скачать книгу бесплатно
Она снова улыбнулась. Расправив половую тряпку, расстелила ее на резиновый коврик около порога и, возвращаясь в квартиру, взяла сирень и аттестат у растерявшегося Паши. Ему показалось, что это совсем не те слова, которые должна была сказать мама. При чем здесь велосипед и пионерский лагерь, когда речь должна идти о его друге.
– Вытирай ноги и заходи, – не переставая улыбаться, произнесла мама, и ее выражение лица показалось Паше застывшим. Она отвела глаза в сторону, словно там был кто-то еще, к кому она обращалась. И, посмотрев в направлении ее взгляда, за дверь, Павел подумал, что именно там мог сидеть Эрик. Он осторожно перешагнул через ведро и заглянул туда, но в углу было пусто.
На лице матери он успел заметить необычную настороженность, которая вместе с тишиной в квартире и тем неизвестным, на кого она смотрела, вызывали в душе Паши безотчетный страх. Словно что-то ушло безвозвратно.
Такое же чувство он испытывал, стоя у гроба своего деда летом прошлого года. Совершенно не страшась его бледности и нависших над закрытыми глазами косматых седых бровей, не понимая окружающего плача и причитаний. Было только очень грустно оттого, что дед Миша никогда больше не встанет из этого деревянного короба, не возьмет его на руки, не подбросит вверх к потолку и, поймав, не прижмет к своей рыжей бороде, пропахшей махоркой. Не посадит на плечо и не понесет в сад, где грустно стояло, понурив голову, огромное чучело медведя.
Дед сажал его на плечи давно безобидному лесному зверю, и Паша тянулся к яблокам, срывая их с деревьев. Тогда казалось, что не будет больше лета, потому что теплое время года, деревня, медведь и дед Миша были единым целым, навсегда сцементированным его детской памятью.
Теперь, после дождливой осени, холодной зимы и возрождающей весны, лето снова могло наступить благодаря новому другу, без которого Павел уже не мыслил своего существования. Отчего же тогда, хотя никто не плачет и не голосит по кому-то ушедшему, Павел почувствовал, что вместе с шумом и суетой ушло нечто дорогое, необходимое ему. То, о чем он через мгновенье узнает и ужаснется.
Ему захотелось снова вернуться за порог к кусту сирени. Начать искать спасительное соцветие и, обломав веточку, придти опять и увидеть свою мать по-новому. Услышать слова, которые она должна была сказать вместо того, чтобы смотреть на пустое место, отведя взгляд в сторону.
Он ухватился за пластиковую черную ручку двери, но, уже собираясь переступить обратно за порог, вдруг ощутил, что не может уйти, не нарушив висящую в квартире тишину, несущую в себе неживое продолжение. Что если он не разбудит что-то родное своим движением, голосом – она останется здесь навсегда.
С недобрым предчувствием Паша направился в прихожую, едва тронув ботинками мокрую тряпку на пороге. Он бросил портфель и, распахнув дверь в комнату, не желая того, еще глубже окунулся в устрашающую его тишину, забарахтался в ней. Еще на что-то надеясь, подбирая слова, которые он скажет громко и отчетливо, из последних сил толкая от себя недоброе предчувствие, вбежал в гостиную, огляделся по сторонам. Затем в детскую. Оттуда снова в гостиную. Упал на четвереньки, заглядывая под мебель. Закружился волчком, протирая коленями стрелки отутюженных утром брюк. Отбивая поклоны, касался то одним, то другим виском деревянного паркета, упершись ладонями в пол, заглядывая под диван, шкаф, трельяж, письменный стол…
Когда Павел недоуменно поднял голову, не зная, что сказать, потому что все слова, которые он готовился произнести, совершенно ничего теперь не значили и провалились куда-то в бездонную пустоту, образовавшуюся у него внутри, перед ним стояла мама.
Паша подумал, что именно так же, как он сейчас, на него снизу вверх всегда смотрел Эрик. С мольбой и надеждой в глазах. И, глядя на самого дорогого ему человека, Паша почувствовал, что похож на своего пса, ожидая от матери тех слов, от которых, казалось, зависит вся его жизнь.
