скачать книгу бесплатно
И действительность не разочаровывает. Жить здесь и в самом деле хорошо, приятно и весело. Особенно последние три дня, благодаря прибытию новых гостей, ожививших табльдот. Среди них есть один старый пастор на пенсии, с которым я сразу сошелся, но во вторник приехали новые постояльцы, немного отодвинувшие его на задний план: полковник Сент-Арно с женой. Полковник, хоть и в отставке (не просто резервист) – гвардейский офицер с головы до пят; она, хоть и явно скучает, а может быть, именно поэтому, красавица первого разряда. Чудесный точеный профиль, голова камеи. Глаза словно вглядываются в самое себя и предпочитают смотреть скорее на себя, чем на внешний мир, – особенность, каковую придирчивый брюзга причислил бы, вероятно, к недостаткам и сопроводил довольно прозаическим эпитетом. Но в ней решительно есть нечто странное, и если из-за этого что-то теряет ее beautй, с чем я не могу согласиться, то уж никак не ее шарм. Она меня немного смущает, а именно – своеобразной манерой поведения, которую я не могу приписать кокетству, но и отрицать тоже не могу. Есть в ней некая загадочность, или, если угодно, неопределенность и неясность, и хотелось бы ее прояснить. В этом, дорогая Клотильда, ты должна мне помочь. Ведь ты разбираешься в генеалогии, знаешь наизусть список командного состава, зазубрила все регалии офицеров вашего знаменитого гарнизона и лейтенантов соседнего Вальштеттского училища, куда берут из всех провинций. Значит, кое-что ты можешь выведать. Я знаю, что он несколько лет командовал гвардейским батальоном. Он сам проговорился об этом вчера, когда мы возвращались с концерта в гостиницу. Но почему он вышел в отставку? Почему явно избегает так называемого общества?
Но главное – кто такая Сесиль? Ее и впрямь зовут Сесиль. Откуда она? Когда я впервые увидел ее, в моей голове всплыли Брюссель, собор в Ахене, Sacre Coeur, но все это оказалось ошибкой. По-моему, у нее легкий саксонский акцент, и если я прав, тем легче ты сможешь удовлетворить мое любопытство.
Мое любопытство? Я поведал бы тебе о более глубоком интересе, но боюсь быть неверно понятым. Она явно многое пережила, испытала горе и радость, она несчастлива в браке, но в ее отношении к супругу все же чувствуется благодарность или даже преданность и сердечность. Но это всегда происходит лишь в те моменты, когда она ищет опору и думает, что нашла ее в нем. Так что, если угодно, привязанность к супругу вызвана скорее потребностью в защите, чем любовью. А иногда простым капризом.
Да, она капризна, что вполне простительно красивой женщине, но ее наивное невежество не может не шокировать. Она хорошо говорит по-французски (правда, хорошо) и кое-что понимает в музыке, но все остальное ей не только не нравится, но и не вызывает желания позлословить, почти всегда свойственного избалованным женщинам. Вчера мы были в Кведлингбурге и проходили мимо дома Клопштока. Я заговорил о поэте и сразу заметил, что это имя она слышит впервые. О том, чего нет во французских романах и итальянских операх, она не ведает ничего. Сомневаюсь, чтобы она читала газеты. Она совершает промах за промахом. Но зато она обладает тем, что перевешивает все ее недостатки: хорошими манерами и чуткостью, то есть душой. Ведь невозможно научиться чуткости, как нельзя научиться истинному чувству. Либо оно есть, либо его нет. Прибавь сюда тот более свободный тон или, по крайней мере, те непринужденные, чуждые всякой тяжеловесности манеры, которые свойственны всем, кто годами вращался в высшем свете и уже только поэтому приобрел je ne sais quoi[59 - не знаю что; нечто неопределенное (фр.)], скажем так, превосходство над более образованными и даже более умными людьми. Она знает, что ничего не знает, но относится к своему изъяну с обезоруживающей честностью; умеет принять высокомерный вид, но, несмотря на это, скромна до смирения. Она явно страдает нервной болезнью, но полковник слишком уж преувеличивает ее недомогание (возможно, оно его устраивает). Впрочем, тут он может оказаться в довольно щекотливом положении. Ведь если она предпочтет быть больной, а он отнесется к этому легко, она обидится. А если она предпочтет быть здоровой, и это его огорчит, она обидится ничуть не меньше. На Конском копыте я был свидетелем подобной сцены. Мне лично кажется, что она, как все нервнобольные, в высшей степени зависима от внешних впечатлений: то вдруг бледнеет и чуть не падает в обморок, то вдруг проявляет готовность к любым усилиям. Она вообще полна противоречий: ведет себя то как светская дама, то как наивный ребенок. Она редко смеется, но смех ее восхитителен, потому что смеется она от всей души. Ей бы, с таким характером, играть в серсо или в волан. Она так грациозна и легка, что, кажется, могла бы, как этот волан, летать по воздуху. Но с самой юности что-то тянуло ее вниз. Может быть, сама ее красота. Впрочем, не думай, что я намекаю на мезальянс со стороны Сент-Арно. В ней нет ничего, что бы напоминало дочь Талии или даже Терпсихоры[60 - В древнегреческой мифологии Талия – муза комедии и легкой поэзии, Терпсихора – муза танца.]. Еще меньше в ней надменности наших офицерских дам или неоправданного самодовольства наших мелкопоместных дворяночек. Ее стиль аристократичнее, ее сфера намного выше. Что тому причиной – природа или жизненные перипетии, я пока не разобрался. Она не подхватывает любое остроумное словцо, не вступает в обмен колкостями, предоставляя это другим и тем самым показывая, что она привычна к поклонению окружающих. Все говорит об узком круге поклонников, о малой свите.
Теперь твоя очередь. Жду твоего ответа здесь, где пробуду еще неделю. Если наведешь справки позже, пиши в Берлин, на post restante. (Я еще не освоил немецкое „до востребования“). Приветы и поцелуи тебе и моей дорогой Элси.
Всегда твой, сердечно тебя любящий Роберт ф. Г.Л.»
Глава десятая
Гордон еще раз пробежал глазами письмо и остался доволен своей характеристикой Сесили. Но то, что он написал о Сент-Арно, показалось ему недостаточным и побудило приписать еще несколько слов.
«Дорогая Клото, – нацарапал он на полях, – я только что перечитал мое длинное послание и нахожу, что портрет Сент-Арно нуждается в ретуши. Хочу добиться большего сходства с оригиналом, хотя бы и за счет его привлекательности. Если я представляю его тебе как гвардейского полковника comme il faut, то это верно, но лишь с одной стороны. По крайней мере, с тем же правом я могу характеризовать его как старого холостяка из высших слоев общества. Нельзя представить себе что-либо более неженатое, чем он, несмотря на всю его куртуазность, а иногда даже заботливую внимательность по отношению к молодой жене. Но все это кажется показным и, если не полностью, то во всяком случае больше чем наполовину, объясняется светской привычкой ухаживать за дамами. К тому же у него какой-то „смущенный взгляд“. В этом он похож на Сесиль, но ей застенчивость идет, более того, усиливает ее очарование, а в нем – отталкивает. В какие-то моменты он, страшно сказать, производит впечатление игрока и бретера, который здесь, в Тале, разыгрывает добряка и копит силы для новой кампании. Надеюсь, что теперь ты поймешь, чем вызвано мое любопытство. Еще раз, Бог в помощь.
Твой Роби».
Лишь теперь он сунул письмо в конверт и отправился в читальню, дабы углубиться в «Таймс», чтение коей вошло у него в привычку с его индийско-персидских дней.
Пока Гордон сочинял письмо, супруги Сент-Арно, как всегда после завтрака, совершали утренний моцион. Когда они дважды обошли большой парковый луг, Сесиль устало присела на скамью, скрытую в тени кустов сирени и ракитника. Это было укромное место, до полудня самое красивое в парке, откуда можно было любоваться не только лесистым склоном, возвышавшимся прямо перед взором наблюдателя, но и Лысой горой, и Конским копытом, с их поблескивающими на солнце крышами гостиниц. Погода стояла тихая, лишь изредка тишину нарушал легкий порыв ветра.
