорю только правду – о тебе и вообще обо всем на свете. Поехали!
– Такую специальную интересную правду, которая тебе нравится, – улыбается Бо, поворачивая ключ в замке зажигания.
– Ну да. Я что, совсем дура – из всего многообразия правд выбирать самую неприятную? Да еще и вслух ее всем пересказывать. Нет уж!
– Удивительно, собственно, не то, что ты приукрашиваешь действительность. А что она тебя слушается. И все становится по слову твоему. Даже за мной сейчас Сансаныч бегает, уговаривает вернуться в науку. Из которой он же меня и попер в свое время. Извинился, между прочим, чего за ним отродясь не водилось. Говорит, только сейчас начал понимать мой подход к теме. И хочет помогать.
– Ну и дела! И чего ты решил? – восхищенно спрашивает Кэт.
– Пока ничего. Думаю. Что-нибудь придумаю. Не важно. Важно, что все это скорее всего случилось из-за твоей болтовни про мою гениальность. После того как наша Анна Петровна рванула в Индию, я в этом почти не сомневаюсь.
– Думаешь, я ее заколдовала? – смеется Кэт. – И тебя, и твоего Сансаныча? И Витьку заодно? Нееетушки! Я просто сразу все правильно про вас поняла. И высказала свою версию вслух – ну так я вообще не молчунья, ты знаешь. Видно же было, что Анна Петровна изводится от безделья, и кухонные хлопоты на даче у сестры ее совсем не развлекают. И весь этот Жюль Верн на полках наводил на определенные мысли на ее счет. Мало ли, что с виду она обычная бодрая московская старуха, икона стиля Черкизовского рынка. Когда хочешь разобраться в человеке, любимые книги гораздо важнее возраста, одежды и даже биографии. И что ты у нас вполне себе гений, это тоже совершенно очевидно – хорошо, что не только мне. И что Витька будет рисовать, пока жив, а все эти его кризисы – подумаешь, кризисы, дело житейское. Художник считает, будто все кончено, а на самом деле та его часть, которая ответственна за художества, просто легла поспать, ей иногда тоже надо перевести дух… И шефа нашего я, кстати, тоже сразу раскусила. Все вокруг говорили: педант, зануда, злобный перфекционист, кара небесная и прочий ужас на крыльях ночи. А я подозревала, что рано или поздно Льву Евгеньевичу надоест ломать комедию и прикидываться вредным, вечно надутым начальником. Не может же он на самом деле им быть. Слишком мелко для чувака с таким прошлым. А теперь ребята говорят, что Крамского подменили инопланетяне – лишь бы только не передумали и не вернули обратно на землю. Но на самом деле он такой и есть, как сейчас. Некого возвращать.
– Звучит разумно, – соглашается Бо. – Но со стороны, хоть ты тресни, кажется, что все это происходит из-за тебя.
– На самом деле из-за меня, наверное, тоже, – смущенно говорит Кэт. – Совсем немножко из-за меня. Мне кажется, Бог, Мироздание – да как ни назови ту силу, которая заправляет всеми нашими делами – Он… Она… Оно совсем не злое. Не то чтобы вот прям доброе-доброе, но все-таки скорее friendly, чем нет. Просто довольно равнодушно к деталям. С глобальными процессами Ему все более-менее понятно, а за мелочами поди уследи, даже если ты само и есть все эти мелочи. То есть, в том числе – и они. Поэтому в неопределенных ситуациях – а вся наша жизнь и есть сплошная неопределенная ситуация – иногда достаточно легкого намека: а если, например, все будет как-нибудь так? И Мироздание довольно, не надо больше париться, выбирать, какая вероятность осуществится. Сами уже все выбрали, идем дальше. И мы идем.
– Едем, – педантично поправляет ее Бо. – Вот прямо сейчас – едем.
Неполный[1 - Любой перечень – неполный. Это знает всякий, кто хотя бы раз делал полную инвентаризацию чего бы то ни было.] перечень безымянных[2 - Не удивлюсь, если имена у этих существ все-таки есть. Но мне не удалось их вызнать.] существ
Это существо появляется на берегу по утрам; некоторые очевидцы утверждают, что оно выползает на берег из окрестных зарослей, их оппоненты настаивают, что стремительно выскакивает.
