banner banner banner
Игра. Памяти Иосифа Львовича Черногорского
Игра. Памяти Иосифа Львовича Черногорского
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Игра. Памяти Иосифа Львовича Черногорского

скачать книгу бесплатно


Ночь прошла относительно мирно, если не считать, что кабель во сне то всхлипывал, то выл по покойнику.

Провалявшись до полудня и приняв для храбрости на грудь, отправился на кухню поглазеть на результаты проделанного.

Печка отличалась от собратьев яркой индивидуальностью. Послал фотографию знакомому стоматологу. «Жаль, – ответил практичный дантист, – но брекеты здесь не помогут». Среди приятелей – врачей оставались еще двое: нарколог и проктолог. К ним обращаться не стал. Пригласил на смотрины кобеля (еле дозвался). Надо заметить, что мой боевой товарищ обладал лошадиным здоровьем, тьфу, тьфу, тьфу, невозмутимостью вора в законе и болевым порогом ниже плинтуса.

– Артур! (в миру – Жора) Иди, детка, глянь, не завалялась ли где телячья котлетка?

Опрокинув по дороге двухсотлитровую бочку, кобелина влетел в помещение. И сходу присел на пятую точку. Зная его склонность к театральным жестам, я демонстративно гремел посудой: «Куда же она запропастилась…»

Три последующих дня мы не разговаривали. Выпал первый снег.

Как приятно долгими зимними вечерами анабиозничать в глубоком кресле напротив истопленной печи в растянутых на коленях трениках, линялой тельняшке и штопанных вязаных носках. Мерцает в лунном свете начищенный самовар с бабой на заварочном чайнике. Собака, высунув от жары язык и подогнув конечности, валяется на полу. Иногда взлаивает – гоняет во сне шалого зайца. Косой хитрит – делает скидки, петляет, но все одно вернется к лежке, где-нибудь под разлапистой елью или за снежным отвалом.

Так и мы – сколько ни крутись – осядем в родном гнезде, возле винтажной печи.

    02.12.15

Ищущий да обрящет

рассуждения половозрелой устрицы за бокалом белого вина

Антон Павлович Чехов винил в своих бедах природную лень, Николай Михайлович Карамзин? обобщил и расширил: «дураки и дороги». Я же с годами перестал сетовать на неурядицы, убедившись в том, что бороться с органичным непродуктивно и его – естество – следует принимать, если не как благодать, то хотя бы за данность. Тем паче не стоит навязывать окружающим собственное мнение об отношении червя к рыбалке. Перестаньте, наконец, одергивать тостущую тещу и шипеть вслед уходящему трамваю. Усмехаетесь, мол: «А сам-то? Уже с первых строк попахивает нравоучительством, n`est-ce pas*?» Каюсь, изжил неокончательно. Хотя согласитесь, в них больше от скамеечного брюзжания, нежели пафосный гудок агитпаровоза. И потом, исповедуя принцип «не создавай себе кумира», я поглядываю в зеркало весьма и весьма скептически. Проще говоря, советую оценить мое повествование не иначе как желание поделиться мыслями, ибо предложить нечто существеннее жаба душит.

Как-то раз, выглянув в окно, Мария Петровна, женщина о сорока лет, довольно привлекательной наружности, расправила крылья и упорхнула из семьи. За спиной остались трепыхаться обноски былого чувства. Они едва удерживались на ветру прищепками в составе двух малолеток, вполне самостоятельной дочери-студентки да супруга-недомерка с симптомами бонапартизма одноименного торта – то бишь, устоять перед ним практически невозможно, однако послевкусие столь же восхитительно, сколь и трагично. «Покоя хочу, покоя» – оправдывалась беглянка, высматривая площадку поровнее.

Дамочки в подобном настроении видны издалека и не успели стихнуть каверзные порывы, как основательный домосед угощал Марию Петровну крыжовником под сенью ажурной беседки.