Сесиль, занимавшая самое тенистое место, закрыла зонтик.
– Разумеется, – заметила она, – барышня очень интересна, но все же слишком эмансипирована, или, если угодно, слишком уверена в себе и самонадеянна. Ты говоришь, она художница? Хорошо. Но что значит художница? Иногда она так умничает и задается, словно приходится Гордону троюродной бабушкой.
– Ну и пусть.
– Пусть, – согласилась Сесиль. – Если бы не сплетни.
– Сплетни, – язвительно повторил Сент-Арно слово, которое всегда его нервировало.
Но Сесиль, обычно столь чуткая к его интонации, сегодня пропустила ее мимо ушей. Указывая зонтиком на фронтон стоявшего поблизости дома, выглядывавший из-за купы деревьев, она сказала:
– Это Хубертусбад, да? И как же прошел вчерашний концерт? Я открыла окно и успела услышать последний номер: «Поедем со мною в мой замок»[61 - Цитата из арии Дон Жуана одноименной оперы Моцарта (1787).]. И представила Розу в роли Церлины[62 - Церлина, донна Эльвира – персонажи оперы Моцарта «Дон Жуан». Церлина – крестьянка. Донна Эльвира – дама из Бургоса, покинутая доном Жуаном.].
– А Сесиль в роли Донны Эльвиры.
Она от души рассмеялась, потому что Сент-Арно произнес это с симпатией, без всякого упрека или раздражения.
– Донна Эльвира, – повторила она. – Роль отвергнутой презираемой женщины! Признаюсь, я бы этого не вынесла. Как подумаю, что бывают обиды…
– … терпеть которые еще труднее, чем те, что должны переносить мы. Да, Сесиль, говори смело, меня ты можешь не стесняться. И тебе следует помнить об этом каждый день. Конечно, легче проповедовать мораль, чем жить по ее правилам. Но мы должны хотя бы попытаться.
Каждое слово действовало на нее благотворно. Прижавшись к нему в мимолетном порыве нежности, она сказала:
– Как ты все верно сказал. Вроде бы я склонна хандрить. А ты наоборот. Ах, Пьер, нам пришлось искать тихое место, вдали от большого города, чтобы избежать разных неприятностей. Хорошо найти тихое место, а лучше несколько таких мест, и переезжать из одного в другое. Какая здесь легкая и приятная жизнь. А почему? Потому что постоянно заводишь новые отношения и знакомства. Вот оно, преимущество путешествий, живешь минутой и вообще получаешь все, что тебе нравится.
– И все-таки «жить на чемоданах» трудновато. Не каждый день встречаешь безупречного кавалера, в котором добродетели военного воспитания сочетаются с учтивостью светского денди. Ты знаешь, кого я имею в виду. Какие обширные познания – и абсолютное отсутствие хвастовства. У него восхитительные манеры; словно он стесняется, что пережил так много испытаний.
Она согласно кивнула.
– Вчера вечером, когда вы с ним вместе провожали эту барышню с концерта до отеля, ты имел разговор с господином фон Гордоном. Я стояла у окна и видела, как вы прохаживались по тропинке, усыпанной гравием. Расскажи. Ты знаешь, вообще-то я не любопытна, но уж если чем-то интересуюсь…
– То?
– То de tout mon coeur[63 - всем сердцем (фр.)]. Итак, что он такое? Почему отправился странствовать по свету? Такой видный мужчина, знатного рода, ведь шотландцы все из хороших семей. Среди наших кавалеров при дворе… Вот откуда я это знаю. Впрочем, я вовсе не прошу читать мне лекцию о шотландской аристократии. Так почему он вышел в отставку?
Сент-Арно рассмеялся.
– Дорогая моя Сесиль, тебя ждет жестокое разочарование. Он вышел в отставку…
– Ну?