По поводу внешнего вида этого существа тоже ведутся споры. Одни говорят, будто тело его огромное и огненное, другие – что оно сравнительно небольшое, плотное, почти прозрачное, с сизо-синим отливом, третьи описывают его как совокупность мельтешащих пузырей, золотых и дымных, вперемешку, четвертые смеются над беспомощными попытками остальных описать нечто невидимое глазу. Все сходятся лишь в одном: в том месте, где у остальных зверей хвост, у него – солнце.
* * *
С виду это существо похоже на черную корову, которая всегда пасется в тени. По правде сказать, оно до такой степени похоже на черную корову, что вполне может оказаться просто черной коровой.
Но если внимательно приглядеться, можно заметить, что корова поедает не траву, а окружающую тень.
* * *
Тело этого существа – сгущенная тьма, которая всегда образуется между двумя светильниками, удаленными один от другого на сравнительно небольшое, но достаточное для возникновения тьмы расстояние. Таким образом, описываемое существо всегда имеет трех родителей: у него одна мать тьма и два отца светильника.
От матери оно унаследовало ласковый нрав, от отцов – прямоту, граничащую с безжалостностью. Всякий, кто разглядит его, будет охвачен ужасом, как и положено человеку при встрече с существом иной природы. Тот же, кто, преодолев ужас, решится протянуть руку и погладить неведомое, ощутит, что бок у него тугой, прохладный и шелковистый.
В благодарность за ласку существо подарит отважному путнику способность при любых обстоятельствах бестрепетно встречаться с его матерью; некоторые исследователи считают, будто этот дар останется у человека навсегда, но большинство сходится на том, что лишь до новой луны.
* * *
Обычно это существо выглядит как мусорная куча. Однако при встрече с любопытным путником оно развлечения ради может принять вид большой собаки, пестрого теленка, мужчины в синей рубашке – да чего угодно, фантазия его неиссякаема.
Любопытный путник уходит, трепеща, и думает потом, будто познал тайную сторону вещей.
Излишне говорить, что на самом деле ни мусорная куча, ни собака с теленком, ни мужчина в синей рубашке не имеют решительно никакого сходства с подлинным обликом существа, который, впрочем, еще никому не был явлен.
* * *
Это (скорее всего) невидимое существо любит гулять по малолюдным песчаным пляжам и оставлять там разнообразные следы, способные обескуражить внимательного наблюдателя.
Выглядит это примерно так: крупные следы босых ног взрослого человека внезапно сменяются следами ребенка, маленькими, но неправдоподобно глубокими, как будто оставивший их малыш весил несколько центнеров. Несколько шагов спустя мы опять видим следы больших ног, то босых, то обутых в сандалии с ребристой подошвой, потом они как-то незаметно превращаются в собачьи, снова в маленькие детские, в следы женских туфель на каблуках-шпильках, в финале они вполне предсказуемо становятся следами коровьих копыт, которые уходят в море и там, наконец, обрываются.
* * *
Иногда по ночам это существо растягивает свое тонкое темное тело высоко над землей и, таким образом, подменяет собой небо для жителей целого города, если он не слишком велик.
Отличить его от подлинного неба довольно просто: звезд на теле существа всегда гораздо больше, и сияют они слишком ярко, чтобы быть настоящими.
В такие ночи люди чаще обычного задирают головы к небу, говорят друг другу: погляди, мы и забыли, как оно прекрасно! Иной внимательный наблюдатель может, конечно, заметить, что луна, пошедшая было на ущерб, вдруг снова стала полной, или, напротив, засияла тонким молодым месяцем. Озадаченно покачает головой, скажет себе: наверное, я что-то перепутал. И махнет рукой.
И только юный астроном-любитель, именно в эту ночь собравшийся потрясти свою девушку умением находить созвездие Ориона и обе Медведицы, может заметить подмену и забить тревогу. Но кто станет его слушать.
* * *
Долго и обстоятельно исследовав природу этого существа, мы по-прежнему ничего не можем сказать о его теле. Возможно, оно есть, и в этом случае мы можем лишь предполагать, невидимо ли оно человеческому глазу, или, напротив, видимо, но при этом выглядит как нечто привычное и обыденное – дерево, камень, одинокая сандалия с порванным ремешком. Возможно же, звуки которые производит существо, являются его телом, а не деянием.
Так или иначе, но существо являет себя человеку именно как звук, точнее, совокупность звуков, источник которых нам никогда не удается обнаружить. Чужая, незнакомая мелодия телефонного звонка у самого уха, грохот бьющейся посуды – при том, что все чашки и тарелки в доме целы, или их вовсе нет, громкий спор по-литовски на совершенно пустой улице индийского городка, мяуканье кошки в море, на более чем приличном расстоянии от берега. И так далее.