– Мило, – щебетала невеста, – Ах, как это мило.

– Я и деток люблю, – соглашался жених, – У меня своих двое. А ветер не люблю: легкомыслие от него и сквозняки.

Было душно. Мужчина потел. На майке расплывались ленивые пятна: большее, спускаясь от безвольной груди, притормозило в нерешительности пред первой же брюшной складкой и нехотя поползло вширь, навстречу собратьям подмышками. «Они непременно встретятся», – вздрогнула Мария Петровна.

Еще недавно суетливые птахи попрятались и даже стойкие ящерицы забились в тень. Одуревший от жары кузнечик терзал рассохшуюся восьмушку**, безбожно путая ноты и не глядя в партитуру. В результате главная тема металась от умиротворения приморского бульвара до тревоги забытой ставни. Худосочный июньский комар в истерике заламывал руки, отчаявшись одолеть массивный загривок хозяина дачи.

– Как за каменой стеной, – подумала Мария Петровна и ее вновь передернуло.

Веселился лишь помидор Бычье Сердце. Он рос в оранжерейных условиях по соседству с Черри шпаной и достиг размеров выпученного глазного яблока. «Мууу!» – ревело его мужское тщеславие, – Если подфартит и такая погода простоит, хотя бы с месяц, нальюсь соком и тресну хозяину на рубашку. Хай знает, ботаник, каково в клетке маяться! Мууу…»

Мария Петровна с тоской взглянула на радиоприемник. Пластмассовый чревовещатель молчал, словно воды в рот набрал. Прикрытый от солнечных лучей вышитой салфеткой утопленник не имел права голоса и прислуживал скорее предметом интерьера, нежели гоголил королем эстрады.

– А Вы? Крестиком умеете? – мужчина обтер раннюю лысину, – Моя мама и носки, и шарфы. До сих пор ношу…

– Умею. Мужа обвязывала, – встрепенулась женщина и вздохнула, – Да вот привязать не сумела…

– Неблагодарный. У меня супруга такая была, – пухлячок снял с крючка барсетку, достал портмоне и показал семейное фото. В центре уверенно красовалась блондинка с йоркширским терьером промеж маникюра, – Я ей и прописку, и шубу…

Подробности длиннющего перечня подарков и знаков внимания делали честь памяти обиженного.

«Ах, как это скучно», – подумала Мария Петровна и спросила:

– Вы не слышали прогноз погоды?

Уф, не спится. Жена перед отъездом заграницу предупреждала: «… в полнолуние сажать в огороде нельзя, а натуры впечатлительные и вовсе колобродят». Накидываю рубаху, выхожу на крыльцо. Умный собакин, понимая, что без трусов мне далеко не уйти, остается лежать на коврике, под вентилятором. Курю недолго – заедают кровососы. Возвращаюсь на бесконечную и пустынную, как степь кровать, раскидываю руки и, уперевшись носом в подушку, ударяюсь в воспоминания:

…под Семипалатинском удил бойкую плотву, в окрестностях Ростова-на-Дону – глупого гибрида***, на Браславских озерах поймал двух угрей, в Краснокаменске – триппер. Чему больше радовался, сказать не могу, но одно знаю наверняка: старания даром не пропадают.

*не так ли (франц)

**маленькая скрипка

***помесь карася с сазаном

20.06.16

д. Халтурино

Армагедон

Триптих

Картина первая

Под аккомпанемент «Аве Мария» в костёле гремели автоматные очереди.

– Куда катится человечество? – кряхтел наутро горбатый уборщик, выметая человеческие останки.

Мексиканец был нетороплив и стар, словно идолы ацтеков. Между морщин на испечённом солнцем лице не поместился бы и москит. Их причудливый узор напоминал следы взбесившейся газонокосилки. Узловатые пальцы привычно сжимали метлу. В какой момент она сменила мачете, он не помнил – не придавал этому значения: часы нужны суетливым. Христос обходился и ни к кому не опаздывал.