– Если ты ищешь собаку, – спокойно сказала мама с той же настороженной улыбкой, – то я очень сожалею.
Паша не понял этой непомерно длинной заумной фразы. Почему вдруг мама сожалеет? Это значит, ей жалко себя? Ее кто-то обидел, и она признается в этом Паше? Как-то неестественно сейчас звучит это слово. Особенно после произнесенного «собаку» и такой опустошающей тишины.
Он продолжал, сидя на полу, смотреть вверх, где на белом фоне потолка, отрезанном от полосатых стен цветастым бордюром, продолжало улыбаться немного растерянное лицо большой, ставшей вдруг незнакомой ему, женщины. Ее улыбка была уже совсем не веселая и настороженная, как раньше, когда она говорила про велосипед, а ласковая и соглашающаяся, заранее предупреждающая о том, что Пашу не будут ругать, хотя на это есть причины.
– Понимаешь, – спокойно продолжила она, – я убиралась в квартире, мыла лестничную площадку, а дверь не заперла. Не заметила, как Эрик убежал…
Паша неожиданно подумал, что мама не могла ему сказать такое. Что эта женщина совершенно не знает, о чем говорит. Не дослушав мягкий незнакомый голос, он рванулся к двери, которая еще была приоткрыта. Левой ногой, со всего размаху, угодил прямо в ведро. Серая пена разлетелась в стороны, плюхнувшись на пол, повиснув на стенах. Вслед за ней коричневая вода, зачерпнутая ботинком, громко хлюпнув, фейерверком выплеснулась вверх, оставив несколько темных мазков на потолке. Громко звякнув металлической ручкой, ведро накренилось, грозя опрокинуться, и заходило ходуном, глухо ударяясь дном о паркет, расплескивая воду на обои.
Но Паша ничего этого не видел. Не слышал и окрик матери. Он выбежал из подъезда.
– Эрик, Эрик! – кричал он во все стороны, не успевая зрительно фиксировать попадающие в поле зрения предметы. Они расплывались у него в глазах, создавая красочную палитру, в которой не было только одного нужного ему желтого цвета его собаки.
Выбежав на залитый весенним солнцем двор, наполненный птичьим пением, шелестом зеленых листьев, криками детей, он вдруг осознал, что Эрик никогда бы не ушел без него в этот шумный чужой мир улицы, пугающий и непонятный, полный странных и незнакомых запахов. Павел снова ощутил аромат сирени, окутавший его, словно невидимая паутина. Напомнив о матери. Теперь он не казался нежным и приятным, как несколько минут назад, а назойливо, с удивительным упорством, заполнял все поры тела. Противно забирался в нос и рот. В голове зазвучали материнские слова о сожалении, велосипеде и пионерском лагере. И тут же шум расплескиваемой воды. Противной и грязной, словно она действительно ждала неловкую жертву, чтобы поглотить ее в своей пучине. А теперь гадко хлюпала в Пашином ботинке. Стук раскачивающегося ведра болезненной пульсацией проникал в сознание. И весь этот конгломерат звуков и запахов, объединенный чем-то общим, начинал раскалывать изнутри Пашину голову ухающими и шипящими звуками, становясь все более отчетливыми и понятными, превращаясь в человеческую речь:
– Ложь, ложь, ложь…
Вечером, действительно, из командировки приехал отец и привез новенький двухколесный велосипед. Прежде чем пройти в комнату, он долго стоял в прихожей, выслушивая мамин шепот, едва слышимый за прикрытой дверью. А затем появился, как всегда, радостный. Только глаза его были немногого грустными, и, когда разговор начинал касаться Эрика, он отходил к окну и замолкал, глядел на улицу. Словно надеясь, что тот может появиться из-за угла соседнего дома.
Оплакивая потерю, всю ночь шел дождь. Паша быстро уснул, представляя, как крупные холодные капли воды подталкивают Эрика идти домой, где тепло и сухо. Где продолжают лежать в миске розовые кусочки колбасы с бордовыми подсохшими краями.
Ночью Паше ничего не снилось, и он проспал до одиннадцати. В комнату вошел отец. Он был свежевыбрит и на всю комнату распространял терпкий запах одеколона «Шипр». Павел видел, что тот хотел казаться веселым, но глаза его по-прежнему глядели настороженно и грустно. Паше захотелось сделать для отца что-то хорошее. Отвлечь от переживаний. Показать, что он уже справился с печалью и надо жить дальше.