Если очень повезет, существо устроит для вас настоящий концерт. Например, пение под стук нескольких барабанов, которое вы будете с наслаждением слушать в полной уверенности, что это играет и поет пестрая компания молодежи, расположившаяся в паре десятков метров от вашего пляжного коврика. Будете думать: вот ведь повезло с соседями. Будете думать: хоть бы они не устали, поиграли подольше! А когда, полчаса спустя, обернетесь, чтобы посмотреть на музыкантов, обнаружите, что никакой молодежи рядом с вами давным-давно нет. И вообще никого, только юная мамаша с загорелым младенцем, без единого барабана, такие дела.
Музыка после этого открытия сразу зазвучит гораздо тише, а вскоре и вовсе умолкнет: это существо не любит, когда его присутствие столь явно обнаруживается.
Ничего не говори
– Совершенно ужасный был одиннадцатый год, – говорит Танька. – Сперва все болели – мама, Соня, дед. Слава Богу, все выкарабкались. А Пяточкин наш все-таки умер в марте. Ты же помнишь Пяточкина? Самый лучший в мире был кот, до сих пор скучаю. Дурной пример заразителен, я сама тоже несколько месяцев пробегала по врачам и обследованиям. Это теперь понятно, что просто решили со здоровой коровы побольше бабла содрать, этакая гиппократова саечка за испуг, а тогда грешным делом думала – все, последнее лето в моей жизни настало! Голландец мой сладкий тут же быстренько упаковал вещички и дал деру в направлении такой же загадочной как моя, но менее проблемной русской души. Финт, достойный хорошо обученной корабельной крысы. Ясно, что все к лучшему, но поначалу мне было совсем невесело. Невзирая на ясность. Смерть отменилась, а жизнь все равно рухнула, бывает, оказывается, и так. Тогда я решила: ладно, поеду зимовать куда-нибудь на юг, к морю, и гори все огнем. Благо начальство согласно отпустить меня на удаленку, а остальным клиентам и подавно все равно, где я свожу их разнесчастные балансы. И тут – тадамм! – реальность наносит последний сокрушительный удар. На юге у моря у нас, оказывается, зимует мама. Ей надо, она так решила и уже купила билеты в Таиланд. А в питерской квартире пока поживу я, если уж все равно договорилась об удаленке. Присмотрю за рыбками и к деду буду время от времени заезжать – вот как она здорово придумала.
– И я, представляешь, согласилась, – говорит Танька. – Что совершенно необъяснимо. Ситуация на самом деле совсем не безвыходная, вполне можно было взвалить деда с рыбами на Надьмихалну, или на ту же Соньку. Но я даже не стала предлагать альтернативные варианты. Почти обрадовалась, что все решилось само, без меня. Подумала: интересно же будет снова пожить в Питере. То ли забыла, как плохо мне там всегда становилось зимой, то ли не забыла, а решила: «Чем хуже, тем лучше». Не знаю. Трудно сейчас свою тогдашнюю логику понять. Могу сказать только, что это была чудовищная глупость.
– Ну ты только прикинь, – говорит Танька. – Все и так плохо, а тут еще зимовка в Питере. В этой дурацкой саморазрушающейся, всеми ветрами продуваемой – зато-на-Петроградке! – квартире. Вместо теплого Пяточкина глупые рыбы за стеклом, вместо разъехавшихся и поумиравших друзей юности бесконечный фейсбук, по уши закопавшаяся в семейную жизнь сестра, да дряхлый дед на другом конце города. Единственное каждодневное развлечение – давным-давно надоевшая работа ради пропитания. Короче. Примерно за неделю до Нового года я перестала всерьез размышлять о самоубийстве. Но только потому что оно стало казаться мне слишком хлопотным делом. И если бы не Боб… Нет, пожалуйста, ничего не говори. Я знаю. Все знаю.
* * *
Шел по улице Бармалеева, недоумевая: что я здесь забыл? И, если уж на то пошло, как меня вообще занесло на Петроградку? В половине двенадцатого ночи, в декабре месяце. Зачем? Для сентиментальной прогулки, прямо скажем, холодновато. Ну и вообще, мало ли, кто где раньше жил.