– Просто из-за долгов. И с этого момента начинается его карьера, самая банальная карьера наемника. Сначала наш chevalier errant[64 - странствующий рыцарь (фр.)] служил в саперах в Магдебурге, потом в железнодорожном батальоне под командованием Гольца. В этом отряде народ достаточно умен и ловок, чтобы не влезать в долги. Но у каждого правила есть исключения. Короче, он не удержался. И переселился (если в его положении уместно говорить о переселении) в Англию, где надеялся найти практическое применение своим научным познаниям. Это ему удалось, и в середине семидесятых, по поручению одного английского общества, он отправился в Суэц прокладывать кабель через Красное море и Персидский залив. Ты вряд ли представляешь себе, где это, но я покажу тебе на карте…
– Рассказывай дальше.
– Позже он служил в Персии, где под его руководством была проведена телеграфная связь между двумя столицами, после чего поступил на русскую службу. Как раз в это время Скобелев, которого ты помнишь по Варшаве, праздновал победу под Самаркандом. Позже, когда театр военных действий переместился, Гордон был с этим генералом под Плевной[65 - Михаил Дмитриевич Скобелев (1843–1882) в 1864 г. был ординарцем при графе Баранове, объявившем в Варшаве об освобождении крестьян и наделении их землей, затем перевелся в Гродненский гусарский полк и участвовал в последних боях против польских повстанцев. Во взятии Самарканда в 1868 г. Скобелев не участвовал, кампанией руководил генерал К.П.Кауфман. В Средней Азии Скобелев отличился позже – во время Хивинского похода (1873) и Ахал-текинской экспедиции (1880–1881). Во время Русско-турецкой войны 1877–1878 гг. полугодовая осада Плевны (Болгария) русско-румынскими войсками под командованием Скобелева завершилась победой 10 декабря 1877 г.]. Но среди русских усилилась ненависть ко всему немецкому, и служба в России стала невыносимой. Он вышел в отставку, и ему удалось восстановить прежние связи. В настоящий момент он является уполномоченным той самой английской фирмы, где начинал свою карьеру, и занимается прокладыванием нового кабеля в Северном море. Однако же он страстно желает вернуться на прусскую службу, чего он, без сомнения, добьется, так как имеет протекцию в верхах.
– И это все?
– Но Сесиль…
– Ты прав, – рассмеялась она. – Жизнь довольно бурная. Но я и в самом деле нахожу, что прокладывать какую-то проволоку или кабель вдоль неизвестного мне берега (а сколько берегов мне неизвестно) столь же банально, как залезать в долги.
– А что же, по-твоему, не банально? Соблаговоли удовлетворить мое любопытство.
– Ну, например, жизнь Регенштайнера. Она намного романтичнее. И уж если ты не можешь стать Регенштайнером, тебе остаются приключения, охота на тигров, пустыня, блуждания…
– Географические блуждания или моральные заблуждения?
– И то, и другое.
– Ну, кто знает, чужая душа потемки. Не мог же он сразу посвятить меня в свои сердечные дела. Но ты только взгляни…
Порыв ветра, только что налетевший на большую клумбу столетних роз, поднял и понес к Сесили целое облако розовых лепестков.
– Ты только взгляни, – повторил полковник, и в этот самый миг лепестки, которым преградил путь куст сирени, упали к ногам прекрасной дамы.
– Ах, как красиво, – сказала Сесиль. – Для меня это добрая примета.
И она наклонилась, подняла один из лепестков и прижала к губам. Потом встала, весело взяла под руку Сент-Арно и направилась к гостинице.
Глава одиннадцатая
До обеда оставалось еще довольно много времени. Сент-Арно, большой любитель географических карт, намеревался углубиться в изучение карты Гарца. Сесиль, напротив, хотела отдохнуть.
– Разбуди меня, Пьер, минут через десять, – сказала она, укладываясь на шезлонге и укрываясь лежавшей на коленях шалью. И тут же заснула, подложив левую руку под красивую голову и придерживая шаль правой рукой.