– Пойдем на площадку, – обратился к нему Павел, – я покажу тебе «солнышко». Мы научились крутить его на физкультуре.
Отец моментально ухватился за эту идею, и они вышли на улицу.
Детей на площадке под окном было много, но турник оказался свободен. Паша попросил отца, чтобы тот слегка приподнял его, и ухватился руками за перекладину. Тут же подтянулся и, зацепившись поочередно локтями, сделал выход силой, оказавшись наверху. Руки служили ему опорой. Быстро перенеся вес на левую кисть, приподнял правую и перекинул ногу вперед. Теперь он мог передохнуть, сидя на перекладине правой ляжкой и держась с двух сторон руками.
– Смотри! – крикнул Паша отцу.
Слегка приподнявшись над перекладиной, он вытянул ноги, словно бегун, перескакивающий через препятствие. А затем, качнувшись телом вперед, полетел вниз, чтобы набрать скорость и вновь заскочить на турник.
Это упражнение он знал очень хорошо и постоянно делал его в школе. Но в этот раз что-то пошло не так. После того, как земля закончит свое вращение, он снова должен был увидеть голубое небо. Этого не произошло. В мгновенье приблизился желтый песок, его крупинки стали неимоверно большими, и Павел закрыл глаза.
Возможно, перекладина оказалась мокрой от утренней росы, или просто Паша не рассчитал свои силы.
Через мгновенье он коснулся земли, подмяв под себя правую кисть. И тут же оказался на руках у отца, который не успел поймать сына во время падения и подхватил его уже распластанным под турником.
Боли не было. Только недоумение, а затем ощущение беспомощности и спокойствия в надежных объятиях. В голове возникли строчки того далекого стихотворения: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…». И, казалось, теперь именно он превратился в беспомощного испуганного щенка, озирающегося по сторонам в любящих родных ладонях.
– Папочка, у меня все хорошо! – повторял Павел, чувствуя ноющую боль в правой кисти и прижимая ее к груди другой рукой, – Ты не волнуйся! Все будет хорошо.
Паша не плакал и видел, как из подъезда выбежала мать. Устремилась навстречу, ругая на ходу отца за нерасторопность и невнимательность. Гнев ее был страшен. Павлу показалось, что отец не сможет отбиться и удержать его, либо они упадут вместе. Он сжался в комок, закрыв глаза и уткнув лицо в отцовскую шею.
Скорая приехала быстро. В детской больнице Пашу положили на белую металлическую каталку и повезли по длинному коридору, оставив в приемном отделении отца, а затем за дверь выпроводили и мать. Рентген показал перелом обеих костей, и через несколько минут Паша уже лежал в операционной. Женщина в белом халате положила ему на лицо маску, похожую на респиратор, и прижала ее рукой. В нос ударил незнакомый резкий запах, глаза начали слезиться, размывая окружающие предметы и погружая все в темноту. Павел почувствовал себя веретеном, с каждой секундой убыстряющим свое вращение и несущимся в бесконечность ночной вселенной. Тошнота подступила к горлу, не давая вздохнуть.
– Остановите, остановите хоть на минуточку! – умоляя о помощи, кричал Паша в черное пространство, наполненное мелькающими вокруг него звездочками. – Остановите, хоть на секундочку! Дайте мне вздохнуть….
Осознав бесполезность своего сопротивления, покорившись чему-то неминуемому, он почувствовал, что вот именно сейчас оказался в той глухой тишине, скрывающейся в квартире, которая, наконец, настигла его беспомощное сознание – поглотила навсегда.
Это последнее, что запомнил Паша.
Утром он очнулся в палате с белым гипсом на правой руке. В лагерь тоже поехал с ним, и велосипед понадобился ему не скоро.
Глава 3. Март
Щенок неподвижно сидел на сплошных ярко-синих цветочных узорах линолеума, и, казалось, усмехался. Его правая брыля, слегка закушенная беленьким клыком, и наклоненная на бок голова с отвисшим вниз бархатистым лепестком уха, делали выражение морды ехидно-шкодливым. Из-под отливающего шелком рыжего замершего изваяния, похожего на детскую игрушку, медленно расползалась по полу коварная лужа, с упрямым вероломством захватывая окружающее пространство и перекрашивая его в зеленый цвет, образуя полянку с живым газоном.