Думал: самое идиотское, что я вообще на хрен не помню, как сюда добирался. На метро, с пересадками, а потом пешком? Или взял такси? На фоне этого простого вопроса философское «зачем» как-то утрачивает актуальность. И какой, интересно, смысл столько лет оставаться трезвым, если реальность все равно то и дело разваливается на куски, из которых во все стороны как гнилые нитки торчат обрывки причинно-следственных связей, не способные соединить в логическую последовательность даже два простых эпизода: вечернее чаепитие дома, на набережной Смоленки и прогулку по улице Бармалеева.
«Какой смысл оставаться трезвым» – это был риторический вопрос. Совершенно не собирался развязывать. И уж точно не вот прямо сейчас, когда все давным-давно закрыто – по крайней мере в обозримом пространстве. Да и денег с собой, кажется, нет.
Обшарив карманы, обнаружил: и телефона нет тоже. Вот это номер! Такси теперь не вызовешь, а на частников надежды мало, на проезжей части пусто, как будто автомобили еще не изобрели. Хоть балы там устраивай. Похоже, домой придется топать пешочком. В минус – что у нас тут сейчас за минус? Хрен его, честно говоря, знает. Но совершенно точно не плюс.
И когда увидел свет в окнах квартиры на четвертом этаже, сперва подумал только: «О! Вот кого можно попросить вызвать такси!» А уже потом: «Ну надо же, это, что ли, Танька дома?» И тут же обругал себя: «Хрен тебе Танька, она уже давным-давно уехала. Это в лучшем случае Аннапална. А скорее всего просто новые жильцы».
Но кстати, имеет смысл проверить. Потому что Аннапална – это вполне себе спасение. Наверняка она меня помнит. И разрешит позвонить, вызвать такси. А там уже выкручусь, договорюсь с водителем, чтобы подождал, пока я зайду домой за деньгами. Обычно соглашаются, куда им деваться.
А все равно, еще поднимаясь по лестнице, совершенно точно знал, что дверь ему откроет не Аннапална, а Танька. И, окрыленный предчувствием, помчался наверх, перепрыгивая через ступеньки. Хотя казалось бы – ну, Танька. И что с того. Сколько лет прекрасно без нее обходился, почти не вспоминал.
Подумав об этом, побежал еще быстрее. Никакой логики.
Дверь сперва долго не открывали, наконец женский голос неуверенно спросил:
– Это кто?
– Как бы на самом деле я.
Дурацкая шутка родом из их общей юности, лучший в мире пароль.
– Ой, – изумился голос. И защелкали замки.
– Ой, – повторила Танька. – Бобочка. Собственной персоной. Вот это номер!
Сказал:
– Понятия не имел, что ты в Питере. И вдруг иду мимо, а в ваших окнах свет. Подумал, а вот возьму и зайду. На удачу.
– Свет в окнах? – изумленно переспросила Танька. – Вообще-то у меня только над аквариумом лампа горит. Наверное, ты просто этаж перепутал. И правильно сделал: я-то действительно дома, хоть и в потемках сижу. Ужасно тебе рада. Заходи.
Зашел в темную прихожую. Танька, немного помедлив, сообразила, что гость ничего не видит, и щелкнула выключателем. Недовольно зажмурилась, потом приоткрыла один глаз. Сказала:
– Жуть какие у мамы отвратные лампочки. Надо бы накупить новых и все поменять. Тут много чего надо сделать, да руки не доходят. И не факт, что ей понравятся перемены. Утешаюсь тем, что терпеть осталось всего три месяца. Ладно, с половиной. Но все-таки не десять лет.
– Почему терпеть?
Танька только рукой махнула. Дескать, все это неинтересно. Но все-таки объяснила:
– Матушка в Тай укатила зимовать, представляешь? Я вообще-то сама туда собиралась, но она меня опередила. Ладно, ей и правда нужнее. Всю весну по больницам моталась, пусть греется теперь. А я тут ее рыб караулю. И деда навещаю; слава Богу, ему хоть воду менять не надо. Выгляжу ужасно, да?
Согласился:
– Неважно. Но это ерунда, видывал я и похуже.
– Не сомневаюсь, – усмехнулась Танька. – Учитывая твой стаж работы на «скорой»… Ничего, на самом деле я белая и пушистая. И вообще в полном порядке. Это чертов Питер на меня так действует. Нельзя мне сюда больше чем на неделю приезжать. Голову уже знаешь сколько не мыла? Дней десять. И не потому что тут нет горячей воды. Она есть. Просто мне пофиг. И сил нет ни на что. Но чаю я тебе все равно заварю. Он у меня хороший. Великий и британский.