Через два часа все собрались за общим столом. На этот раз хозяин, никогда не упускавший из виду предпочтения и желания гостей, разместил сотрапезников по-новому. Супруги Сент-Арно остались на прежнем месте, однако Гордон был посажен не напротив Сесили, а слева от нее, священник занял освободившееся место визави, а слегка приведший себя в порядок приват-доцент (ибо именно таковым он оказался) получил место рядом с ним. Роза отсутствовала. Гордон появился, когда уже разносили суп, и как солдат был несколько смущен своим опозданием. Но еще больше его смутило новое размещение гостей.
– Право, не знаю, – обратился он к Сесили, – чем я заслужил такое предпочтение со стороны хозяина. Я ведь пью содовую воду, а не шампанское.
Замечание это вызвало игривую светскую улыбку пенсионера, в то время как приват-доцент, оценив всю серьезность ситуации, сдвинул на лоб очки в роговой оправе и уставился на Гордона скорее с научно-исследовательским, чем с обычным вежливым интересом. Но внимание Гордона было настолько поглощено красивой женщиной, что он не замечал ни ухмылки пенсионера, ни пристального взгляда естествоиспытателя из Аскании. Не покидавшее его волнение прорывалось в быстрых вопросах, касавшихся мелких происшествий кведлинбургской экскурсии, фамильного склепа, Роланда и дома Клопштока, который (и тут Сесиль рассмеялась с ним вместе) «к сожалению, оказался слишком уж зеленым». Напрашивались и другие вопросы, и только об аббатисах и, в частности, о портрете красавицы-графини Авроры Гордон не упомянул ни единым словом.
– Но я заболтался, – вдруг перебил он сам себя, – и не удосужился спросить о главном, о вашем самочувствии, мадам. Мне показалось, что на обратном пути здоровье ваше подверглось серьезной опасности. Не могу припомнить таких поездов, даже в Америке, где, как известно, все помешались на «свежем воздухе». Ох, как я ненавижу эти большие салон-вагоны, где самомалейшая осторожность обречена на фиаско. Ведь по правилам вы можете закрыть лишь одно окно, но разве это поможет? Шесть остальных окон, за которыми нельзя уследить из-за разного рода перегородок (воистину коварный умысел конструкторов), обеспечат вам постоянный перекрестный сквозняк. Вчера вы, наверное, обратили внимание на толстенького господина в соседнем купе? Это он был виноват. Устроил настоящий скандал, с треском опустил все закрытые окна, и при этом озирался с таким гордым и вызывающим видом, что у меня не хватило духу помешать его убийственной деятельности. Ох уж, эти мне энтузиасты проветривания!
– Но, может быть, – заметил Сент-Арно, – его антагонист, ненавистник проветривания, еще опаснее, чем этот энтузиаст? Не знаю.
– Если сравнивать две крайности, вы, безусловно, правы. Избыток свежего воздуха всегда лучше, чем недостаток. Но если не брать в расчет крайние случаи, то я отдаю предпочтение врагу проветривания. Он может оказаться столь же назойливым, как и его противник, столь же опасным для здоровья и даже, если угодно, более опасным; но он не так оскорбителен. Дело в том, что энтузиаст проветривания отличается чувством безусловного превосходства, считая себя защитником не только здоровья, но и нравственности, морали, чистоты. Тот, кто открывает все окна настежь, – свободен, смел, всегда герой. Тот, кто их закрывает, – всегда слабак, трус, un l?che[66 - трус, подлец (фр.)]. И несчастному закрывателю окон это известно, поэтому он робок и скрытен и предпочитает дождаться момента, когда его противник вроде бы уснет. Но враг не дремлет, он всегда настороже, ибо воодушевлен высшей нравственностью. Пылая праведным гневом, он вскакивает и снова открывает настежь окна, в точности как вчерашний толстячок. Можно держать пари десять к одному, что противник сквозняка и ветра всегда исполнен робости и смирения, а энтузиаст свежего воздуха одержим духом противоречия.