«Сматывайся, – подумал про себя Павел, сидя на диване и глядя на щенка, – а то она тебе сейчас…»
Но то ли он не успел послать мысленный сигнал, то ли тот не успел дойти.
– Гаденыш! – разнеслось по комнате. – Чертова собака, сколько можно за ней убирать? Засрала все вокруг! Не пройти, не проехать! Никакой гигиены! Скоро рожу, так он ребенку на голову нассыт?
Павел видел, как рука жены потянулась за тряпкой, лежащей в углу. Надо было спасать друга.
– Полиночка, я все уберу, – попытался он успокоить ее, но понял, что она его не слышит, как не слышала уже давно. Угрожающая серая половая тряпка свисала вниз как продолжение ее руки. Похожая на сеть с мелкой ячеей, она жаждала кинуться на кого-то и опутать, запеленать, обездвижить жертву.
Март продолжал сидеть, не чувствуя угрозы. Его недавно рожденное сознание с восхищением воспринимало малейшее изменение окружающего мира. Едва покачиваясь, он заворожено глядел вниз, где увеличивающаяся лужа уже взяла в плен его передние лапы. На крик хозяйки он поднял голову. Его большие синие зрачки с черными точками внутри, готовые с радостью поделиться обнаруженной новостью с хозяйкой, вдруг пожухли. Уши с торчащими по краям нитками, после купирования поддерживаемые полосками белого пластыря, прижались, пытаясь слиться воедино с шеей.
Поникнув головой, он сощурил глаза, пугливо дрожа ресницами, пытаясь глядеть вверх на громадную человеческую фигуру, прижимаясь к полу, надеясь сдержать удар занесенной тряпки.
А затем повернул голову в сторону хозяина, заглянув Паше в глаза. Ничего не прося. Словно хотел в этот момент связаться с ним, переплестись в зрительном контакте, чтобы уже больше ничего не почувствовать: ни хлесткого удара по телу, ни как подкосятся лапы и он плюхнется животом о линолеум, ни как заноет тело. Он будет стойко, из последних сил, держаться за взгляд своего хозяина. Только бы тот не закрыл глаза. Не моргнул. И тогда он все выдержит. Боль схлынет, угроза минует, и они снова будут вместе.
Но Пашины руки уже оторвали его от пола и прижали к себе, как тогда, в самое первое общение с четвероногим подарком отца, вернувшегося из командировки. В голове вновь вспыхнуло стихотворение «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» и придало сил противостоять незнамо откуда явившемуся давнему врагу. И, казалось, теперь никакая тряпка не сможет достать щенка за повзрослевшими крепкими согревающими ладонями Павла.
– Ну что ты его постоянно жалеешь? – недоумевала жена, бросая тряпку на оставленную щенком лужу. – Ему уже два месяца, надо как следует треснуть раз, и все сразу поймет. А так будем возиться с ним до самой смерти и убирать его дерьмо!
– До какой смерти? – не понял Павел.
– До нашей, конечно! – удивляясь недогадливости мужа, поучительно произнесла Полина и легонько постучала кулачком по его голове.
Щенок, сидевший на руках Павла, едва слышно зарычал, наивно зажмурившись, не раскрывая пасти, не раздувая едва наметившиеся брыли. Словно внутри его головы что-то зажурчало.
– Это он что…. Рычит? Это он на меня рычит? – возмутилась Полина. – На хозяйку, которая его кормит и поит?
– Поленька, он же маленький еще! – ласково отвечал Павел, – мы ему только ушки купировали. Надо осторожно! Могут совсем не встать. Вон, видишь, пластырь отклеился. Надо поменять!
– Пластыря на него не напасешься, – не успокаивалась Полина, – в аптеке теперь дефицит. Убирай тогда сам за ним. И следи, чтобы не гадил!
– Хорошо! Пластырь я с работы принесу завтра. А сегодня можно я отрежу из твоей аптечки?