Прошел за ней на кухню, где горела маленькая лампа над плитой. Стол был заставлен грязными чашками и завален бумажными пакетами. В мойке громоздилась гора немытой посуды. На жестком диване лежали смятая подушка и пестрый комок пледов, можно было догадаться, что хозяйка ночует прямо тут. По крайней мере в те дни, когда ленится идти в спальню.
– Чудовищное свинство я тут развела, – вздохнула Танька, разжигая огонь под чайником. – Пока одна была, вроде, нормально. А теперь даже стыдно как-то. Хотя бывали мы с тобой в переделках и похуже, чем какая-то грязная кухня.
Улыбнулся. Обнял ее крепко-крепко. Еще на пороге хотел это сделать, но почему-то постеснялся. Столько лет не виделись, просто отвык – не только от Таньки, но даже от самой идеи, что она существует. Сказал:
– Ты моя лучшая в мире дружища. Как же я рад, что рискнул зайти! А теперь давай мне чай и садись на диван. Все остальное я сделаю сам.
– Вот и хорошо, – флегматично кивнула она. – Ужасно лень со всем этим возиться.
Пока закипала вода, успел отыскать и вымыть заварочный чайник и несколько чашек. Пока заваривался чай, смел все со стола. Посуду в мойку, пакеты в мусорное ведро, вместе с содержимым, отчасти заплесневевшим, отчасти просто окаменевшим. Протер стол мокрой тряпкой. И еще раз. И еще. После четвертого подхода стол оказался вполне пригоден для чаепития.
– В холодильнике есть конфеты, – сказала Танька. – Халва в шоколаде. Я их купила, а потом забыла. И правильно сделала, по крайней мере есть, чем тебя угостить. Достань.
Достал. Разлил чай по чашкам. Сел рядом с Танькой. Обнял ее за плечи. Спросил:
– Слушай, а почему мы вообще потерялись? Я не помню. И не понимаю теперь совершенно.
– Я тоже не понимаю, – вздохнула она. – Ну, просто я уехала – это раз. А ты бухал тогда сильно, я тебя таким видеть не могла. Поэтому даже не попрощалась по-человечески. Потом звонила тебе домой бесконечно, ты трубку не брал. Наконец ответили какие-то люди, сказали, ты продал квартиру и уехал. Я еще какое-то время рыпалась, расспрашивала всех наших, но они такое рассказывали, что я перестала. Решила, ничего не хочу о тебе знать, лучше уж сама что-нибудь сочиню. Получается, зря. Прости, Бобчик. Все это очень понятно и по-человечески, но применительно к нам совершенно необъяснимо. Ты же всегда был мой лучший друг. И до сих пор есть.
Улыбнулся:
– Да ну, что тут необъяснимого. Нормально все, не бери в голову. Я и сам себя тогда потерял. Зато теперь нашелся. И пригодился, да?
– Ты только вот чего, – строго сказала Танька. – Даже не думай, будто у меня что-то там ужасное случилось. Ничего особенного не случилось. Просто нормальная человеческая хандра. Год, и правда, тяжелый был, но в итоге все более-менее обошлось. Кроме котика. Пяточкин мой умер весной, представляешь? Но ему уже почти двадцать лет было, так что тоже, в общем, нормально. Дело житейское. Просто я дурака сваляла, нельзя мне было оставаться зимовать в Питере.
– Ничего, ничего. На самом деле можно. Со мной-то!
– Ну разве что с тобой, – вяло согласилась Танька. – Слушай, что-то я носом клюю совсем. Учти, это не потому что мне скучно. У меня бессонница какая-то дурная в последнее время. Пару часов подремлю и снова подскакиваю, неизвестно зачем. И соображаю все хуже, и сил ни на что нет, а все равно не сплю. Как будто война, бомбежки, и надо быть готовой в любой момент подхватываться и бежать. Видишь, даже по дому в пуховике хожу. Вроде бы потому что теплый и гораздо удобней халата. А на самом деле, чтобы быть наготове. Совсем чокнулась… Но вот чаю с тобой выпила и расслабилась. Могу отрубиться буквально в любой момент. И слушай, как же это обидно! Ты знаешь что? Ты, если тебя где-нибудь ждут, иди. А если не ждут, оставайся тут, ладно? Спальных мест в этом доме больше, чем нас. И еда какая-то в холодильнике есть. И чай. Чая еще много…
И действительно, уснула, не договорив. Да так крепко, что не проснулась даже когда отнес ее в спальню и уложил в кровать. А сам вернулся на кухню и засучил рукава. По своему опыту знал, что порядок, внезапно возникший на месте запущенного бардака – не самое лучшее в мире лекарство от выгрызающей сердце тоски. Но очень неплохое. Как будто вместе с бардаком закончился тяжелый отрезок жизни, в ходе которого ты его развел. И можно начать все заново. С ослепительно чистого абсолютного нуля.