– Отлично сказано, – вмешался пенсионер.
– Однако, – продолжал Гордон, – нам подают форель, мадам. Это важный повод отложить на время наш спорный вопрос. Могу я предложить вам вот этот великолепный экземпляр? И немного масла. Обратите внимание на вон ту странную масляную птичку на втором блюде, такую желтую-желтую с глазками из двух перечных зерен. Есть в ней что-то гротескное, даже жуткое. Кондитеры и повара отличаются самой извращенной творческой фантазией.
– С чем не могу не согласиться, – заявил длинноволосый приват-доцент, впадая в научный раж. – Однако же я, с вашего позволения, должен констатировать, что из общего правила бывают случайные исключения. Известная немецкая сказка, разговор о происхождении коей завел бы нас слишком далеко. Позвольте представиться: Эгинхард Аусдемгрунде. Эта немецкая сказка с древнейших времен повествует об идеальном пряничном доме. Пряничный дом как идея – вот что подлежит констатации. Если теперь, благодаря прихоти кондитеров, мы можем воочию увидеть вещь, до сих пор лишь маячившую в нашем воображении, то в чем же тогда заключается прегрешение против хорошего вкуса? Ответ на этот вопрос отнюдь не представляется мне легким. Вы можете ответить «да» или «нет», но в обоих случаях ваш ответ никак нельзя полагать неоспоримым. Лично меня, признаюсь в этом открыто, он касается в том смысле, что каждое Рождество у Дегенбродта на Лейпцигской улице я имею возможность осязать и обонять пряник, каковой еще несколько лет назад существовал лишь в идее. А ныне Дегенбродт специализируется на его выпекании. Это обогащает фантазию, нисколько ее не парализуя. Реализм, искажающий нашу эпоху и наше искусство, таит в себе опасности, но в то же время, как мне кажется, имеет свой резон и свои преимущества.
– Разумеется, разумеется, – сказал Гордон. – Сдаюсь. Все равно нельзя спорить, когда ешь рыбу. Один мой знакомый профессор подавился рыбной костью и помер.
– У форели нет костей.
– Но есть жабры. И, во всяком случае, хорда. Будьте осторожны, господин профессор.
– Вы приписываете мне звание…
– Пардон. Я полагал… Впрочем, форель в Гарце имеет чрезвычайно тонкий вкус и аромат.
– Форель есть форель.
– Примерно так, как люди есть люди. Белые, черные, ученые – все имеют различный вкус, даже с антропофагической, то есть каннибалической точки зрения, равно как и форели. На вкус они и впрямь совсем разные. Кому ж это знать, как не мне. Если подсчитать, я перепробовал примерно дюжину сортов.
– И где самая лучшая форель?
– В Германии, мадам, альпийские форельки из Боденского озера (они особенно хороши под белое маркграфское), а в Италии – марены из озера Больсена… Но, безусловно, самую прекрасную форель я отведал недавно у себя на родине. Я имею в виду Шотландию, родину моих предков.
– И как она называется?
– Осетровая, из озера Кинросс. Там, посреди озера, в старом замке Дугласов, томилась в заточении Мария Стюарт. И кроме любви Вилли Дугласа, кстати, незаконного, то есть вдвойне обольстительного потомка Дугласов, ее могла утешить разве что осетровая форель.
– И все же, – перебил его пенсионер, – я дерзну утверждать, что рыба у нас в Гарце, то есть у нас в Боде, может потягаться с той, что водится в этом вашем озере…
– Кинросс.
– В озере Кинросс. Пусть не осетровая, и совсем даже не форель, но зато…
– Что?
– … зато у нас голец! Что значит форель по сравнению с гольцом!
– Гольцы? – заинтересовалась Сесиль. – Что это? Вам известно, господин фон Гордон?
– О, разумеется. Помню их с детства. Я всегда был лакомкой и не упущу случая предпринять познавательную экскурсию в обетованную страну гольцовых рыбок. Далеко она отсюда?
– Всего несколько часов пути.
– И где это?