Почувствовав, что гроза миновала, щенок зашевелился у Павла на руках. Его шероховатый язык благодарно обслюнявил нос хозяина, щеки, глаза, как тогда, в детстве, когда, кружась по комнате, он читал заданное на дом стихотворение. Теперь все это было так далеко, словно увиденный когда-то сон, внезапно отразившийся новой явью.
Женился Павел сразу после армии. Да и как иначе? С Полиной он учился в школе, сидел за одной партой. Она была отличницей, что позволяло ей проверять Пашины диктанты и сочинения по литературе, которых он терпеть не мог. А потом она писала ему весточки на службу. Регулярно, раз в месяц по одному письму и даже проставляла на конверте дату и номер в нижнем левом углу. Беспокоилась о его здоровье. Давала советы. Паше казалось, что она знала все. Учила, как себя поберечь и голодным не остаться. Писала об однокашниках и необходимости после армии по льготе поступить в институт. Помогала Пашиным родителям по хозяйству.
Правда, в школе ему больше нравилась другая девушка – Таня Машкова. Она сидела за партой перед ним.
Паша с удовольствием разглядывал ее блестящий черный затылок, стянутый, словно луковка, капроновой лентой. Веер выплескивающихся изнутри атласных волос. Иногда они были уложены в длинную смолянисто-черную тугую косу, напоминающую крашенный пеньковый канат с пиратских кораблей.
Изредка, но совсем не для того, чтобы сделать девочке больно, он брал косу в руку и, сжав, ощущал, какие они шелковистые и как приятно скрипят в кулаке. Казалось, что Татьяна принимала эти знаки внимания. Улыбаясь, щурила глаза, стреляя взглядом прямо в душу Павла, забирала косу из его рук и, мотнув головой, закидывала ее к себе на грудь. А Павел, учащенно дыша от всплеска любовной тахикардии, с интересом осматривал ладонь – не осталось ли на ней черноты.
Ему нравилось видеть ее курносый профиль, потому что она постоянно смотрела в окно. У нее было немного бледное, круглое, словно луна, лицо. Раскосые узкие глаза всегда смотрели с прищуром, словно она знала никому не ведомую тайну.
Была Таня странной. На уроках – рассеянной. Больше интересовалась весенним щебетанием птиц, чем ровностью собственного почерка. Писала стихи, которых никто, кроме нее, не читал. Изредка прогуливала занятия, а когда ее спрашивали, где была, говорила, что была в парке и не пошла на занятия потому, что черная кошка перебежала ей дорогу в школу.
Чем смешила весь класс и получала от преподавателя замечание в дневник. При этом сама смеялась редко, в компаниях была незаметной.
Она молча сносила обиды одноклассников, от которых ее частенько защищал Павел. Благодаря этому он и приглянулся Татьяне, что позволило ему несколько раз проводить ее до дому и понести портфель. Но, защищая ее от других мальчишек, он всегда чувствовал неловкость, словно протягивал нищенке руку, стыдясь, что в глазах других людей сможет запачкаться. В оправданье он всегда бубнил, что терпеть не может, когда обижают девочек.
Таня тоже писала Павлу в армию. Правда, немного, поскольку сначала спутала номер войсковой части, а потом, по забывчивости, продолжала писать ему на север, когда его уже перевели в калмыкские степи. Кто там читал ее письма?
Писала она о дождливой погоде, о мокром снеге и тусклом солнышке. Как-то грустно и, в тоже время, по-новому. Необычно. Совершенно не так, как говорили об этом преподаватели в школе или его друзья. Была в ее рассказах светлая, трогающая за душу печаль. Словно возникающее из ниоткуда озарение дарило ей нечто возвышенное, чего никто кроме нее не замечал, все остальные проходили мимо.