Ну и самому лучше быть при деле сейчас, когда начал вспоминать, как оказался на Петроградке.
Пока оттирал заляпанный растительным маслом и свечным парафином подоконник, говорил себе: «Не надо об этом думать. Мне нужна ясная голова, а не буря в полутора литрах внутричерепного гоголь-моголя. Совершенно не важно, откуда я тут взялся, как среди ночи попал на улицу Бармалеева. Важно, что это случилось очень вовремя. И что еще важно, так это вернуться сюда завтра вечером. Хотя бы завтра, а дальше – как повезет».
* * *
– Вот просто пришел среди ночи, – говорит Танька. – Без звонка, как будто заранее договорились. Я сперва перепугалась по старой привычке, в полночь без предупреждения никого кроме ментов как-то не ждешь. А они – нежеланные гости, даже если единственное преступление, какое можешь за собой припомнить, переход улицы на желтый свет. Потом подумала: а вдруг это воры проверяют, есть ли кто дома? Решила, надо подать голос, но не открывать. Спрашиваю: «Кто там?» – и вдруг в ответ: «Как бы на самом деле я». Мы с Бобкой так в юности шутили, даже не помню, кто из нас первым придумал. Ай, не важно. Вместе придумали. Мы тогда все делали вместе.
– Представляешь, – говорит Танька, – вместо того чтобы наброситься на него и всю ночь пытать, как там и что, я просто отрубилась. Расслабилась на радостях – кажется, вообще впервые за весь год. Проснулась утром в матушкиной спальне, подумала: «Надо же, Бобка приснился». А потом вышла на кухню, и поняла, что гость у меня был наяву. Потому что такой идеальный порядок лично я даже в лунатическом припадке не наведу. А Бобушка в этом смысле настоящий монстр. Какая у него дома была чистота! Не в каждой девичьей горенке такой порядок. Он же чуть ли не с восемнадцати лет один жил, с тех пор как мать умерла. И вечеринки, конечно, нон-стоп, я сама, было время, из его квартиры неделями не вылезала. А все равно каждое утро в доме снова идеальный порядок. Бобка как-то, практически не приходя в сознание, умудрялся все вымыть и расставить по местам. И ботинки у него в любую погоду оставались идеально чистыми, и на штанах ни пятнышка. Как ему это удавалось? Не понимаю.
И кухня моя тем утром сверкала, хоть в журнал по домоводству ее фотографируй в качестве недостижимого идеального образца, – говорит Танька. – И гостиная тоже, и коридор. Причем коридор сверкал не только от чистоты. Бобка нашел на антресолях мамину коробку с елочными гирляндами и развесил их под потолком. Добрая сотня лампочек, и все мигают, как на старой доброй школьной дискотеке, представляешь? Я сперва вообще не поняла, что происходит. А потом ничего, опознала эти фонарики, сообразила, откуда они взялись. И наконец-то вспомнила, что скоро Новый год. Всего неделя до него осталась, действительно. И как-то неуместно обрадовалась – ура, этот сраный год заканчивается! Как будто от смены календарной даты внезапно, без дополнительных усилий изменится жизнь. Вообще ничего руками делать не надо, только сиди и жди.
И самое главное, – говорит Танька, – на кухонном столе лежала записка. Жутким Бобкиным докторским почерком, который без поллитры не разберешь. Но я обошлась всего двумястами граммами, в смысле, одной кружкой кофе. И прочитала: «Обязательно вернусь вечером, пожалуйста, будь». Эта формулировка: «пожалуйста, будь», – как-то неожиданно меня проняла. Словно не просто просьба быть вечером дома, а глобальное пожелание бытия. Я была так потрясена, что решила попробовать «быть». В смысле, существовать хоть немного осмысленней, чем в последние месяцы. И для начала вымыла голову, чтобы не портить своим жутким видом внезапно наступившую предпраздничную красоту. А потом высушилась, оделась и пошла за мандаринами. Купила пять кило. Но к вечеру, к Бобкиному приходу, от них осталось в лучшем случае два. Куда-то незаметно делись, пока я работала. А руки мои пропахли цитрусовой кожурой, я тогда думала, навсегда. Меня бы, кстати, устроило.