– В Альтенбраке. Так называется большое село на берегу Боде, туда можно попасть через долину, а можно через горы. Но если соберетесь на экскурсию, обычно рекомендуются оба удовольствия, иными словами, туда вы идете через горы, а возвращаетесь по берегу Боде. Первый маршрут проходит мимо охотничьего замка Тодтенроде, а второй мимо крепости Трезебург. Весьма, весьма рекомендую.
– Может быть, сударь, вы присоединитесь к ней и будете нашим проводником?
– С превеликим удовольствием, – согласился пенсионер. – Тем более что мне таким образом представится случай повидаться с человеком, в ком чувство юмора счастливо сочетается с сильным характером, а наивность – с жизненной мудростью.
– И кто же сей счастливец?
– Альтенбракский наставник.
– И что это означает?
– Во-первых, то и означает: учитель. Но не каждый учитель может стать наставником. Назначение моего знакомого (ему сейчас много за семьдесят) состоялось еще в то время, когда в деревнях, где не было сельского священника, учитель получал специальное звание прецептора, то есть наставника. По крайней мере, у нас, в Брауншвейге. Звание сие давало понять, что его обладатель – человек, так сказать, высшего порядка, правомочный и обязанный каждое воскресенье читать для общины Евангелие или даже какую-нибудь назидательную историю из сборника проповедей.
Сесиль, которая до сих пор не слишком интересовалась разглагольствованиями старика о гольцах и чудаках-наставниках, вдруг навострила уши. Свойственная ей мистическая религиозность, к тому же еще усиленная чтением душеспасительных брошюр, заставляла ее прислушиваться всякий раз, когда произносились слова, характерные для миссионеров и разного рода сектантов, прежде всего, разумеется, для мормонов. И хотя в данный момент вроде бы не предвиделось ничего, столь же интересного, она громко сказала, обращаясь через стол к своему сотрапезнику:
– И такой наставник живет в деревне, где водятся гольцы?
– Да, милостивая государыня. Но, к сожалению, бывший наставник больше не наставник, он сложил с себя эту обязанность. Между прочим, вопреки желанию своего церковного начальства.
– Из-за преклонного возраста?
– Отнюдь, сударыня. Его побудила к этому его совесть.
– Но, судя по вашему описанию, почтенный старец не терзается угрызениями совести?
– В известном смысле все-таки терзается.
– О, как интересно. Вы расскажете нам его историю?
– Непременно. Расскажу вдвойне охотно, поскольку она рисует моего друга в самом лестном для него свете. Я упомянул о муках совести, не так ли? Так вот: то, что мы называем угрызениями, всегда говорит о совестливости человека. Совесть – то доброе, хорошее, что поднимается в нас и предъявляет иск к нам самим.
Сесиль смотрела на него во все глаза. Но вскоре поняла, что он ни на что не намекает. И она только дружески кивнула ему, заметив:
– Ну, рассказывайте.
– Ну, рассказываю. В моем старом наставнике вдруг взбунтовалась его чистая нечистая совесть. Произошло это так. По инструкции ему было положено читать прихожанам Евангелие и проповеди. Но когда ему стукнуло семьдесят, и буквы в сборнике проповедей, несмотря на приобретение сильных очков, заплясали у него перед глазами, он поддался тому, что позже назвал наваждением, а именно: оставил все книги дома и принялся вещать с амвона по наитию. Иными словами, он проповедовал не как наставник, но как священник. Так продолжалось несколько лет. Но однажды он вдруг осознал, что в своей гордыне и дерзновении совершает то, что не положено ему по чину. Это показалось ему (и не без оснований) перебором, превышением полномочий и беззаконием. Некоторое время он носил свои сомнения в себе, но наконец набрался решимости и отправился в Брауншвейг, дабы свидетельствовать в консистории[67 - Консистория – церковно-административный орган.] против самого себя.
– И что же произошло? – перебил его Сент-Арно. – Боюсь, высокая консистория, как водится, оказалась настолько же мелочной, насколько велик был этот старец.