Присыпал кровяные потёки песком. Полуденный зной и ветерок довершат начатое.

Старик оглядел пустынный бар и, потревожив дюжину грузных мух на луже пульке[1 - Пульке – пенный и несколько вязкий напиток молочного цвета с неприятным запахом, содержащий от 4 до 8% алкоголя.], прошаркал на открытую веранду.

– Отчего ты не пишешь про диктаторов?

Седой мужчина перестал грызть карандаш и опустил его в бокал с «Маргаритой». Помешал. Кусочек лайма, сорвавшись вниз, крутился в образовавшейся воронке. Лёд давно растаял, остудив южный темперамент северным хладнокровием.

– Они не стоят чернил и бумаги. Правда, Кончита[2 - Кончита (Conchita) – испанское уменьшительное имя, обычно от Консепсьон (Concepciоn – «зачатие», в честь католического догмата о непорочном зачатии Девы Марии).]?

Хозяйка борделя поскребла кончиком толстой сигары в давно не чёсаной гриве.

– Гореть им в аду, сукиным детям! Извращенцы.

Королевский гриф плавно опустился на соседний столик. По всему выходило, что он был сегодня доволен: в его когтистой лапе матово отсвечивала перстнем с крупным фальшивым бриллиантом успевшая почернеть кисть.

– Тебе неинтересно читать обо мне?

– Я неграмотный, – старик допил El desierto[3 - El desierto – напиток, приготавливаемый из текилы, томатного сока, соли и соуса табаско.] и разжёг остывшую, побитую временем трубку.

– Счастливец. Грамотность возводит барьер между человеком и Богом.

– Верно. Мои клиенты чуют женщин через стенку. Им путеводители ни к чему, – донна Роза закашлялась скрипучим прокуренным смехом.

Птица шумно втянула воздух с гор.

– Так пахнет Вечность. И не родились ещё слова, способные передать этот запах. Разве что краски? – обратился седой к грифу.

Стервятник промолчал. Рисунок его иссечённого клюва удивительно напоминал морщины старика.

Объятый пламенем костёл беззвучно прощался с наступившей ночью. Без сожаления, без слов проклятья.

И не родились ещё краски, способные передать палитру чувств на лице распятого.

Картина вторая

Едва стемнело, к заброшенному кладбищу подъехала повозка. В кронах деревьев зашевелились дремавшие вполглаза вороны. Лошадь испуганно всхрапывала и пятилась. Телега раскачивалась и жалобно скрипела. Её деревянные инквизиторские колёса хранили печать четвертований. Возница и трое сопровождающих заметно нервничали. Воровато пригибаясь, снесли неструганый гробик в неприметную на отшибе могилу и поспешно ретировались.

– Куда катится человечество? – кряхтел горбатый уборщик, ссыпая в яму чешуйки бесплодной земли.

Невидимое облако пыли оседало на выцветших ресницах, першило в горле, саднило в груди. Погост имел дурную славу. На нём хоронили разбойников, самоубийц и прочих вероотступников.

Выровнял по краям, утоптал плоскими подошвами. Отложив ненужный инструмент, старик, надрываясь и поминутно отплёвываясь, водрузил по центру могилы обломок базальтовый скалы: теперь никуда не денется.

Под покровом ночи к захоронению потянулись люди. Шли молча. По отдельности и небольшими группками, избегая смотреть друг другу в глаза.

К утру перебывали почти все…

Старик отряхнулся и присел за столик.

– Я тебя там не видел.

Седой мужчина постучал изгрызенным карандашом по пустому бокалу.

– А мы с покойницей и не расставались. Правда, Кончита?

Бандерша ловко откусила кончик новой сигары единственным жёлтым зубом.

– Золотая девка! Мертвечину жрать не стала бы.

Бармен принёс напитки – Margarita для писателя, El desierto для старика.