В письмах она писала, что Нева со своими притоками похожа на артерию Ленинграда, которая несет в себе свежесть Ладожского озера и, пройдя через весь город, очищает его от грязи и нечистот, пытаясь вынести их в Финский залив. Заглянув в реку, можно увидеть, какая кровь течет к сердцу города, а какая от него. Узнать, чем живет город, что хранит. А если наклониться и немного свеситься через ограждение набережной, то по движению водной глади и редким всплескам можно ощутить пульс самого города…
В каждом предмете, о котором сообщала Таня, жила своя маленькая жизнь. Она писала лирично, иногда даже стихами. Но Паше в армии было не до сонетов. Грусти и своей хватало. Поэтому письма эти он не очень-то ждал. Отвечал скупо, словно не хотел расслабляться, терять даже на время приобретаемую армейскую выдержку и дисциплинированность. Озвучивал письма товарищам и вместе с ними иногда гоготал над их содержанием, крутя пальцем у виска.
Из армии родители его встречали уже вместе с Полиной, до того она им полюбилась своей заботой и вниманием. Павлу только оставалось кивнуть головой, поскольку решение о женитьбе давно созрело в семейном кругу.
Правда, за прошедшие два года Полина сильно раздобрела, лицо ее округлилось. Словно подошедшая опара была готова для брачной выпечки. Истосковавшись по женской ласке, Павел не артачился. Взял, что дают. Свадьба была не пышная – десяток друзей с родственниками да пара соседей.
Маленькая двухкомнатная хрущевка родителей Паши была первым семейным пристанищем молодой семьи. Родители отдали им большую комнату с балконом, а сами перебрались в маленькую одиннадцатиметровую.
Устроился Павел на завод слесарем – пришлось вспомнить навыки, приобретенные в школе на уроках труда. Осенью поступил на вечернее отделение в институт. В шесть утра он спешил в цех, оттуда на лекции. Домой возвращался к полуночи.
Родители-пенсионеры с Полиной жили дружно. Мечтали о внуках. Но с этим дела обстояли неважно, хотя Павел старался изо всех сил. Полина первое время ходила по врачам, а потом перестала.
Она закончила педагогический и работала воспитателем в детском саду. Но детские проказы быстро утомляли ее, делали раздражительной, а сменный график работы расстраивал организм, заставляя все чаще прикладываться к подушке в разное время суток.
Вскоре подружка помогла ей устроиться на работу в Управление Статистики, и теперь она чаще бывала дома, заполняя бланки за мертвые души и расписываясь под ними. Иногда она просила расписаться кого-либо из домочадцев. Ставя подпись, отец Павла недовольно бубнил о том, что мы сами же обманываем руководителей страны, а потом удивляемся, почему они не знают, как плохо живется простому рабочему люду.
– Ну, кто же ей расскажет, сколько денег получает и как их расходует? – удивлялся Павел наивности отца, – Да никто даже дверь тебе не откроет, если ты такие вопросы задаешь!
Переживая за Полину, посещающую в темное время суток чужие подъезды, он сопровождал ее, прогуливая лекции в институте и, в конце концов, был отчислен.
Он любил смотреть программы о животных, особенно те, где рассказывали о собаках. В такие моменты глаза его становились влажными, словно ощущали шероховатый язык Эрика, который однажды разбудил Павла и открыл перед ним совершенно новый мир собачьей любви.
Павел видел, как тяжело переживает жена бездетность. У нее оказалась четвертая группа крови и резус совсем не тот, что нужен. Врачи сказали, что из-за этого вряд ли что-то получится. Полина стала много курить. Несмотря на это, проем балконной двери, где она любила стоять, пуская дым изо рта, заслонялся ее телом все больше. Все чаще ее можно было застать ночью на кухне, поедающей что-нибудь мясное из холодильника.
Однажды, на восьмое марта, возвращаясь с работы и думая о подарке, Паша зашел на рынок к своему приятелю. Там среди котов, петухов и крыс, в картонной коробке, он увидел его. Последнего оставшегося из помета и поэтому продаваемого со скидкой щенка боксера.
Что-то шевельнулось внутри Павла. Словно старая незаживающая рана, саднившая где-то в глубине души, вновь открылась. Как неоплаченный долг другу, которого он не сберег. Не смог спасти, защитить, закрыть собой. И многолетние попытки оправдать себя, которые он предпринимал еще с детского возраста, не позволяли пропасть этому чувству стыда.