– Жить захочешь, съешь, – уборщик ещё больше сгорбился.

– Возможно. Главное, чтобы не вошло в привычку, – седой покосился в сторону королевского грифа.

Птица нахохлилась и сделала вид, что упрёк к ней не относится. Она была голодна: надежда на кладбищенский пир не оправдалась. Стервятник замер на краешке стола и затаился.

Последними к заживо похороненной притащились проститься нерукопожатные родственники: надменность, высокомерие, кичливость, чванство, тщеславие, спесь.

Гордость расправила затёкшие плечи. Камень покачнулся, но устоял.

В этот раз устоял.

Картина третья

Омертвевшая армия маиса гибла стоя: невызревшие початки стыдливо прятали в желтушных стеблях худые мальчишеские лица, покрытые угрями несостоявшейся зрелости. Суховей иногда шевелил руки-плети, и тогда выжженный город накрывала беспробудная тоска. Она просачивалась в закрытые наглухо ставни и души.

Мотыга высекала искры из покрытой струпьями земли.

– Куда катится человечество? – кряхтел горбатый уборщик, силясь пересадить чудом сохранившийся за фасадом сгоревшего костёла росток.

– Нет, не будет толку. Засолена утроба. Мертва. Слишком много пролито слёз.

Подходя к столику, мексиканец с хрустом давил босыми ногами тучи мумифицированных мух, так и не нашедших спасение под крышей бара.

– Чему ты улыбаешься?

Седой мужчина перестал вертеть изгрызенный карандаш.

– Рыдать – значит признать поражение. Правда, Кончита?

Хозяйка борделя отложила в сторону вязание, выпустила колечки дыма, глубоко затянулась чудовищно толстой сигарой и растянула в беззубом оскале ярко крашенные потрескавшиеся губы.

– Сукин ты сын, амиго!

Писатель поманил королевского грифа. Обессилившая от голода птица с благодарностью приняла кусок чёрствой лепёшки.

– Любовь, и только любовь спасёт мир. Уж мы-то с тобой знаем… Правда, Кончита?

Эпилог

Забраны в пучок пышные волосы, бусинки пота в ложбинке грудей, подоткнуты цветастые платья. Сильные женские ноги месят строительную глину.

Взмахи мачете рассекают воздух. Пучки маисовой соломы наполняют коробки из-под текилы.

Строится храм.

Контрольный выстрел в себя

Дедектива

Шкура белого медведя, зажигалка S. T. Dupont и жутко наглый котяра – вот и всё, что осталось от прежней красивой жизни. Шкура полысела, в зажигалке кончился газ, и только кот не терял присутствия духа и барских замашек. Он мог часами гипнотизировать скучающую муху, отказывался от неподобающей еды, игнорировал мышиные шорохи и засыпал исключительно под «Радио Классик». Взывать к его совести было столь же тщетно, сколь требовать милостыню у проносящегося по автобану кабриолета.

Большую часть дня котяра проводил в глубоком кресле с резными дубовыми подлокотниками, чудом сохранившимся в период избавления от хозяйских непрофильных активов (вывеску «Вы в ответе за тех, кого приручили» он также отстоял).

П вышел дымить на крыльцо – усатый Нуар не переносил запаха дешёвых сигар. Сегодня, впервые за несколько лет, отчаяние и глубочайшая депрессия уступили место проблескам надежды. Роман дописан, и внутренний голос сказал да.

С ним, с этим въедливым цензором, последнее время отношения не складывались. Как ни старался П убедить упрямца, что «второсортная осетрина», тоже осетрина, а рождать шедевры поточным методом невозможно, единоутробный критик настаивал на своём: не можешь родить, не мучь пиписку. «В какой-то мере он прав, – размышлял известный прозаик, – в погоне за тиражами и белковыми гонорарами я опустился до ширпотреба. Предыдущие работы видятся оскоплёнными, как глянцевые бодибилдеры. Но не эта!»