И вот сейчас, глядя на дно большой коробки, где из оторванного черного рукава засаленной фуфайки выглядывала приплюснутая черная маска с намечающимися брылями, придающими щенячьей морде вид наивной надменности, он неожиданно понял, что это еще один шанс. Попытаться вернуть то бесконечное доверие и преданность, которые он когда-то впервые ощутил, неосознанно наслаждался ими, а затем предал. Пусть под воздействием родителей. Он не чувствовал в этом оправдания – даже наоборот. Словно это был всеобщий тайный сговор против беззащитного в своей вере существа, отдавшего себя им без остатка. Подарившего свою бесконечную нежность и доброту, которые можно было передать дальше своим друзьям и близким. А вместо этого растоптали жестоко и бессердечно.
Ему вдруг почудилось, что тот, свалившийся на него в детстве, грех, не дает теперь счастью проникнуть в их с Полиной жизнь. Не позволяет распуститься их душам и расцвести в полной мере, переплестись в любовной страсти. Испытать то святое единение, присущее семьям.
Руки сами выхватили скулящее создание из коробки. Подняли его вверх. Так высоко, что он заслонил весеннее мартовское солнышко, словно возник из светового пучка рассвета, проникающего сквозь окно далекого детства! Павел ощутил пальцами его тонюсенькую, словно пергамент, кожицу на животе. Услышал благодарное, доверчивое тявканье. Почувствовал, как рубцуется его собственная давняя рана, покрываясь легкой корочкой. Угасает скрытая боль, возрождая надежду на прощение.
Праздник удался. Полина была в восторге. Она носилась со щенком по квартире, не зная, где определить ему место. Свернула свое старое вигоневое одеяло и положила его у балконной двери. Но затем решила, что ему там будет дуть и, схватив щенка в охапку, устроила его у изголовья кровати, рядом со шкафом. После чего успокоилась. Некоторое разочарование привнесла первая лужа, сделанная щенком на ковре. Но после этого ковер сняли, оголив ядовито-синий цветастый линолеум.
Стол уже был накрыт. Родители приготовились к празднику. Первый тост прозвучал за женщин. Все остальные – за нового жильца этой квартиры. К концу праздника вспомнили, что у нового постояльца нет имени, и стали перечислять популярные клички животных.
– Пусть будет Джульбарс! – гордо сказал отец.
– Лучше Шарик! – предложила жена, – просто и понятно.
Щенок сидел на полу и недоуменно переводил взгляд с одного говорившего на другого, словно недоумевая, зачем его кем-то хотят назвать, разве он плох сам по себе, такой, как есть?
Своей поднятой вверх курносой мордочкой, старающейся уловить ставшие родными запахи, нежным любящим взглядом он походил на тянущийся к солнцу росток, готовый распуститься из почки, едва почувствовав желанное тепло. В предвкушении ожидаемой, необходимой ему ласки таилось что-то сокровенное, чего он не осознавал сам и чем не мог пока поделиться.
– Давайте назовем его Март! – воскликнул Павел. – Он принес в нашу семью долгожданную весну! Смотрите, как давно мы так не радовались!
– Март, март, – радостно захлопала в ладоши мать, а затем и отец улыбнулся странному имени и повторил: – Март!
Жена перестала улыбаться и недоуменно посмотрела на мужа:
– Почему Март? А чего не декабрь или январь? Надо прикинуть, когда он родился, – но, увидев счастливое лицо Павла и его улыбающихся родителей, согласилась. – Март, так Март.
Словно соглашаясь со своим странным именем, щенок тут же грамотно, по назначению, использовал пару лежащих на полу газет.
Через две недели Полина забеременела. Она бросила курить. Села на прописанную врачом диету и даже немного похудела.
Радости ее не было предела. Но выражалась она как-то по-особенному. Позже выяснилось – это обычное дело. Ведь Павел еще с этим не сталкивался. У Полины обострилось все, что можно. Она чувствовала все запахи и постоянно проветривала квартиру. Стоило родителям начать разогревать еду – Полина тут как тут. Она открывала на кухне окно, закрывала дверь в комнату и родители кушали под уличный шум автомобилей и детский гам. Она слышала все разговоры, ведущиеся не только в квартире, но и на лестничной площадке. Ей казалось, что все они касаются ее. Что именно про нее все судачат, говорят что-то не хорошее. Избежать скандала можно было только всеобщим молчанием. Но и в этом Полина видела тайный сговор.
